Часть третья.

От Вислы до Эльбы

В полку советских асов

Путь мне предстоит далекий — в Польшу, на левое крыло Первого Белорусского фронта. Полк базируется восточнее Демблина в районе Уленжа. Точные его координаты я не знаю — должен выяснить на промежуточном аэродроме, ближе к месту назначения.

Вылетаю в часть ранним утром под теплые напутствия товарищей.

...Внизу показалась белорусская земля. Героические дела совершали здесь еще недавно советские войска и партизаны. Вспомнилось, как мы с Василием Мухиным тревожились за судьбу близких, как он радовался, когда были освобождены мои родные края — Шосткинский район, а я — когда фашистов [326] изгнали из его родной Гомельской области, над которой я сейчас пролетал.

У меня было несколько посадок. Особенно запомнился аэродром в Барановичах. В этом районе войска Первого Белорусского фронта в начале июля вели тяжелые бои. Немцы упорно сопротивлялись, прикрывая Брестское направление. А потом так поспешно бежали, что не успели уничтожить на аэродроме зенитки и боеприпасы. Но взлетную полосу взорвали, она еще не была исправлена, и я садился прямо на грунт. Тут я впервые увидел на земле трофейный «Фокке-Вульф-190», и мне удалось тщательно осмотреть его, как в 1943 году в Уразове «Хейнкель-111».

Перелетаю границу в районе Бреста. Приземляюсь на правом берегу Западного Буга — уже на освобожденной польской земле.

Карта у меня только до Бреста. В штабе бомбардировочного полка я нарисовал карту нужного мне района, провел линию фронта по Висле, проложил маршрут.

Лечу один на бреющем в прифронтовой полосе. Держусь главных ориентиров — шоссейных и железных дорог. Вот по всем признакам аэродром, на котором базируется полк. Захожу на посадку. Несколько летчиков бегут мне навстречу, один из них бросается ко мне, обнимает.

— Пономарев, — кричу я, — вот где встретились!

Это мой бывший курсант: я провожал его на фронт в 1942 году из Средней Азии.

Тут же выясняется, что я попал в соседний истребительный авиаполк нашего же авиасоединения, несколько восточнее. Меня уговаривают остаться до утра, но я, уточнив ориентиры и обняв своего бывшего ученика, не мешкая, поднимаюсь в воздух. И вскоре приземляюсь на бетонированный стационарный аэродром.

Самолеты рассредоточены, замаскированы ветками, но замечаю, что у «Лавочкиных» красные носы и белые хвосты. Это — опознавательные знаки советских асов (помимо звездочек на бортах по числу сбитых вражеских самолетов).

Вот он — истребительный авиационный Проскуровский Краснознаменный Александра Невского полк!

К моему самолету, как водится, подбежали летчики и техники. Представляемся друг другу. Тепло, радушно встретили меня новые однополчане. [327]

Кто-то бежит, еще издали крича:

— Давно тебя ждем!

Да это Васько! Он учился одновременно со мной, только в другой эскадрилье. Мы встретились на аэродроме запасного полка в тылу в 1942 году. Васько, уже тогда бывалый летчик, рассказывал нам с Петро Кучеренко про боевые дела.

Вот и еще старый знакомый, Александрюк. Он тоже окончил наше училище. Оказывается, в паре с Васько он летает с 1943 года. Он — ведущий, Васько — ведомый.

— Верно говорят: куда летчик ни прилетит, всюду старого товарища встретит, — говорю я, крепко пожимая летчикам руки.

— И нового найдет, — подхватил кто-то.

Летчики рассказывали, что месяц назад наши передовые отряды врасплох захватили противника на этом аэродроме.

Техник Васильев (мой верный помощник на земле до конца войны) тотчас же пошел осматривать самолет, а летчики повели меня на КП.

Нетерпеливо расспрашивал я спутников об обстановке на здешнем, левом, крыле фронта, о том, как они, охотники, воюют, о тактике воздушного противника. Хотелось поскорее узнать людей, войти в жизнь полка.

В период затишья времени для знакомства больше, зато в бою быстрее и лучше узнаешь друг друга. А вот активных боев уже и не было.

— Сейчас идут бои местного значения на плацдармах и в районе Праги — предместье Варшавы. Изредка частью сил вылетаем на усиление, для удержания господства в воздухе на отдельных участках, — говорили летчики.

В это время из замаскированного КП вышли несколько человек.

Впереди полковник со Звездой Героя — это и был командир полка Павел Федорович Чупиков.

Рапортую:

— Товарищ командир, капитан Кожедуб прибыл в ваше распоряжение.

А он поправляет:

— Гвардии капитан. Полк получил звание гвардейского. — И крепко пожимает мне руку. — Давно вас ждем. Теперь воевать вместе будем. Познакомьтесь с моим замполитом, летчиком подполковником Асеевым. [328]

Замполиту нет сорока, но на висках у него седина. Он дружески протягивает мне руку.

— Уверен, вам у нас понравится. Боевая работа в полку своеобразна и интересна. Надеюсь, удовлетворение получите.

Командир представил мне начальника воздушно-стрелковой службы майора Дмитрия Титаренко. Однополчане называли его проще — «начальником огня и дыма». Служит он в части с первых дней ее формирования и прозван Стариком.

Дмитрий Титаренко — почетный гражданин Ленинграда. Вот за что он был удостоен этого звания.

Однажды, в самом начале войны, когда полк охранял небо Ленинграда, Титаренко, тогда лейтенант, стоял у своего самолета. Вдруг он заметил немецкий разведчик «Юнкерс-88». Не медля, без разрешения, он вылетает наперехват противника. Догоняет его над Ленинградом и после нескольких атак сбивает. «Юнкерс» падает в предместье Ленинграда.

Это была первая победа, одержанная в небе на глазах ленинградцев.

Знакомлюсь со штурманом полка майором Шебеко.

Штурманской подготовке здесь уделяется большое внимание: охотник должен отлично знать район боевых действий.

— Вместе будете жить, обо всем друг другу расскажете, — заметил полковник. — А сейчас пойдемте на КП. Познакомим вас с обстановкой. Перед ужином представлю вас летчикам, и вы коротко расскажете им о своем боевом пути. А то бывает так: появляется в полку человек, а знают о нем только те, кто непосредственно его окружает. Надо, чтобы все знали каждого и каждый знал всех.

Я был взволнован и обрадован, когда уже на КП командир поздравил меня со званием гвардейца и прикрепил к моей гимнастерке гвардейский знак. Звание ко многому обязывало.

Меня приветливо встретил начальник штаба подполковник Яков Петрович Топтыгин — высокий, сутуловатый человек. И он и командир вкратце познакомили меня с обстановкой на нашем участке, с историей полка.

Пользуясь относительным затишьем, полк приводил себя в порядок. Летчики изучали и обобщали боевой опыт. Находился полк на ответственном участке и готовился к боям за освобождение Варшавы и всей польской земли. [329]

Сейчас, когда сухопутные войска держали оборону у Вислы уцепившись за Магнушевский и Пулавский плацдармы, перед летчиками стояла боевая задача: вылетать на свободную воздушную охоту в район южнее Варшавы и далеко на запад от Вислы, искать и уничтожать противника на железных и шоссейных дорогах, а также и в воздухе, если попадется.

Полк воевал в составе 16-й воздушной армии, которой командовал Герой Советского Союза генерал-полковник авиации С. И. Руденко. Оперативно полк подчинялся авиакорпусу под командованием Героя Советского Союза генерал-лейтенанта авиации Е. Я. Савицкого. За деятельностью полка наблюдал командующий ВВС Красной Армии Главный маршал авиации Герой Советского Союза А. А. Новиков, по инициативе которого и созданы были полки, выполнявшие боевые задачи способом воздушной охоты.

— Полк, сформированный в 1938 году, одним из первых встретил противника на подступах к Ленинграду,—рассказывал замполит Асеев. — За сравнительно короткий срок, на прикрытии Ленинграда в системе ПВО, он провел 2826 боевых вылетов, 415 воздушных боев, сбил 76 немецких самолетов. Летчики дрались на значительно устаревших типах самолетов с численно превосходящим противником и показывали доблесть и геройство.

Оказывается, полк тоже воевал на Воронежском фронте. В те дни, когда мы, летчики 240-го полка, вели бои под Харьковом. А затем на Курской дуге, рядом, в составе 2-й воздушной армии, воевали и многие мои новые однополчане, и в их числе Павел Федорович Чупиков, который тогда командовал другим авиаполком.

Участвовал полк и в боях за освобождение Украины (до Карпат), Белоруссии, Литвы и, как я уже знал, части Польши. За отличные боевые действия при освобождении некоторых городов получал благодарности приказом Верховного Главнокомандующего.

Я спросил, когда полк приступил к выполнению воздушной охоты.

— С января 1944 года, — ответил командир. — И уже накопил немалый опыт. Коллектив полка воспитал целую плеяду бесстрашных летчиков. Во время Белорусской операции они одерживали замечательные победы на свободной воздушной охоте и потери в полку были сравнительно небольшие. [329]

...В августе 1943 года командование полком — тогда он именовался 19-й Краснознаменный — принял Герой Советского Союза майор Лев Шестаков. По рассказам людей, знавших его, он обладал большой силой воли, блестяще владел техникой пилотирования, был бесстрашен, умен, культурен.

Это был командир-новатор, командир-боец, прославленный герой Одессы и Сталинграда.

В сложной обстановке первых месяцев войны он всегда находил выход из трудного положения, не терял присутствия духа. И он и летчики авиаистребительного полка, которым он тогда командовал, взлетали на боевое задание прямо с улиц оборонявшейся Одессы.

Вот что, например, писала «Правда» от 19 октября 1941 года: «Гигантскую, напряженную борьбу с врагом вели летчики части командира Шестакова. Летчики-истребители на своих машинах проводили разведку, штурмовали вражеские колонны, бомбардировали передовые позиции и тылы противника, охраняли город, вели воздушные бои и уничтожали вражеских стервятников».

Помню: работая в тылу инструктором и готовясь к фронту, я переписывал выдержки из статьи о воздушных охотниках — летчиках полка Льва Шестакова.

Мне рассказали, что он сам водил в бой молодых, необстрелянных летчиков, несмотря на сложную обстановку, показывал, как следует действовать.

В марте — апреле этого года мои новые однополчане отличились в ожесточенных боях под Проскуровом, и полк получил наименование Проскуровского. Но он потерял командира.

В одном из боев Лев Шестаков показывал, с какой дистанции надо расстреливать вражеский самолет. Но когда в тридцати метрах от «юнкерса» он уже собирался выходить из атаки, бомбардировщик взорвался на собственных бомбах, и взрывная волна разрушила самолет Шестакова.

И только в мае, когда в овраге стаял снег, нашли тело командира полка с орденами и Звездой Героя на груди. Похоронили Льва Шестакова на центральной площади в Проскурове, за освобождение которого он отдал жизнь. Он погиб, когда ему было 29 лет. Память о нем чтил весь полк, — так мы чтили память о Солдатенко.

Механик по вооружению, художник-самоучка Южаков нарисовал его портрет. Долго я смотрел на молодое мужественное [331] лицо Льва Шестакова, на его умные спокойные глаза, думая о его героических делах.

В дни ожесточенных боев севернее Проскурова был сбит и пропал без вести молодой способный летчик Сергей Крамаренко. Летчики вспоминали о нем с уважением и любовью и не теряли надежды, что он жив.

После гибели Шестакова полк принял бывалый командир, отважный боевой летчик Павел Чупиков. Под его командованием полк сохранил все свои старые традиции, приумножил счет побед: летчики били врага над Советской Белоруссией, а теперь участвуют в освобождении братского польского народа. Новые товарищи рассказывали мне, что плечом к плечу с войсками фронта сражается Первая армия Войска Польского, что в боях отличались польские летчики, проявив мастерство и отвагу. С первого взгляда видно, что здесь, как и в старом полку, живут одной семьей, чтят традиции, гордятся победами товарищей. Командир внушает чувство уважения: сразу видно, человек он волевой, энергичный. Его светло-серые глаза смотрят зорко, проницательно. Он статен, подтянут, на вид ему лет тридцать. Лицо загорелое, обветренное, к вискам от уголков глаз тянутся морщины, как бывает, когда летчик, прищурившись, подолгу смотрит на солнце. Видно, полковник с утра до вечера на аэродроме или в полете.

По всему чувствуется, что командир он требовательный и в то же время заботливый и, как его предшественник, многое делает для сплоченности боевого коллектива.

Вхожу в жизнь полка

Заканчивая беседу, полковник обратился к начальнику штаба:

— Яков Петрович, вы на КП за меня останетесь, а я покажу товарищу капитану местонахождение эскадрилий. Пойдемте, товарищи офицеры.

Когда мы вышли, командир, который умел давать краткие и меткие характеристики людям, сказал:

— Почти вся история полка прошла на глазах начальника штаба. Он хорошо говорит, владеет пером. Умеет не только поставить задачу и разъяснить ее летному составу кратко и [332] интересно, но и обобщить боевой опыт, который так необходим для учебы.

Замполит Асеев заметил:

— Яков Петрович записывает все события. Записи бережет. Они действительно представляют собой большую ценность. На них должно учиться молодое поколение летчиков и техников.

Навстречу нам шел паренек лет пятнадцати, в комбинезоне. У него было подвижное энергичное лицо, решительная походка.

— Давид, подойди, представься моему заместителю, — говорит полковник и добавляет: — Это сын нашего полка. Паренек подошел, вытянулся в струнку и отрапортовал:

— Товарищ командир, моторист комсомолец Давид Хайт!

Отпустив его, Павел Федорович сказал:

— Много ему пришлось пережить. Потом узнаете подробнее. У нас все его очень любят, и он горячо предан нашему полку, дисциплинирован. Способный, смелый паренек. Он работает мотористом самолета лейтенанта Васько, и Васько им очень доволен. Давид будет вашим ординарцем. Думаю, и вы останетесь им довольны. У вас, как инструктора, глаз наметанный, есть педагогический опыт. Вы будете следить за его развитием. Согласны?

Согласился я охотно. К деятельным, смелым и дисциплинированным ребятам всегда отношусь с симпатией.

К нам подходит статный, подтянутый летчик. Это командир третьей эскадрильи, Герой Советского Союза майор Баклан. Он докладывает, что у КП эскадрильи собрались летчики и техники. Все вместе идем к стоянке самолетов.

Вдруг Чупиков кого-то позвал:

— Зорька, Зорька, скорее сюда!

Да это медвежонок! Спешит к нам, переваливается, глазки у него весело блестят. Вот он встал на задние лапы, передними еле доставая до плеч командира.

Чупиков гладит забавного косматого медвежонка по широкому лбу:

— Наш баловень просит угощения. Титаренко протягивает мне кусок сахара:

— Угостите Зорьку, товарищ капитан. Медвежонок живо слизнул сахар с моей ладони и затрусил рядом с нами. [333]

— В полк он попал двухмесячным малышом, — рассказывает командир. — Вот какая у него история. Крестьяне из Ужгородского района, освобожденного от фашистов, подарили медвежонка маршалу Новикову. А маршал — нам. Старший лейтенант Дмитрий Нечаев выпросил у нашего врача Шалвы Капанадзе хирургическую перчатку. Отрезал резиновый палец, проколол, натянул на бутылку с молоком и выкормил медвежонка. Зорька у нас проказница. Каждый день жди какой-нибудь выходки. Недавно в бочку с хлебным квасом залезла, перепугала официантку и сама испугалась. А летчики хохотали до упаду. Да у них еще зверушки есть. Где-то подобрали раненого зайчонка, ворону с подбитым крылом вылечили, завели собачку Кнопку... А вот и Зорькин укротитель! Знакомьтесь.

Крепко жму руку молодому широкоплечему летчику Дмитрию Нечаеву. Он говорит:

— Зорька перелетает с аэродрома на аэродром на «ЛИ-2». «Налет» у нее большой. Прекрасно знает распорядок дня, ходит с нами в столовую. Смотрите, сейчас будет представление.

Черная юркая собачонка — это и есть Кнопка, — задорно тявкая, пробегает перед носом Зорьки. Но медвежонок успевает ее схватить. Кнопка жалобно завизжала.

— Придушит он собачонку! — всполошился я.

— Что вы! Визжит Кнопка с перепугу: на помощь зовет. Вот увидите — потом снова в бой полезет.

В самом деле, медвежонок держит Кнопку осторожно, не причинив никакого вреда.

Дмитрий Титаренко вызволяет Кнопку. Она дрожит, лижет ему руки. А очутившись на земле, вдруг с тявканьем лихо кидается на медвежонка. Он ворчит для острастки, шлепает ее лапой, и она отлетает в сторону под дружный смех летчиков. А Зорька как ни в чем не бывало бежит вперевалку рядом с нами.

— Смеешься над выходками Зорьки — и словно отдыхаешь, — говорят мои новые товарищи. — Ведь иногда так нужно отвлечься, особенно после напряженных боев.

Дружба

После знакомства с эскадрильями я вернулся на КП и по просьбе командира и замполита кратко рассказал о своих бывших однополчанах. Потом меня обстоятельно вводили в курс моих обязанностей.

Предстояло изучить по карте район будущих боев, тактику действий полка, повадки воздушного противника.

Внимательно вглядываюсь в карту, пока Яков Петрович подробно знакомит меня с обстановкой на левом крыле фронта, ближе к которому находится наш аэродром. Войска ведут бои за расширение плацдармов в районе Магнушева и Пулавы. Одновременно войска правого крыла овладевают плацдармами в районе Пултуска и Сероцка, где противник наносит сильный контрудар.

А затем подошел командир, и мы заговорили о слетанности.

— Вам известно, товарищ капитан, что пара — единое целое. А в нашем палку этому единству придается особое значение — ведь на охоту мы вылетаем парами. У нас за каждым летчиком закреплен самолет, и у каждого летчика — постоянный напарник. За время подготовки прекрасно слетались летчики, прибывшие к нам сравнительно недавно. — И командир добавляет: — Вам, очевидно, чаще всего летать в паре с Титаренко — он будет вашим ведомым, раз вы прилетели без напарника. Хоть у вас обоих большой опыт, но слетаться надо.

К вечеру Титаренко, Шебеко и я поехали километров за пять от аэродрома в поселок, где расквартированы летчики. Внимательно приглядываюсь к Титаренко. Видно по всему, у него веселый, спокойный характер, он хороший товарищ.

И вот мы в комнате, где будем жить втроем. Нас навещает полковой врач Шалва Капанадзе, спрашивает меня:

— Как долетели, как самочувствие?

— Спасибо, здоров!

Капанадзе, по-хозяйски оглядев комнату, уходит. Титаренко говорит, улыбаясь:

— Доктор у нас заботливый. Не успеешь на новое место прилететь — тщательно осматривает жилье, столовую, кухню. Сам все белье проверит, по нескольку раз в день заставляет дневальных убирать. А в карманах всегда носит витамины и всякие целебные порошки. — Он смотрит на часы. — В столовой [835] нужно быть ровно в двадцать один час. Ужинаем мы здесь, а завтракаем и обедаем на аэродроме. К ужину должны явиться в срок, без опоздания. Проходит он организованно. Днем по эскадрильям проводят разборы, а перед ужином, когда все офицеры в сборе, командир сообщает итоги боевого дня. Порицание или поощрение в присутствии всех офицеров части — отличное средство воспитания. Среди сержантского и рядового состава разборы летного дня проводит заместитель по политчасти. Так было заведено полковником Шестаковым и вошло в традицию полка.

Приводим себя в порядок и идем в столовую. Впереди трусит Зорька, словно действительно знает распорядок дня. К моему удивлению, она встает на задние лапы и сама открывает дверь.

Титаренко подвел меня к столу:

— Будем сидеть рядом, вот здесь. А тут — командир, Топтыгин и Асеев.

На столах, покрытых чистыми белыми скатертями, уже стоят приборы. Командира еще нет. Все летчики в сборе, негромко переговариваются, то и дело подзывая медвежонка, — он проворно снует между столиками.

По команде все встают. Входят командир части, Асеев и Топтыгин.

Полковник, быстро оглядев столы и попросив офицеров сесть, говорит:

— Я уже представлял вам моего заместителя, гвардии капитана Кожедуба. А теперь пусть товарищ капитан по нашей традиции коротко расскажет о том, где и как воевал.

