На фронт
В январе 1943 года после долгих просьб я добилась направления в действующую армию, правда, пока на стажировку. В штабе ВВС Закавказского фронта получила документы — и в путь!
На железнодорожной станции эшелона, отправляющегося в сторону фронта, кроме меня ждали два бойца-танкиста. Наконец поезд подошел. Начальник эшелона, просмотрев наши документы, указал на открытую платформу, где под брезентом стояло орудие.
— Ехать вам недолго, и здесь не замерзнете.
И на том спасибо. Мы дружно кинулись к платформе. Эшелон стал набирать ход.
Мои попутчики ехали на фронт в свою часть. В предвкушении скорой встречи с однополчанами они с удовольствием вспоминали друзей, и жаркие схватки, и удачи в бою, наперебой, как мальчишки, спорили о том, кто сколько подбил немецких танков. И при этом искоса поглядывали на меня — хотелось им, конечно, передо мной покрасоваться, показать себя бывалыми воинами.
— А вы куда едете, если не секрет? — решил втянуть и меня в разговор высокий, с крепкими широкими плечами парень.
— На аэродром, — ответила я.
— Доктор будете? — спросил его приятель, круглолицый, курносенький, с открытым, доверчивым взглядом.
— Нет, я авиационный инженер.
Солдаты приумолкли, прячась от ветра под брезентом, которым накрыто орудие. Молчание нарушил высокий.
— Зачем вам-то на фронт, неужели мы, мужики, без вас не управимся? — сказал он грубовато, будто я задела его мужское самолюбие. — Они, фрицы-то, не дураки, воевать умеют, рот не разевай.
— Я буду работать на аэродроме, готовить самолеты к боевым вылетам, — ответила танкисту.
— Фронт есть фронт, и уцелеть суждено не каждому, — проговорил он и задумался. Потом стал вспоминать свое родное село в далекой Сибири, рассказал, что у него там осталась любимая девушка и что, если бы не война, они бы поженились.
— Не дай бог, надумает вот так же, как вы, на фронт, и... вся любовь! — грустно заключил он.
Поезд шел, прижимаясь к прибрежным скалам, будто сторонясь разбушевавшегося зимнего Черного моря. Гремели буфера, стучали колеса, на ветру хлестал брезент. Танкисты, прижавшись друг к другу, задремали. Я же глядела во все глаза. Скоро должна быть моя станция. Как бы не проехать. Вот приближается какое-то станционное здание. Прочитала название — моя станция. Но что же делать? Поезд, не сбавляя хода, мчится дальше.
И тут помог мне курносенький танкист. Он побежал по платформам к паровозу, вскарабкался на тендер и пробрался к машинисту. Поезд замедлил ход, я спрыгнула и кубарем скатилась с насыпи.
Инженерная служба 236-й истребительной авиационной дивизии размещалась в небольшом дачном домике на берегу моря. До войны здесь были пляжи, и отдыхающие блаженно грелись под южным солнцем. А теперь недалеко отсюда [14] фронт, вокруг все серо, уныло и тревожно.
Подойдя к домику, я не сразу решилась войти: как-то примет меня новое начальство? Однако волнения мои были напрасны. В домике, кроме писаря — солдата Маши, никого не было.
— Вы служить у нас будете, товарищ инженер-капитан? — добродушно спросила девушка, растапливая железную печку.
— Временно. Меня командировали на стажировку, — ответила я.
— И будете работать на аэродромах?
— Конечно.
— Страшно-то как...
— Почему же страшно? — удивилась я.
— Бомбят очень аэродромы. Кажется, что даже здесь земля под ногами качается.
«Ну, это уж она преувеличивает. Вот трусиха!» — подумала я. Тогда, в первый час пребывания на фронте, мне было трудно представить, как это земля может качаться.
— Инженеры идут, — предупредила Маша, выглянув в окно.
Первым в комнату вошел подполковник с обветренным скуластым лицом. В технической куртке он казался квадратным. Я представилась этому большому, угрюмому на вид человеку.
— Я инженер дивизии, фамилия моя Толстой. Прошу садиться, — сказал он и сам устало опустился на стул. — С работой на матчасти знакомы?
— Да. Работала до войны инженером эскадрильи.
— Это хорошо... — Он задумчиво помолчал, похлопывая рукой по столу, и вдруг, будто решившись, откровенно сказал: — Ну вот что. Учить нам вас некогда. Работаем днем и ночью. Сейчас у нас в полках столько же самолетов, сколько до войны было в эскадрильях, а работы на них в десять раз больше — в основном по восстановлению. Так что дела хватит, вот вам и наука. Стажировку будете проходить в полку, который базируется на Лазаревском аэродроме. Желаю удачи.
Аэродром Лазаревское — это узкая полоса пропитанной дождями и морскими туманами земли. Истребители рассредоточены по сторонам взлетной полосы и тщательно замаскированы. Видимо, бомбежки приучили к бдительности. Теперь сверху аэродром выглядит как обыкновенное поле. Самолеты взлетают над морем, разворачиваются и под нависшей толщей серых облаков уходят на задание. Они летают через Главный Кавказский хребет в район Майкопа. Там идут ожесточенные бои. Все мы, инженеры и техники, с нетерпением ждем их возвращения.
В Лазаревском — штаб дивизии. Командир дивизии полковник Кудряшов — опытный и отважный летчик. Он презирает опасность и сам летает на задания не меньше других летчиков. Высокий, стройный, всегда очень аккуратный и подтянутый, умный и волевой человек. На его гимнастерке — боевые ордена за сбитые вражеские самолеты, штурмовые удары и удачные разведки. Он вникает во все стороны не только боевой деятельности, но и быта, и отдыха летчиков. Он строг и требователен, но при этом внимателен и заботлив. Неизвестно, когда он отдыхает. Лишь иногда, когда горечь наших неудач и боль потерь делаются невыносимыми, он идет к морю, в одиночестве сидит на берегу, бросая в воду камешки. Но уже [15] через полчаса он, как обычно энергичный и деятельный, опять весь в делах и заботах.
Начальник политотдела дивизии — Герой Советского Союза полковник Кобликов, среднего роста, ладно и крепко, будто на века, сложенный человек с удивительно ясным и добрым лицом, всегда готовым расцвести улыбкой. С ним вместе мы учились до войны в академии. Какая радость снова видеть его, слышать его приятный голос, вести с ним задушевную беседу!
Как политработник, Кобликов часто выступает перед летчиками и техниками; его яркая, волнующая речь, глубокие мысли, сила убежденности в правоте нашего дела и нашей победе покоряют слушателей.
Кудряшов и Кобликов были для нас идеалами командира и комиссара, пользовались огромным авторитетом и искренней любовью всей дивизии. Их пример, их уверенность придавали силу и мужество молодым летчикам, и за такими людьми было не страшно идти в огонь и воду.
Не успела я здесь освоиться, как дивизия перебазировалась на аэродром Геленджик. Он расположен на плоском каменистом мысу, вдающемся в Голубую бухту. На аэродроме тесно. Кроме нас тут размещаются морские летчики на самолетах ЛаГГ-3 и штурмовики. Но в тесноте — не в обиде. Все быстро сдружились, с интересом расспрашивают друг друга о боевой работе, знакомятся с самолетами. Меня заинтересовал Пе-2, который сел к нам случайно, так как был подбит в бою и не смог дотянуть до своего аэродрома. Инженер соседней части моряков со знанием дела подробно отвечает на все мои вопросы. Потом наши техники дружно отремонтировали самолет гостя.
