Снова на фронт

Едем через Баку, Дербент, Махачкалу. Везде отпечаток войны. Воинские эшелоны, идущие на фронт, встречные эшелоны с побитыми пулями и осколками бомб вагонами, зенитные батареи, маскировка...

Подъехали к Сталинграду. На перроне снег, в морозном воздухе звонко отдавались скрипы сапог. Дыхание войны здесь чувствовалось сильнее, чем в Закавказье. Не знал я тогда, что ждет этот город всего лишь через несколько месяцев.

На перроне ко мне подошел старичок.

— Ты, милый, не матросик будешь? Не видел ли моего сынка, Егорова по фамилии. Он на Черном море воюет...

Ему очень хотелось получить утвердительный ответ, но сына старика я не знал и, конечно, видеть не мог.

Старичок сокрушительно покачал головой и направился к группе моряков с тем же вопросом.

"Видно, каждый поезд встречает, хочет о сыне знать", — подумал я.

— Нет писем от сынка, храни его бог, — говорил старик на ходу, ни к кому не обращаясь.

Не один он переживает тревогу за своего сына. Нет у нас сейчас в стране человека, чтобы не беспокоился за судьбу близких, за судьбу Родины, — сказал Сеня. — Вот и я не знаю, жив ли брат? Все мы так живем.

Размышления прервал паровозный гудок. Скрипя колесами, поезд отходил от Сталинграда.

В Москву приехали вечером. Шел снег, было по-январски холодно. Затемненная Москва, казалось, притаилась в тишине, но заводы работали, город напряг мускулы, он питает фронт, наносящий смертельный удар фашизму.

Садимся на трамвай и едем на Неглинную. В трамваях не слышно былого смеха, нет празднично одетой молодежи. Люди молчаливы и сосредоточенны. Некоторые внимательно и с уважением смотрят на нас, принимая за фронтовиков — защитников Москвы. А мы, только что приехавшие из глубокого тыла, совсем не похожего на Москву, чувствуем от всего этого какую-то неловкость. Наконец трамвай на Неглинной. Мы вышли около Рахмановского и через минуту уже поднимались на четвертый этаж к Сениным родственникам.

Когда вошли в квартиру, первыми словами Сени были: "Еде брат?" Беспокойство его оправдалось. Брат ушел с ополченцами защищать Москву и не вернулся.

Его жена, Авдотья Петровна, рассказала о гибели мужа. Мать двоих детей, она тяжело переживала свое горе.

— А где же Иван? — спросил Сеня после долгого раздумья о сыне брата, своем племяннике.

— На заводе. Он за станком отца стоит. Все думает уйти на фронт. Даже в военкомат ходил, да не взяли. Ростом, говорят, не вышел, а и лет-то ему всего лишь пятнадцать.

Пока разговаривали, закипел чайник. Все с удовольствием поглядывали на керосинку — этот единственный источник тепла. В комнате была минусовая температура. А как обрадовалась маленькая Маша — дочь хозяйки — колбасе, которую выдали нам сухим пайком! Чай пили молча. Особенно вкусным и приятным показался мне московский кипяток.

В наш разговор вступила бабушка. До этого она только слушала нас да покачивала головой. Старушка хорошо помнит японскую войну, пережила первую мировую войну, гражданскую, и вот теперь Великая Отечественная война. Бабушке больше восьмидесяти лет.

— Вы что, ребятки, наверно, на войну собрались? И не дождавшись ответа, со слезами на глазах крестит нас, приговаривая: — Сохрани вас бог, помоги вам да укрепи ваши силы, чтобы сразить проклятого супостата.

Говорила она немного нараспев:

— Ведь только начали жить по-настоящему, всего стало хватать, и сынок зарабатывал хорошо. Люди начали ходить нарядными, как в праздник, а тут такое горе свалилось на Россию. А вы, ребятки, неужели по воздуху летаете?

— Летаем, бабушка, — ответил Сеня.

— Страшно, поди, мои милые, да ничего, немцу-то страшнее: он ведь на верную смерть лезет, хоть и не знает этого, а мы за свое стоим. Мы советскую-то власть еще в семнадцатом году со стариком моим ставили. Вы, ребятки, не бойтесь его, немца-то, бейте, тогда и побьете.

"Какая чудесная, старушка, — подумал я, — сколько в ней веры в победу". А она как будто в подтверждение моих мыслей добавила: — Я, дорогие мои, старая, а доживу до победы, обязательно доживу.

