Идем на Запад!

Наступаем

Ноябрь начался сильными свирепыми ветрами, снегопадом. Погода стала нелетной. В нашей жизни наступило затишье и однообразие. Днем мы самым подробнейшим образом разбирали проведенные бои, извлекая из них уроки на будущее. После занятий читали, предавались воспоминаниям, беседовали, спорили, играли в шахматы, и все равно свободного времени оставалось очень много. Часть его уходила на сон. Отсыпались за старое и за целую зиму вперед, как шутили некоторые остряки.

Но отоспаться оказалось не таким уж трудным делом, и от безделья мы затосковали. А летной погоды все не было и не было.

Подошли октябрьские праздники. Скромно отмечали мы день Великой Октябрьской революции. Больших успехов на фронтах не было, не было поэтому и особых оснований для радости. Но торжественный вечер возбудил нас. Слушали доклад И. В. Сталина. Потом раздавали подарки. Милые скромные пакеты, присланные из тыла! Каким приятным и родным повеяло от них! Мне достался кисет, в который была вложена записка, написанная рукой, видимо, не слишком грамотной колхозницы, но очень сердечно и искренне. Меня поздравляли с праздником, желали успехов и наказывали бить фашистов смертным боем.

Подарки были предметом особенной гордости. Летчики и техники хвалились друг перед другом вышитыми платочками, варежками, полотенцами. Особенно приходили в восторг счастливцы — обладатели кисетов. К некоторым посылкам — от девушек — были приложены фотокарточки, наклеенные на так называемые "листки учета боевых подвигов". На листках был указан обратный адрес, по которому нас просили после войны прислать этот своего рода "отчет".

С этого дня у многих из нас появились новые знакомые, с которыми переписка продолжалась долгое время, а те, кто уцелели до победы, переписывались до конца войны. Странно это: незнакомый человек где-то на Урале или в Забайкалье занят своим делом, своими заботами, а вот следит за тобой, за твоей боевой жизнью, и ты начинаешь чувствовать его как друга, которому многим обязан. И когда ты добивался успеха сообщал о нем этому далекому другу, и он вместе с тобой радовался ему и сам в свою очередь стремился сделать что-нибудь такое, чтобы порадовать тебя.

К середине ноября мы перелетели на другой аэродром, расположенный у Дона на правом крыле Донского фронта. Летный и технический состав разместился в каменных полузаброшенных домах, многие окна которых были заткнуты соломой. Снег в комнаты не попадал, но ветер проникал, как мы ни уплотняли солому.

Было холодно. Спали в меховых комбинезонах, скучая по теплу и бане.

— Эх, в баньке бы помыться, — мечтательно говорил Кузьмин каждый раз, когда ложился спать. — Да помыться с веничком, от души. — И он забирался с головой в солому.

А погода лютовала. Обильные снегопады засыпали все. С утра до вечера, а иногда и по ночам мы трудились на аэродроме, поддерживая летное поле в боевой готовности. Рулежные дорожки расчищали вручную, взлетно-посадочную полосу укатывали тракторами.

На прежнем аэродроме мы жили, как в тупике, по целым неделям мимо нас никто не проходил и не проезжал, а тут словно на большаке оказались. С утра до вечера идут и идут небольшие группы и целые подразделения пехоты. Идет артиллерия, танки. Идут в сторону фронта, на юг, ближе к Сталинграду.

— Что же это за великое переселение народа? — шутливо вопрошал кто-либо из нас.

И тут же слышался ответ:

— Соображать надо.

По масштабу передвижения войск можно было догадаться, что здесь идет концентрация сил. Такие догадки высказывали многие, но это были только догадки. Однако с каждым днем догадки все более крепли, вырастали в уверенность, что на нашем участке собирается кулак, который скоро стукнет по немецкой обороне.

Однажды проследовал лыжный батальон. Лыжники шли рядом с дорогой проворным размашистым шагом.

Они были в белых маскхалатах, крепкие, здоровые — в плечах косая сажень. Как-то особенно ловко перекинутые через плечо автоматы напомнили мне охотников из тайги.