На этом аэродроме фронт ощущается еще явственнее. Истребители и штурмовики взлетают один за другим с рассвета и дотемна. Скрываясь в синей морской дымке, они уходят к линии фронта. Там, за линией фронта, они встретят врага. Впереди у них бой. Но летчики уверенно и смело идут навстречу сильному и опасному противнику. А техсостав с тревогой и нетерпением ждет их возвращения.
Вот на горизонте показалась темная точка, она медленно растет... Сомнений нет — это Ил-2. Самолет неуклюже заходит на посадку, то поднимая нос, то опуская его и покачиваясь с крыла на крыло. Садится с ходу, с поврежденным двигателем. Мы с замиранием сердца следим за посадкой. Наконец самолет сел, и летчик вылез из кабины. Все облегченно вздохнули. Но летчик сделал шаг к командиру — и упал замертво. Он был смертельно ранен в бою и из последних сил тянул домой, старался во что бы то ни стало посадить самолет, спасти боевую машину. Мы были потрясены его мужеством и выдержкой.
Всю ночь мы ремонтировали самолеты, а на рассвете решили немного отдохнуть. Но не успели дойти до своего домика, как услышали сильный гул моторов. Странный какой-то гул, чужой. Я окинула взглядом горизонт и вдруг увидела, что из-за хребта, как черная стая хищников, вынырнули фашистские бомбардировщики. Их отвратительный гул почти тут же слился с нарастающим свистом падающих бомб. Они начали рваться повсюду, гулко ударяясь о твердый грунт и поднимая фонтаны острых каменистых обломков. Мы кинулись к щели — отрытому [16] в рост человека узкому окопу. Я прижалась к скалистой стенке. «Кто это дрожит? — думаю. — Я или стенка?» И тут я вспомнила Машу. Так вот как дрожит от бомбежки земля. Теперь я это знаю. А я-то ей еще не поверила тогда.
Земля заметно вздрагивала от взрывов. Я даже не знаю, что во мне было сильнее: страх или любопытство. Я высунулась из окопа. Над аэродромом было потемневшее от дыма и пыли небо, и в нем — черные и огромные «юнкерсы» с крестами.
Я еле дождалась конца этой бомбежки. Каждая минута казалась часом. Сидеть в щели, не имея возможности оказать сопротивление врагу, видеть, как он безнаказанно творит свое черное дело, просто невыносимо. Во мне медленно закипал гнев. Страха как не бывало. Я оглянулась: что делают мои товарищи? Одни молча, не спуская глаз, смотрят на падающие бомбы и спокойно говорят: «Пронесло». Другие, крикнув: «Ложись!», прижимаются к земле. И совсем мало третьих, скованных страхом.
Конечно, люди все разные, но переживают в опасной ситуации и слабые духом, и сильные. Никому не хочется быть убитым. Тяга к жизни сильна. Но разница в поведении людей очень заметна: слабый думает лишь о спасении своей жизни и испытывает огромный, ничем не подавляемый страх, а человек сильный, мужественный и в минуты смертельной опасности помнит о своем служебном долге, об ответственности за судьбу товарищей и подчиненных. И поэтому он меньше думает о собственной безопасности, инстинкт самосохранения в нем подавляется чувствами более высокими, истинно человеческими.
Я старалась брать пример с таких людей и в течение всей войны, в любых сложных и опасных ситуациях, думала не о себе, а о близких мне людях, о моих обязанностях перед ними, о моем долге. В первую очередь нужно заботиться обо всем этом, а потом о себе. Правда, на это «потом» времени никогда не оставалось...
Наконец стихли разрывы последних бомб, и замыкающая группа «юнкерсов» ушла за перевал. На аэродроме хаос: летное поле изрыто воронками, горят самолеты. Смрад взрывчатки вызывает тошноту. Не успевшие спрятаться в щели люди сильно пострадали от осколков бомб и скального грунта. Многих товарищей мы потеряли.
Во время бомбежки погиб инженер нашего полка. Узнав, что один из летчиков после ужина полетит с заданием в Тбилиси, инженер решил передать с ним письмо своей жене. Летчика он нашел в столовой. Бомба, пробив потолок, разнесла весь дом. Погибли оба. Летчик — прямо на месте, а инженер, выброшенный взрывной волной, лежал с зажатым в руке письмом на камнях рядом со столовой.
Похоронив погибших, технический состав приводил летное поле в порядок: надо было убрать камни, засыпать воронки. Завтра с рассветом летчикам снова в бой.
Для меня эта бомбежка явилась как бы боевым крещением. Я воочию увидела всю жестокость войны, впервые на моих глазах гибли товарищи. Хотелось отдать все силы, сделать все, что можно, для скорейшего уничтожения подлого врага.
Летчики выполняют сложные задания: ведут разведку, прикрывают [17] наши войска, штурмуют позиции противника. Летают они малыми группами; полетам большими группами мешают низкие облака и ограниченная видимость.
Погода стоит очень плохая. Непрерывно дуют ветры, и, кажется, нет спасенья от пронизывающей до костей сырости. И в нашем жилье — старой бане — от них не укрыться. Моросящий дождь и ветер проникают в каждую щелочку; каменные стены и бетонный пол настолько остыли, что кажется, на открытом воздухе все-таки теплее. Одежда отсырела, сушить ее негде. Никогда не думала, что здесь, на побережье Черного моря, можно так дрожать от холода.
Но что все эти наши трудности в сравнении с тем, что приходится переносить десантникам, высаженным 4 февраля на Мысхако! Морские пехотинцы днем и ночью ведут там жесточайший бой за плацдарм у Новороссийска. Они героически отбивают все атаки фашистов. Как нужна им наша помощь с воздуха! И летчики, и техники забывают все свои тяготы и думают только о том, как помочь защитникам Малой земли.
Ежедневно в порту вижу катера, боты, баржи, переполненные солдатами и матросами. С наступлением темноты они уходят из Геленджика на Мысхако, на эту узкую полоску земли, отвоеванную у врага. К рассвету корабли возвращаются в базу. На них раненые — пробитые осколками и пулями, в окровавленных бинтах, изнуренные боями. Я смотрю на них с болью в сердце.
Уже две недели держатся наши отважные десантники на этом клочке земли. О славном подвиге куниковцев известно всей стране. Фашисты все время пытаются сбросить наш десант в море. Командование фронта просит авиаторов помочь малоземельцам. Летчики совершают по пять-шесть вылетов в день. Над Мысхако идут тяжелые бои. На нашем аэродроме самолетов осталось совсем мало. Инженеры и техники выбиваются из сил, превосходят самих себя, чтобы возродить к жизни самолеты, кажется, насквозь прорешеченные вражескими пулями. Но скоро и ремонтировать будет нечего: потери очень большие.
Наземные войска дерутся так же упорно, как и летчики. 12 февраля освобожден Краснодар, 14 февраля — Ростов. Радости нашей нет предела. Все поздравляют друг друга, ждут скорого освобождения всего Северного Кавказа.
20 февраля к нам прилетел начальник политотдела дивизии полковник Кобликов. Он тепло поздравил нас с этими победами, отметив немалую заслугу в них авиаторов дивизии, в том числе и нас — инженеров и техников.
Иногда ночью над нашим аэродромом пролетали самолеты авиации дальнего действия. Спокойно и величаво проплывали они над нами, ровно и мелодично пели свою песню моторы. Самолеты летели в неизвестность, навстречу опасности, в далекий тыл врага. Мы долго прислушивались к замирающему вдали шуму моторов.
Эти самолеты вселяли в нас уверенность, что война обязательно будет перенесена с территории нашей страны на вражескую землю и мы будем бить врага в его логове.
Мы много слышали об отлично организованной инженерно-авиационной службе авиации дальнего действия, о том, что ей придается [18] особо важное значение, так как она должна обеспечивать использование дальней авиации для решения стратегических и оперативных задач.