Закончив говорить, она, наклонив голову, о чем-то задумалась. Молчали и мы.

Вдруг дрогнули стекла, послышался беспорядочный гром орудий.

— Эва, опять сукины дети летят. Зенитка-то как бьет, видно, много их, — спокойно сказала старушка.

В бомбоубежище мы не пошли, не пошла и самая старая наша собеседница, продолжая чаепитие и не обращая внимания на все усиливающуюся стрельбу.

Спать легли в зимних комбинезонах, в меховых унтах.

К полуночи пришел с завода Иван. В рабочей куртке и кепке он выглядел взрослым. Увидев дядю, он сразу же начал рассказывать ему о своих успехах и о том, как добился их. С увлечением и юношеским задором он говорил, что каждую смену собирает много автоматов сверх нормы. Рассказывал о комсомольцах завода, о том, как они выстаивают у станка по три смены.

Дядя и племянник тепло и задушевно, как два близких друга, вели беседу почти до утра.

Следующие два дня мы пробыли на вокзале, хлопоча о билетах, а затем уехали в запасной полк.

Три месяца спустя я был направлен в маршевый 438-й истребительный авиационный полк. Полк готовился улетать на фронт. Он был вооружен устаревшими английскими истребителями типа "Хаукер Харрикейн" с двигателем "Мерлин ХХ", летать на которых ранее мне не приходилось. Этот самолет на десять лет отставал от советских истребителей. Несмотря на это, я с радостью шел именно в этот полк потому, что он раньше других отправлялся на фронт. Для переучивания у меня было всего три дня.

Первым, кого я встретил в штабе полка, был комиссар Волков. Я доложил о прибытии и подал командировочное предписание.

— Ну, значит, воевать прибыл? — спросил Волков.

— Так точно, ответил я, а он, пронизывая меня умным взглядом, задал новый вопрос: — А как воевать будешь?

— Грудь в крестах или голова в кустах, товарищ комиссар, — выпалил я не задумываясь.

— Ого! Это хорошо. Только лучше, чтобы первое грудь в крестах, а голова должна остаться. Пусть фашистские головы по кустам валяются.

Комиссар направил меня к инженеру на аэродром, чтобы тот без промедления познакомил с двигателем и самолетом.

Обрадованный, я бежал по стоянке и разыскивал инженера. Нашел его около раскапоченной машины. Внешность инженера говорила о перенесенных походах, о привычке к фронтовой жизни, к войне. Передавая приказание комиссара, я заметил, как на суровом лице инженера появилась улыбка. "В чем дело? Что тут смешного?" — недоумевал я. А инженер улыбался все сильнее.

— Толя, а ведь нехорошо зазнаваться, — сказал он наконец.

Что-то знакомое увидел я в глазах, в улыбке. Постой-ка, постой!.. Ну, конечно, он. Маленький мальчик Гудим Левкович, с которым мы вместе учились в 22-й фабрично-заводской семилетке Красноярска.

Обрадованные встречей, мы наперебой принялись вспоминать школу, товарищей, Красноярск...

Однако надо было торопиться с делом. Левкович охотно принялся посвящать меня в устройство и особенности самолета, двигателя. За короткое время я узнал то необходимое, что должен знать летчик в полете.

Когда наше занятие подходило к концу, на летном поле показались командир и комиссар. Инженер доложил о выполнении приказания, а я отрапортовал: — Младший лейтенант Кожевников к самостоятельному вылету готов.

— Ну, раз готов, следует проверить, — сказал командир. — Надевайте парашют и взлетайте. Ваше задание выполнить три полета по кругу, расчет и посадку у "Т".

— Есть выполнить три полета! Минута — и я в кабине "харрикейна". Запускаю двигатель, прошу разрешить вырулить. Все мои мысли и силы направлены на успешное выполнение полета. Наблюдаю за стартером. Вот он махнул белым флажком — сигнал "Взлет разрешен". Даю газ. Самолет начал набирать скорость. Плавным движением ручки отделяю самолет от земли. Замечаю, что "харрикейн" — машина инертная, тяжелая в управлении, но маневренная.

Строю инструкторский маршрут полета по кругу и захожу на посадку. Расчет у посадочного "Т". Посадка на три точки. Самолет коснулся земли и покатился по ровному полю.

Командир, не сделав замечаний, разрешил выполнить два других полета. И они получились не хуже первого.

На следующее утро мне запланировали два полета в зону и полет на воздушный бой с командиром полка.