Говорю о том, что в боях я полтора года, что полк, в котором служил, в основном выполнял задачу по прикрытию войск и сопровождению бомбардировщиков. Уничтожение врага способом свободной воздушной охоты для меня задача новая и сложная, но я выразил уверенность, что с помощью своих однополчан овладею этим искусством. Поделился я и тем, как тяжело было расставаться с боевой семьей, — одна мысль и поддерживала, что цель у нас всех общая. В конце сказал, что еще в глубоком тылу мы слышали о полковнике Шестакове, а в дни битвы под Курском, быть может, с некоторыми летчиками встречались в воздухе.

— Пожалуйста, садитесь, товарищ капитан, — говорит Чупиков и добавляет: — Вижу — волновались. Летчики слушали [336] внимательно. Ведь нужно знать, с кем в бой летишь. Теперь, товарищи офицеры, — продолжал он громко, — приступим к краткому разбору летного дня. Вылетов было мало. При выполнении задачи на свободную охоту отличилась пара Александрюка.

Он сжато разбирает вылет и обращает внимание на уничтожение вражеских разведчиков в воздухе, техники на земле. Заканчивает он так:

— Предлагаю тост за летчиков, которые успешно выполнили задачу, и за прибывшего к нам боевого товарища!

За ужином медвежонок, ненадолго присмиревший, снова стал перебегать от столика к столику, постукивая когтями о пол. В столовой становится шумно: летчики смеются над проделками Зорьки.

— Теперь, товарищи офицеры, можно покурить, немного повеселиться, — сказал командир.

— До вашего разрешения никто не курил, — заметил я.

— Уж такой порядок в полку ввел Шестаков. Даже после напряженного боевого дня все летчики собираются в столовой и ждут командира. Летчики не курят, не выходят из столовой без его разрешения. Ведь благодаря этому выдержка тоже вырабатывается. Такого порядка я твердо придерживаюсь. А после ужина у нас бывает концерт самодеятельности. Прошу вас, товарищ Фомин, запевайте!

Заиграл баян. Фомин — адъютант третьей эскадрильи — запел сильным и приятным голосом. Летчики подхватили. Пели они песни собственного сочинения про бои над Ленинградом, про свою боевую жизнь.

Последние слова песни отзвучали, и командир неожиданно обратился ко мне:

— Товарищ Кожедуб, просим спеть нам что-нибудь.

— Спойте, спойте, товарищ капитан! — подхватили летчики.

Я стал отнекиваться:

— Да я не пою, голоса нет...

— А у нас те, кто петь не умеет, пользуются особенным успехом!

— Лучше я гопак спляшу.

В стремительном темпе иду вприсядку. Кто-то крепко толкает меня в бок, и раздается оглушительный хохот. Со всех сторон кричат: [337]

— Зорька! Зорька!

Оказывается, ко мне неслышно подкатился медвежонок. Увертываясь от него, вприсядку обхожу комнату. Медвежонок — за мной. Вскочив, я повалил его на обе лопатки. Летчики кричали «бис», хлопали, смеялись.

А я совсем освоился, почувствовал себя в кругу родных людей. Но вот командир, посмотрев на часы, объявил:

— Пора на отдых. Спокойной ночи!

Когда Титаренко, Шебеко и я пришли к себе, из комнаты, где жили летчики третьей эскадрильи, раздался громкий смех. Мы заглянули в дверь и увидели уморительную картину. Медвежонок положил голову на подушку и мирно спал на постели своего укротителя — Мити Нечаева.

Услышав смех, прибежали летчики из других комнат. Стали будить медвежонка. Он ворчит, лапами отмахивается — и ни с места. Осторожно стащили его и положили под койку. Зорька поскулила немного, видит — делать нечего, и снова заснула.

В тот вечер в нашей комнате долго не спали. Товарищи рассказывали мне о боевых делах полка.

А рано утром нас разбудил медвежонок: пришел в гости.

— А, Зорька явилась! Значит, подъем! — воскликнул Титаренко, вскакивая с койки.

Мы стали делать зарядку, умываться, а медвежонок, не дожидаясь нас, первым помчался к машине, которая обычно отвозила летчиков на аэродром.

Вместе с инженер-майором Зарицким иду к стоянке самолета. Расспрашиваю о жизни и делах технического состава не из пустого любопытства, а оттого, что с аэроклубовских времен крепкая дружба всегда связывала меня с техниками.

Что такое? Вместо серой одноцветной машины передо мной самолет с красным носом и белым хвостом. Вид у него еще внушительнее.

Инженер улыбается:

— Что, не узнали, товарищ капитан? Ваш самолет ночью окрасили под стать остальным.

На стоянке меня ждет техник Васильев, докладывает, что самолет готов к полету.

...Когда я пришел на КП, меня радушно встретил подполковник [338] Асеев; он был заместителем командира по политчасти еще при Шестакове. У нас завязался дружеский разговор.

О замполите я уже немного знал из рассказов Титаренко. На «Лавочкине» он летает недавно, и летать на новой технике его переучивал во фронтовой обстановке Павел Федорович Чупиков.

Готовясь к боевому вылету, Асеев прислушивается к замечаниям опытных летчиков, пусть и младших по званию, на задании показывает пример исполнительности и дисциплины.

Замполит сказал, что в полку много коммунистов и комсомольцев. Парторганизация ведет среди личного состава большую воспитательную работу, сейчас в основном по подготовке к боям. Коммунисты готовятся к летно-тактической полковой конференции и к встрече бывалых летчиков 16-й воздушной армии. Она состоится по решению командующего воздушной армии позже, очевидно в районе Бяла-Подляска.

Я встал на партийный учет в новом полку и получил первое партийное поручение: выступить перед инженерно-техническим составом, познакомиться с его жизнью.

Вместе с подполковником Асеевым я побывал у инженерно-технического состава на разборе.

Интересно, со знанием дела проводил его инженер-майор Зарицкий.

Охотники длительное время находились над территорией, занятой врагом. Поэтому в нашем полку особенно необходимы были углубленный осмотр, тщательная подготовка матчасти, постоянный контроль над ней. И техники понимали, как велика их ответственность.

Вечерами, после ужина, мы с Асеевым стали ездить на аэродром, заходили к техникам на стоянки самолетов, в столовую, в дома, где они жили. Разговаривая с ними, я вникал в их жизнь, полную неустанного труда, подмечал черты характера, узнавал настроения.

У меня исполнительный и внимательный помощник, опытный, знающий техник Васильев. Не один раз в день он спросит о работе мотора, всех агрегатов в полете.

Получив боевое задание, находишься в приподнятом возбужденном состоянии. Васильев, человек спокойный и выдержанный, непременно обратит внимание летчика на какую-нибудь деталь, напомнит, предостережет, хотя «аппарат», как называл самолет мой старый механик Иванов, всегда в порядке. [339] Не было случая, чтобы Васильев, как и Иванов, своевременно не приготовил машину к вылету.

«Дружба летчиков и техников — непременное условие успешной боевой деятельности» — под таким лозунгом прошло одно из полковых партсобраний. Выступавшие говорили о том, что незначительная неисправность может повлечь за собой другую, серьезную и, таким образом, подвести над расположением противника, что малейший недочет в подготовке машины на земле может сказаться в бою. Говорили и о том, что летчик и техник дополняют друг друга.

По всему было видно, что крепкая дружба связывает летчиков и техников, что они совместно готовятся к боевым действиям. Много делал для их спайки комсорг полка Владимир Ивановский.

Боевых вылетов в те дни почти не было. Зато я подолгу тренировался на слетанность в паре с Дмитрием Титаренко, изучал район. Вечерами на КП командир полка и замполит рассказывали мне о бесстрашных советских асах.

Отважный истребитель Дмитрий Титаренко летал ведомым и у Шестакова, и командир как-то упомянул о черте его характера, которую я уже заметил: Дмитрий не любил рассказывать о своих победах, зато всегда оживлялся и обретал красноречие, когда разговор заходил о подвигах товарищей.

Замполит рассказал мне о Герое Советского Союза осетине Александре Караеве, отличившемся в боях за освобождение Советской Белоруссии, о цыгане летчике Кирилле Бачило, о своеобразной боевой паре — Герое Советского Союза Евгении Азарове и Михаиле Громове.

Майор Азаров служил в полку с первого дня войны, обладал безупречной техникой пилотирования; его ведомый, тоже опытный воздушный охотник, летал с ним с 1942 года. Вот какой особенностью отличалась эта боевая пара: у Азарова острота зрения была потеряна, зато у Громова зрение отличное, и ведомый стал «глазами ведущего». Поступали они так. Впереди летел ведомый, а сзади ведущий — Азаров. Заметив противника, Громов сообщал ведущему: «Азарыч! Я — Громов! Вижу противника». — «Подводи», — передавал Азаров. Ведомый «подводил» его к противнику, и Азаров, заметив немецкий самолет, подавал команду: «Вижу! Атакую!» После этого Громов оттягивался назад и прикрывал хвост самолета ведущего. Азаров атаковал противника и, как правило, сбивал [340] с короткой дистанции. Недаром он любил говорить: «Мой девиз — кинжал врагу прямо в сердце» и еще: «Не тот летчик — истребитель, который на истребителе летает, а кто врага сбивает». В 1943 году Евгения Азарова из-за плохого зрения чуть не списали с летной работы. Его убеждали, что служить в авиации ему нельзя. На все доводы он отвечал так: «Оставьте меня на фронте до победы. Не подведу, пользу принесу. Даю слово коммуниста». Громов тоже просил оставить командира, обещал зорко смотреть за двоих. И Азарова оставили в части. Свое слово летчики-коммунисты сдержали. На личном счету каждого росло количество сбитых самолетов.

Поближе познакомившись с командиром, я увидел, что он, говоря штабным языком, умело организует личный состав на выполнение поставленной задачи. На фронте он с самого начала войны, у него большой боевой опыт. Этот испытанный летчик обладает отличной техникой пилотирования, скромен, трудолюбив, бесстрашен.

Он очень дорожит честью полка и этого же требует от всех своих подчиненных. В полку его любили и уважали. Мужественный боевой командир души не чаял в своей семье и в часы отдыха любил рассказывать о сынишке. Как каждому советскому солдату, ему хотелось отдохнуть душой, представить себе уютную домашнюю обстановку, помечтать о встрече с близкими. Летает он с 1941 года. Его не сбивали ни разу.

Не один пример выдержки привели командир и замполит, рассказывая о боевой дружбе и взаимной выручке летчиков полка.

Однажды во время Белорусской операции Чупиков вместе с Титаренко — тогда капитаном — вылетели на боевое задание. Они направлялись к линии фронта, выискивая воздушного врага. Мешало заходящее солнце: яркие лучи слепили глаза. Но вот командир увидел: с запада, прикрываясь облаками, к нам в тыл направляются две «рамы» — «Фокке-Вульфы-189» — в сопровождении четырех «Мессершмиттов-109». Группа летит чуть ниже нашей пары.

При такой встрече советский летчик мог принять лишь одно решение: немедленно атаковать. И Чупиков подал ведомому команду:

— Атакую «раму»! Прикрой!

Стремительно сближаясь с врагом, он открыл огонь. Стрелок [341] одной из «рам» открыл ответный. Путь Чупикову пытались преградить два истребителя, но ведомый вовремя пришел ему на помощь. «Мессершмитты» не выдержали быстрых, напористых атак советского летчика и отвалили в сторону. Но тут командира атаковала другая пара истребителей. Рискуя жизнью, Титаренко снова преградил путь врагу, отбил атаку. Но сам попал в трудное положение: противнику удалось перебить управление, нарушить радиосвязь. Самолет резко накренился на крыло. Дмитрий попытался выровнять машину, но она потеряла управляемость и начала падать. Оставался один выход — прыгать с парашютом. Внизу — уже освобожденная земля.

А командир в это время подбил «раму», заставил вражеских разведчиков повернуть назад и полетел им вдогонку.

Капитан падал с «затяжкой», считая секунды, чтобы как можно ближе к земле раскрыть парашют. Чем раньше рванешь кольцо, тем больше шансов для врага: парашют — хорошая мишень. Пора! Движение руки, и над головой капитана заколыхался белый шелковый купол.

Летчик медленно снижался. Сидя на лямках раскрытого парашюта, он с тревогой наблюдал за действиями командира. Тяжело, когда товарищ ведет неравный бой, а ты бессилен помочь.

Полковник догнал «раму». Ему мешали два истребителя, а два другие, те самые, которые подбили самолет Титаренко, развернулись и стали быстро приближаться к парашютисту. Все громче выли их моторы. Сейчас вражеские летчики откроют огонь.

И вдруг Титаренко увидел: вдогонку истребителям мчится самолет командира. Он навязывает гитлеровцам бой, отгоняет их от товарища.

«Мессершмитты» пытаются атаковать советского истребителя. Но Чупиков делает искусный маневр, сам мастерски атакует врага и связывает фашистов боем. Его стремительные атаки ошеломляют немцев.

Дмитрий не сводил глаз с самолета командира. Вдруг он почувствовал, что у него под ногами земля, и не удержался — упал. А когда поднялся, увидел, что бой переместился. Титаренко, любивший вспоминать об этом случае, рассказывал мне потом, что тут он крикнул, будто Чупиков мог его услышать: [342]

— Бейте их, товарищ командир! Бейте гадов! Доверните левее! Внимание: вас атакует «мессер»-ведомый! Так, правильно, товарищ командир! Дали вы фашистам жару!

Полковник стрелял точно и метко. На одном из вражеских самолетов вспыхнуло пламя: снаряды попали в бензобаки, он несколько раз перевернулся и упал. Второй немец оставил поле боя.

И тотчас же самолет командира появился над тем местом, где приземлился Дмитрий, и сделал над ним круг. Титаренко замахал руками: мол, все в порядке — жив, невредим. Командир, убедившись, что боевой товарищ в безопасности, покачал крыльями и взял курс на аэродром.

Сразу наступила тишина. Дмитрий отстегнул лямки, сложил парашют и вдруг почувствовал такую усталость, что прилег на землю. Но заснуть он не мог: перед глазами вставали картины боя. Вскоре за ним приехали однополчане и отвезли на аэродром, где его с нетерпением ждал Чупиков.

Каждый из них считал, что обязан жизнью товарищу. Так оно и было. Их спасла взаимная выручка.

Разговоры по душам

Летчики часто вели дружеские споры о тактике воздушного боя, о боевой выучке. Как-то в ненастный день в начале сентября в деревянном домике у КП собралось несколько человек: обычно тут мы готовились к заданию и отдыхали.

В разговоре с товарищами я сказал, что боевой путь каждого из нас состоит из нескольких этапов.

— Какие же это этапы? — спросил Титаренко. — Расскажи-ка о своих.

— Охотно, — ответил я. — В сущности, первый у меня начался еще до фронта. Тактика воздушного боя тогда была для меня только теорией. Это был подготовительный этап. Я тщательно, терпеливо изучал опыт боевых летчиков, рисовал схемы боев, о которых читал в газетах, переписывал выдержки из статей, правила, учил курсантов и учился сам. Многое было мне непонятно, неясно, но некоторые правила помню с тех пор крепко.

Первые боевые вылеты до Курской битвы — это второй этап. Постепенно рос боевой опыт. Как и мои товарищи, молодые [343] летчики, я еще горячился в воздухе, не умел контролировать свои действия, с напряжением распределял внимание. Кругозор был неширок. Отчетливо я представлял себе обстановку только на том узком участке фронта, где воевала эскадрилья. Усвоил два основных правила: храбро драться с врагом и, не отрываясь от группы, пристально следить за действиями командира.

Третий этап — бои на Курской дуге. Я поставил перед собой цель — отомстить за гибель товарищей. Многим я обязан капитану Семенову; у него отвага сочеталась с хладнокровием и расчетом. Этому он учил и нас, молодых. Никогда мне не забыть, как он отчитал меня после первого сбитого, его слов об осмотрительности, о том, что нельзя бросаться очертя голову, не разобравшись в обстановке. Я стал действовать расчетливее, осмотрительнее. Но это были первые шаги на боевом пути. Иногда я испытывал некоторую неуверенность в себе. Трудно было технику пилотирования сочетать с ведением огня. Противник, случалось, упреждал мои действия. Я уже сбил несколько самолетов, но мне все казалось, что я еще допускаю промахи, действую недостаточно быстро.

Четвертый этап — воздушные бои над Днепром. Здесь мне не только надо было драться. Я должен был показывать пример летчикам эскадрильи на земле и в воздухе, совершенствовать командирские навыки, умело водить группы, действовать смело, хладнокровно, инициативно. Появилось чувство ответственности не только за свои действия, но и за действие группы, за каждого, кто сейчас дерется под моим командованием. Появилось и обостренное чувство ответственности за прикрытие наземных войск, за выполнение боевого задания. Надо было тщательно договариваться с летчиками на земле, чтобы быстро и слаженно действовать в воздухе. Надо было учить молодых летчиков.

Пятый этап, пожалуй, начался у меня в тот день, когда я получил самолет имени Героя Советского Союза Конева. Выросло чувство ответственности перед теми, кто в тылу создавал боевые машины. К этому времени я научился группой, со своей эскадрильей, отражать группы противника, численно превосходящие нас, вступать в бой с любым количеством вражеских самолетов.

В те дни у нас, летчиков полка, оттачивались тактические приемы. Как и мои товарищи — комэски Евстигнеев и Амелин, — [344] я научился навязывать противнику свою волю, начинал бой с тех направлений, которые считал наиболее выгодными для моей группы. Научился молниеносно атаковать врага, предугадывать его уловки, хотя воздушный бой — это действительно море разных комбинаций и неожиданных положений.

Так подготовился я к шестому этапу — воздушной охоте.

Чувство боевого братства с нашими наземными войсками выработалось у меня в те дни, когда мы прикрывали их на Курской дуге, на Днепре, Днестре, севернее Ясс. Оно не оставляет меня и на воздушной охоте.

Ведя поиск воздушного врага, я по-прежнему думаю о наших наземных войсках, вероятно так же, как и все наши охотники. Руководит мною та же мысль: не допустить воздушного противника и нанести врагу максимальные потери, может, даже ценою своей жизни.

— Ты прав, Иван, каждый из нас насчитает несколько этапов боевой выучки, — заметил Титаренко. — И я тоже всегда думаю о наших наземных войсках.

И Дмитрий добавил, что чувство ответственности за жизнь людей выработалось у него в те дни, когда в группе с боевыми товарищами он отражал налеты воздушного врага на Ленинград.

...На нашем участке фронта продолжалось затишье. В ряде пунктов, в районе Праги (пригород Варшавы) шли бои местного значения и поиски разведчиков. Изредка мы вылетали на воздушную охоту. Продолжали усиленно готовиться к предстоящим большим сражениям.

Наш полк назывался полком охотников, иными словами — мастеров воздушного боя. Но среди мастеров были и молодые летчики — в основном из пополнения после Белорусской операции. С ними много занимались бывалые летчики. И я по совету командира передавал им свой боевой опыт. Иногда и простая беседа помогала становлению, формированию летчика, выработке черт характера: что-то непременно отложится в памяти — это я знал по себе.

Я вел с молодыми теоретические занятия, следил за тренировкой пар, тренировался сам, проводил разборы полетов. Особенно успешно занимались и заметно росли летчики Орлов, Родионов, Соколов, Хлопцев. И я следовал своему старому правилу: учил и учился сам.

Во время одной из первых наших бесед меня засыпали вопросами. Я тоже расспрашивал летчиков — хотелось скорее с ними познакомиться. Ведь иной раз и на земле можно предугадать, как будет вести себя летчик в бою. Молодые пилоты спрашивали, что, по моему мнению, летчику помогает побеждать.

Отвечал я им так:

— На войне все бывает, как любил говорить мой командир Солдатенко. Например, я сбил сорок пять самолетов, и не сосчитать, сколько раз фашисты пытались сбить и меня, особенно когда я стал летать на именном самолете. Но я никогда не думал о том, что враг может меня сбить. Ну, а если дрогнешь, то будешь сбит наверняка. Кто боится, тот неуверенно ведет бон. Уверенность в своих силах, в своих товарищах, в своем самолете — вот что должен ощущать каждый летчик, когда получает задание.