Мы знали от тех инженеров, которые служили в дальней авиации, как они любили и уважали своего главного инженера генерала И. В. Маркова — человека широких знаний, мудрого и дальновидного, доброжелательного и душевного. Он пользовался величайшим авторитетом среди инженеров и летчиков. Все были счастливы служить под его руководством.
Одним из таких счастливцев считал себя генерал Аквилянов, человек сильный, благородный, принципиальный. Видя самолеты АДД в ночном небе, я всегда вспоминала Александра Михайловича Аквилянова и надеялась, что мы когда-нибудь встретимся на дорогах войны.
Сухопутные части идут на запад, за ними и мы. 30 марта получен приказ перебазироваться на аэродром западнее Краснодара. Сначала летит на Ли-2 передовая группа техсостава. Я с оставшимися инженерами и техниками жду второго рейса. Однако неожиданно подул сильный ветер, а через час он превратился в настоящий ураган. Море с грохотом бросает на берег огромные волны, по аэродрому несется холодная водяная пыль с мелкой галькой. Ну и сила!
— Это норд-ост, — говорят морские летчики. — Если через три дня не успокоится, будем «загорать» здесь шесть суток, а если и через шесть суток не стихнет, тогда девять дней тут сидеть придется. Вот уж некстати этот норд-ост разыгрался.
Фашистские бомбардировщики базируются в Крыму, где нет такого явления природы, как новороссийский норд-ост. И, пользуясь тем, что наши самолеты не могут взлететь и дать им взбучку, они подкрадываются с моря и нагло бомбят город, порт и аэродром.
К стону ветра и рокоту моря присоединяется противный вой вражеских самолетов, свист падающих бомб и грохот разрывов. Бомбы одна за другой падали день и ночь не переставая. В ушах постоянно стоял этот жуткий грохот.
Предсказания моряков не оправдались: ураган кончился лишь через две недели.
Наконец — тишина. Ветер стих, небо прояснилось, появилось солнце. На душе стало веселее. Скоро прилетел наш долгожданный Ли-2.
На прощание самолет делает круг над Голубой бухтой, отгороженной от моря двумя длинными мысами. Сверху кажется, что земля протянула навстречу морю свои руки и они обнимают круглое зеркало Голубой бухты. Красиво. Но мне грустно. Здесь, на Толстом (западном) мысу, в братских могилах навеки остались наши товарищи. И хотя мы улетаем отсюда, память о них, об их подвигах мы сохраним на всю жизнь.
Мои мысли прервал треск пулемета. Запахло порохом. Вижу, как наш стрелок-радист тщательно прицеливается, поводя пулеметом, и снова бьет короткими очередями. Слышу глухие удары вражеских пуль в фюзеляж Ли-2. Чем-то закончится эта дуэль? Одиночный немецкий бомбардировщик, неизвестно почему тут оказавшийся, решил, что наш транспортный самолет — легкая добыча. Но не тут-то было. Стрелок отогнал фашиста, и летчик, мастерски маневрируя между отрогами хребта, благополучно доставил нас на новый аэродром. [19]
Середина апреля. На Кубани весна в разгаре: яркое солнце, теплынь, свежая пахучая зелень. Когда на аэродроме тихо, не верится, что совсем недалеко фронт.
Приближается окончание моей стажировки, надо возвращаться в летную школу. Я уверена, что это ненадолго. Сделаю все, чтобы остаться в действующей армии. Не могу я сейчас быть в тылу, вдали от тех рубежей, где решается судьба Родины.
Перед моим отъездом меня вызвал главный инженер 5-й воздушной армии генерал А. Г. Руденко.
— Завтра в Сухуми идет самолет, разрешаю вам лететь на нем. Оттуда до школы доберетесь поездом. В этом пакете, — он протянул мне конверт, — ходатайство о переводе вас в действующую армию. Передайте его главному инженеру ВВС Закавказского фронта. Думаю, что вас отпустят. По возвращении будете зачислены в отдел эксплуатации инженерной службы армии.
«Вот это повезло, — думаю я. — Уж раз сам генерал за меня просит, конечно, отпустят». Однако начальник школы и слушать не хотел о моем откомандировании.
— Дай вам волю, вы все на фронт уедете, — отчитывал он меня. — А кто здесь останется? Кто будет учить летчиков? Нет уж, голубушка. Побывали на фронте, набрались боевого опыта, так и передавайте его курсантам. За этим вас и посылали, — сердито заключил он.
— Не разрешите — уеду без документов, — выпалила я с отчаяния.
— Уедете без документов — вас будут судить как дезертира, — спокойно ответил он.
«Что же делать?» — не переставая думала я.
Мои бесконечные хлопоты на первых порах успеха не принесли — с мнением начальника школы в штабе фронта считались. Я понимала, что специалисты нужны не только на фронте, но и в летных школах: фронт требовал летчиков, их надо было кому-то готовить. И все же... сердце мое рвалось на фронтовой аэродром, к боевым друзьям, без которых я уже не могла представить своей жизни.
Решила обратиться за помощью в политотдел ВВС Закавказского фронта. Начальник политотдела внимательно выслушал меня, расспросил о стажировке. Встал из-за стола, прошелся по кабинету, сосредоточенно думая, потом решительно сел, взял рапорт и наложил резолюцию: «Считаю целесообразным откомандировать в действующую армию».
Через несколько дней мне вручили предписание. Я направлялась в распоряжение командующего 5-й воздушной армией, управление которой к тому времени вошло в состав Степного фронта.
Счастливая, мчусь на аэродром. Сначала лечу в Москву, а уже оттуда — на фронт.
В мае с тыловых аэродромов в нашу воздушную армию начали прибывать авиационные дивизии и корпуса, полностью укомплектованные новенькими самолетами и личным составом. Распространился «сверхсекретный» слух, что началось сосредоточение войск для крупного летнего наступления. Наши намного возросшие силы и это живительное слово «наступление» придают всем нам много бодрости и надежд.
Летчики отрабатывают технику пилотирования, слетанность в паре и в группе, осваивают тактические приемы воздушного боя, тренируются [20] в стрельбе по наземным и воздушным целям. Большое внимание уделяется особенностям самолетовождения в этом районе.
Дело в том, что здесь, на Курской дуге, имеются залежи железной руды, которая создает магнитную аномалию. Поэтому штурманы проводят с летчиками специальные занятия, объясняют им, как надо учитывать показания компаса, который в условиях этой аномалии ведет себя необычно.
Все старательно занимаются. А учиться приходится многому. Молодые летчики, прибывшие к нам в армию, совсем недавно окончили летные школы, к тому же по сокращенной программе военного времени. Налет на истребителе у них всего десять-двенадцать часов; это меньше малого. Поэтому они с пристрастием расспрашивают опытных воздушных бойцов о вылетах, с жадностью ловят каждое их слово и, как говорится, наматывают на ус. Все понимают, что предстоят жаркие схватки с сильным и опытным врагом, и готовятся к ним на совесть.
Теперь я почти все время в полках на передовых аэродромах, так же как и мои коллеги — инженеры отдела эксплуатации инженерной службы нашей 5-й воздушной армии. Нас пять инженеров по эксплуатации самолетов и двигателей — Баринов, Туфлин, Разумовский, Данилин, я — и начальник отдела, глубоко нами уважаемый полковник Стародубцев.
Все мы подобны перелетным птицам. Постоянного места жительства у нас нет, нет и вещей — все на себе. Нас это не печалит, пожалуй, так даже и лучше в нашей кочующей жизни — ничто не обременяет.