Весь вечер я обдумывал предстоящий бой. Оценивая маневренность самолета, решил драться на виражах. Бой будет проходить на однотипных самолетах, значит, исход его решит грамотная эксплуатация машины, техника пилотирования и смекалка. Я знал, что в бою необходима быстрая реакция, победителем окажется тот, кто сможет реагировать а эволюцию самолета противника раньше хотя бы на десятую долю секунды. Знать-то знал, но это драгоценное качество за один вечер не рождается, оно воспитывается годами в повседневной учебе и тренировке.

Наконец настал час вылета. Получаю от командира указания, сажусь в машину и взлетаю с ним в паре.

Бой вели над аэродромом. После сигнала самолеты разошлись, затем, развернувшись на встречные курсы, пошли в лобовую атаку. После лобовой последовал каскад различных фигур. И вот "харрикейн" "противника" в моем прицеле. Мне удалось зайти командиру в "хвост" и продолжать удерживать его в прицеле при всех фигурах, какие он делал. Наконец сигнал "Пристроиться", "противник" сдался. Победа!

— Хорошо тянешь, — похвалил командир после посадки. — Следующий вылет на стрельбу по конусу. Это будет и зачетный: тренироваться времени нет, послезавтра уходим.

Самолет-буксировщик вырулил на старт и через пятнадцать минут прошел с распущенным конусом. Стоя на земле, я внушал себе: "Не подкачай, весь полк собрался".

Взлетаю и, не упуская из виду конус, набираю высоту. Первая атака. Прицеливаюсь. Короткая очередь.

За ней еще атака, очередь и еще очередь. Наконец, пулеметы смолкли, патроны все. Верю, что не промахнулся, но все же сомнения не покидают: а вдруг мимо? Сажусь прежде буксировщика. Зарулив самолет, быстро сбрасываю парашют — и бегом к конусу. Вижу, попаданий больше чем на отлично! Комиссар жмет мне руку.

— Так будете стрелять по противнику — фашисты берегись! — сказал командир.

Меня назначили командиром звена, хотя самого звена еще не было. Формировать звенья и эскадрильи окончательно будут за день до вылета. В другое время на слетанность эскадрилий и полка отвели бы немало часов, но сейчас, когда шли жестокие бои на сталинградском направлении, нам было приказано отработать все это в сжатые сроки.

И вот звено составлено. В него вошли Саша Заборовский, Коля Простов и Коля Кузьмин, или просто Кузя, как звали его, потому что он выглядел совсем мальчиком и поэтому не походил на летчика-истребителя.

Кузьмину едва исполнилось восемнадцать лет, остальные летчики были старше двадцати. Командиром эскадрильи временно назначили Лавинского, старшего среди нас по званию и возрасту.

Выполнив по одному полету в составе эскадрильи и полка, мы получили приказание вылететь на фронт.

Первая посадка на ближайшем аэродроме. Из-за наступления темноты пришлось там заночевать.

Никогда не забыть мне событий той кошмарной ночи. Возбужденный Лавинский подошел ко мне и начал рассказывать об ужасах фронта: как фашисты сбивают "харрикейнов", как гибнут наши летчики. Его приглушенный голос заставил меня насторожиться.

А Лавинский перешел на шепот:

— Знаешь, Анатолий, я вижу, ты дерешься неплохо. Давай смотреть только друг за другом. Главное, остаться живым нам, а остальных все равно перебьют.

Это предлагал мне старший по званию и положению. Не было границ моему возмущению, до слез было обидно за такое предложение труса.

Я сказал:

— Прощаю все это тебе только потому, что надеюсь на твое исправление. Думаю, что в бою ты поведешь себя по-другому. Знай, что при малейшей твоей попытке увильнуть от боя, бросить товарища в беде — собьем тебя сами.

По прилету на аэродром, где предстояло окончательно отработать элементы боевого применения, сразу же началась напряженная учеба. С рассвета и дотемна мы находились у машин, поочередно несли боевое дежурство и одновременно совершенствовались в групповых полетах и стрельбе. За неделю мы хорошо слетались. Ведомые привыкли к своим ведущим, а ведущие научили ведомых основным приемам воздушного боя.

И вот поступил приказ: 20 июля вылет с посадкой на фронтовом аэродроме. Наш полк начинал боевые действия.

Перед вылетом было проведено партийное собрание. Для меня оно, помимо всего, памятно и тем, что мое звено было признано лучшим в полку.