Сбить самолет, как вы знаете, не самоцель. Правда, весной прошлого года, еще не побывав в настоящих боях, я поставил перед собой цель сбить восемь вражеских самолетов — отомстить за боевых товарищей. Дело не только в том, что, сбивая вражеский самолет, мы наносим материальный урон врагу. Сбив самолет, особенно ведущего, деморализуешь вражескую группу, почти всегда обращаешь ее в бегство. Этого я и добивался, стараясь завладеть инициативой. Надо стараться атаковать врага молниеносно, захватить инициативу, умело использовать летно-тактические качества машины, действовать расчетливо, бить с короткой дистанции и добиваться успеха с первой атаки и всегда помнить, что в воздушном бою на счету каждая секунда.

Мы часто говорим о том, что в воздушном бою многое зависит от готовности летчика к риску, от смелости, воли к победе. Но рассчитывать только на смелость, бесстрашие и даже на опыт нельзя. Мы все время должны изучать поведение противника, искать новые тактические приемы, быть новаторами.

Сын полка

Нагрузок у моего юного ординарца было немало. Днем он находился на КП как посыльный. Исполнял поручения быстро и четко. Целый день, бывало, носится по аэродрому или возится [346] у самолета. Он очень любил технику и все схватывал на лету.

Я не позволял ему подшивать воротничок к моей гимнастерке, чистить мне обмундирование. Но иногда утром проснешься — смотришь, все уже готово.

— Ведь я тебе говорил, Давид, что не привык к этому и все буду делать сам.

— Знаю, товарищ капитан, — отвечал он. — Но мне так хочется хоть чем-то помочь вам!..

Я старался найти время для его воспитания. Беседовал с ним, рассказывал о своем первом комсомольском вожаке Мацуе, об отважных летчиках-комсомольцах первого полка — Исламе Мубаракшине, Василии Пантелееве, Михаиле Пахомове и многих других.

Как-то вечером после напряженного дня, когда Хайту как посыльному на КП пришлось немало побегать, я сказал ему:

— Хорошо бы тебе шоферское дело изучить, и в первую очередь на мотоцикле научиться ездить. Освоил бы ты его быстро. Но тебе, пожалуй, трудно будет: времени на все не хватит.

— Товарищ командир, — ответил Давид, — вы же сами говорите: комсомолец должен добиваться цели, несмотря на все трудности! Зато, если научусь, поручения буду выполнять одним духом. Разрешите, товарищ командир, поучиться?

Пришлось разрешить. И с этого дня я часто видел, как Давид возится у мотоцикла.

Однажды, когда я шел на КП, меня обогнал мотоциклист. Да это Давид! Когда же он успел так натренироваться? Он ловко завернул к КП, соскочил и, встав по стойке «смирно», доложил:

— Товарищ командир! Ординарец Хайт! Задание выполнено! Мотоцикл освоен!

...Вот что однажды вечером рассказал мне Давид:

— Родился я в Риге в 1928 году, когда в Латвии у власти стояла буржуазия. Отцу — жестянщику — приходилось очень много работать, чтобы прокормить семью. Мама без отдыха работала дома и растила четверых детей. Жизнь у нас была суровая, тяжелая. Буржуазия разжигала национальную вражду, натравляла людей друг на друга, и нам, евреям, приходилось сносить много унижений. Жили мы так бедно, что часто не на что и хлеба было купить. И тогда мама говорила: [347]

«Дети, у нас опять начинается картофельная неделя». Это значило, что мы будем есть одну картошку, да и то не вволю.

Вы не можете себе представить, какая была у нас радость, когда 21 июля 1940 года в Латвии была провозглашена Советская власть. Но недолго мы радовались. Через год проклятые фашисты развязали войну. Мне было тринадцать лет. Где мне было понять тогда всю сложность событий?.. Уверен был, что враг не опасен, что война скоро кончится. А больше всего мне хотелось вступить в армию и бить фашистов.

Сестры в то лето жили в деревне. Брат служил в Красной Армии. Мать совсем расхворалась от тревоги за детей. Фашисты бомбили Ригу. Надо было уходить из города. Мы быстро собрались. И вдруг отец, ни слова не говоря, крепко обнял меня. А потом сказал: «Вот что, Давид, мы с матерью не хотим, чтобы ты с нами шел в деревню. Ты пойдешь к советским войскам — ведь это твоя мечта». Мама тихо плакала. Отец подошел к ней, поглядел на нее, сказал: «Ты же знаешь, советские люди нашего сына не бросят. Они защитят его». И он снова обратился ко мне: «О нас, Давид, не думай. Может быть, в деревне спасемся. Спеши, сын. Фашисты близко».

Теперь я и сам не понимаю: как же я мог тогда послушаться отца — оставить его и больную мать? Почему я ушел? Неужели струсил, бежал, бросив родных? Нет, совсем другое у меня было побуждение. Я вообразил, что меня возьмут в армию. Был уверен, что фашистские захватчики очень скоро будут отброшены, разбиты и я, побывав в боях, вернусь к своим старикам.

Долго я шел плечом к плечу с отступавшими советскими солдатами. Тяжелый это был путь. Горько вспоминать о тех днях. В каком-то городе командир, ласково потрепав меня по голове, сказал, что воевать мне рано, и отправил меня в детский приемник. Я оттуда бежал. Меня задержали, отправили в Чебоксары, в детдом. И оттуда бежал. Ведь не для того я оставил родителей в минуту опасности, чтобы спокойно на всем готовом жить в тылу!

Снова меня задержали: на этот раз солдаты из запасного авиационного полка. Привели к командиру. Сначала он хотел отправить меня в детский дом, но потом, когда я ему обо всем рассказал, согласился оставить воспитанником полка. Прошло немного времени. Фашисты наступали, рвались к Москве. [348]

Ох, как мучила меня мысль, что, оставив своих, я отсиживаюсь в тылу!

Однажды на аэродром, где стояла наша часть, прибыл на переформирование Краснознаменный истребительный авиаполк. С уважением смотрел я на летчиков-фронтовиков. На аэродроме стояло несколько военно-транспортных самолетов. В них грузились запасные части для этого 19-го авиаполка. Я помогал таскать ящики. Заношу последний ящик, оглядываюсь. Я — один. Налево, в самом хвосте самолета, лежат чехлы. Недолго думая я спрятался между чехлами. Погода была нелетная, и мне пришлось пролежать там долго. Я заснул. Проснулся от болтанки. Летим! Я выбрался из чехлов. Ну и удивились же техники и летчики!.. Вид у меня был, вероятно, жалкий-прежалкий. Но меня узнали — ведь я целыми днями бегал по аэродрому. И все душевно отнеслись ко мне.

Мы приземлились на прифронтовом аэродроме, и мои новые друзья уговорили командование оставить меня в полку. С тех пор я и служу у нас в полку мотористом, выполняю обязанности связного. Сначала я очень плохо говорил по-русски, и все охотно со мной занимались. Уделял мне много внимания комсорг полка товарищ Ивановский: учил меня, рассказывал о Ленине, партии, комсомоле. .В 1942 году меня приняли в комсомол. Всей душой я полюбил однополчан. Очень привязался к Герою Советского Союза полковнику Шестакову. Строгий был командир, но такой добрый человек. Жаль, вы его не знали. После его гибели пришел новый командир, тоже заботливый, душевный. Его я тоже очень полюбил. Много доброго мне делают комэск Баклан, инженер Зарицкий — по-отечески относятся ко мне. У нас все хорошие люди — от моториста до командира, — и все обо мне заботятся. Доктор Капанадзе следит за моим здоровьем: у меня что-то с сердцем неладное — мотор барахлит. А я очень стараюсь принести пользу, исполнять все поручения на «отлично». Вот только покоя не дает мысль о родных. То надеюсь, то отчаиваюсь...

После окончания войны Давид узнал страшную правду о своих родителях. 30 ноября 1941 года в холодный ветреный день гитлеровские палачи погнали сотни евреев из гетто в концлагерь в Саласпилсе, за 18 километров от Риги. По дороге фашисты многих расстреляли, многих уничтожили в самом лагере. В числе людей, умерщвленных нацистами в тот день, были и родители Давида,

Полковая конференция

Летчики серьезно готовились к выступлениям на конференции — ведь на конференциях и разборах не только обобщался опыт. В спорах и обсуждениях вырабатывались новые методы ведения боя.

Конференция проходит на окраине летного поля, в лесу. На стволах деревьев висят схемы боев, карты.

— Мы подведем итоги боевой работы за период Белорусской операции, — говорит командир во вступительном слове. — Нам нужно еще и еще раз поделиться опытом, обобщить его, еще раз разобрать некоторые боевые вылеты, провести всесторонний анализ боев, чтобы в будущем не допускать ошибок.

Он просит участников конференции свободно высказать свои мысли о тактике боя, поделиться опытом. И добавляет:

— Обобщение боевого опыта будет полезно не только для молодых, но и для бывалых летчиков — для всего летного состава.

После Чупикова выступают такие бывалые летчики, как Титаренко, Азаров, Громов, Бачило, Караев и другие.

...Охотники парой или несколькими парами вели свободный поиск врага в определенном районе, далеко за линией фронта. Они не были ограничены высотой и скоростью.

Изучали они не только воздушную обстановку в районе боя, но проникали в оперативную глубину, разведывали аэродромы, следили за поведением воздушного противника во время сбора и роспуска групп.

Выскакивая из облаков, охотники внезапно наносили удар по более уязвимым местам воздушного противника и неожиданно отрывались. Они уничтожали не только самолеты, но и автомашины, эшелоны, живую силу и технику на земле, срывали военные перевозки по шоссейным и железным дорогам. Таким образом, они почти всегда находили цель.

Каждый охотник со своим напарником тщательно разрабатывал план полета, тактику действий. Свободная воздушная охота требует от летчика большого мастерства, выдержки, безупречной техники пилотирования, умения быстро решать и действовать и, конечно, слаженности с напарником.

Что говорить — искусство это нелегкое!

Охотник старается незаметно, где-то в стороне, в тихом [350] месте, перелететь линию фронта, маскируется облаками или летит со стороны солнца. Он знает, где и какого противника можно найти. На средних и больших высотах, как правило находишь истребители и разведчики, на средних — бомбардировщики, а у линии фронта — корректировщики. Ищешь и одиночные самолеты, удирающие от линии фронта. Охотник стремится незаметно проникнуть в расположение врага. Он должен правильно оценить обстановку, построить маршрут полета, своевременно обнаружить врага, нанести скоротечную атаку и, как правило, быстро поразить цель, иначе могут засечь. Бить нужно без промаха.

Охотникам приходится охотиться и за охотниками. Это еще более тонкая работа: надо первым увидеть охотника и захватить инициативу; вести бой спокойно; действия должны быть точны, не то в спешке допустишь ошибку. Ну, а если воздушного противника нет — атакуешь наземные цели, все, что попадется, и одна из главных задач — при атаке эшелона поразить паровоз.

...Конференция длилась до вечера. Все вместе пришли к определенным выводам: как надо поражать воздушного и наземного противника, какие качества нужны воздушному охотнику.

Командир был прав: конференция дала многое всем. А для меня оказалась настоящей школой. Закрывая ее, командир сообщил новость: мы скоро получим фотокинопулеметы.

— Фотоконтроль результатов боевой деятельности, — сказал он, — поможет нам не только подтвердить, что вражеский самолет сбит, но и выявит более выгодное направление атак, поможет получить наглядное представление о них.

Мы разошлись, оживленно обсуждая новость и выступления товарищей. Конференция как будто еще продолжалась...

Новые товарищи

Уже не раз я вылетал с Титаренко на охоту в район южнее Варшавы. Воздушный противник как бы затаился, притих, зато во время наших атак по эшелонам немцы открывали яростный зенитный огонь. Маневрировали мы умело, и нам удавалось наносить поражение. У меня уже выработалось [351] умение быстро выходить на цель с бреющего полета. И когда полк на стажировку с Дальнего Востока прибыл заместитель командира авиаполка майор Яков Филиппов, его прикрепили ко мне, а Титаренко стал чаще вылетать с Чупиковым.

В боях Филиппов еще не участвовал и с нетерпением ждал задания на боевой вылет. Но сначала нам надо было слетаться, а ему — изучить район. Теоретическая подготовка у него была хорошая, дела у нас пошли быстро. И скоро я доложил командиру, что готов вылететь на задание в паре с Филипповым.

— Не рано ли? — осведомился Чупиков.

— Нет, держится в паре он хорошо.

Вылет разрешен. Изучаем последние данные о наземной и воздушной обстановке в полосе, отведенной для охоты. Делаю заметки на карте: здесь расположены вражеские аэродромы, зенитки, а вот уязвимые места на дорогах. Учитываю район действий наших штурмовиков и бомбардировщиков. Когда они появлялись в воздухе, то почти всегда появлялись и вражеские истребители. Здесь-то и нужна была наша помощь.

Вылетаем рано утром. Пересекаем линию фронта севернее Демблина и направляемся к радомскому аэродрому — может, что-нибудь в воздухе подцепим. Слева по борту показывается аэродром. Самолетов в воздухе не видно. Он остается в стороне. Летим на юг вдоль железной дороги, ведущей к Скар-жиско-Каменка — крупному железнодорожному узлу. Выскакиваем на станцию. На путях эшелонов двенадцать, несколько паровозов под парами. Чуть в стороне на разъезде стоит еще один состав. С ходу открыть огонь не удается. Сейчас начнут бить зенитки. Передаю Филиппову по радио:

— Делаем противозенитный маневр!

Бросаем самолеты из стороны в сторону. И не зря: зенитные снаряды разрываются в хвосте машины. Выходим из зоны огня: надо подождать, пока какой-нибудь состав не двинется на перегон.

Отлетели в сторону. Зенитки прекратили огонь. Наблюдаем. Досадно: ни один эшелон не трогается с места. А время, отведенное на охоту, подходит к концу. И вдруг я заметил, что на разъезде стоит эшелон — словно замер. Командую ведомому:

— Прикрой! Иду в атаку!

Открываю огонь с бреющего полета. Проскакиваю над [352] вагонами. И вдруг самолет качнуло от взрывной волны: это начали взрываться вагоны. Дело сделано. Эшелон был с боеприпасами. Возвращаемся к радомскому аэродрому: авиация все же больше меня привлекает. Вижу на окраине самолеты, замаскированные ветками. С ходу атакую. Но зенитчики не дремали: так по нас сыпанули, что пришлось скрыться в облака. Снаряды разрывались даже за ними, но мы ускользнули.

Когда мы вернулись к себе на аэродром, новичок Филиппов без конца рассказывал о нашей охоте, о том, как мы попали под обстрел. Уверял, что все зенитки якобы били по моему самолету, описывал, как взрывались вагоны.

Командир спросил меня:

— Ну как стажер? Не оторвался?

— Нет, даже в облаках удержался. Молодец Яков!

У нас произошли перемены. Мы проводили Шебеко, получившего назначение в другую часть. И в тот же день с Первого Украинского фронта прибыл новый штурман, Герой Советского Союза гвардии майор Александр Сергеевич Куманичкин.

О нем мне уже много рассказывал командир полка. Они вместе воевали во 2-й воздушной армии.

— Истина известная: чем больше с товарищем летаешь, тем больше его узнаешь, — говорил командир. — Мы с Куманичкиным уже слетались. Я буду летать в паре с ним, а ты — с Титаренко. Теперь у нас по напарнику.

— Отлично! Чаще вылетать буду.

До сих пор Титаренко, ведомый командира, был напарником у нас обоих.

Командир представил Куманичкина однополчанам. Многие уже давно знали его и встретили как старого фронтового друга.

Александр мне сразу очень понравился. Смелое лицо, добрые карие глаза внушали симпатию и доверие. Его биография во многом напоминала биографию большинства из нас. До войны рабочий на обувной фабрике «Буревестник» в Москве. Кончил аэроклуб, потом — летное училище. После училища — фронт. Особенно Куманичкин отличился в боях за освобождение Киева. На его боевом счету было более двух десятков сбитых фашистских самолетов. [353]

Он сразу приступил к своим обязанностям штурмана полка, быстро вошел в курс дел.

Поселился Куманичкин вместе со мной и Титаренко и первый же вечер рассказал о боях, в которых принимал участие.

Вспомнили мы сражение на Курской дуге, где воевали по соседству. И, как это бывало на фронте, мы сразу подружились.

На следующий день Александр умело и интересно провел занятия с летным составом, еще и еще раз напомнив всем нам о том, что воздушному охотнику необходима отличная штурманская подготовка.

— Каждый из нас, — говорил он, — должен так изучить рзйон, чтобы быстро ориентироваться в любой обстановке. В воздухе надо все время отдавать себе отчет в том, где находишься.

Бить врага по-гвардейски!

Ясным сентябрьским утром аэродром облетела новость: приедет член Военного Совета нашей воздушной армии генерал Виноградов и вручит полку гвардейское знамя.

По эскадрильям прошли короткие митинги. Говорили о Советской гвардии, рожденной в ожесточенных боях под Москвой осенью 1941 года, о подвигах гвардейцев, о том, к чему гвардейское знамя нас обязывает.

Весь личный состав здесь, в полевых условиях, старательно готовился к встрече со знаменем. Каждому хотелось встать в строй аккуратным, подтянутым — по-праздничному.

И вот все готово. Настроение у всех торжественное.

Чупиков построил полк невдалеке от КП, перед самолетами, рассредоточенными по полю. Назначена знаменосная группа во главе с начальником штаба: летчики Азаров и Титаренко — ассистенты, я — знаменосец. Мы заняли свое место на правом фланге строя. По приказу командира встречаю генерала у КП. Он держит в руках знамя, завернутое в чехол защитного цвета.

Наш командир отдает генералу рапорт. Потом становится очень тихо.

И вот чехол со знамени снят. Развернулось алое шелковое [354] полотнище с портретом Владимира Ильича Ленина и надписью, вышитой золотом: «За нашу Советскую Родину». На другой стороне полотнища, колыхавшегося на ветру, виднелся номер нашего гвардейского полка, тоже вышитый золотом.

В торжественной тишине раздался голос генерала, прочитавшего Указ о присвоении полку звания Гвардейского.

Сердечно поздравив нас, он пожелал нам высоко держать честь гвардейцев.

Командир принял знамя и благоговейно поцеловал его, опустившись на одно колено. Громко, прочувствованно сказал, что мы будем как зеницу ока хранить гвардейское знамя — символ чести, доблести, героизма, пронесем его сквозь бои до полного разгрома врага.

Он передал мне знамя. И знаменосная группа прошла перед всем строем. Каждая эскадрилья встречала знамя ликующим «ура». Оно перекатывалось от эскадрильи к эскадрилье, и у меня мурашки по спине бежали, сжимало горло от волнения.

Да, это были прекрасные минуты. Мы почувствовали еще большее единение, знамя нас сплотило еще крепче. Готовы были выполнить любой приказ Родины.

С того дня гвардейское знамя нашего полка хранилось на замаскированном КП день и ночь под охраной часового.

Рано утром меня вызвал командир. Он сообщил, что по приказу командующего ВВС главного маршала авиации А. А. Новикова из нашего полка на Третий Прибалтийский фронт направляется на усиление десятка самолетов для борьбы с вражескими охотниками.

— Группу приказано возглавить вам. На подготовку дано два часа. Воздушная обстановка там сложная, и срочно потребовалось усиление, — сказал полковник.

— Наконец-то настоящая работа будет! — не выдержал я. Чупиков смотрит на меня с понимающей улыбкой.

— Ну, кого с собой возьмете?

— Павел Федорович, — говорю я, — разрешите мне полететь с третьей эскадрильей комэска Баклана, в паре с Титаренко. Я к ним как-то больше присмотрелся.

— Согласен, — ответил Павел Федорович. И добавил: — Вам предстоит сложный перелет: сразу вступите в бой. Хорошенько [355] разберитесь в обстановке. Не подкачайте... С вами пойдет самолет «ЛИ-2» с техниками. А чтобы веселее было, можете взять с собой Зорьку.

— Очень хорошо, — отвечаю я, — после вылетов у ребят будет веселый отдых.

Собираю летчиков. И пока техники готовят машины, наносим на карту маршрут перелета в 14-ю воздушную армию. Знакомимся с метеорологической обстановкой на маршруте, подробно изучаем районы предстоящих действий.

Из сводок нам было известно об обстановке, сложившейся в Прибалтике. Противник там упорно сопротивлялся. К тому же успешному продвижению наших наземных войск мешали озера, болота, леса, действиям авиации — вражеские охотники.