Ночуем, где захватывает ночь. Летом проще: стог или копна сена, чердак или сарай — все годится. Зимой же надо укрыться от холода, и потому приходится искать теплый уголок.
За годы войны мы привыкли называть домом то место, где ночевали: сарай, холодную баню, хату, землянку. И госпиталь тоже был домом. Полки, в которых воевали, называли родными. И это потому, что в условиях постоянной опасности, когда каждый день смотрели смерти в глаза, когда люди, не жалея своей жизни, заботились о товарищах, радость и беду делили с друзьями, отношения возникали очень близкие. Поэтому после госпиталя или учебы все так стремились вернуться в свою родную часть.
Встречаемся мы редко, главным образом в штабе, когда нас вызывает главный инженер армии. И тут мы никак не можем наговориться, забрасываем друг друга вопросами, жадно вслушиваемся в ответы. Проблем-то у каждого хватает, ну а дельный совет коллеги — на вес золота. Каждый из нас знает и чувствует, что он нужен всем так же, как все нужны ему. Деловая дружба, большое взаимное уважение сплачивают нас в маленький, но очень прочный коллектив, прибавляют нам сил и уверенности.
18 мая меня вдруг вызвал главный инженер армии генерал Руденко. Он был очень расстроен. «Что-то плохое случилось», — заволновалась я.
— На самолете Як-7б разрушилась плоскость, летчик погиб, — тихо сказал генерал и внимательно посмотрел на меня. — Немедленно вылетайте в истребительный корпус и постарайтесь выяснить причины. [21]
Нам, инженерам, нужно предупреждать подобные происшествия.
Я отлично понимаю важность и срочность этого задания. Лечу на По-2 в истребительный корпус, вооруженный «яками», и перебираю в уме все причины, какие могли вызвать это происшествие. Плоскость разрушилась в воздухе... Может быть, в бою возникла сверхдопустимая перегрузка, а может, это производственный дефект.
Вокруг искалеченного самолета собрались все инженеры корпуса. Внимательно рассмотрели мы обломки плоскостей и пришли к выводу, что виной всему недоброкачественная склейка лонжеронов и обшивки. Но как узнать, на каком еще самолете произошла эта расклейка? И как в полевых условиях устранить этот дефект?
Инженеры корпуса с надеждой смотрят на меня: чем-то поможет им работник инженерного отдела армии? А я тоже не знаю, что делать. Дефект сложный, такого еще не встречалось в нашей практике. Нужно посоветоваться с конструкторами самолета.
Генерал Руденко срочно командирует меня в Москву. Лечу на планере, который буксирует СБ. Попадаем в сильную болтанку. Облачность все сгущается. Земля, еще недавно буро-зелеными пятнами мелькавшая в разрывах облаков, теперь совсем не видна. В планере постанывает раненый, которого направили в московский госпиталь. Около него неслышно хлопочет молоденькая медсестра.
Мои мысли, чувства, моя память — уже в Москве. Люблю этот город, каждую улицу в нем. Сейчас мне кажется, что провела там лучшие годы своей жизни. Я имею в виду то время, когда училась в академии Жуковского. Как бы ни было тогда трудно, каждый день я просыпалась с радостной мыслью, что я все ближе к осуществлению моей мечты, что я счастлива.
А мечтой моей было стать авиатором. Ведь я выросла на Кавказе, среди высоких гор, мерцающих на солнце своими серебристыми вершинами. Таившаяся в моей душе неосознанная страсть к этой манящей высоте нашла свое выражение в желании подняться высоко в небо, летать в безбрежном голубом пространстве, уверенно и свободно парить над всем этим величием и красотой и устремиться в даль, в неведомые нам миры.
В тридцатые годы очень большую оборонную работу в стране проводил Осоавиахим. Учебу в его многочисленных секциях молодежь считала своим родным, кровным делом. С огромным увлечением работала я в авиационной секции. Все мои мысли были об авиации. Чем бы я ни занималась, постоянно ощущала: в мою жизнь вошло что-то необыкновенное, очень для меня важное, окрыляющее.
Но вместе с желанием летать у меня возник и острый интерес к летательным аппаратам. Изучив все книги по авиации, имевшиеся в библиотеках Баку, где мы тогда жили, я не нашла «подходящего» для меня самолета. Мне нужен был самый быстрый, самый стремительный. Очень заинтересовали меня работы Константина Эдуардовича Циолковского о реактивной технике. Идея создать проект реактивного самолета захватила меня. И хотя фантазии моей не было предела, я чувствовала, как не хватает мне знаний. А кто же лучше мог дать мне совет, как не сам Циолковский, решила [22] я и, не долго думая, написала ему большое письмо.
Как же я была рада, когда великий ученый, несмотря на свою занятость и слабое здоровье, серьезно и подробно ответил на все мои и дельные и наивные вопросы и прислал мне книги, которые открывали мне путь к овладению знаниями.
Но такому сложнейшему делу, как создание авиационной техники, только по книгам, конечно, не научишься. Куда же мне поступить учиться, где больше дадут мне знаний и умений в интересующей меня области? За советом я решилась обратиться опять к Циолковскому — учителю, как называла я его в глубине души.
Теплым сентябрьским днем 1933 года приехала я в старинный уютный город Калугу. Константин Эдуардович встретил меня очень приветливо, показал свою лабораторию. Я привезла чертежи собственного проекта реактивного самолета. Внимательно просмотрев их, ученый сказал:
— Я всю жизнь работал над реактивным летательным аппаратом... И он у меня еще не полетел. Не полетит и у вас. Но у вас много сил и впереди еще целая жизнь. Учитесь, дерзайте!
Циолковский посоветовал мне поступить в Военно-воздушную академию имени Жуковского и написал рекомендательное письмо. Прощаясь, он подарил мне свою фотографию — на память. Я не находила слов: меня переполняла благодарность этому великому человеку, принявшему такое участие в моей судьбе.
Экзамены в академию я сдала успешно и была принята на инженерный факультет. Училась с упоением и еще больше полюбила самолеты — эти красивые, сильные, умные, тревожащие душу машины. Особенно мне нравилось работать на аэродроме. Не только сидеть над чертежами, а ежедневно видеть и чувствовать рядом живые машины, стремительно стартующие, независимо парящие в небе и тихо отдыхающие от своей трудной работы на стоянке.
Окончив академию, я никак не могла смириться с решением комиссии по распределению, направившей меня на работу в научно-исследовательский институт, и всей душой рвалась на аэродром.
Цели своей я все-таки достигла и получила назначение на должность инженера эскадрильи в 45-й истребительный авиационный полк, которым командовал прославленный летчик майор И. М. Дзусов. Это дело оказалось по мне. Здесь я нашла свое настоящее призвание.
С глубочайшим уважением думаю о старшем инженере 45 иап Михаиле Игнатьевиче Ложечникове. Он готовил нас, своих подчиненных, к тяжелой боевой работе. Робкими были мои первые шаги по службе, но постепенно благодаря Ложечникову я стала спокойнее, увереннее. Старалась перенять его знания, опыт, умение работать с людьми. Даже в самых острых ситуациях стремилась к тому, чтобы найти в себе силы и успокоить других, обнадежить, а главное — никого не взвинчивать, не действовать, что называется, под горячую руку.
С началом войны меня, как и некоторых других инженеров, направили в Тбилиси на формирование новых авиационных частей. Пока я занималась этой работой, мой 45-й полк убыл в действующую армию. Меня же управление кадров направило [23] преподавателем в летную школу. Я поклялась себе тогда, что не остановлюсь ни перед чем и не успокоюсь, пока тоже не окажусь на фронте. Добиваться мне пришлось долго. И вот уже полгода, как я в действующей армии. Правда, не в 45-м полку, но я надеюсь, что еще встречусь со своими друзьями и с командиром полка Дзусовым...