— Как идут, как ловко у них получается. Вот это подобрали! — восхищался Соколов.

— Откуда, братцы? — не выдержал Егоров.

— Из Сибири. Красноярск знаете? Вот мы оттуда, бросил на ходу один из лыжников.

— Дело будет,- заключил Кузьмин. — Сибиряки пошли! Они под Москвой дали немцам жизни. А теперь сюда идут.

Мне было приятно слушать, когда так говорили о сибиряках, — ведь они мои земляки.

А войска шли и шли.

18 ноября к нам на аэродром приехал бригадный комиссар Рамазанов. Он приказал собрать летный состав в штабе.

Убедившись, что никто из посторонних не сможет услышать наш разговор, Рамазанов начал:

— Товарищи летчики, пришел и на нашу улицу праздник. Завтра наш фронт переходит в наступление.

Общий вздох облегчения был ответом на эти слова.

А Рамазанов немного помолчал, улыбнулся и продолжал:

— Все мы ждали этого дня. Все. Ведь верно?

— Верно, — ответили мы хором.

— Вот и дождались. Теперь дело за каждым из нас. Ваш полк будет прикрывать стрелковые дивизии правого крыла Донского фронта...

Бригадный комиссар говорил не долго. Но какую бурю чувств поднял он в душе каждого из нас! Слышались голоса:

— Завтра долбанем!

— Хорошо бы иметь новые самолеты.

— Ничего, и на этих ударим.

Поздно вечером командир полка зачитал приказ о завтрашних боевых действиях. Каждому было указано время вылета и место в боевом порядке.

— Завтра, — говорил командир полка, — драться, как подобает советскому истребителю. Бомбардировщиков бить реактивными снарядами, из пушек стрелять с самых коротких дистанций. Кончатся патроны — таранить. Бить врага любыми средствами, но чтобы ни одна его бомба не упала на наши войска. После окончания патрулирования отыскивать отходящего противника на земле, штурмовать. На снежных полях он будет хорошо виден.

Потом мы подробно разобрали типовые варианты воздушного боя с вражескими бомбардировщиками, прикрытыми истребительной авиацией.

Наступила ночь, темная, снежная. Не хотелось спать, но спать было надо.

Рано утром, умывшись снегом и позавтракав, мы направились на аэродром. Было тихо, пожалуй, тише, чем обычно. По-прежнему мягкими хлопьями падал снег. Механики возились у самолетов.

Вдруг тишину расколол отдаленный орудийный выстрел. И не успело еще его эхо раскатиться по окрестности, как на юго-западе все загремело, забухало, загромыхало.

— Началось!

Настроение и до того приподнятое стало еще торжественнее. Наступаем!

— Ура! Наступаем!

Подходит время вылета. Но что за погода? Снег, туман — никакой видимости.

— Вот так штука. Готовились, готовились и что же? Праздник без нас начинается.

Вылет откладывается. Настроение омрачается, но каждый думает, что просидим мы без дела самую малую толику. Не может быть, чтобы небесная канцелярия устроила нам такую каверзу. С аэродрома никто не уходит, летчики дежурят около машин.

Но погода действительно вздумала крепко пошутить с нами. В течение дня она оставалась без перемен.

Опустился вечер. Разочарованными молча уходили мы с аэродрома. Артиллерийской канонады уже не было.

Доносились лишь отдельные орудийные выстрелы удаляющегося наземного боя. Получилось, что мы сегодня вроде наблюдателей.

Раздавались голоса:

— Люди воюют, а мы смотрим.

— Эх, хоть бы завтра погодка установилась, наверстали бы упущенное!

— Праздник на нашей улице без нас начался, как бы не просидеть до шапочного разбора.

Утром 20 ноября облачность немного приподнялась, туман рассеялся. Полк получил боевую задачу — штурмовать отходящего противника. Летать можно было отдельными парами: облачность сковывала маневрирование большой группы.

Фашисты отступали. Летчики штурмовали преимущественно дороги, по которым двигались большие колонны.

Летали много, и не было случая, чтобы кто-либо привозил обратно патроны: расстреливали все.