Майор Филиппов просил командира части разрешить ему полететь с нами, но Чупиков отказал наотрез:

— Вам, товарищ майор, надо пройти школу боев в менее напряженной обстановке. Не до стажировки там будет. Да и ваша командировка истекает.

Очень просился в нашу группу и Давид Хайт. Но места в самолете не оказалось. Давид не отходил от меня. Чувствую, он очень взволнован, хочет что-то сказать.

— Что случилось, Давид? — спрашиваю я.

— Разрешите обратиться, товарищ капитан? Вы будете участвовать в освобождении моих родных мест, Риги. — У него от волнения сорвался голос, и он побледнел. — Вспомните моих стариков. А я все время буду думать о вас. Накажите фашистов, товарищ капитан!

— Постараемся, — отвечал я.

Все готово к вылету. Прощаемся с товарищами. Замполит нас напутствует:

— Бейте врага по-гвардейски!

На усилении

Приземляемся на фронтовой аэродром восточнее Валга, на границе Эстонии и Латвии, в разгар боевого дня. Почти все «ЯКи» на задании. Но, как водится, все, кто оставался на аэродроме — и летчики и техники, — сбежались нас встречать. Первым, кого я увидел, был капитан Зимин. У него на груди [356] два ордена Красного Знамени. Я ему очень обрадовался — знал его давно: он был инструктором нашего училища, когда я еще был курсантом.

— Вот и воевать вместе пришлось! — сказал он мне, крепко обнимая.

Летчики рассказали, что на этом участке Третьего Прибалтийского фронта, на Рижском направлении, идут сильные бои и на земле и в воздухе. Они вылетали на прикрытие наших войск в район Даксты, вели бои над переправами через реку Седа.

— Прибыли вы кстати, — говорили они. — Противник бросил на наш участок сильную, хорошо подготовленную группу воздушных охотников. Это матерые волки, и они нам очень мешают. В район прикрытия парами прилетают: сначала одна, за ней — другая, третья. Атакуют внезапно со стороны солнца, стараются сковать боем нашу группу.. А нам в бон вступать нельзя: того и гляди, бомбардировщики нагрянут.

В это время приземлился наш «ЛИ-2», зарулил на стоянку. А немного погодя под дружный смех летчиков вокруг самолета уже кубарем катался, приветствуя землю, наш взъерошенный, ошалевший от перелета медвежонок.

...Прибыл офицер, который отвез меня на автомашине на КП воздушной армии. Меня дружески встретил командующий 14-й воздушной армией генерал-лейтенант авиации Петр Иванович Журавлев:

— Рад вам. Как долетели? Все здоровы?

— Все в порядке, товарищ генерал.

Командующий продолжал:

— Задачу вы, вероятно, получили на месте?

— Да, получили в общих чертах: нас прислали на усиление.

— Так вот, ваша задача — вести борьбу с немецкими воздушными охотниками. Ознакомьтесь с наземной и особенно воздушной обстановкой. Изучите тактику немцев. Завтра с утра начинайте полеты для ознакомления с районом боевых действий. А может быть, и сразу драться придется.

Пожелав всей нашей группе успехов, командующий вызвал начальника разведки, который подробно ознакомил меня с воздушной и наземной обстановкой, с тактикой фашистских асов и авиации в целом в полосе действий воздушной армии. [357]

В тот день мы тщательно, подробно знакомились с районам боевых действий, а на следующий с утра начали искать противника. Первый вылет был безуспешен. В паре с Титаренко я пересек линию фронта. Мы зашли «на солнце». Под нами тонкий слой облаков. Пробиваем его. Ищем фашистские самолеты. Ходим на разных высотах, курсах, залетаем в район немецкого аэродрома. Он хорошо замаскирован. Попытка прощупать огнем вызвала ответный огонь зенитной артиллерии. Приблизились к району наших переправ. Зенитки и тут открыли огонь. Раз стреляют — значит, противник наготове.

Пробыли мы над территорией, оккупированной немцами, почти час и вернулись «пустыми». Но вылет даром не пропал: изучили район, запомнили характерные ориентиры.

В тот день все летчики группы вылетали безуспешно и докладывали о сильном зенитном обстреле. На этом участке противник всеми силами старался удержаться на оборонительных рубежах, подготовленных заранее.

Мы стали вылетать на охоту по нескольку раз в день. На большой высоте пересекали линию фронта. Через дымку видны были разрывы на земле.

Мы усиленно искали воздушного противника. Бывали и над Ригой. Летая над ней, я всегда вспоминал Давида.

Как-то днем Титаренко и я парой на большой высоте направлялись к переправам. Вдруг в наушниках раздался голос Зимина—ведущего восьмерки «ЯКов». На группу над переправой напало три пары фашистских охотников — «фокке-вульфы». На высоте 3500 метров идет бой. Быстрее на выручку!

На предельной скорости приближаемся к району боя. У восьмерки «ЯКов» — преимущество в количестве, а у фашистов — в высоте. Враг старается оттянуть наших летчиков от переправ, нанести им поражение.

С ходу сверху со стороны солнца атакую ведущего верхней пары охотников. Титаренко стремительно атакует ведомого. Молниеносная атака нашей пары, очевидно, ошеломила гитлеровских асов. С ходу сбить не удалось, но противник сразу покинул поле боя. Основная задача выполнена: отогнали охотников. И «ЯКи» нанесли удар по бомбардировщикам.

Как-то Титаренко прихворнул. И я взял в напарники молодого способного летчика Шарапова: он прекрасно держался в паре. [358]

Мы над территорией, занятой противником южнее озера Буртниеки. Восемь «фокке-вульфов» с бомбами направляются к переправам через реку Седа, в районе Даксты. Больше самолетов не видно. Захожу в хвост вражеской группы. Немцы держатся самоуверенно и, словно не замечая нас, спокойно продолжают полет.

По нас открыли огонь зенитчики. Проскакиваю. Вплотную , пристраиваюсь к крайнему самолету. Открываю огонь. «Фокке-вульф» перевернулся через крыло и рухнул на землю, прямо в лес. Летчик выбросился с парашютом. Остальные разворачиваются. Тут же беспорядочно бросают бомбы в расположение своих войск, пикируют и на малой высоте, маскируясь на фоне местности, скрываются. Гнаться за ними не стоит — внизу много зениток, да и надо оценить воздушную обстановку. Увлекаться нельзя.

Набираю высоту. Где же мой ведомый? Сзади разрывы зенитных снарядов. Неужели Шарапова сбили? Вызываю его по радио. Ответа нет. В это время в воздухе появляется еще шестерка «фокке-вульфов», тоже с бомбами. Она держит направление к переправам.

Без боя не уйду. Захожу сзади сверху со стороны солнца. Ведущий, очевидно, заметил меня. Бросает бомбу и пытается набрать высоту. Настигаю его, открываю огонь, и вражеский самолет падает вниз. Летчик прыгает с парашютом. Немецкая пятерка, тоже пикированием, уходит на запад. Пытаюсь связаться с Шараповым по радио. Ответа нет. Ищу его и вижу еще две пары «фокке-вульфов» без бомб. Летят на повышенной скорости. Ясно — это охотники, вызванные по радио.

У меня преимущество в высоте. Решаю вступить с ними в бой.

Один охотник — наверное, ведущий — особенно напорист. Пока я вел бой с тройкой, он отошел в сторону и начал набирать высоту. Хочется ему ударить сверху. Я заметил уловку фашиста, ринулся на него и открыл огонь. Сбить его не удалось, но, очевидно, ему крепко досталось. Он со снижением ушел в направлении к Риге. Вражеская тройка заметалась. Но вот самолеты построились в оборонительный круг и начали оттягиваться к Валмиера — тоже в направлении к Риге.

Преследовать врага не было смысла. В последний раз запросив Шарапова по радио и снова не получив ответа, я направился [359] на аэродром, с тревогой думая о ведомом и все же надеясь, что он вернется.

К вечеру летчики группы доложили об успешном выполнении задания. В тот день было сбито несколько самолетов. До позднего вечера я разбирал и изучал с летчиками группы действия вражеской авиации и зенитной артиллерии на этом участке.

Несколько дней мы ждали сведений о Шарапове, но никаких известий о нем не было. И мы потеряли надежду на его возвращение. К нашей великой радости, он вернулся в полк — вернулся, когда мы были уже под Берлином. Оказалось, его самолет действительно сбили зенитки, и наш боевой товарищ попал в плен, в концлагерь. Много ему пришлось выстрадать.

...Титаренко еще чувствовал себя неважно и вылететь на задание не мог. Командир эскадрильи Баклан, как всегда, вылетел со своим напарником Митей Нечаевым, а я — с заместителем комэска Иваном Щербаковым. На фронте он недавно. До этого, как я, был инструктором авиационного училища, подготовил не один десяток летчиков. Это отличный пилот. Но мне говорили, что в бою он горячится: чуть завидит противника — очертя голову бросается в атаку. Особенно большого значения этим словам я не придал. Как всегда, обо всем договорились на земле. Перед вылетом напомнил об осмотрительности, о соблюдении дисциплины строя.

Пересекаем линию фронта южнее озера Выртсьярв — это характерный ориентир. Устремились на юго-запад, к Риге.

Замечаю впереди ниже нас пару «фоккеров». Летят в направлении Валги. Под углом иду вдоль шоссейной дороги Рига — Валга. Щербаков, находясь в боевом порядке левее меня, оказался ближе к противнику. И не успел я оценить обстановку, как в наушниках шлемофона услышал его голос:

— Прикрой! Я атакую!

Нарушив дисциплину, он ринулся на противника.

Один самолет упал. Но в этот миг Щербакова со стороны солнца атаковала пара, летевшая вслед за первой. Ведущий вот-вот откроет огонь, пристраиваясь к хвосту его самолета.

Передаю по радио:

— Щерба, сзади противник!

Иду наперерез охотникам. С первой очереди сбиваю ведущего. В это время на меня сверху «навалилась» третья пара. [360]

Ее я не заметил. Завязываю с ней бой. Туго нам пришлось — у противника было не только численное преимущество, но и преимущество в высоте.

Одержали мы победу над тремя парами фашистских асов только благодаря хорошей технике пилотирования, самообладанию, отличным качествам наших самолетов.

На аэродроме я по всем правилам отчитал своего напарника, хотя он и сбил самолет. После он держался хорошо и действовал точно.

...В тот день, как всегда, хорошо дрались пары комэска Баклана и Нечаева, Александрюка и Васько. И я не раз ставил в пример другим спаянность и согласованность их действий.

На поврежденном самолете

Дмитрий Титаренко и я возвращались с задания. Неудачная у нас выдалась охота. Мы летали к Риге, но ни одного самолета не встретили.

Досадно было возвращаться на аэродром «без добычи». Горючее оставалось, можно было еще поохотиться, и я решил повернуть к озеру Выртсьярв, поискать противника вдоль линии фронта. Летим на высоте 5000—5100 метров. Противника нет. Вокруг — удивительное спокойствие. Видимость отличная.

Сбоку от нас солнце спускается к горизонту, словно вот-вот погрузится в залив. Зрелище так эффектно, что хочется переброситься словом с Титаренко, благо полет подходит к концу:

— Смотри, Дима, какая красота!

— Очень красиво, — отвечает он.

Перекидываю взгляд вперед, на озеро. И вижу: навстречу, метров на 500 ниже нас, летит двухкилевой самолет. Судя по очертаниям — наш бомбардировщик «Петляков». Да и судя по поведению — наш: спешит к нам. Может, за ним гонится противник — ведь такие случаи бывали.

Всматриваюсь в даль: нет, никто его не преследует. Перевожу взгляд на самолет. В эту секунду он резко изменил курс и, будто проваливаясь, стал снижаться, увеличивая скорость, и уходить в направлении к Рижскому заливу. Теперь отчетливо [361] виден его тупой нос и черные кресты. Да это «дорнье»! Немецкий разведчик!

Очевидно, у него было задание сфотографировать линию фронта, но экипаж заметил нас и предпочел повернуть восвояси. Задание сорвано — это хорошо. Но врага надо догнать и уничтожить.

Прикидываю: бензина должно хватить. Резко разворачиваюсь. Ведомый не отстает. Преследуем врага.

Разведчик продолжает снижаться. Вот высота уже около 1000 метров. Скорость нашего полета превышает предельную. Расстояние между нами и разведчиком быстро сокращается. Впереди — Рижский залив. Всматриваюсь: истребителей противника нет. Даю команду товарищу:

— Атакую! Прикрой!

Подлетаю к разведчику почти вплотную. Стрелки открывают сильный огонь. Трассы осыпают мой самолет.

Нажимаю на гашетки. Очередь! Но тут мой самолет вздрогнул, и не успел я разобраться, в чем дело, как он перевернулся на спину.

Напрягаю все силы и выравниваю самолет.

— Ты ранен? — слышу испуганный голос Дмитрия.

— Да нет. Видно, в спутную струю от «дорнье» попал. А где же он?

— Впереди нас ковыляет. Подбит.

Делаю попытку снова атаковать. Увеличиваю скорость. Но самолет опять стал переворачиваться на спину. С трудом его выравниваю.

— Да что с тобой? — снова тревожно спрашивает Титаренко.

— Переворачивает, Дима!

Сбавляю скорость, стараясь удержать самолет в горизонтальном положении.

Противник уходит. Не могу дать команду Титаренко добить: бензин у нас на исходе.

Прислушиваюсь: мотор работает четко, без перебоев. Тут все в порядке. Смотрю на плоскости — левая повреждена, и самолет сильно кренит влево. Ясно — поврежден элерон. Надо возвращаться домой, не теряя ни секунды.

Сбавляю обороты мотора и на предельно малой скорости на небольшой высоте веду подбитый самолет над территорией, занятой противником. Стоит мне сделать одно неосторожное [362] движение, чуть повысить скорость, и самолет теряет управляемость. Вот-вот перевернется снова. Ты подбит, а внизу враг, — нет ничего неприятнее этого ощущения!

Если нападут истребители, Дмитрию придется драться одному: я не смогу вести бой. От этой мысли дрожь пробегает по спине, на лбу выступает холодный пот: погибнуть в бою не страшно — страшна бессмысленная гибель.

Преследуя «дорнье», я рассчитывал, что на обратном пути нас выручит скорость. А теперь у меня мало надежды довести самолет до расположения наших войск. На такой скорости, пожалуй, и Дмитрий не дотянет до дому. Передаю боевому другу условно: следуй дальше один. А он просит разрешения остаться. Добавляет, что бензина у него хватит. В этом я усомнился. Но понял, что друг не оставит меня.

Когда чувствуешь локоть товарища, знаешь, что товарищ поддержит, легче вести борьбу. Одному мне пришлось бы напряженно следить за воздушным пространством, чтобы вовремя увидеть врага, смотреть назад, делать много отворотов, изломов маршрута, а это лишний расход бензина.

Я смотрел только вперед и сосредоточен был на одном: как довести машину? За воздухом зорко следил мой товарищ. Его самолет появлялся то справа, то слева от меня.

Вот и линия фронта. Долго же мы до нее добирались! Сейчас непременно откроет огонь зенитная артиллерия противника. Так и есть. Вокруг стали разрываться снаряды. Небольшими отворотами уклоняюсь от огня, с трудом удерживая самолет в горизонтальном положении.

Но вот под плоскостями самолетов земля, освобожденная от врага. Впрочем, истребители могут атаковать и здесь. Да и удастся ли довести до аэродрома тяжелоуправляемую машину? Надо спасти, посадить ее, пока есть хоть капля бензина. Прыгать с парашютом только в крайнем случае.

Передаю по радио другу:

— Спасибо, Дима. Долечу один. Он отвечает:

— Прошу разрешения прикрывать до посадки.

И мы продолжаем полет на предельно малой скорости. Поглядываю на приборы, на самолет боевого друга. Осматриваю и землю: на всякий случай подыскиваю площадку, удобную для посадки.

Наконец показался аэродром. Он тщательно замаскирован, но тут я знаю каждый кустик. Различаю место стоянки наших самолетов. К ней сбегаются товарищи — летчики, техники. Их опередила санитарная машина.

Обычно истребитель с легким чувством, победоносно подлетает к своему аэродрому. А я веду подбитый самолет осторожно, будто крадучись. Не привык я возвращаться на такой скорости. По-прежнему сильно кренит влево. Держу ручку управления обеими руками, и то они устали. Неизвестно, как самолет будет вести себя на посадке. Надо еще раз все продумать и принять правильное решение. Передаю Дмитрию команду:

— Иди на посадку!

Вместо ответа он тревожно спрашивает:

— Как дела? Повторяю:

— Иди на посадку!

На этот раз он беспрекословно повинуется. Бензин у нас почти иссяк.

Все взвесив, иду на посадку и я. Самолет касается земли. Заруливаю к своей стоянке. И тут «Лавочкин» останавливается. Сбежались товарищи, разглядывают плоскость. Вылезая из кабины, слышу слова техника Васильева:

— Да, повреждение серьезное. Как только самолет держался в воздухе, не перевернулся?! Да вы не волнуйтесь, товарищ командир, починим быстро.

Подхожу к Дмитрию и крепко его обнимаю.

— Спасибо, дружище!

За несколько дней боев наша группа уничтожила двенадцать вражеских самолетов. А главное, нам удалось нанести моральное поражение немецким асам, и они стали уклоняться от боев. Задание было выполнено.

Я получил приказ вернуться в полк, когда войска трех Прибалтийских фронтов уже вели бои на ближайших подступах к Риге, располагали большим количеством авиации, и наша помощь уже была не так нужна.

Когда мы прилетели в свой полк, я заметил незнакомого молодого летчика. Он шел торопливо, чуть прихрамывая, навстречу летчикам третьей эскадрильи. Кто-то крикнул:

— Да это Крамаренко!

И все бросились к нему. Встреча была бурная. Сергей Крамаренко [364] — летчик из третьей эскадрильи. Несколько месяцев о нем ничего не было известно. Он вернулся в полк, когда мы улетели в Прибалтику.

Вот что с ним произошло. В воздушном бою под Проскуровом он был тяжело ранен в руку и ногу. Самолет загорелся, пришлось выброситься на парашюте. На земле ему оказали первую помощь, а потом отправили на самолете в Москву в госпиталь, где он и пролежал много времени.

На врачебную комиссию он пришел, опираясь на палку, но оставил ее в коридоре, не показав виду, что ступать нестерпимо больно. И комиссия, правда с трудом, признала его годным к летной работе. Он стремился в родной полк, приложил немало стараний, чтобы разыскать его. И добрался сюда, к радости всех однополчан.

Куманичкин, рассказавший мне все это по дороге на К.П, сказал с довольным видом:

— Вот у меня и напарник теперь есть.

Нет им прощения!

На нашем фронте продолжалось затишье. Лишь изредка мы вылетали на охоту южнее Варшавы.

Вечерами гуляли по тихим улицам поселка, расположенного неподалеку от нашего аэродрома. Жители относились к нам сердечно. В каждом доме мы были желанными гостями. Нам рассказывали о черных днях немецко-фашистской оккупации, о том, как беженцы из городов, семьи офицеров польской армии многие годы скрывались, скитались под вечным страхом, что фашисты отправят их в концлагерь. Слушая, я думал о судьбе сотен и сотен тысяч соотечественников, угнанных на каторжные работы в фашистскую Германию, о брате Григории.

Сравнительно близко от нашего аэродрома до лета этого года было несколько фашистских лагерей смерти — в Бяла-Подляска, под Люблином, в Майданеке и уже совсем недалеко от нас — в старинной крепости под Демблином.

Ненастным октябрьским утром несколько однополчан поехали на машине в Майданек. Войска Первого Украинского фронта овладели им в июле, освободив тех, кто уцелел. Мне поехать не удалось. Однополчане вернулись к концу дня. Были [365] подавлены, угнетены, — никогда я их такими не видел. Мы уже многое знали тогда о Майданеке, но товарищи говорили, что действительность превзошла все их ожидания: кровь стынет в жилах при одном воспоминании об этом страшном месте. Еще издали они увидели однообразные бараки и трубу крематория, где гитлеровские палачи сжигали замученных и расстрелянных узников. Эта фабрика уничтожения людей вмещала одновременно 150 тысяч человек. Сюда гитлеровские палачи сгоняли пленных — взрослых и детей — из всех оккупированных стран. Тут погибли сотни тысяч наших, советских граждан. И страшно вымолвить — всего в Майданеке уничтожено полтора миллиона человек.