В облаках снова появились разрывы, и я заметила, что мы подлетаем к Москве. Какое это счастье — снова увидеть родную столицу!
В течение трех суток работники конструкторского бюро решают эту задачу — как обеспечить надежность самолета. Наконец мне дают рекомендации, как предупредить разрушение плоскостей, как обнаружить места расклейки и каким способом усиливать лонжероны и заменять обшивку непосредственно во фронтовых условиях. Завтра утром мне вылетать к себе на аэродром, так что впереди у меня еще целый свободный вечер в Москве. Такого счастья давно не бывало. Я помчалась в Малый театр. Шел спектакль «Нашествие» Л. Леонова. Этот вечер был счастливым вдвойне. Моим соседом оказался Александр Александрович Байков, известный всей стране ученый-металлург. В антракте мы разговорились. Александр Александрович очень интересовался всем, что происходит на фронте, как идет моя служба. Его доброжелательность, внимание, огромная эрудиция, его интеллигентность покорили меня. Встреча с ним оставила неизгладимый след в моей душе. Вернувшись на фронт, я долго переписывалась с А. А. Байковым. Его умные добрые советы помогали мне во многом.
Когда, прибыв в часть, я доложила результаты поездки, главный инженер армии принял решение методично и тщательно проверить все «яки». Эта кропотливая и, как говорят техники, «деликатная» работа продолжается уже вторую неделю. Вот и сегодня, 2 июня, группа техников и инженеров занималась усилением лонжеронов на истребителе. Вдруг над командным пунктом взвилась ракета — сигнал для вылета дежурной эскадрильи. Как обычно, взлетали по звеньям, к этому мы давно привыкли. Но на этот раз вслед за дежурной эскадрильей начали взлетать все остальные самолеты — прямо из капониров, даже не выруливая на старт. В воздухе почти сразу же послышались выстрелы автоматических авиационных пушек и пулеметов, очередь за очередью. Мы все уставились в небо. Что за тревога? И тут появились немецкие бомбардировщики. «Юнкерсы» и «хейнкели» большими группами, отстреливаясь от истребителей из бортового оружия, но не меняя курса, шли на Курск. Такой массированный налет мне еще не доводилось видеть. Истребители врезались в боевые порядки противника и били длинными очередями. Разметать, разогнать проклятых фашистов любой ценой!
На наших глазах горит, разваливаясь на части, «юнкерс»; второй, описав в воздухе дугу и оставляя за собой шлейф черного дыма, врезался в землю; третий, не долетев до земли, взорвался на собственных бомбах. Но врагов тьма-тьмущая. Одна волна сменяет другую.
Технический состав, организованный в группы захвата, быстро на машине подъезжал к месту падения вражеских самолетов и брал в плен [24] фашистские экипажи, спустившиеся на парашютах.
Наконец бой стих. Наши истребители идут на посадку. Они сбили немало вражеских бомбардировщиков, а сами потерь не имели.
Только к концу июня завершили усиление лонжеронов на истребителях. Ну, теперь можно быть спокойной. Такой дефект уже нам не угрожает.
На фронте наступило затишье. Ни единого самолета в воздухе. Ночью по дорогам, сотрясая землю, идут танки, артиллерия, молча шагает пехота. Все чувствуют, что тишина эта недолгая, как недолгой бывает гнетущая тишина перед бурей. Мы тоже ждем «бурю». «Видно, скоро грянет гром», — говорят и летчики и техники.
Летчики особенно тяжело переживают вынужденный простой. У техников же всегда дело найдется: нечего ремонтировать — проведут регламентные работы, закончат их — можно заняться профилактикой. А летчики просто не находят себе места.
Но на войне долгой тишины не бывает. Когда солнце клонилось к горизонту, взвилась сигнальная ракета. Немедленно поднялось в воздух дежурное звено. Вдали, под кучевыми облаками, показалась группа «юнкерсов». Наши истребители с ходу атаковали, врезаясь в их боевые порядки.
Всякий раз, когда вижу сближение наших истребителей с противником, замирает сердце. Ведь завязывается бой, в котором каждый участвующий строит маневр так, чтобы сбить противника, и кто из него выйдет живым — неизвестно.
Наши истребители подходят к фашистским бомбардировщикам очень близко, пулеметы кинжальным огнем разят врага — дуэль вплотную. С аэродрома все следят за боем молча, не спуская с самолетов глаз. Слышится вздох облегчения: горит фашистский бомбардировщик, за ним второй.
— Молодцы, — говорит кто-то из техников и тут же, как будто летчик может услышать, кричит: — «Мессершмитты»! Смотрите выше!..
Ведущий звена уже заметил «мессер» и резко бросил свой истребитель в сторону, уходя из-под прицельного огня фашиста. Потом, круто набрав высоту, с разворота зашел противнику в хвост и выпустил по нему очередь из пулемета. Однако его ведомый, молодой летчик, то ли не заметил маневра командира, то ли решил самостоятельно пойти в лобовую атаку, оторвался от ведущего. А зевать в бою нельзя. Враг тоже не лыком шит. В то же мгновение, когда на левой плоскости «мессершмитта» вспыхнуло пламя от огня пулемета ведущего, враг из пушки попал в самолет молодого летчика, и они вместе, пылая и кувыркаясь, понеслись к земле...
Этот вечерний бой был лишь предвестником «бури». Снова все стихло...
Стихло, но ненадолго. Ночью 5 июля воздух как будто раскололся от первого залпа сотен орудий, и, кажется, застонали земля и небо — началась артиллерийская подготовка.
С рассветом в воздухе появились большие группы бомбардировщиков противника. По ним открыла огонь зенитная артиллерия. Наши истребители, атакуя бомбардировщиков, одновременно отбиваются от «мессершмиттов». Это было видно только в первый час сражения, [25] потом пыль и дым сплошной пеленой затянули небо, а грохот выстрелов и разрывов превратился в неумолчный гул. Так началась великая Курская битва.
Наземные бои идут совсем рядом с нашим аэродромом. Фашисты вклинились в нашу оборону. Рядом с капонирами самолетов выходят на исходную позицию танки Т-34. «Как же так? — думаю я. — Готовились к наступлению, а приходится обороняться».
— Когда же мы-то будем наступать? — спрашиваю у главного инженера.
— Все впереди, — отвечает генерал Руденко. — Помните, восьмого мая Кожевников сбил разведчика германского генштаба? Тогда из допроса стало известно, что противник готовится к решающему наступлению на Курской дуге. Поэтому советское командование приняло решение перейти сначала к обороне, измотать врага, а уж потом развернуть контрнаступление.
Оборону наши войска держат прочно. Фашисты, пытаясь взять реванш за поражение под Сталинградом, не жалея сил и средств, лезут напролом. Кровь льется рекой. Бои идут на земле и в воздухе. И вот противник уже обескровлен и остановлен. 12 июля началось советское контрнаступление.
На нашем участке фронта советские войска перешли в контрнаступление 3 августа. 5 августа был освобожден Белгород. Мы с восторгом узнали о первом победном салюте в Москве.
Получив пополнение, авиационные части перебазируются на новые аэродромы. Передовая команда инженерно-технического состава перебрасывается на автомашинах.
На обочинах дороги крошево военной техники: обгоревшие, изуродованные немецкие танки «тигры» и «пантеры», искореженные фашистские самолеты, тут же наши разбитые танки Т-34, пушки и самолеты.
