Содержание
«Военная Литература»
Мемуары

Я открываю счет

Полеты на Сторожевое были для нас привычны. Мы знали даже малейшие детали этого участка фронта, поэтому специальным изучением маршрута и цели перед вылетом не занимались.

16.00... Первыми отрываются штурмовики, за ними истребители. Внизу проплывает знакомый пейзаж — зеленое поле, кусты, опять поле.

Виден Дон. Переправа в светлое время затоплена, ее не должен обнаружить противник. Здесь уже неспокойно. На берегу рвутся снаряды, поднимая столбы воды и фонтаны земли.

Вот и Сторожевое. Зенитная артиллерия противника, кажется, распарывает воздух. Тысячи снарядов огненными шарами взлетают вверх и разрываются на нашей высоте. Идем сквозь эту железную вьюгу. "Илы" совершают первый, второй и третий заходы. Сбросив бомбы и израсходовав снаряды, они разворачиваются на свою территорию, перестраиваются в боевой порядок "клин" и летят на аэродром.

Но один штурмовик не спешит уходить. Он делает новый заход над целью — видимо, у него еще остались снаряды. Но как раз в это время появились три мессершмитта и сразу же устремились на него. Какая-нибудь минута — и штурмовика не станет. Быстро полупереворотом вправо выхожу на пересекающийся курс и выпускаю заградительные очереди. "Мессершмитты" отказываются от первоначального намерения и бросаются на меня. Они набирают высоту. Штурмовик вне опасности, а мне нужно принимать бой. Положение невыгодное, но что остается делать: "мессершмитты" превосходят меня в скорости — от них не уйдешь.

Фашисты уверены в победе. Они атакуют с разных направлений. Трассы их пулеметных очередей проносятся совсем рядом с моим самолетом. Гитлеровцы бьют с предельно коротких дистанций и, пользуясь преимуществом в скорости, уходят от моего огня. Главное для меня — сохранить спокойствие, вовремя увернуться из-под удара, а при удобном случае атаковать самому.

Фашисты неистовствуют. Один из них на предельной скорости проходит, едва не касаясь моего истребителя.

Его пулеметная очередь под малым углом распарывает капоты мотора. Но в этот момент мне удается поймать его в прицеле; упреждения брать не нужно: ракурс ноль четвертей. Нажимаю на гашетку, привычный сухой треск пулеметов. Машина гитлеровца перешла на крутую горку, но, достигнув верхней точки, потеряла скорость и, переваливаясь через крыло, вошла в беспорядочное падение.

— Победа! Победа! — кричу от радости, не отрывая глаз от падающего самолета. Но это увлечение обошлось мне дорого. Я потерял несколько секунд. В тот самый момент, когда машина врага врезалась в землю, пулеметные очереди двух "мессершмиттов" прошили мой самолет. В кабине мгновенно блеснул огонек, что-то хлестнуло по ногам, множество мелких осколков разбитых приборов вспыхнуло на солнце. Две разрывные пули ударились о прицел и приборную доску, третья — бронебойная — оторвала у шлемофона левый наушник.

Почти инстинктивно сваливаю истребитель через крыло, имитируя беспорядочное падение. Винт сделал последние обороты и остановился. Земля приближалась молниеносно. Но машина оставалась послушной мне, Еще виток — и я вывожу ее из штопора, планирую на посадку. Сел в поле на выпущенное аварийное шасси.

Позднее заметил, что приземлился шагах в двадцати от глубокого оврага, заросшего полынью.

Фашисты, между тем, посчитав меня сбитым, прекратили преследование и ушли за линию фронта.

Одиночество мое продолжалось недолго. На гнедом коне подскакал всадник, как выяснилось потом, председатель колхоза, а за ним прибежали и другие колхозники.

— А фриц-то того — алес капут. Я весь бой от начала до конца видел, — начал словоохотливый председатель. — Не ранен? А то пошлю за доктором.

— Доктора не надо. Кажется, задело не очень. Перевяжусь сам.

Мелкие осколки разрывных пуль нанесли небольшие ранения, и я обошелся индивидуальным пакетом.

Колхозники помогли замаскировать самолет, председатель организовал его охрану.

Было совсем темно, когда мы добрались до деревни.

Председатель пригласил поужинать. Хата его до отказа наполнилась людьми, со всех сторон сыпались вопросы.

— Дайте же человеку поесть, — вмешался хозяин. Сам знаю, как это получается. Бывало, в гражданскую, когда сходишь в атаку, кажется, барана на обед не хватит. А вы с расспросами. Вот поест — тогда и поговорим.

Вопросы задавались самые неожиданные, но большинство относилось к положению на фронтах. Я едва успевал отвечать. Вперед выступил седобородый старик. Помолчав с минуту, он спросил, глядя в упор:

— Думаете дальше отступать? А может, и наступать пора? Немец Украину занял. До Дона добрался, к Волге подошел.

В голосе старика звучал упрек за наше отступление. Больно было слышать его слова. Но что можно поделать, когда фашисты были сильнее нас. Не от добра отдавали мы им на поругание свою землю, оставляли своих людей...