Еще множество концлагерей в те дни продолжали существовать на территории оккупированной Польши, в фашистской Германии. С тех пор народы мира многое узнали о злодеяниях гитлеровских палачей, узнали имена нацистских преступников. И кое-кто из злодеев понес заслуженную кару. Но нестерпима одна мысль о том, что многие преступники, зверски истязавшие узников фашистских лагерей смерти, до сих пор еще не преданы суду, не понесли наказания. Им не место среди людей.

Наши товарищи видели горы обуви — мужской, женской и детской, рассортированной палачами. Видели газовые камеры с глазками в дверях: в них изверги смотрели на свои жертвы.

Горестно, со слезами слушал рассказы однополчан Давид Хайт: он думал о своих стариках. У меня перехватывало горло от ярости и невольно сжимались кулаки, а Дмитрий Титаренко все повторял:

— Этим гадам прощения не будет. Надо покарать всех до единого.

Так случилось, что на следующий день мне принесли письма.

Я стал читать, пока техники готовили самолеты. И, как всегда, начал с письма отца.

Тяжкое горе случилось у нас в семье. Отец сообщил, что еще в 1942 году под Сталинградом погиб мой старший браг Яков. Отец писал также, что вернулось несколько человек, угнанных фашистами в рабство вместе с братом Григорием. Они рассказывали, что Григорий попал в группу, отправленную в Майданек. В дороге фашисты зверски истязали людей. [366]

Бывшие узники, оставшиеся в живых, говорили, что Григорий очень ослаб, исхудал и что погиб он в Майданеке.

Нелегко было отцу писать, но он нашел в себе мужество и кратко сообщил обо всем. Каждый поймет, что я испытал, узнав о гибели братьев, особенно о том, как погиб Григорий. Думал ли я еще вчера, с ужасом и яростью слушая рассказы товарищей, что пути войны привели меня почти к тем местам, где среди бесчисленных жертв фашистских палачей был и мой брат.

...Горестную весть я узнал и из письма Мухина: в Румынии погиб инженер-майор Фрайнт. Он вылетел на обследование нового передового аэродрома вместе с летчиком Аладиным на «ПО-2». Над окруженной группой фашистов они попали под обстрел. Фрайнт был убит, Аладин, раненный в ногу, привез его тело на аэродром. Никогда не забыть, сколько он дал нам, молодым летчикам, когда мы изучали «ЛА-5». В памяти всплыли лица друзей — молодые, смелые лица тех, кто погиб в борьбе с фашизмом.

А вскоре — еще одна горестная весть из старого полка. Друзья сообщали, что в разгаре наступательной операции войск Второго Украинского фронта под Дебреценом в бою сбит Федор Семенов. Я был один в домике у КП и думал о своем фронтовом учителе, которому стольким обязан, о большом своем друге. Не верилось, что мог погибнуть такой опытный и хладнокровный летчик, воевавший с первого дня войны.

Оживленно разговаривая, вошли товарищи. Сразу заметили, что я чем-то опечален, притихли, стали расспрашивать. Все вместе мы вышли на аэродром. Холодный ветер обдал лицо. Из-за облаков выглянуло солнце, и в голубом небе заблестели два самолета: они барражировали над аэродромом.

— Не унывай, дружище... — сказал Титаренко, обняв меня за плечи. — Может, Семенов жив. А если нет — мы отомстим фашистам за твоего фронтового учителя. И ждать этого недолго: скоро начнутся настоящие бои.

...Много времени спустя я узнал, что Федор Семенов выбросился с парашютом, но попал в расположение врага. Очевидцы, освобожденные из фашистского плена, рассказывали о том, как мужественно держался Федор Семенов. Он не позволил фашистам сорвать с него Золотую Звезду и ордена. [367]

Ни посулами, ни пытками гитлеровцам не удалось заставить его дать нужные им показания. Фашисты расстреляли Федора Семенова за несколько дней до окончательной нашей победы. Вечно будет жить в моей памяти его образ.

Однажды меня вызвал Павел Федорович Чупиков:

— Вам придется звеном вместе с Титаренко на несколько дней слетать на правый фланг. Изучите обстановку, тактику вражеской авиации на том участке фронта. Передают: там действуют отборные немецкие асы. Частью сил полк туда уже вылетал без вас.

И вот наше звено на правом фланге. Вылетаем на охоту в район западнее Варшавы, Модлина и Пултуского плацдарма.

Воздушный противник не вступает в активные бои — очевидно, старается избежать потерь. Фашисты бросают основные силы авиации на поддержку и прикрытие своих войск. Охотники на «мессерах» действуют очень осторожно. Атакуют только в том случае, если положение для них явно выгодное, атаки производят из-за облаков.

Однажды на охоте в районе севернее Модлина, когда я собирался сделать маневр — разворот в сторону плацдарма, — раздался тревожный голос Титаренко:

— Слева «мессы»!

Я и не заметил, как они вывалились из облаков, и чуть не подставил себя под удар. Было не до размышлений. Быстро, резким поворотом я положил самолет на спину и с перевернутого положения открыл огонь по ведущему. Противник резко пошел на снижение и скрылся в дымке где-то внизу. Второй проскочил вперед и исчез в облаках.

Выскакиваем за облака. Самолета не видно. Пробиваем облака в районе плацдарма, где шли сильные бои, ищем противника. Но уже держимся подальше от облаков, чтобы хватило времени на принятие решения, если появится противник. Но он так и не появился, и мы вернулись на аэродром.

— Да, немцы идут на разные уловки и хитрости, и надо быть еще бдительнее, при такой погоде особенно. Надо правильно строить маршрут поиска и производить маневр. Ты вовремя заметил «мессов», — говорил я в тот вечер Дмитрию.

Еще несколько раз нам пришлось встретиться с воздушным противником, но немецкие летчики, очевидно еще издали [368] завидя красные носы наших самолетов, от боя уклонялись.

Иногда мы с Дмитрием строили маршрут так, чтобы, ведя поиск воздушного противника, пролететь над крепостью Модлин и особенно над Варшавой. Правда, на подступах к ней сильно били зенитки, но миновать их удавалось, и мы пролетали над польской столицей, разрушенной оккупантами. Дома без крыш сверху казались пустыми коробками. Вспоминались наши города, уничтоженные фашистами, и сердце сжималось от ненависти к общему врагу советского и польского народов.

Советская земля очищена от захватчиков

Несколько летчиков полка, в их числе и я, во главе с командиром на своих боевых самолетах вылетели в Бяла-Подляска на слет бывалых летчиков 16-й воздушной армии.

В ту пору относительного затишья, когда войска фронта после беспрерывных многомесячных боев готовились к последним решительным сражениям, слет был для летчиков важным событием.

Собрались в Бяла-Подляска представители всех родов авиации. Командующий присутствовать не мог. Здесь был его заместитель, генерал Сенаторов, который, как рассказывал мне подполковник Акуленко, сражался с фашистами добровольцем еще в Испании; был здесь и член Военного Совета армии генерал Виноградов, вручивший нам гвардейское знамя. Прилетел и командир истребительного авиакорпуса генерал Савицкий — командир-новатор, воздушный боец.

Мне довелось увидеть прославленных боевых летчиков, я внимательно слушал их выступления, и передо мной как бы раскрылась вся картина недавних боев.

За три дня участники слета проанализировали действие и взаимодействие всех родов авиации, обобщили опыт, выработали единство взглядов на тактику борьбы с немецко-фашистской авиацией. Слет дал нам многое, и, вернувшись в полк, мы подробно доложили о нем однополчанам.

Мы внимательно следили за обстановкой на фронтах. На нашем, северо-западнее Праги, освобожденной еще 14 сентября, и южнее Пултуска шли бои местного значения. [309]

Войска Четвертого Украинского фронта освободили Закарпатскую Украину, Третьего Украинского совместно с частями Югославской народно-освободительной армии — Белград, войска Третьего Белорусского вели успешное наступление в Восточной Пруссии.

С волнением думал я о старых боевых товарищах, слушая сообщения. Войска Второго Украинского фронта под командованием маршала Советского Союза Р. Я. Малиновского 29 октября начали Будапештскую операцию.

Приближалась 27-я годовщина Великого Октября. В полк пришло много писем. Немало получил их и я. Павел Брызгалов и Василий Мухин нашли минуту между двумя вылетами, чтобы поздравить меня. Василий писал, что полк успешно выполняет задание и награжден орденом Богдана Хмельницкого, по-прежнему отличаются Леня Амелин, Паша Брызгалов, Валя Мудрецов, Кирилл Евстигнеев, назначенный заместителем командира полка. Мой побратим сетовал, что нельзя перевестись ко мне, и мечтал о скорой встрече после победы.

Накануне праздника мы с великой радостью услышали долгожданную весть: завершено освобождение нашей Родины — доблестные войска Карельского фронта совместно с Северным морским флотом изгнали немецко-фашистских захватчиков из Советского Заполярья. Наша государственная граница восстановлена на всем протяжении — от Баренцева до Черного моря.

Вечером на торжественном предпраздничном собрании с докладом выступил замполит Асеев. Он говорил о пути, пройденном Советской Армией за годы войны, о поражении, которое она нанесла фашистам, особенно в этом, 1944 году.

Перед Советскими Вооруженными Силами стояла последняя задача: помочь народам центральной и юго-восточной Европы до конца разгромить оккупантов.

Боевые будни

Погода стоит нелетная, и наш стажер майор Яков Филиппов так еще и не побывал в настоящем бою. Он упросил командира задержать его до наступления наших войск. [370]

Однажды тучи внезапно рассеялись, появилось голубое небо. И мы с ним вылетели на свободную охоту.

Линию фронта пересекли южнее Варшавы. Прошли над вражеским аэродромом. Покружили в стороне. Ни один самолет не взлетел — аэродром словно вымер. До нас уже, видимо, поработали бомбардировщики: всюду зияли воронки.

Прошли еще несколько аэродромов. Авиации не видно. Вероятно, немцы вылетели к линии фронта, на поддержку войск.

И мы направились поближе к линии фронта. Предупреждаю:

— Усилить поиск.

Вижу: впереди ниже нас, над передним краем вражеских войск, барражирует восьмерка «Фокке-Вульфов-190».

На горизонте появились силуэты самолетов. По всей вероятности, это наши штурмовики. Да, так и есть. Они идут непрерывно, волнами, поддерживая наши войска и нанося удары по резервам противника. «Фокке-вульфы» могут внезапно на них обрушиться. Времени терять нельзя. Передаю Филиппову:

— Впереди восемь самолетов. Прикрой! Атакую!

Быстро нахожу ведущего. Со снижением, развив предельную скорость, с ходу врезаюсь в строй, открываю огонь. Горящий самолет рухнул вниз. Проскакиваю вперед, разворачиваюсь, чтобы оценить обстановку. Смотрю, строй «фоккеров» рассыпался — они уходили на запад. А наши штурмовики атаковали немецкие наземные войска.

Еще раз подтвердилось простое правило: первым замечай противника, первым вступай в бой и, не теряя ни доли секунды, сбивай.

Боевые будни продолжаются. Мы с огромным интересом изучаем фотокинопулеметы (ФКП)—прибыла первая партия. Освоили их быстро. Результаты получались замечательные. Фотоконтроль еще больше подтягивал летчиков.

Каждый раз мы не могли дождаться проявления пленки — так хотелось наглядно увидеть результаты атак. Иногда после напряженного боя летчику трудно установить, под каким ракурсом и с какой дистанции он вел огонь. Случается, он прилетает и докладывает, что вел огонь с короткой дистанции. И как же бывает удивлен, когда выясняется, что это ему только казалось: пленка проявлена, изучена и видно, что дистанция не такая уж близкая! [371]

На пленке все фиксировалось с абсолютной точностью. Благодаря фотоконтролю можно было правильно проанализировать свои действия и выяснить, успешна ли была стрельба.

Вскоре Чупиков в паре с Куманичкиным вылетели на боевое задание в район Пулавского плацдарма. Их машины были оборудованы фотокинопулеметами. Над освобожденной территорией Чупиков увидел два «мессершмитта» особой конструкции. Под фюзеляжем заметил дополнительное устройство: ему показалось, что подвешены бомбы. Он внезапно атаковал немецких охотников. Но они боя не приняли, увеличили скорость и ушли.

Командир подробно рассказал летчикам и техникам полка о встрече с новым немецким самолетом. Снимок, сделанный его фотокинопулеметом, был увеличен, и мы отчетливо увидели, что на немецком самолете не бомба, а устройство для дополнительной тяги. Инженер Зарицкий определил, что это реактивный ускоритель. Вот почему фашист так быстро оторвался, когда командир открыл огонь.

Мы обсудили методы борьбы с новыми немецкими самолетами, пришли к выводу, что главное — своевременно открыть огонь, до того, как противник включит ускоритель.

Фашисты явно намеревались воздействовать на психику советских летчиков, выпуская экспериментальные самолеты, но снова просчитались: каждому из нас хотелось поскорее сбить «мессершмитт», оборудованный реактивным ускорителем.

В начале января 1945 года на нашем левом фланге Первого Белорусского фронта стояла ненастная погода. То мела пурга, то шел мокрый снег. Низко стелился туман. Но вот немного прояснилось, и мы перелетели на новый аэродром. Он был расположен против Магнушевского плацдарма, как скоро оказалось — на направлении главного удара наших войск.

Часто приходилось бывать на рации, следить за воздушным пространством, чтобы своевременно навести на врага летчиков, барражирующих в воздухе, отразить нападение. И не пропустить пролета разведчика.

С нетерпением мы ждали начала боев и еще глубже изучали район предстоящих действий.

Наступление

12 января вечером мы узнали, что войска соседнего Первого Украинского фронта перешли в наступление.

Утром 13 января был построен весь полк, развевалось на ветру алое гвардейское знамя. Замполит Асеев прочел обращение Военного Совета фронта к войскам. Военный Совет предупреждал, что враг будет сопротивляться с ожесточением смертника и каждый советский воин должен проявить мужество, решительность, отвагу, не давать противнику передышки.

В обращении говорилось о том, что мы сильнее врага, что наша военная техника лучше фашистской, что ее у нас больше и эту первоклассную технику дал наш народ, который обеспечивает нам победу. Военный Совет призывал нас в последний и решительный бой. Это обращение мобилизовало нас еще больше, и мы с подъемом ждали начала наступления.

Мы знали, что нашим войскам будет нелегко: немцы подготовили к длительной и упорной обороне всю полосу между Вислой и Одером. Здесь насчитывалось семь рубежей, не говоря о промежуточных. Первый рубеж проходил по западному берегу Вислы, последний — по западному берегу Одера.

Ранним утром 14 января до нас донеслись громкие раскаты артиллерийской подготовки наших войск.

И вот мы на аэродроме. К нашей великой досаде, идет густой мокрый снег. На КП узнаю, что главная ударная группировка наших войск начала наступление с Магнушевского плацдарма, а справа от нас наносила удар Первая армия Войска Польского.

Не отходим от самолетов, ждем до вечера, но погода так и не улучшилась. Обидно: мы прикованы к аэродрому, не можем с воздуха помочь нашим наземным войскам.

Узнаем, что главная полоса вражеской обороны прорвана. Воины нашего фронта плечом к плечу с воинами Войска Польского продвинулись вперед на двенадцать — двадцать километров.

Противник пытался остановить наши сухопутные войска на заранее подготовленных оборонительных рубежах, перебросив на это направление танковый корпус. Но ни укрепления, ни ответный огонь не могли их остановить. Однако сейчас, как никогда, требовалась воздушная разведка: надо было вскрыть [373] выдвижение немецких резервов, по которым должны были наносить удары наши штурмовики и бомбардировщики.

Днем 15 января мы вылетели в сложных метеорологических условиях на охоту по наземным целям с задачей одновременно произвести разведку погоды и выдвижения резервов. Облачность прижимала нас к земле, стесняла маневр, и атаковать наземные цели не удалось, зато ценные разведданные собрали. Летели мы так низко, что я отчетливо видел все происходившее внизу. Лавиной двигались советские танки, пехота. Вел а, огонь артиллерия.

Подготовка к наступательной операции на Варшаву была произведена скрытно. Еще позавчера, пролетая над Магнушевским плацдармом, никто из нас не заметил, что внизу сосредоточилось такое большое количество наших войск и боевой техники. Все это сейчас словно из-под земли появилось.

Во время вылетов мы не встретили в воздухе ни одного вражеского самолета.

К концу дня сопротивление немецко-фашистских войск на нашем участке было сломлено. Мы с восхищением говорили о своих боевых товарищах — танкистах, артиллеристах, пехотинцах: за два дня наступательных боев они нанесли врагу сокрушительный удар.

Здесь «пеклись» «фоккеры»

Наступление развивалось стремительно, и этому содействовала наша авиация. Летчики 16-й воздушной армии наносили массированные бомбо-штурмовые удары по скоплению войск и техники противника, не давали подходить резервам, а также прикрывали наши войска от налетов немецкой авиации.

Войска Первого Белорусского фронта под командованием маршала Советского Союза Г. К- Жукова в тесном взаимодействии с воинами Войска Польского 1.7 января освободили столицу Польши — Варшаву.

В тот вечер Москва в ознаменование победы салютовала соединениям Первого Белорусского фронта и частям Первой армии Войска Польского.

...Итак, закончен первый этап Висло-Одерской операции. Наши войска стремительно продвигаются вперед, на запад. [374]

Передовые бронетанковые части с ходу захватывают аэродромы. В Сохачеве — еще несколько дней назад важном узле обороны фашистов — танкисты захватили врасплох летный состав в столовой. Нам известно, что на сохачевский аэродром сели штурмовики.

— Как же так, ведь линия фронта недалеко, — замечает кто-то.

— Да так, — говорит командир, — начинают штурмовать врага сразу после взлета.

Наконец перелетает и наш полк. На сохачевском аэродроме картина своеобразная: виднеются и наши штурмовики и оставленные «фокке-вульфы».

Здесь мы встретились со штурмовиками, и мне вспомнилась весна прошлого года — бои севернее Ясс...

Встреча была теплая. Летчики говорили:

— Противник, отступая, старается закрепиться на новых рубежах. Бить его надо, а нам мешают немецкие истребители. Уж вы их там покрепче колотите!

Из Сохачева летаем в район Плоцка, Кутно и Лович на поиск противника. Вступаем в бои, хотя противник и уклонялся. Здесь полк понес тяжелую утрату: в неравном бою был сбит Кирилл Бачило — опытный, отважный летчик...

Спустя несколько дней после гибели нашего товарища перелетаем в Иноврацлав, ближе к войскам, которые продолжали стремительное наступление. И всюду читаем надписи, сделанные советскими воинами: «Вперед — на Берлин!»

Рядом с нашим находится аэродром, забитый брошенными «Юнкерсами-87»; иногда мы тренируемся в атаках по ним. И снова приказ: срочно перебазироваться на аэродром южнее Познани — крупного промышленного центра, важного железнодорожного узла и одного из древнейших городов Польши. Наши войска уже продвинулись вперед километров на 80—90 от Познани, но частью сил ведут там бои по уничтожению окруженной группировки, засевшей в цитадели. Враг ожесточенно обороняется. Нам приказано при перелете проштурмовать немецко-фашистскую группировку.

Снимаемся с аэродрома немедленно, спешим. А в Иноврацлаве пока остаются наши любимцы — Зорька и Кнопка — и часть хозяйства.

С самолета я увидел аэродром, буквально забитый «хейнкелями» [375] и «юнкерсами». Вот-вот снимутся, помчатся бомбить наши войска. Неужели там враг? Но нам сообщают по радио, что они брошены фашистами при отступлении.

Познанская цитадель — старинная крепость, оборудованная оккупантами по последнему слову техники. Она стоит на возвышенности и занимает немалое пространство.

Чуть не задевая крыш, на бреющем полете проносимся над самой цитаделью. Обстреливаем из пушек окруженные фашистские войска. Противник открывает бешеный зенитный огонь. Но мы выполняем задание. Цитадель позади. Благополучно приземляемся на заводском аэродроме, принадлежавшем до освобождения немецко-фашистскому авиаконструктору Фокке-Вульфу, как и вилла, в которой мы расположились. Невдалеке стоял громадный завод, еще недавно выпускавший самолеты для немецко-фашистской армии. В цехах видны следы боя — еще не убраны трупы фашистов. На полу валяется скомканный портрет ненавистного Гитлера, сорванный со стены нашими солдатами.