Невольно появляется мысль о том, сколько же погибло людей, которые воевали на этих машинах, сколько их, раненных, покалеченных, лежит в госпиталях. Как жестока война! Каждый из нас не пожалел бы своей жизни, лишь бы на земле были мир и счастье. Но как долог путь к миру и как труден...
Войска Степного фронта окружили занятый врагом Харьков. Пытаясь удрать от возмездия и заодно прихватить награбленное добро, гитлеровские войска спешно стали отходить на юг. По дороге Харьков — Полтава шли большие колонны войск и техники врага. Воздушная разведка вовремя обнаружила это бегство, и почти вся авиация нашей 5-й воздушной армии была брошена на уничтожение отступавших фашистских орд. Авиация бомбила колонны на дорогах, у переправ и мостов, разрушала узлы сопротивления и опорные пункты противника.
23 августа был освобожден Харьков, и этим завершился второй этап Курской битвы — наше контрнаступление.
В августе начались боевые действия по освобождению Левобережной Украины. Войска Степного фронта развернули наступление на полтавском направлении. В боях за Полтаву особенно отличились истребители и штурмовики 5-й воздушной армии.
Выйдя из самолета на полтавском аэродроме, я сразу почувствовала, что в воздухе пахнет гарью. Вокруг [26] пожары, отступавшие гитлеровцы сильно разрушили город. Местные жители, пережившие жестокие бои и бомбежки, все еще не верят, что остались живы.
На площадь сходятся люди. Из их разговоров узнаю: будут казнить предателя. Я тоже иду туда. Хочется выразить ему все негодование и презрение, но и видеть этого подлеца невыносимо противно. Появляется крытая машина с осужденным.
Я ожидала увидеть здоровенного мужчину с черной дремучей бородой, в огромных сапожищах на толстых ногах. Предатель же оказался молодым, тощим и малорослым, таких в народе называют плюгавыми. На нем были клетчатый костюм и желтые ботинки, верно, достались от прежних хозяев. Был он жалкий, заискивающе смотрел людям в глаза. И вот этот «червяк» выдавал и сам расстреливал советских людей — молодых, сильных парней и девушек, настоящих патриотов. Нет ему ни прощения, ни пощады!
Рядом слышу голос женщины:
— У, паразит, боишься, трусишь, когда сам почуял смерть! — Женщина грозит ему кулаком.
— Он, ирод, и в детей стрелял, — говорит другая. — Если бы разрешили, я б его, душегуба, своими руками задушила.
Народ расходился, плевал в его сторону.
«Какая страшная смерть, — думаю я по дороге на аэродром. — Но по делам и расплата».
Из резерва Верховного Главнокомандования в нашу армию прибыл 7-й истребительный авиационный корпус, вооруженный американскими самолетами «Аэрокобра».
Самолеты этого типа мне незнакомы, но еще на Кубани они были в соседних частях, и я наслышалась об их капризном нраве и о сложности их технического обслуживания. «Не дай бог, — подумала я, — если придется работать с этой техникой. Неприятностей не оберешься».
Но, чего боялась, то и случилось. Вызвавший меня к себе главный инженер армии генерал Руденко спросил:
— О прибытии седьмого корпуса знаете?
— Так точно, знаю, товарищ генерал.
— О «кобрах» что-нибудь слышали?
— Слышала, — со вздохом ответила я, почувствовав, к чему идет дело.
— Придется вам познакомиться с ними поближе, — продолжал главный инженер. — Вы будете теперь работать в этом корпусе. Советую тщательно изучить самолет и его двигатель. Машина сложная, поэтому нужно проявить максимум требовательности к себе и к техсоставу, так как именно вы головой своей будете отвечать за исправность самолетов корпуса.
Получив такое суровое напутствие, немедленно оформляю предписание и на По-2 вылетаю в корпус.
Мне страшновато: незнакомая сложная материальная часть, новые люди. Да и свой корпус, вооруженный «яками», очень жаль отдавать в другие руки. Но приказ есть приказ, выполнять его надо.
Командир 7-го корпуса — известный на фронте генерал Утин, главный инженер — знающий, с большим боевым опытом полковник Сергеев. Командиры дивизий, полков, эскадрилий и звеньев — прославленные летчики, об их подвигах [27] часто писали в газетах. Как-то они меня встретят?
Приземлившись, сразу направилась в штаб корпуса, в инженерный отдел. Меня принял полковник Сергеев. Передо мной сидел пожилой человек, худой, с бледным, болезненным лицом. «Вот до чего эти «кобры» человека довели», — мелькнула мысль. К счастью, первое впечатление оказалось обманчивым. Полковник встал из-за стола, упругим шагом вышел навстречу и, энергично пожав мою руку, сказал: «Ну, я рад, что вы не новичок, легче будет нам работать», — и улыбнулся умными и усталыми глазами.
После беседы с ним у меня сложилось представление об инженерной службе корпуса, о «болезнях» истребителя «Аэрокобра», о его эксплуатации в полевых условиях. Полковник лаконично рассказал о главных моих задачах, и его сердечное отношение, спокойная деловитая речь, приветливое выражение лица расположили меня к нему так, что показалось, будто мы давние, хорошие знакомые.
13 октября. Сегодня наблюдала незабываемое зрелище: в воздух поднялись и выстроились в полковые колонны целые авиационные корпуса. Впереди шли штурмовики, за ними — бомбардировщики, а справа, слева и сверху — истребители прикрытия.
Сотни самолетов с торжественным гулом лавиной пошли к Днепру, к тому участку, где наземные войска приготовились форсировать реку. Удар авиации был настолько мощным, что противник потерял всякую способность к сопротивлению.
К утру 19 октября танкисты 5-й гвардейской армии освободили железнодорожный узел Пятихатки и с ходу начали развивать наступление: правым флангом армии на Александрию, а левым, очистив от врага Желтые Воды, — на Кривой Рог.
Наши истребители сели на поле близ Желтых Вод. Это аэродром Пятихатки. Здесь разместились два полка 205-й дивизии 7-го корпуса — 438-й и 508-й. Я все больше времени провожу в 438-м полку. Старший инженер этого полка не справляется с работой, из полков корпуса здесь хуже всех обстоит дело с инженерной службой.
Удивительно быстро обживают люди даже голое поле. Уже вырыты землянки. Эти примитивные сооружения на войне кажутся даже уютными. Стены, пол и нары — это земля. Стропила — чаще всего рельсы либо бетонные балки, вывороченные из-под обломков разрушенных зданий, — перекидываются через вырытый котлован, на них настилаются доски, поверх которых насыпается земля. Из металлической бочки делается печь, вход завешивается брезентом или плащ-палаткой — и жилище готово.
Аэродром Пятихатки — ближайший к переднему краю. От него до противника рукой подать. А противник будто осатанел. Стремительное форсирование советскими войсками Днепра оказалось для врага настолько неожиданным, что он в первый день не смог оказать серьезного сопротивления. Но, довольно быстро опомнившись, стал наносить по нашим наступающим войскам мощные бомбовые удары. Немецкие самолеты взлетали с Криворожского и Кировоградского аэроузлов. Это рядом с нами. Наверное, поэтому истребителей с Пятихатки без конца поднимают для отражения налетов бомбардировщиков, [28] а также и для срочных штурмовых ударов или поддержки нашей пехоты.
Летчики летают без отдыха. Да и о каком отдыхе можно думать на войне — никто не отдыхает от этой страшной работы. Летчикам лишь дают выспаться ночью — это необходимо, чтобы они могли летать днем, выдерживая огромное нервное и физическое напряжение. Техники спят урывками днем, когда самолеты в воздухе, а ночью, как правило, они на ногах. Подготовка самолетов к дневным полетам требует много времени и сил. Часто техники сутками не уходят со стоянок, восстанавливая поврежденные машины. Существует неписаный закон: как бы ни был в бою изранен самолет, но если его еще можно отремонтировать, то на это отводится обычно только одна ночь.