Было далеко за полночь, когда я лег спать на душистом сене. Сон не приходил. Перед глазами как наяву вставали картины минувшего дня. Разгром фашистских асов. Бой с тремя истребителями, разговор с колхозниками. Перебирая эти картины, я постарался сосредоточиться на последнем бое. Какой же урок следует из него? Постепенно сложилось убеждение: если ведомый, выручая товарища, пошел в атаку без команды ведущего, то ведущий обязан прикрыть его. Каждый маневр одиночного истребителя в воздушном бою должен быть в огневой связи с другими самолетами. Если бы за мной пошел ведущий Аболтусов, у которого я был ведомым, бой окончился бы в нашу пользу. Я не винил Аболтусова: устремляясь на выручку штурмовика, я не успел предупредить ведущего, а это следовало сделать.

Сделал я и еще один вывод. Посадку вне аэродрома следует производить только с убранным шасси. Лишь счастливая случайность может привести к удачной посадке в поле с выпущенным шасси.

Потом мысли перенеслись на подбитый самолет. "Опять "безлошадник", как в сорок первом году", с горечью и тоской думал я. Не заметил, как заснул. Проснулся от нарастающего рокота моторов. По гулу нетрудно было определить, что летит тяжелый четырехмоторный бомбардировщик. Это ТБ-3 возвращался из глубокого тыла врага.

Хозяин был уже на ногах. Он ворчал что-то себе под нос. Я прислушался. Оказывается, он посылал сто чертей летчику, принимая его за фашиста.

— Ты что, отец, ведь это же наш! — кричу с сеновала.

— А разве наши ночью тоже летают?

— Летают, да еще как.

— Вот видишь, всем колхозом тебя вчера расспрашивали про все, а про это и не спросили. То-то слышу, гудит вроде как наш. Чего рано проснулся?

— Привык вставать до рассвета, вот и не спится.

— Ну, раз так, пойдем завтракать.

Когда мы вошли в хату, стол был уже накрыт.

Вкусно пахло поджаренное, залитое яйцами сало, соблазнительно парила только что высыпанная из чугуна рассыпчатая картошка. Хозяин, по русскому обычаю, сам нарезал хлеб, и семья уселась за стол.

— Двое сынков и у нас воюют. Один тоже летчик, другой, старший, в пехоте. Хотели женить, да не успели: война началась, — заговорила хозяйка.

Она затем долго расспрашивала о фронтовой жизни, не опасно ли летать, и успокоилась только тогда, когда услышала, что совсем не опасно и что советские самолеты лучше гитлеровских.

Поблагодарив хозяев за гостеприимство, я отправился в соседнее село, где стояли летчики, в надежде добраться от них до своего аэродрома на попутном связном самолете.

Возвращаться без машины на По-2 в качестве пассажира было непередаваемо больно.

На аэродроме меня сразу же обступили летчики. Начались расспросы — что, как? Выяснилось, что штурмовик, который я бросился спасать, вел младший лейтенант Степанов. Ну, конечно же, он сделал одну лишнюю атаку по артиллерийским батареям врага и поэтому отстал. Моему возвращению Степанов был рад больше всех. Он не находил слов благодарности за выручку.

С этого дня мы, истребители, стали пользоваться у штурмовиков еще большим уважением. Дело дошло до того, что они стали отдавать нам свои фронтовые "сто грамм". Подарок невелик, но, как говорится, дорог не подарок, а внимание.

Комиссар поздравил меня с открытием боевого счета и сказал:

— Надеюсь, что эта победа — не последняя. Теперь тебе более понятен воздушный бой. Ошибку, испытанную на себе, не только сам не повторишь, но другому закажешь. Недаром говорят — за одного битого двух небитых дают. Хорошо сделал, что, выручая товарища, не думал о своем благополучии... За товарищескую выручку в бою объявляю благодарность.

— Служу Советскому Союзу!

— Мы с командиром решили передать тебе самолет штурмана полка, — добавил комиссар.

Войдя в свою землянку, я услышал ядовитый голос Лавинского:

— "Безлошадник" пришел...

Больно было это слышать, хотелось нагрубить, но сдержался. Находившийся в землянке летчик Кудинов, стараясь уколоть Лавинского, сказал:

— Кто летает, того и сбить могут, а вот кто не летает, тот от этого гарантирован.

— Разве на земле кто пришибет, — добавил Соколов.

— Значит, "семерочку" получаешь, командир, — обрадовался Кузьмин. — Хорошо. А то летал на этой чертовой дюжине. Тринадцать есть тринадцать. Я ночь не спал, когда ты не вернулся. Чего только не передумал — даже, грешным делом, и насчет тринадцатого номера. Да и как не думать: сбили тринадцатого сентября на самолете номер тринадцать, самолетов в группе тоже было тринадцать. В общем, кругом тринадцать, — закончил довольный своим открытием Кузя.

— Ты, Николай Георгиевич, говоришь, всю ночь думал. Значит, всякая чертовщина в голову и лезла. А я вот тоже много передумал. Во-первых, это не поражение, как считает товарищ Лавинский, а победа. Сбит один "мессершмитт" в бою против трех. Сбит стареньким самолетом "харрикейн". Значит, и на "харрикейнах" можно вести активный, наступательный бой. Это во-вторых.

— И, в-третьих, — съязвил Лавинский, — быть самому сбитым.

— Если будешь удирать, — в тон ему заметил Простов.

— И, в-третьих, — продолжал я, — атаки "мессершмиттов" нужно отражать не в одиночку, а при огневой поддержке товарища. Необходимо лучше наблюдать за своим напарником и всеми самолетами группы...

Разговор прервал звонок телефона. Все насторожились: телефон обычно извещал о получении боевого задания. Начальник штаба вызывал на командный пункт меня и сержанта Простова.

Дальше