Враг не успел вывести завод из строя. Готовые самолеты не успели подняться: сотни новых «фокке-вульфов» стояли под землей и на аэродроме, многие — на застывших конвейерах.

— Да, не раз приходилось каждому из нас вести с ними жаркие бои. А теперь они стали нашими трофеями, — говорили летчики.

Но нам еще предстояли жестокие воздушные схватки с «фоккерами». И мы подробно изучали вражеские самолеты.

Около завода был концлагерь, в основном для наших соотечественников, угнанных из оккупированных районов. Совсем слабых и больных уже отправили самолетами в госпитали. Остальные ждали отправки на Родину.

Мы пошли навестить бывших узников. После просторных цехов завода особенно низкими и тесными казались бараки, обнесенные колючей проволокой.

Люди плакали от радости, увидев нас, обнимали, рассказывали о себе глухими, невнятными голосами. Ком подступил у меня к горлу. Никогда не забыть эту скорбную картину. Изголодавшиеся, изнуренные каторжной работой женщины и мужчины; сутулые спины, иссохшие дрожащие руки. Звучала русская, белорусская, украинская речь.

— Заставляли нас, проклятые, под страхом смерти работать. Морили голодом, истязали. Мы выполняли черную, самую [376] тяжелую работу. Отступая, изверги собирались всех нас уничтожить. Да наши вовремя подоспели.

Впервые мы увидели соотечественников — бывших узников фашизма, в бывшем фашистском концлагере. И были так взволнованы, что в тот вечер долго не могли уснуть. А ночью нас разбудили по тревоге: слышались автоматные очереди, артиллерийская стрельба.

Оказалось, частью сил противнику удалось сделать вылазку из цитадели. Как мы узнали потом, фашисты намеревались захватить аэродром, обеспечить посадку транспортных самолетов «Юнкерс-52» и вывезти из цитадели основной командный состав.

На окраине аэродрома танкисты ведут бой с противником; нам выдают гранаты, мы готовы вступить в схватку с врагом на земле, но наши наземные части быстро заставляют фашистов снова спрятаться в цитадель.

Только к утру, когда уже стало светать, все успокоилось. И вдруг снова тревога:

— По самолетам! По самолетам!

В небе вблизи аэродрома на юго-западе показалось около тридцати «Фокке-Вульфов-190». Они пикировали на аэродром, но, очевидно, торопились, и бомбы, по счастью, легли на окраине. Самолеты тотчас же скрылись.

— Да, они поспешили, а вот мы прозевали. Надо быть еще бдительнее! — говорили летчики.

Через несколько дней на познанский аэродром приземлился «ЛИ-2». Дверь самолета распахнулась, и на землю соскочил Фомин, а за ним — Давид с Кнопкой на руках. Зорьки не было видно: оказывается, она была убита случайным выстрелом. Жаль было медвежонка. Сколько раз его забавные выходки заставляли нас ненадолго забывать о тяготах тревожной фронтовой жизни.

...Из района Познани мы вылетали на охоту километров за 175 в тыл врага на малой высоте — на пределе горючего. Глядя вдаль, на немецкую землю, я думал о Родине. Вспоминались пепелища, села, сожженные немецко-фашистскими захватчиками. Развалины наших и польских городов...

До Берлина 80 километров

В начале февраля войска нашего фронта, успешно продвигаясь на главном направлении, вышли на Одер, форсировали его и захватили плацдармы на левом берегу севернее и южнее Костшина (Кюстрина). Этот старинный польский город у впадения Варты в Одер был превращен фашистами в сильный узел обороны, и с ходу его взять не удалось. Немцы упорно сопротивлялись, и наши наземные войска вели кровопролитные бои, закрепляя и расширяя плацдармы.

Началась распутица. К нашей великой досаде, мы отстали от наземных войск. Радиус действия «Лавочкиных» не позволял вылетать на задание к Одеру.

К полудню туман рассеивался, но низкая облачность мешала перелету на новый аэродром. А промежуточных аэродромов с бетонированным покрытием не было до самого Одера.

Авиация противника резко активизировала свои действия. Немцы использовали свою аэродромную сеть — бетонированные аэродромы Берлинского района противовоздушной обороны. К тому же условия погоды были в том районе лучше, и немецко-фашистские бомбардировщики, налетая группами в 50 — 60 самолетов, обрушивали удары по плацдармам, переправам и подходящим войскам наших армий. В районе кюстринских плацдармов противник временно захватил господство в воздухе. Тяжело приходилось нашим зенитчикам. Прикрытие с воздуха для наших армий уже стало жизненно необходимым.

Немцы пытались остановить продвижение наших войск на Берлин и подтягивали крупные резервы.

...Несмотря на тяжелые условия, наши войска успешно завершили Висло-Одерскую операцию, выполняя задачу, поставленную Ставкой: освободить от немецко-фашистских оккупантов Польшу, выйти к Одеру и перенести военные действия на территорию фашистской Германии.

И вот наконец мы получили приказ: вылететь на аэродром севернее Костшина (Кюстрина). В шести километрах от него по Одеру проходит линия фронта, на другом берегу реки — наш плацдарм. Берлин в восьмидесяти километрах. Мы стали тщательно изучать маршрут, район нового аэродрома, уточняли линию фронта.

На аэродром южнее Костшина уже прорвался один полк на «ЯКах». Он вел тяжелые воздушные бои, отражая налеты. [378]

Да и аэродром по нескольку раз в день штурмовала немецкая авиация, и среди летного состава были потери даже на земле.

Наша помощь требовалась срочно. Но нам сообщили, что аэродром, предназначенный для нас, грунтовой и еще не подсох. Да и погода на маршруте нелетная: над Северогерманской низменностью по-прежнему туманы. Передовая команда БАО и техсостав были отправлены туда на машинах.

Обычно истребители базируются ближе к линии фронта, а бомбардировщики — дальше. На наш же аэродром в Познани сели бомбардировщики и как бы нас вытеснили.

— Наседают на нас бомберы, — шутили летчики. — Пора и нам убирать шасси.

Наконец Топтыгин, тоже уехавший на новый аэродром, прислал телеграмму: «Передовая команда добралась благополучно, аэродром готов для приема полка».

И командир решил послать меня первым парой с Титаренко: я должен, уже как летчик, определить погоду на маршруте, оценить обстановку в районе плацдарма, выяснить, каковы подходы к аэродрому с воздуха, пригоден ли он для посадки.

Вырулить на бетонную полосу трудновато — колеса застревают в грязи. Но вот мы в воздухе. Сначала низкая облачность прижимала к земле. Затем прояснилось.

Аэродрома еще не видно, но невдалеке от того места, где он должен находиться, над переправами появилась большая группа «фокке-вульфов» — самолетов пятьдесят. Наши зенитчики вступили в единоборство с воздушным врагом.

Образовался как бы купол из разрывов зенитных снарядов. Вот где наша помощь нужна! Но вступать в бой — значит себя обнаружить, а может, и помешать перелету полка.

Неприятно заходить на аэродром, когда близко самолеты противника. Но немцы нас не заметили: мы летели на бреющем над лесом и наши самолеты как бы сливались с фоном местности. Внимательно следя за воздухом, ищу аэродром. Вот он, среди деревьев. Еще несколько дней назад он входил в систему берлинской противовоздушной обороны: фашисты рассредоточивали свои самолеты на грунтовых аэродромах, чтобы ввести нас в заблуждение, — бетонированный аэродром издали виден с воздуха. На этом аэродроме недавно сидели истребители-перехватчики с радарными установками — «Мессершмитты-110». [379]

...С бреющего с ходу производим посадку. Летное поле в порядке. Нас радостно встречают начальник штаба, технический состав. Быстро закатили, самолеты в лес, замаскировали. Сообщаю командиру части кодом: к приему самолетов готов, но зенитки еще не прибыли, «работа» есть.

Все готово. Мы в ожидании. И вот к аэродрому начали парами подходить наши красноносые «Лавочкины». Летчики производили посадку молча, помогали техникам побыстрее закатывать самолеты в лес, тщательно маскировать ветками, приготовленными заранее.

К вечеру прилетел еще один полк, на «ЯКах», и расположился на южной окраине аэродрома.

Перед ужином Чупиков собрал летчиков и сказал спокойным тоном, каким говорит командир, уверенный в своих подчиненных:

— На нашем направлении противник располагает большим количеством авиации и пока соотношение сил не в нашу пользу. Располагает он и хорошей аэродромной сетью с ночным оборудованием. Как правило, аэродромы бетонированы, каждый к тому же прикрыт зенитками. Самолеты могут взлететь в любую погоду, в любой час дня и ночи. Над Берлином и другими важными объектами непрерывно барражируют истребители. Поэтому будем выполнять задачи в сложнейшей обстановке. Зато противника долго искать не придется. Но помните: перед боем надо все взвешивать еще быстрее, действовать еще напористее, помогать друг другу по первому сигналу. А сейчас после ужина сразу на отдых. С утра предстоит напряженная боевая работа.

На следующий день мы прибыли на аэродром до рассвета. Еще было темно, а мы, летчики, уже принимали рапорты от техников о готовности самолетов к вылету.

Начало светать. В готовности № 1 находится дежурное звено. Командир держит в руках ракетницу, смотрит на часы. Когда станет светлее, он даст сигнал на вылет звена. Куманичкин, Титаренко и я стоим рядом с командиром.

— Интуитивно чувствую, — говорит он, — пора вылетать. Но еще темновато.

Невольно поднимаем головы. Всматриваемся в сторону запада. И вдруг раздается отдаленный гул. Он доносится c северо-запада. Поворачиваю голову и вижу большую группу «фокке-вульфов». Они уже перешли в пикирование. [380]

— Нас атакуют «фоккеры»!

Засвистели бомбы; Противник нас упредил: мы не успели вылететь наперехват.

— По щелям! — приказывает командир.

Прислушиваюсь к звуку падающих бомб, к реву самолетов. Несколько бомб пролетело с шипением — значит, совсем рядим; другие со свистом упали дальше.

На душе тревожно. Успели ли товарищи укрыться? Хорошо, что замаскировали самолеты. Но убережет ли их маскировка?

Пулеметно-пушечный обстрел. Значит, все бомбы уже сброшены. Второй заход. Раздается оглушительный грохот: столкнулись два самолета. Они развалились и упали где-то на окраине аэродрома.

Теперь с «фоккеров» бьют под углом в 90 градусов. Смотрю на часы: прошло пятнадцать минут. Противник, вероятно, решил блокировать аэродром. Очевидно, сейчас прилетят бомбардировщики.

Вблизи линии фронта таких аэродромов, как наш, три. И конечно, врагу это не нравится. Прошло двадцать долгих минут, а фашисты все не уходят.

Но вот все стихло. Вылезаю из щели. Тревожно осматриваюсь и вздыхаю с облегчением: вижу командира, товарищей, среди них — Куманичкин, Титаренко.

У командира встревоженное, суровое лицо. Он дает команду проверить весь личный состав.

Оказалось, во время налета была убита официантка из батальона аэродромного обслуживания. Пройдя долгий военный путь, она погибла незадолго до победы. Несколько техников полка получили ранения. Среди летного состава потерь не было. Летчики дежурного звена успели выскочить из машин, два самолета сгорели. Больше пострадал соседний полк «ЯКов»: там не придали такого значения маскировке и урон ему был нанесен немалый.

Во время налета проявил отвагу и находчивость Давид Хайт. Он бросился к раненому технику на помощь, не обращая внимания на обстрел. Сорвал с себя рубашку, разодрал ее, перевязал техника и вынес в лес, за что был награжден медалью «За отвагу».

С того дня мы еще в сумерках стали поднимать в воздух [381] самолеты на барражирование, чтобы вовремя перехватить и сковать воздушного противника, который все время делал тщетные попытки штурмовать наш аэродром.

Потомок барона

Войска на Берлинском направлении продолжали с боями переправляться на западный берег Одера, расширять плацдармы.

Враг направлял к району боев большие группы «фоккеров». Сбросив бомбы, они действовали как истребители. Немцы пытались воспользоваться плохими метеорологическими условиями — самолеты маскировались облаками, — шли на все, лишь бы сбросить бомбы на наши войска.

Наш полк усилил активность. Летчики по нескольку раз в день вылетали на боевое задание. Завязывались сильные воздушные бои. На нашем фронте появились модернизированные «Фокке-Вульфы-190», с мотором водяного охлаждения. Но нам еще не доводилось с ними встречаться: мы даже не знали их силуэты. Они развивали большую скорость и в основном предназначались для ведения воздушного боя. Но, несмотря на все свои ухищрения, противник во время налетов на наши плацдармы и переправы нес большие потери и стал уклоняться от боя.

10 февраля Титаренко и я возвращались с охоты без добычи.

Перелетели Одер. Слышу по радио свои позывные. Узнаю голос командира полка. Чувствую — он встревожен. Сообщает, что над аэродромом появились два немецких самолета, как будто «мессеры». Так случилось, что наших самолетов в воздухе не было, а поднять наперехват нельзя: на взлете враг мог сбить. Увеличиваю скорость и вижу два самолета незнакомых очертаний: нос напоминает «Мессершмитт-109», а хвост — «фоккера». Ясно — это и есть немецкая новинка.

С ходу атакую ведущего. Открываю огонь. От «фоккера» что-то отлетело, и за ним потянулся широкий белый шлейф. Очевидно, пробита водосистема. Второй скрылся в облаках.

Подбитый самолет пошел к земле в стороне от аэродрома. Но вдруг снова стал набирать высоту: видимо, летчик рассчитывал дотянуть до своих — ведь линия фронта рядом.

Нет, тебе не уйти! Даю вторую очередь. Вспыхнул мотор. Самолет стал падать. И вдруг от него снова что-то отделилось.

В воздухе появился белый купол парашюта. Его несло к нашему аэродрому.

Первым ко мне на аэродроме подбежал Куманичкин:

— Поздравляю с пятидесятым: сбил, как говорят, с доставкой на дом! Фашист приземлился невдалеке от аэродрома, попытался удрать в лес, да наши техники мигом его поймали.

Мы с Куманичкиным и Титаренко отправились на КП, где командир вел допрос гитлеровского летчика. Хайт бойко переводил показания пленного — белобрысого, в белой замшевой куртке, измазанной грязью. Под правым глазом у аса красовался внушительный фонарь.

Фашист пытался сдержать дрожь. Поглядывая на нас исподлобья, с важностью сообщил, что он — сын знатного немецкого барона, недавно переброшен в числе других фашистских асов с западного фронта, где сбил восемь англо-американских самолетов. Сынок барона поинтересовался, кто его сбил. Узнав, вдруг стал заискивающе улыбаться, протянул мне руку и что-то залопотал: оказывается, поздравлял с победой. Его заискивание было мне противно, и я резко повернулся к нему спиной.

Несмотря на большую высоту, вижу берлинские аэродромы, и особенно отчетливо аэродром Темпельхоф.

Молчание земли всегда что-то в себе таит: вероятно, поблизости в воздухе невидимые нам самолеты.

Осматриваю воздушное пространство и замечаю впереди, ниже и правее нас, четверку «Мессершмиттов-109». Они барражируют над восточной окраиной Берлина.

Только я хотел атаковать, как в наушниках шлемофона раздался тревожный голос Титаренко:

— Сзади «мессеры»!

Быстро разворачиваемся в лоб атакующим, чтобы сразу отбить удар. И вовремя: огненная трасса прошла мимо нас. Рядом проскочили два «мессершмитта». Вот почему молчали зенитки!

С набором высоты разворачиваюсь вслед за врагом. Четверка впереди тоже начинает заворачивать к нам. Используя преимущество в высоте, перевожу самолет в пикирование и атакую. Но тут пара, которая проскочила вперед, начала приближаться. Пришлось снова набрать высоту. И вот я немного выше пары. Летим на встречных курсах. Открываю огонь.

Пара снова проскочила мимо и ушла на солнце. Тогда я сверху ринулся в атаку на четверку. Ее боевой порядок нарушен. Самолеты разлетаются в разные стороны, уклоняясь от боя. Прошло несколько минут, и мы ушли домой. Досадно было, что сбить не удалось.

Над фашистским логовом

Фашисты, цепляясь за малейшую возможность спастись от окончательного краха, пытались надежно прикрыть Берлин. Плотность зенитного огня тут была такой, что буквально каждый метр простреливался. Над городом все время барражировали немецкие истребители.

И вот однажды я получил задание в паре с Титаренко вылететь на охоту в район Берлина и попутно произвести разведку аэродромной сети.

— Рискованный полет! — сказал мне Чупиков. — Подготовьтесь самым тщательным образом и смотрите в оба.

На высоте 6000 метров перелетаем линию фронта, приближаемся к Берлину с юга. Увеличиваю скорость. Зенитки молчат. [383]

За Орлова!

Плацдармы, занятые советскими войсками на западном берегу Одера, не давали противнику покоя. Он пытался наносить по ним массированные удары с воздуха. Тактику гитлеровцев мы уже хорошо знали. Они крались за облаками, затем выскакивали, пытались бомбардировать наши войска и снова уходили в облака.

12 февраля в паре с летчиком Громаковским вылетаю в район плацдарма. С нами в воздух поднимаются Куманичкин в паре с Крамаренко и Орлов с ведомым Стеценко. Погода стоит облачная, лишь в просветах ясное синее небо. Как всегда, в таких метеорологических условиях применяю бреющий полет. Каждая пара ищет врага в разных районах. По опыту знаю, что группу в несколько самолетов целесообразнее разделить на пары: так легче и эффективнее искать врага на большом пространстве. Связь мы поддерживаем по радио: условлено сообщать друг другу о встрече с противником.

Недалеко от линии фронта из-под нижней кромки облаков вываливаются «фокке-вульфы» — самолетов тридцать. Строятся в боевой порядок, готовясь нанести удар по советским войскам.

Осматриваюсь: наших истребителей прикрытия не видно. Сорвать налет противника — наш долг. От успеха зависит жизнь боевых товарищей — советских солдат и офицеров.

Сейчас все внимание воздушного противника направлено на построение боевого порядка. Потом ошеломить его будет труднее — это я тоже знаю. Медлить нельзя.

Передаю по радио второй и третьей парам:

— Нахожусь в шестом квадрате. Все ко мне!

И Громаковскому:

— Прикрой! Атакую!

Иду на сближение с противником. Прижимаюсь к земле, как бы сливаясь с фоном местности. Под прикрытием Громаковского с ходу снизу врезаюсь во вражеский строй. С дистанции ста метров даю три очереди в «брюхо» «фокке-вульфа». Из пробоины вырвалось пламя, и горящий самолет рухнул на землю.

Тут другой немецкий самолет ринулся на меня сверху сзади. Но Громаковский вовремя заметил опасность. Отвернув вправо, он дал заградительную очередь, а второй — прицельной — очередью сбил «фоккер».

Гитлеровцам так и не удалось построиться в боевой порядок. Они заметались. Но некоторые самолеты быстро установили взаимодействие. Обстановка еще напряженная.

Снова перехожу на бреющий полет, собираюсь нанести повторный удар.

Рядом со мной появляется самолет. Это Куманичкин. Кстати подоспел боевой друг. Передаю ему:

— Саша, бей фашистов!

В паре с Крамаренко он идет на сближение с вражеской девяткой. На высоте 150—200 метров внезапно атакует ведущего. И с первой же очереди его сбивает.

— Молодец, Саша!

Стремительно атакуем врага. Действуем слаженно, четко. [385]

Часть «фокке-вульфов» уходит в облака, часть поворачивает на запад.

Подлетает Орлов. Под прикрытием Стеценко он атакует вражескую машину. Зажигает ее, проскакивает вперед. Но попадает под удар: фашист успевает открыть огонь. Наш боевой товарищ сбит... И его и немецкий самолеты падают на землю.

Атакуем уходящего врага еще яростнее. Последний «фокке-вульф» пытается скрыться в облаках. Сбить его — за Орлова! Под прикрытием Громаковского атакую сверху. Противник спешит облегчить самолет и бросает бомбу в расположение своих войск. Быстро настигаю его. Мой напарник не отстает. Дистанция подходящая. Открываю огонь — «фокке-вульф» врезается в землю. Вот тебе, собака, за Орлова!

Осматриваюсь: вокруг ни одного фашистского самолета. Мы, охотники, вели бой как истребители прикрытия и помешали врагу бомбить наши войска на плацдарме.