За сутки пехота прошла более тридцати километров, а танки углубились до семидесяти километров. Зенитная оборона врага была дезорганизована. Не появлялись в воздухе немецкие истребители и бомбардировщики: большинство их было захвачено нашими танками на аэродромах. Мы наносили удар за ударом, не встречая при этом существенного сопротивления.

Ужинали, как после большой работы, с удовольствием, делясь друг с другом впечатлениями дня.

Приятная усталость настраивала зайти и посидеть часок — другой в единственно теплой в этих домах квартире. В ней жила эвакуированная из Ленинграда семья Череновых — мать, Вера Антоновна, и две ее дочери, Леля и Наташа. Пол в комнате Череновых был чисто вымыт, в буржуйке весело потрескивали дрова.

Вера Антоновна обрадовалась нашему приходу. Она забросала нас вопросами и стала корить за то, что не были вчера.

— Им, мама, наверное, стыдно было. Они весь день без дела просидели, когда другие воевали, — вмешалась пятнадцатилетняя Леля.

— Перестань, стрекоза, — вступилась за нас Наташа.

Наташа была старше сестры и относилась к ней покровительственно.

— На самом деле, стыдно было зайти, — поддержал Лелю Егоров.

— А мы сильно напугались, когда начала артиллерия стрелять, — говорила Вера Антоновна. — Думали, немец в наступление пошел. Слава богу, ошиблись. Ну, в добрый час. Значит, и вы его сегодня били. Хорошо, говорите, били. А главное, что все дома.

Разговор незаметно перешел на воспоминания о мирной жизни. Вера Антоновна стала мечтать о возвращении в Ленинград. Правда, до возвращения домой было еще очень далеко, но все мы в это верили.

Тем временем Мишутин, уединившись с Наташей, чтото вдохновенно ей рассказывал. Судя по тому, как он, очевидно, незаметно для самого себя, пальцем правой руки нажимал на незримую гашетку пулемета, можно было догадаться, что он говорит о сегодняшних штурмовках. Мы замечали, что Наташа нравится Мишутину, хотя никого из нас он не посвящал в свои к ней чувства.

Когда в лампе выгорел керосин и на полу отчетливее заиграли красноватые огоньки буржуйки, вспомнили о позднем часе.

Летчики пожимали руки хозяев.

— Приходите завтра, — сказала Вера Антоновна. Я без вас скучаю. А то погоните фашистов на запад, улетите неожиданно, как и прилетели, а мы опять останемся одни.

Эти слова сделали Мишутина грустным. Очевидно, его беспокоила близость разлуки с Наташей.

— А что, если Наташу возьмут в наш полк? — сказал он вдруг по дороге домой. — Ведь в соседних полках есть девушки.

Мы поняли товарища.

— А ты с ней говорил об этом? — спросил Кузьмин.

— Конечно, говорил, не с тобой же советовался, с раздражением ответил Мишутин.

— Вы лучше договоритесь на послевоенную встречу где-нибудь в Ленинграде, — вмешался Вася Соколов.

Ему не хотелось, чтобы товарищи неосторожными шутками задели Мишутина.

Заговорили о другом — о прошедшем дне. А когда в нашем "номере" все уснули, Мишутин повернулся ко мне — мы лежали рядом — и с предельной откровенностью стал рассказывать мне всю свою жизнь. Говорил о детстве, об учебе в ФЗУ, о работе на заводе, как учился в аэроклубе, о Борисоглебском летном училище и, наконец, о воине. И хотя я хорошо знал его боевые дела, он подробно изложил мне все вплоть до сегодняшнего вечера.

— Вот видишь, как все получается, — со вздохом закончил он. — Поговорил с тобой, и на душе легче.

— А Наташа? — осторожно спросил я.

Он ничего не ответил. Потом, помолчав немного, тихо сказал: — Люблю ее.

— Да, — сказал я тоже после некоторой паузы. Дела, дела. И война и любовь. Сложное, брат, дело жизнь.

Мы замолчали.

— Ну, давай спать, — сказал я, повертываясь на другой бок. — Холодновато у нас становится, значит, погода улучшается. Завтра опять войны по горло...