Кроме восстановления поврежденной в бою техники мы производим так называемые доработки — это не что иное, как устранение просчетов, допущенных при конструировании самолета.
Некоторые силовые узлы и балки «Аэрокобры» слабы и в воздушном бою не выдерживают больших перегрузок. То, что не сделали американцы на своих заводах, мы доделываем в полевых условиях.
На аэродроме становится с каждым днем все тревожнее. Противник подбрасывает резервы, продвижение наших войск приостановилось, а на александрийском и криворожском направлениях ему удалось даже потеснить наши передовые части.
1 ноября меня срочно вызвали в штаб армии к главному инженеру.
— С доработками дело плохо продвигается. В дивизии полковника Печенко еще и половины не сделано, — сказал он устало, положив перед собой руки. — Ему нужна помощь, и немедленная... Инженер у него там опытный, воюет с начала войны, а доработки организовать не смог, — досадует главный.
Пытаюсь как-то защитить коллегу, говорю о наших трудностях. Не хватает даже самых необходимых материалов, работаем в темноте, ночью, прямо на стоянке. Начались холода... Но генералу все это известно и без меня.
— Отправляйтесь туда и помогите, — приказал генерал. — Надеюсь, что скоро закончите это дело.
— Есть, отправляться, — ответила я и повернулась к выходу.
— Подождите... На чем решили добираться? Самолетом нельзя, нет погоды, а по дорогам не проехать — развезло совершенно.
— Пойду пешком, товарищ генерал, — отвечаю. — Дело-то не терпит.
— Легко сказать, пешком... А вам приходилось по такой грязи идти тридцать километров?
— Как-нибудь к утру доберусь, — ответила главному и, положив карту в планшет, не теряя времени, отправилась в путь.
На разбитой дороге ни души. Тишина. Лишь холодный осенний косой дождь хлещет по лужам. Идти очень трудно... Начали сгущаться сумерки, стало одиноко и тоскливо. Иду, с трудом вытаскивая сапоги из грязи.
Впереди на дороге показался угловатый силуэт. Приближаюсь и уже различаю грузовик. Застрял бедняга. Прохожу мимо — и вдруг:
— Куда тебя несет в такую непогодь, да еще на ночь глядя? Заблудишься! — кричит мне вслед шофер. [29]
Я остановилась.
— Иди садись в кабину, — приоткрыл он дверцу. — Вот забуксовали — не вылезешь, да и груз — снаряды, не бросишь. Скоро напарник придет с хутора, мы здесь по очереди караулим. Пойдешь со мной на хутор, переночуешь там. Дело говорю.
— Спасибо, но у меня срочное задание, — отвечаю сердобольному солдату и тащусь дальше.
Но через два часа уже ни машины, ни хутора не разглядеть: темень. Я даже не знаю, куда идти, не видно никакого ориентира. Но вот, кажется, поворот дороги, а может быть, это развилка? Решила идти наугад. И вдруг ясно увидела вдали огонек. Иду в ту сторону, не спуская с него глаз.
Наконец порог хаты. Стучу в дверь.
— Кто там? — услышала встревоженный женский голос.
— Откройте, пожалуйста, — прошу я, без сил прислонясь к двери.
— А ты кто будешь?
Дверь все же открылась; и я вошла в хату. Передо мной стояла средних лет женщина с красивым лицом. Она смотрела настороженно и строго.
Я остановилась у двери, глядя на полыхающую жаром печь. Мне ничего не надо, кроме тепла.
— Снимай одежду-то, — услышала я, как сквозь сон, голос хозяйки. — Лужа-то с шинели набежала, точно ведро воды вылили, — всплеснула она руками и бросилась к сундуку. Небольшого роста, быстрая в движениях, она решительно протянула мне льняную рубашку, вышитую украинским крестом кофту и озабоченно сказала: — На, бери, а свою мокрую одежду скидай!
Она быстро развесила мое мокрое обмундирование перед печью.
Облачившись в чистую, сухую, пахнущую свежестью одежду, я забралась на печь. Весело потрескивали дрова, развешенная перед огнем шинель бросала на противоположную беленую стенку причудливые тени. Я задремала.
Утром хозяйка проводила меня за околицу и еще долго махала мне вслед. По-прежнему дождь поил унылую, пропитанную кровью землю, хлюпал по лужам разбитой колесами дороги. Наконец он кончился и в серых облаках появились разрывы.
Впереди показалось большое ровное поле — стоянка истребителей. «Дошла!» — обрадовалась я, но радость моя тут же померкла. Послышался знакомый рокот — это летел самолет По-2 с армейского аэродрома. Я с досадой подумала, что зря шла эти ужасные тридцать километров. Ничего бы не случилось, если бы я дождалась погоды и спокойно добралась самолетом. Но тут же отогнала эти мысли. А если бы не было и утром погоды, что тогда? Ведь дело ждать не может. Нет, не зря я отмахала эти версты, не зря.
На стоянке самолетов встретила самого командира дивизии полковника Печенко. Это еще молодой человек, плотный, широкоплечий, очень энергичный. Не скрывая удивления, он спросил:
— Неужели вы прошли все тридцать километров, да еще ночью, по незнакомой дороге? Ну и смелая же вы женщина!
— Да вот спешила... — умолчала я о своих ночных переживаниях. — Ну, как у вас тут дела? Генерал Руденко прислал меня вам помочь.
— Дожили, доработались, — услышала голос одного из техников. — [30] Девчонка приехала мужикам помогать.
Сказавший эти слова выразительно посмотрел на молодого техника, натянул ему на глаза фуражку и добавил:
— С такими, как ты, спецами навоюешь! Срамота одна, да и только.
И уже не отвлекаясь, с остервенением он начал затягивать болты, как будто хотел этим наверстать упущенное время.
Я тут же окунулась в работу. Рассказала полковнику Печенко и старшему инженеру дивизии, как мы проводили доработки в 205-й дивизии, что придумали техники и инженеры для ускорения работы. Они внимательно выслушали, и все наши рацпредложения начали успешно применяться и здесь.
Как пролетел этот день, я не заметила. Поздно вечером уже не могла двинуть ни рукой, ни ногой. Надо было отдохнуть. Выяснилось, что имеется одно место, где можно поспать несколько часов до рассвета. Это был топчан в бараке, где ночевали летчики. Хозяин этого топчана сегодня не вернулся из боя.
Утром чуть свет я опять была на ногах. С доработками надо было торопиться. День пролетел так же стремительно, как и вчерашний. А вечером иду спать опять в тот же барак. Но сегодня здесь полно свободных топчанов. Я растерянно смотрю на нескольких сидящих в бараке летчиков. Они отводят глаза и подавленно молчат. Ужас и боль такой огромной потери сжали мое сердце. А как страдали летчики, потерявшие за один день стольких боевых друзей!
Летчики, совершив вчера массированный налет на вражеские позиции, возвращались с задания с почти выработанным горючим. Неожиданно при подходе к аэродрому их встретила превосходящая по численности группа «мессеров». Завязался жестокий и неравный воздушный бой, в котором и погибли многие наши летчики.
Чтобы как-то заглушить боль этой страшной утраты, техсостав с яростью набрасывается на работу. Сегодня мы закончили доработки на самолетах, и я возвращаюсь в штаб армии.
5 ноября прилетела на аэродром Пятихатки. Здесь чувствуется напряженная обстановка, хорошо слышна канонада. Совсем рядом гремит наземный бой. Небольшие группы истребителей уходят на боевые задания: низкая облачность не дает одновременно действовать даже эскадрилье.