В напряженном воздушном бою с противником, который в пять раз превышал нас численностью, наша шестерка сбила восемь вражеских самолетов: один — Куманичкин, один — наш погибший боевой друг Орлов, один — Стеценко, два — мой напарник Громаковский, три — я.

Когда я докладывал командиру о бое, на КП приняли радиограмму от командующего сухопутной армией генерала Берзарина. Оказывается, он наблюдал за воздушным боем: видел, как наша шестерка отразила вражеский налет, как немцы сбросили бомбы на свои же войска, как были сбиты восемь «фокке-вульфов» и смертью храбрых погиб наш боевой товарищ. Все это происходило на глазах пехотинцев: они напряженно следили за ходом боя.

Генерал Берзарин прислал на имя нашего командира благодарность за помощь. А благодарность наземных войск была для летчиков-истребителей высокой наградой.

Сбит реактивный

Поступили сведения, что немецкие охотники продолжают залетать в глубь расположения наших войск — к аэродромам, на которых базируются штурмовики. Увязываются за их боевыми [386] порядками и внезапно атакуют во время посадки, когда истребители сопровождения уже отваливают.

Получаем задачу вести охоту на охотников над расположением наших войск.

Вылетаю парой. Замечаю: от линии фронта к себе на аэродром направляется группа «Ильюшиных» в сопровождении истребителей. В чем дело? Истребители носятся в явном волнении. Еще внимательнее осматриваю воздушное пространство. Вот оно что: со стороны солнца к ним приближается пара «мессершмиттов». Летят спокойно, уверенно, почти крылом к крылу.

Медлить нельзя. Делаю разворот и тоже со стороны солнца с небольшим превышением захожу в хвост ведущему. Расстояние между нами сокращается. С короткой дистанции открываю огонь. Самолет вздрогнул, метнулся вверх. И если б я не отвернул, мы бы столкнулись. Но вот он завалился на крыло, рухнул на землю и взорвался. Передаю Дмитрию:

— Бей ведомого!

Но дистанция была далековата, и фашист ушел пикированием на бреющем полете. Кричу по радио:

— Пусть другим расскажет, чтобы к нам не ходили!

После нескольких встреч с летчиками нашего полка немецкие асы почти перестали появляться над нашим расположением.

Враг оказывал отчаянное сопротивление, старался изменить воздушную обстановку в свою пользу. Немецкая истребительная авиация ПВО уже имела на вооружении «летающее крыло» — истребитель «Мессершмитт-163» с жидкостным реактивным двигателем, был перехватчиком, запас горючего на этих самолетах был мал. Фашисты в основном применяли их против американских «крепостей». А теперь по разведданным нам стало известно, что появились единичные фашистские реактивные самолеты с турбореактивным двигателем — «Мессершмитты-262». Они могли находиться в воздухе более длительное время и, таким образом, представляли собой серьезную силу.

Их видели с земли, их встречали в воздухе.

Скорость их была выше скорости поршневых самолетов, зато маневренность хуже. Они пытались с ходу атаковать наши [307] штурмовики, бомбардировщики и быстро скрывались. Даже штурмовали наши войска.

Тактика борьбы с ними еще не была выработана. Но нас предупредили: главное, своевременно заметить «Мессершмитт-262»; если представится удобный случай — атаковать, до конца используя боевые качества своих машин.

...19 февраля Дмитрию Титаренко и мне довелось встретиться с немецко-фашистским реактивным самолетом.

Дело было так. Мы вели воздушную охоту невдалеке от линии фронта. Внимательно слежу за воздухом. С юга, со стороны Франкфурта, на высоте 3500 метров внезапно появляется самолет. Он летит вдоль Одера на скорости, предельной для наших «Лавочкиных». Да это же реактивный самолет! Быстро разворачиваюсь. Даю мотору полный газ, преследую врага. Летчик, очевидно, и не смотрел назад, полагаясь на большую скорость. «Выжимаю» из машины максимальную скорость, стараюсь сократить дистанцию и подойти с небольшим снижением под «брюхо» вражеского самолета. Хочется подробно рассмотреть его; если удастся — открыть огонь и сбить.

Титаренко не отстает. Зная, что он может поспешить, предупреждаю:

— Дима, не торопиться!

Подхожу со стороны хвоста на расстоянии пятисот метров. Удачный маневр, быстрота действий, скорость позволили мне приблизиться к реактивному самолету.

Но что такое? В него летят трассы: ясно — мой напарник все-таки поторопился! Про себя нещадно ругаю Старика; уверен, что план моих действий непоправимо нарушен. Но его трассы нежданно-негаданно мне помогли: немецкий самолет стал разворачиваться влево, в мою сторону. Дистанция резко сократилась, и я сблизился с врагом. С невольным волнением открываю огонь. И реактивный самолет, разваливаясь на части, падает.

В те дни командующий 16-й воздушной армией генерал-полковник С. И. Руденко собрал летный состав на конференцию, посвященную тактике борьбы с реактивными самолетами. Вопрос был так важен, что командующий нашел необходимым собрать летчиков в боевых условиях, правда не отрывая много людей от полков. Немецких самолетов, оборудованных [388] реактивными двигателями, было незначительное количество. Однако было необходимо перед решающими боями на нашем фронте поделиться некоторым опытом, выработать тактику борьбы с ними и добиться их уничтожения.

На это важное мероприятие были приглашены летчики нашей части, в том числе Титаренко и я.

Мы поехали на автомашине в штаб 16-й воздушной армии, находившийся недалеко от К.П фронта, южнее Костшина. Ехали по польской земле, освобожденной от немецко-фашистских захватчиков. Переправились через реку Варту. И всюду видели лозунги: «На Берлин! Даешь Берлин!»

На конференцию собрались испытанные летчики, руководящий состав частей. Это была незабываемая встреча боевых товарищей. Со многими я познакомился на слете бывалых в Бяла-Подляска — в канун боев за освобождение Варшавы.

Открыл конференцию командующий воздушной армией, зл-тем выступил командир нашего авиакорпуса. Выступило много летчиков. Поделились своим опытом и мы с Титаренко.

Все пришли к выводу, что особенно удачны атаки во время разворотов реактивного самолета, набора высоты и снижения, что главное — не терять драгоценных секунд, действовать без колебаний, слаженно, четко, стремительно, мобилизуя весь свой боевой опыт.

Перед решительными боями

У нас на аэродроме митинг, посвященный 27-й годовщине Советской Армии. Настроение у всех приподнятое, боевое. Всеми нами владеет одна мысль: приблизить час победы.

Вспомнился февраль 1942 года, тыловой аэродром в Средней Азии. В ту тяжелую пору на протяжении огромного фронта — от Северного Ледовитого океана до Черного моря — Советская Армия вела ожесточенные оборонительные бои. А теперь, освободив родную землю, она вела наступательные бои, освобождая немецкий народ от ига фашизма.

...Войска готовились к наступлению на Берлин, подтягивали резервы, закреплялись на плацдарме западнее Костшина. Враг готовился к обороне. Воздушные бои стихли.

В конце февраля напряженная обстановка создалась на правом фланге нашего фронта. Над ним нависла Восточно-Померанская [389] группировка противника, которую он усиливал, подбрасывая резервы через Щецин (Штеттин).

В район южнее Щецина, в Кенигсберг (близ Одера), я и перелетаю с группой. Отсюда мы можем успешно вести охоту западнее Щецина. Перед нами задача: наносить удары только по наземным целям — атаковать паровозы и железнодорожные составы, доставлявшие к фронту технику, в пути, на выгрузочных станциях и станциях снабжения, автомашины на дорогах.

Мы часто меняли направление атаки, делая развороты не в поле зрения зенитчиков, и атаковали с неожиданных для них направлений.

Однажды мы вылетели на охоту двумя парами: летчик Руденко с напарником и я с Титаренко. Осматриваю землю. По железнодорожному полотну, направляясь к Щецину, движется эшелон.

Необходимо вывести из строя паровоз. Это сделает ведущий второй пары: знаю — он мастер таких атак. А мне в паре с Дмитрием надо выяснить, что везет состав, и отвлечь на себя огонь зенитных батарей, стоящих на платформах.

Приближаюсь к эшелону. На малой высоте открываю огонь, веду его вдоль состава. Из вагонов на ходу выскакивают солдаты. Зенитчики начеку, открывают бешеный огонь по нашей паре. Делаю противозенитный маневр, передаю по радио Руденко:

— Атакуй паровоз под углом девяносто градусов.

Руденко с бреющего полета наносит меткий удар: паровоз окутался дымом и паром. И остановился. Эшелон вез автомашины и, очевидно, воинскую часть — вероятно, их перебрасывали на усиление померанской группировки. Продолжать атаки по вагонам под яростным зенитным огнем было бессмысленно. Главное сделано: эшелон мы задержали. И я подал команду следовать на аэродром.

Как всегда, и сейчас нам помогли четкое взаимодействие пар, взаимная выручка и замечательные качества наших самолетов.

Вскоре после возвращения нашей группы из-под Кенигсберга, с правого крыла фронта, крупнокалиберная дальнобойная артиллерия стала методически обстреливать наш аэродром: немцы хорошо знали его координаты.

Однажды мы с Титаренко, проявив пленку ФКП в фотолаборатории [390] — домике на окраине летного поля, — отправились обедать. А через несколько минут — артналет. Снаряд снес полдерева, стоящего у фотолаборатории, осколки выбили окно.

Артиллерийские снаряды рвались в расположении стоянок и наносили урон материальной части. В соседнем полку было уничтожено три «ЯКа».

Мы пытались с оздуха подавить немецкие батареи, но они были хорошо замаскированы, к тому же противник часто менял их позиции.

Нам пришлось перебазироваться на новый аэродром, расположенный у поселка Вартницы, немного дальше от линии фронта. Грунтовой песчаный аэродром был сооружен инженерным батальоном за короткий срок на узкой просеке, вырубленной в сосновом лесу. При взлете и на посадке приходилось особенно внимательно выдерживать направление.

Лес часто прочесывали — там скрывались гитлеровские вояки; как правило, они сопротивления не оказывали. На аэродроме то и дело появлялись «гости»: солдаты и младшие чины, сдававшиеся в плен. Как-то пленные сообщили, что в чаще леса в землянке отсиживаются офицеры. Несколько наших однополчан, и среди них неизменный переводчик Давид Хайт, по приказу командира вооружились автоматами и отправились к указанному месту. Первым с криком «Хенде хох!» ворвался в землянку Давид. Гитлеровцы были деморализованы, отстреливаться не стали и сразу сдались в плен.

А по дорогам шли и шли с котомками немцы из гражданского населения — убедившись, что воины Красной Армии их не тронут, беженцы возвращались в села и города. Дети выстраивались с котелками у наших походных кухонь... Да, много мыслей и воспоминаний теснилось в голове при этой картине.

Командир получил приказ направить группу летчиков в район Старгарда (Штаргардта) — на правое крыло фронта, где наши войска плечом к плечу с воинами Первой армии Войска Польского вели наступательные бои. Одновременно шло наступление и войск Второго Белорусского фронта под командованием маршала Советского Союза К. К. Рокоссовского. Противник отступал к северу.

Господство в воздухе было на стороне воздушных армий [391] обоих фронтов. Однако в направлении крупного узла железнодорожных и водных путей Щецина фашисты удерживали небольшой плацдарм в районе Альтдамма и пытались всеми силами остановить продвижение наших войск. Воздушный противник вступал в активные бои.

Фашисты перебрасывали в район Альтдамма самолеты последнего образца и отборных асов. Как водится, их снимали с тех фронтов, где немецко-фашистские части без боя сдавались англо-американским войскам.

Гитлеровские охотники в районе восточнее Альтдамма стали неожиданно нападать на советские штурмовики и бомбардировщики. Сначала им удалось выиграть несколько воздушных боев. И фашисты, очевидно, решили, что асы нанесут поражение нашей авиации и изменят воздушную обстановку.

Командир решил возглавить группу, в которую входили Куманичкин, Титаренко, Азаров, Громов и еще несколько летчиков. Мне, как заместителю командира, приказано остаться на аэродроме в Вартницах и вылетать по вызову Чупикова и с КП авиасоединений на усиление.

Тщательно разработав план действий, командир собрал летчиков на КП и четко объяснил задачу. Группе приказано сесть в нескольких километрах от переднего края, на восточном берегу озера Медве, и вылетать на охоту в район юго-восточнее Альтдамма. На аэродроме должно вестись тщательное наблюдение за воздухом. Наши товарищи будут вылетать и наперехват противника «по-зрячему», как только он покажется. И, застигнув его врасплох, наносить удар.

Полковник предупредил летчиков, что условия предстоят нелегкие. Аэродром необычный: узкая и длинная бетонированная полоса, с которой прежде взлетали немецкие самолеты «Мессершмитт-163». Сейчас весенняя распутица: грязь с обеих сторон обступила полосу. А она так узка, что малейший просчет при посадке и взлете может привести к аварии.

Летчиков трудности не пугали. Аэродром на бетонированной полосе сразу же окрестили «засадой». Летчики оживленно обсуждали ее преимущество:

— Немцам и в голову не придет, что среди моря грязи, рядом с передним краем — наши самолеты. Хорошо придумано! Фрицам со страху покажется, будто мы из-под земли поднимаемся! [392]

Сборы недолги: в полдень все готово, самолеты осмотрены, маршрут, условия полета и посадки изучены.

С волнением провожаем друзей на опасное задание: — До встречи в воздухе! Возвращайтесь с победой!

Отвечаю за действие каждого

Почти каждый день мы вылетали по вызову командира и с КП авиакорпуса на север, к Альтдамму и к озеру Медве, которое служило нам ориентиром для выхода в район боевых действий.

Вылетая на правое крыло, мы преодолевали значительное расстояние и драться могли лишь непродолжительное время. Но даже в коротких схватках удавалось наносить воздушному врагу немалые потери.

Действовали мы южнее Альтдамма небольшими группами, совместно с истребителями авиакорпуса генерала Савицкого: они удерживали господство в воздухе, активно вели боевые действия, прикрывали войска и сопровождали бомбардировщики.

Вылетали мы и по вызову с КП авиасоединений на запад: в район Зеловских высот, между Костшином и Берлином, и непосредственно в район Берлина.

На время отсутствия полковника Чупикова на меня были возложены обязанности командира части. И я почувствовал еще большую ответственность и за свои действия, и за действия однополчан. Дел и забот прибавилось.

Улетая, командир поручил мне обратить особое внимание на одного летчика.

В полку он служил уже давно и назвать молодым его было нельзя, но на счету у него не было ни одного сбитого вражеского самолета. На задание он вылетал, но противника не искал, боя не вел. И уже не раз шел у нас разговор о нем с командиром и замполитом.

— Да что же это за истребитель? — удивлялся я. — Надо или перевоспитать его, или строго наказать за трусость.

Как-то вечером вызвал его к себе. Говорил мягко: старался понять, что же он собой представляет. Задал несколько вопросов Оказалось, летчик он грамотный. Значит, дело тут не в подготовке. И я решил проверить его в воздухе. Вызвал снова [393] на следующее утро и сообщил, что он сейчас полетит со мной в паре на свободную воздушную охоту. Воспринял он это более или менее спокойно.

— На всякий случай проверьте кислородное оборудование — добавил я, внимательно наблюдая за ним. — Может быть, придется вести бой на большой высоте.

Вижу: он побледнел, глаза у него стали испуганные, губы задрожали. Он хотел что-то сказать, но я сухо заметил:

— Разговор окончен. Помните: главное — искать в воздухе противника. И во время боя не отрываться. Самообладания не терять.

Таких малодушных людей у нас в авиации я еще не видел и был несказанно удивлен и возмущен. Решил его вышколить, да так, чтобы он на всю жизнь запомнил наш полет.

Мы взлетели. Набрали большую высоту. Пересекаем линию фронта. В стороне, справа от нас, — Берлин. Ведомый не отстает.

— Берлин видите? — спрашиваю ведомого. Он передает спокойным тоном:

— Вижу.

В это время ниже нас справа появляются два «мессершмитта».

— Видите противника? — спрашиваю снова.

— Вижу, — отвечает он совсем другим, дрожащим голосом. И приближается ко мне.

— Не жаться! Держать правильный боевой порядок!

Выполнил он приказ своеобразно: перелетел на левую сторону. Теперь он был довольно далеко от моего самолета.

«Трусит явно! — подумал я. — Посмотрим, что будет дальше».

Произвести атаку я не успел: очевидно, немцы увидели нас и улетели. Впрочем, они часто делали так: уходили, в стороне набирали высоту, а затем возвращались и атаковали сверху.

Я внимательно проследил: фашисты ушли далеко. Говорю по радио ведомому:

— Видите, враг нас боится!

— Вижу, — отвечает он более уверенным голосом.

Летим дальше. На горизонте появляется восьмерка самолетов Противник! Шестерка разворачивается вправо и уходит в сторону Берлина. А пара поворачивает к линии фронта. Хорошая [394] будет моему напарнику школа! Он снова начал прижиматься к моему самолету.

— Близко подходите! — передаю я ему. Он слушается команды. Занимает почти правильный боевой порядок.

— Так держаться! — передаю я.

Переговоры по радио могут обернуться на пользу противнику: он может нас засечь. Но я рассчитываю на скорость нашего полета и высоту.

Сначала я подумал, что враг готовит нам ловушку. Но шестерка ушла в направлении Берлина. И я решил преследовать пару, которая летела к линии фронта с курсом на восток — прямо к Костшину.

Увеличиваю скорость. И по привычке, хоть и мало рассчитываю на помощь, передаю по радио ведомому:

— Атакую! Прикрой!

Сближаюсь с противником. Беру в прицел самолет ведущего. Сейчас в упор расстреляю. Нажимаю на гашетку. Короткий выстрел, и пушки замолчали. В чем дело?

Самолеты врага сделали переворот. Я тоже сделал переворот — и за ними!

Быстро произвожу перезарядку. Не отстаю. «Фоккеры» пытаются набрать высоту. Сближаюсь с ними. Что такое? Не стреляют пушки, да и только!

И тут я вспоминаю о своем ведомом. Да где же он?

Передаю команду:

— Ко мне!

Осматриваюсь: его нигде нет. Впрочем, вот он: ведет огонь на большом расстоянии и уходит с курсом на восток. Приказываю по радио:

— Не уходи!

Но остановить его невозможно... Фашисты, видимо, заметили, что пушки мои молчат, а ведомый покинул меня. Они вдруг приняли бой. Пока я гонялся за ведущим, его напарник открыл огонь. Я очутился в тяжелом положении: противник попался сильный. Очевидно, это тоже были охотники.

Пришлось выворачиваться. Отрываюсь от ведущего и, используя отличные качества самолета, делаю сложную фигуру. Оказываюсь выше противника. И мы расходимся: «фоккеры» улетают в направлении Берлина, я — на свой аэродром.

Мой напарник был уже там. [395]

— Противника видели? — спрашиваю я.

Он очень взволнован. Отвечает с трудом:

— Да ведь я стрелял, товарищ командир! Все боеприпасы израсходовал.

Я вышел из себя.

— Да кто же так стреляет? Сдерживаюсь, продолжаю спокойнее:

— Запомните: такими атаками вы только дело портите и себя унижаете. Надо бить врага уверенно, смело, с короткой дистанции. Иначе противник воспользуется вашей слабостью и уничтожит вас быстро.

Я терпеливо разобрал с ним вылет и под конец сказал:

— Поразмыслите обо всем. Тренируйтесь. И учтите: если вы еще раз бросите товарища, никакой скидки вам не будет. Наказаны будете строго.

Как видно, испытание далось ему нелегко. Да и товарищи на комсомольском собрании осудили его за малодушие. Он стал много тренироваться, внимательно выслушивал замечания опытных летчиков. И вот однажды пришел на командный пункт радостный, торжествующий, доложил мне, что сбил вражеский самолет, и поблагодарил за суровый урок.

Бить врага с любого положения

Как-то в середине марта с КП корпуса, поступила команда: группе охотников немедленно вылететь на помощь в район южнее Альтдамма.

Стремительно приближаемся к озеру. Западнее его «ЯКи» ведут ожесточенный неравный бой с «Фокке-Вульфами-190».

Мы подоспели вовремя.