На стоянку зарулила пара самолетов. Это разведчики. Из кабины первого вышел комэск Кожевников. Он достает из кармана кисет и говорит технику:
— Самолет трясло как в лихорадке. Наверное, угодил снаряд. Посмотри, Витя, хвостовую часть.
Сказал и пошел в сторону землянки, которая служит ему и жильем и командным пунктом.
Подхожу к самолету. Техник Витя докладывает:
— Товарищ инженер-капитан, самолет пришел с боевого задания, провожу осмотр. Старшина Васильев.
В промасленной технической куртке, в ватных брюках, среднего роста, совсем молоденький, лет двадцати, с открытым, доверчивым взглядом, он стоял в ожидании моего распоряжения продолжать осмотр.
Здороваюсь. Моя рука стиснута большой затвердевшей рукой техника, [31] пропитанной маслом и обожженной холодными ветрами.
Начинаем осмотр: в стабилизаторе сквозная рваная дыра — прямое попадание снаряда, Васильев запускает руку в пробоину и озабоченно прощупывает лонжерон руля глубины.
— Лонжерон перебит, стабилизатор держится лишь на обшивке и нервюрах, а руль глубины — на одном шарнире, — докладывает Васильев.
Коротко объясняю, как произвести ремонт, и спешу в землянку, чтобы вызвать ПАРМ — передвижную авиаремонтную мастерскую.
Жду, когда освободится телефон. Кожевников докладывает в вышестоящий штаб результаты разведки переднего края врага.
— На криворожский выступ стянуты фашистские танки, обнаружил больше трехсот. Танки вкопаны в землю, видимо, стоят без заправки и ждут горючее. На дорогах по направлению к фронту много автомашин. Наверное, везут горючее этим танкам. — Он помолчал, слушая ответ начальника, и решительно предложил, почти потребовал: — Надо немедленно поднимать истребители и жечь машины с горючим на дорогах, до утра ждать нельзя... Иначе танки заправятся и с рассветом нас сомнут. — Комэск снова замолчал, прижимая к уху трубку, сбросив шлемофон, как будто он ему мешал говорить, и продолжал: — Вы поймите, что на нашей стороне против фашистской армады никакой техники, одна пехота... Да я не паникую, я вам только докладываю, что, если не пожжем машины с горючим, завтра утром от нас пух полетит... Вы доложите командующему армией, он-то примет решение!... — Командир эскадрильи положил трубку и распорядился готовить самолеты к вылету.
— Приказ поступит, а мы уже будем готовы, — поясняет он и собирает летчиков для постановки задачи.
Комэск не ошибся. Вскоре поступил приказ. До поздних сумерек летчики бомбят и штурмуют врага на фронтовых дорогах.
В ожидании ПАРМ сижу в землянке и набрасываю на листке бумаги эскиз для восстановления поврежденной машины. Подробности технологии ремонта объясню у самолета. В мирное время в таком случае не обошлись бы без точных расчетов по сопромату, утверждения эскиза, но сейчас время не терпит, и я больше рассчитываю на опыт и интуицию.
ПАРМ подошла к самолету, когда совсем стемнело. Пожилой солдат-слесарь опытным взглядом и на ощупь изучает пробоину и одновременно распоряжается готовить инструмент.
— Когда спать будем? — спрашивает молоденький солдат. — Без передышки сегодня весь день вкалываем, руки уже молоток не держат.
— Ему, думаешь, легко было, — подразумевая летчика и указывая на повреждения, отвечает пожилой. — А в тебя не стреляют. Давай инструмент!
Я советую слесарю, как быстрее выполнить ремонт, и показываю ему свой набросок. Он внимательно рассматривает его.
— Так, так, понятно, — глядя на чертеж, говорит слесарь. — С этим дело у нас пойдет живее. К утру закончим, товарищ инженер, будьте спокойны.
Техник Васильев и сам участвует в [32] ремонте, и, как хозяин, придирчиво смотрит за работой пармовцев. На всей стоянке стучат клепальные молотки: идет подготовка самолетов к завтрашнему дню, техники и ремонтники спешат сделать все, чтобы к рассвету боевые машины были в строю.
Из темноты выбегает техник Заздравных и с отчаянием в голосе говорит инженеру эскадрильи:
— Товарищ инженер, помогите получить три свечи к двигателю; обращался к технику звена, говорит, что мой двигатель хорошо работает, а я-то знаю — потряхивает, и летчик подтверждает.
Идем с техником к его самолету. Даже при слабом подсвете бортовой лампочки бросается в глаза ухоженность кабины. Хороший техник, старательный. Видно, что самолет он любит и заботится о нем от души. Запускаю двигатель: на номинальных оборотах — чуть ощутимая тряска; при переключении зажигания вывод техника подтверждается — свечи нужны. Техник доволен и просит инженера эскадрильи, чтобы тот приказал технику звена дать свечи.
— Может, у него их нет? — сомневается инженер эскадрильи, зная, что технику звена лишних запчастей иметь не положено.
— Есть у него свечи, — говорит Заздравных. — В землянке стоит полный ящик запчастей, да попробуй выпроси.
Техник звена Бондарев работал на соседней машине, всунув голову в фюзеляж. Но, услышав о свечах, не отвлекаясь от работы, ответил:
— Когда я был техником самолета, никогда не жаловался и не просил, а всегда свои имел. Приучаю и подчиненных к тому же... Нет у меня свечей, товарищ инженер.
Я решила помочь технику и обещала к утру достать ему свечи. Тот, довольный, просиял. Я пошла к другому самолету, но, повернувшись, заметила, как Бондарев молча достал из кармана куртки три свечи и дал технику. Выручил товарища.
К утру стук клепальных молотков на машине командира эскадрильи смолк. Трудно передать, с каким достоинством слесарь ПАРМ ожидал комэска: хотел лично показать ему свою работу. Он поминутно подходил к самолету и поглаживал тщательно заделанную пробоину.
— Товарищ летчик, — обратился слесарь. — Вы за меня хоть одну пулю по фашистам выпустите.
— Не одну очередь выпущу: полетим добивать автомобили с горючим. Молодцы, хорошо сделали и к сроку, — сказал комэск Кожевников, садясь в кабину...
Три дня продолжалось уничтожение танковой группировки противника, трое суток технический состав не уходил со стоянки самолетов: наши истребители наносили штурмовые удары по колоннам автомашин с горючим, а штурмовики противотанковыми бомбами били по танкам.
В декабре началась настоящая морозная и вьюжная зима. Взлетая, самолеты уходили в снежную мглу. Очень трудно летать в такую погоду. Из-за метели видимость ограниченная не только в воздухе, но и на земле.
17 января 1944 года освобожден Кировоград. Теперь уже наш плацдарм на правом берегу Днепра расширился до таких размеров, что понятие плацдарма перестало существовать.
На нашем аэродроме уже не слышно грома орудий: фронт ушел далеко на запад. [33]
Работы у техсостава, как всегда, много. А суровые зимние холода очень осложняют нам жизнь. Техническая куртка, еще как-то защищающая от ветра и дождя, на морозе греет плохо. К тому же, часто она служит для укрытия отдельных частей самолета. Нередко техники ходят с обмороженными руками, ногами и лицом. Часто простуживаются, но лежать и болеть некогда, всё переносят на ногах.
Главное сейчас — бить врага так, чтобы он безостановочно катился на запад. И техники, несмотря на свирепый мороз, с энтузиазмом ремонтировали самолеты, изрешеченные пулями и осколками снарядов, чтобы утром они были готовы к новому бою.