С запада сверху всей группой ринулись на противника. С ходу сбиваю «фоккер», пытавшийся атаковать «ЯК». Товарищи сбивают еще два «фоккера». Тут на врага ринулись «ЯКи». Крепко ему от них досталось! У нас же горючее на исходе, и мы улетаем. Но нам удалось накоротке внести в воздушный бой перелом.

Надо сказать, что таких боев накоротке нам приходилось вести немало. И фашисты иногда стали уклоняться от схваток, заметив красные носы и белое хвостовое оперение наших «Лавочкиных». [396]

...В тот день Куманичкин прислал мне из района Старгарда подарок — коробку с цилиндром и записку, написанную в разгар боевого дня: «Посылаю тебе фрицевскую шляпу, забытую фашистом при поспешном бегстве». И за ужином, несмотря на усталость, не было конца хохоту и шуткам.

Однажды я вылетел в паре с Дмитрием Нечаевым на свободную охоту на Берлинском направлении. Замечаю большой четырехмоторный самолет. Да это «Боинг-17» — «летающая крепость» американской авиации. Ее преследуют два «мессершмитта».

Под прикрытием напарника я сверху ринулся на истребителей и отбил их атаку. Не знаю, кто сидел в «крепости», но так заставил меня поступить союзнический долг. Фашисты удрали в направлении Берлина.

Решаю догнать «крепость» и поприветствовать союзников, как вдруг замечаю сзади восьмерку «фокке-вульфов». Они стремительно направлялись к нашей паре. А «летающая крепость» спокойно удалялась. Я был удивлен: отчего же гитлеровцы не погнались за «крепостью»? Рассуждать было некогда: «фоккеры» приближались снизу, как бы вытягиваясь дугой. У меня была большая скорость, и я, используя ее запас, резко набрал высоту, положив самолет на крыло. Ведущий .фашистской восьмерки обнаружил всю свою неумелость, открыв по мне огонь с очень большой дистанции. Он, видно, вообразил, что я собираюсь уходить.

Подбадриваю ведомого:

— Держись, Митя!

Он небольшим креном влево набрал высоту, используя мощность мотора.

Ведущий вражеской группы тоже набрал высоту и отвернул вправо, на меня, наконец сообразив, что я готовлюсь к атаке. Цель у него явная: захватить преимущество в высоте и, оценив обстановку, атаковать нашу пару. Но группа немцев раскололась: боевого взаимодействия и поддержки у них не было. Этим я и воспользовался. Стремительно перейдя в атаку, камнем сверху свалился на крайний самолет. Нечаев прикрыл меня надежно, и я с близкой дистанции в упор расстрелял «фокке-вульф». Он вспыхнул и пошел к земле.

Осматриваюсь. Ведущий — он выше нас — суетливо пытается замкнуть кольцо «фокке-вульфов» и атаковать нашу [397] пару. Делаю боевой разворот, беру его в прицел первым с перевернутого положения. Стреляю в тот миг, когда мой самолет зависает «животом» вверх. Длинной очередью прошиваю вражескую машину. От «фоккера» что-то отлетело, и он начал беспорядочно падать. А на моем счету появился шестидесятый сбитый самолет врага.

В «засаде»

Напряженную работу вела группа наших однополчан в те дни, когда войска освобождали польскую землю западнее Альтдамма. Выполнив задачу, они вернулись в полк всем составом, не потеряв ни одного самолета. Настроение у всех было бодрое, приподнятое.

— Приказ командования выполнен, — говорил Чупиков, пожимая нам руки. — Порядок наведен. Летчики отлично дрались, и счет сбитых самолетов у всех вырос.

Асеев и я доложили командиру о том, как часть жила во время его отсутствия. Я доложил о боях, которые мы провели, вылетая по вызову.

— Да, слышали ваши голоса по радио. Вы нам не раз в нужную минуту оказывали помощь, — сказал командир. — Теперь мы все вместе должны обобщить боевой опыт и готовиться: главное начнется на Берлинском направлении.

Вот что в тот вечер после ужина рассказали нам товарищи.

Вылетев с нашего аэродрома близ Вартниц, они быстро приближались к цели. Скоро под плоскостями самолетов появилась узкая серая полоса: это и был аэродром.

В стороне, почти рядом с ним, шел танковый бой. На помощь нашим танкистам пришли «катюши». Сверху было видно, как они разметали танковую часть противника. Уцелевшие танки поползли назад.

Победа наземных войск воодушевила летчиков.

Командир качнул крыльями — это был условный знак: приказ группе немедленно идти на посадку. Группа незаметно приземлилась на бетонированной полосе.

Погода стояла скверная. По небу неслись рваные облака, по земле стелился туман. Иногда в «окнах» появлялось солнце. Оно пригревало землю, и испарения поднимались вверх. В воздухе висела густая дымка — сказывалась близость моря. [398]

Сложны полеты в таких условиях, сложны взлеты по тревоге из «засады», но и посадку и взлет летчики отработали отлично. Ни одной аварии не было.

Наши товарищи по нескольку раз в день вылетали на поиск фашистских охотников. Вылетали «по-зрячему» — наносили удары по появившимся вражеским самолетам. И по вызову рации наведения с соседнего аэродрома на помощь «ИЛам». Спали по четыре-пять часов в сутки. Производили атаки по фашистским самолетам снизу, маскируясь фоном местности; наносили удары и сверху, выскакивая из облаков. Противник не мог разгадать, откуда внезапно появляются красноносые истребители. Немцы стали хитрить: старались использовать метеорологические условия, бить только «из-за угла», вылетали лишь во время захода солнца, когда его лучи слепили наших летчиков. Немецко-фашистские асы стали появляться и на больших высотах, но наши, ведя за ними охоту, поднимались еще выше.

— Тут мы часто действовали совместно с вами, когда вы прилетали по вызову. Ожесточенные завязывались бои, и мы всегда выходили победителями. За несколько дней наша группа с вашей помощью и помощью «ЯКов» нанесла противнику большой урон, — говорили наши боевые товарищи.

В тот вечер мы многое узнали о боевых делах группы, об отваге, мастерстве однополчан. Особенно запомнился рассказ Азарова.

Однажды он в паре со своим неизменным ведомым — Громовым вылетел из засады на охоту. У самой линии фронта Громов увидел, что навстречу на той же высоте, около 5000 метров — летит пара «фокке-вульфов». Очевидно, матерые воздушные волки самоуверенно направляются в наш тыл, на поиск советских самолетов.

Громов передает Азарову:

— Впереди пара «фоккеров». И сейчас же слышит команду:

— Атакуем!

Противник пытается занять в воздухе господствующее положение. Но «Лавочкины» упредили его. Бой разгорается.

В глазах у наших летчиков рябило от перегрузки — казалось, на плечи навалилась непомерная тяжесть.

Вот перекрестья прицела Азарова легли на серый самолет.

«Фокке-вульф» зависает на несколько секунд, как бы приостанавливается [399] в верхней точке при вертикальном полете. Азаров пользуется недостатками конструкции немецкого самолета и качествами нашего (мощность нашего мотора позволяла делать лучшую вертикаль) и со второй очереди зажигает машину ведомого. На «фоккере» вспыхнуло голубоватое пламя. Клубы дыма поползли вверх. Фашистский летчик прыгнул с парашютом, но парашют, как выяснилось потом, не раскрылся. Ведущему вражеской пары удалось открыть огонь по самолету Громова, прикрывающего атаку Азарова.

Азаров делает быстрый маневр и мчится на выручку боевого друга. Самолет противника резко разворачивается и, набирая скорость, улетает.

Громов доложил ведущему, что все в порядке, и они полетели вслед за «фоккером». Настигли его над расположением врага.

— Сбить фашиста! — приказывает Громову Азаров. — Атакуй! Прикрываю!

Громов производит молниеносную атаку — пикирует. Фашисту удается ускользнуть, и он снова пытается подняться выше наших летчиков.

Азаров летит ему наперерез, а Громов делает еще один заход и снова атакует. Одна, другая очередь, и вражеский истребитель резко кренится на крыло. Он теряет управляемость и падает.

В «засаде» отважную боевую пару, как всегда, шумно и радостно встречали товарищи. Азаров быстро выскочил из кабины, а Громов вылезал очень медленно, держась рукой за щеку. Его лицо было залито кровью. Друзья бросились к нему. Всех опередил врач.

— Не волнуйтесь, просто царапнуло щеку осколком. Пустяки! — говорил Громов.

Оказалось, он был уже ранен, когда докладывал ведущему, что у него все в порядке: в лицо попал осколок от приборной доски, разбитой пулеметной очередью. Несмотря на острую боль, он атаковал и сбил врага.

Громов потерял много крови, но наотрез отказался лечь в санчасть. В тот же день, когда врач извлек осколки из его щеки, он с забинтованной головой отправился на очередное боевое задание.

Вечером в «засаду» прилетел генерал, командир авиасоединения. [400] Он собрал летчиков и поблагодарил Азарова и Громова за выполнение боевого задания: было установлено, что они сбили двух известных фашистских асов.

После возвращения группы Чупикова мы вылетали по нескольку раз в день на охоту к Зееловским высотам. Здесь фашисты сосредоточили все средства обороны. Сверху мы видели противотанковые рвы, минные поля, траншеи с огневыми средствами, видели, как гитлеровцы ведут перекрестный огонь на подступах к Зееловским высотам.

В этом районе все время стояла дымка от пожаров и весенних испарений. Она ухудшала видимость. Вылеты были сложны. Естественный горизонт не был виден, и на помощь приходили приборы, работавшие точно и безотказно. И каждый раз после ожесточенных боев над Зеловскими высотами я благодарил техников и младших авиационных специалистов. Замполит Асеев на полковых собраниях, подводя итоги работы, всегда отмечал, что технический состав помог летчикам выполнить задание, что победы над воздушным врагом мы достигали благодаря совместным усилиям всего полка.

На Берлин!

Войска трех фронтов готовились к последнему решающему сражению — наступлению на Берлин. Перед кюстринским плацдармом, где воины нашего фронта ближе всего подошли к фашистскому логову, гитлеровцы создали прочную оборону, сосредоточив здесь большое количество войск и техники. Три оборонительные полосы шли вокруг самого Берлина. Фашисты разделили город на секторы, тщательно подготовленные к обороне.

Сюда, к Берлину, гитлеровское командование стянуло основные силы, несмотря на бои с англо-американскими войсками. Авиация в основном состояла из истребителей, причем на Берлинское направление были стянуты самые боеспособные эскадры; здесь были установлены радиолокационные посты для обнаружения нашей авиации. Враг, еще сильный и опасный, намеревался упорно оборонять Берлин от натиска наших войск.

Как все советские и польские воины, которым предстояло [401] участвовать в Берлинской операции, мы с нетерпением ждали наступления и усиленно готовились. Здесь, в Вартницах, вся партийно-политическая работа в полку направлена была на всестороннюю подготовку к решающим боям. И весь личный состав жил одной мыслью: выполнить приказ Родины.

Нас снова перебазировали в Морин, ближе к переднему краю. И, подобно множеству авиационных полков, мы были в полной боевой готовности.

В тот день, 15 апреля, замполит Асеев прочел личному составу полка воззвание Военного Совета фронта — призыв победоносно завершить войну. А потом командир собрал руководящий состав полка и сообщил, что, очевидно, завтра начнется решающая битва.

— Проверьте, чтобы летчики хорошенько отдохнули, пораньше легли спать, — добавил он, отпуская нас.

Наконец наступил день, к которому все так готовились, которого так ждал весь наш народ.

Еще затемно раздался гул канонады. От мощных артиллерийских залпов дрогнула земля. Все мы вскочили. Я взглянул на часы: было пять часов по московскому времени.

И вот мы на аэродроме. Куманичкин, Титаренко и я спешим на КП. Начальник штаба Топтыгин докладывает командиру обстановку. Грохот артподготовки заглушает голоса. Да мы и так понимаем друг друга. Нас охватывает боевое воодушевление, наступательный порыв, знакомые каждому фронтовику.

Выходим на аэродром. Не отрываясь смотрим в сторону Берлина. И вдруг происходит небывалое. В небо взметнулся прямой луч прожектора. И тотчас же яркий ровный свет залил все вокруг. Потом мы узнали, что по световому сигналу — этому яркому прямому лучу — было включено 143 зенитных прожектора. Они осветили путь нашим войскам. В атаку пошла пехота при поддержке танков и артиллерии, которая перенесла огонь в глубину вражеской обороны.

Авиация 18-й воздушной армии еще задолго до рассвета нанесла удары по опорным пунктам и узлам сопротивления немцев. Тяжелые бомбардировщики обрушили удары в глубине обороны. Гул самолетов и артиллерии сливался воедино. На рассвете штурмовики и бомбардировщики нашей воздушной [402] армии начали громить врага с воздуха. Истребительная авиация надежно прикрывала наши наступающие войска и обеспечивала свободу действий бомбардировщикам и штурмовикам. Погода была пасмурная, в воздухе стояла густая дымка, но советские летчики произвели в тот день свыше семнадцати тысяч боевых вылетов.

Вылетали и мы. С чувством гордости за наши Военно-Воздушные Силы осматривал я пространство: никогда еще не видел такого количества самолетов. Даже нам, охотникам, было тесно, и мы залетали еще дальше на запад и искали противника на дальних подступах к полю боя. Фашисты пользовались плохими метеорологическими условиями и, экономя силы и резервы, пытались напасть на нас из-за угла. И неизменно терпели поражения: мы их настигали и били.

В тот день вырос счет полка.

Последний бой

На второй день наступления наших войск, 17 апреля, ожесточенные бои шли на Зееловских высотах. Фашисты яростно сопротивлялись, но наши войска продолжали свое победоносное наступление. Здесь, на подступах к Берлину, каждый из нас, советских воинов, не жалел сил и даже жизни, лишь бы ускорить разгром врага. И чем ближе была победа, тем неудержимей мы рвались в бой и не чувствовали усталости.

Нелегкой была обстановка не только на земле, где советские войска с боями брали рубежи, преодолевая глубоко эшелонированную оборону, но и в воздухе. Фашистская авиация активизировала свои действия. Враг стал бросать с берлинских аэродромов большие группы самолетов — лучшее, что осталось от его потрепанных воздушных сил, — пытаясь наносить удары по нашим войскам. И несмотря на все, Советская Армия неудержимо с боями продвигалась вперед — к логову Гитлера.

У нас задача вылетать на охоту в район Берлина. Мы вели поиск, проскакивая под облаками, вступали в бой с любой по численности группой. Но уничтожить воздушного противника в районе Берлина было делом не простым.

Активные действия нашей авиации заставили воздушного врага идти на всяческие ухищрения. Фашистские самолеты [403] изменили время прихода к району боевых действий. Они стали прилетать не утром, а под вечер, когда солнце было на их стороне. Но это им не помогло. Мы тоже начали вылетать на охоту под вечер. Залетали еще глубже в пригород Берлина и, пользуясь дымкой, стоявшей в воздухе, «прочесывали» пространство.

Особенно к заходу солнца было плохо видно в районе Берлина и Зееловских высот. На помощь приходили приборы, но можно было случайно встретиться с противником—трудно было оценить обстановку.

— Игра в жмурки, — говорили летчики.

В тот напряженный день летчики полка вылетали по нескольку раз в день. К вечеру я вылетел в паре с Титаренко в район Берлина. Командир отпустил нас неохотно. Это был наш пятый вылет, и обстановка была сложная. День уже подходил к концу. В воздухе стояла густая дымка от пожаров: иной раз с самолета ничего не было видно буквально за несколько метров. А у немцев, как и прежде, под вечер было преимущество: они летели с запада, когда нас слепили лучи заходящего солнца.

Со всей строгостью предупреждаю Титаренко:

— Дима, внимательно следи за всеми моими действиями. Вылет сложный, тем более оба мы устали. Ни на секунду не ослабляй внимания. Не горячись и смотри в оба!

— Слушаюсь! — отвечает Старик.

Вылетели. Молча пересекаем линию фронта на высоте 3500 метров. Я мельком посмотрел вниз в сторону Зеелова: там шел ожесточенный бой.

Подлетаем к северной части Берлина. Напряженно вглядываюсь в даль на запад. Почти ничего не видно. Мешает мгла, пронизанная лучами солнца. Да и облака появились. И вдруг я отчетливо увидел группу «Фокке-Вульфов-190» с бомбами. Они летели навстречу. Ясно — собираются совершить налет на наши войска.

Обычно я издали замечал противника и строил маневр. А сейчас из-за плохой видимости встретился с ним неожиданно, чуть ли не в лоб. Летим на встречных курсах.

Фашисты тоже увидели нас и открыли огонь. В воздухе промелькнули трассы.

Надо разобраться в обстановке, выяснить, сколько летит вражеских самолетов, а потом уж вступать в бой. Резко [404] отворачиваю на 90 градусов. С набором высоты отлетаю в сторону — в тыл фашистов. Прикрываюсь небольшим облаком.

Считаю самолеты.

Передаю по радио на КП:

— В районе северо-западнее Берлина встретил около сорока «фокке-вульфов» с бомбами. Курс на восток. Высота 3500 метров.

Противник, очевидно решив, что наша пара ушла, спокойно продолжает полет. Соотношение сил явно не в нашу пользу. Незначительный просчет — и все будет кончено. Наш долг — сорвать налет, и я принимаю единственно возможное решение: атаковать.

— Готов к бою, Дима? — спрашиваю Титаренко.

— Готов, — отвечает он.

Не знаю, что он чувствовал в ту секунду, но голос у него был ровный, уверенный.

Разворачиваемся. На предельной скорости сзади сверху приближаемся к хвосту колонны со стороны солнца. Я подлетел вплотную к ведомому последней пары. Почти в упор открыл огонь. И самолет, разваливаясь в воздухе, рухнул на окраину города.

Фашисты заметались. Некоторые начали бросать бомбы, торопясь освободиться от груза. Боевой порядок врага нарушен.

Проскакиваю мимо вражеских самолетов. Резко взмываю вверх. Титаренко — за мной. Кладу самолет на крыло, смотрю вниз. В задних рядах «фокке-вульфы» мечутся, ходят «змейками»: видно, разбираются, кто же начал их бить. Несколько «фоккеров» поворачивают на запад. Но большая часть продолжает полет. Как же им помешать? На помощь приходят опыт и умение. Решение найдено: надо вклиниться в боевой порядок фашистов, расстроить его.

Передаю ведомому:

— Держись, Старик!

Ввожу самолет в пикирование. На предельной скорости проносимся между вражескими самолетами. Стремительно атакуем их то справа, то слева. Как часто бывало в таких случаях, фашисты, конечно, вообразили, будто нас много. В суматохе сбрасывают бомбы, строятся в оборонительный круг. [405]

Но вот немцы опомнились — очевидно, приметили, что в воздухе всего два советских самолета, — и начали нас атаковать.

В хвост к моему самолету пристраивается «фоккер». Титаренко стремительно отбивает его атаку. Вражеский самолет вспыхивает в воздухе. Спас меня боевой друг.

Внимательно осматриваю воздушное пространство. Вижу группу наших истребителей. Товарищи летят к нам на помощь. Они вступают в бой с врагом, обращают его в бегство. Теперь мы с Титаренко можем спокойно лететь домой. Поворачиваем к линии фронта. Но, по обыкновению, продолжаем искать врага и после боя. И не напрасно: впереди ниже нас показывается «фокке-вульф» с бомбой. Очевидно, он отделился от группы и держит курс к нашим войскам. Экипажу явно хочется получить крест: сейчас, в конце войны, Гитлер, не скупясь, награждал фашистских летчиков крестами за каждый уничтоженный советский самолет, за бомбежку войск.

Передаю ведомому:

— Смотри-ка, у нас попутчик! Атакую!

Настигаю фашиста. Очевидно, экипажу сообщили по радио о погоне. Враг сбрасывает бомбу на берлинский пригород и, маскируясь на фоне местности, старается уйти. В упор расстреливаю его, когда он выводит самолет из пикирования. «Фокке-вульф» взрывается в воздухе.

Бой закончен, и первая моя мысль — о ведомом. Оглянулся: он здесь. Затем — о самолете. Посмотрел на плоскости: пробоин не видно. Взглянул на бензомер: горючее кончалось. Осмотрелся: ни одного вражеского самолета нет.

Я вздохнул, расслабил мускулы. Как всегда, после напряженной схватки чувствую нервную дрожь. Голова горит, мучит жажда. Главное теперь — прийти на аэродром. Беру себя в руки, внимательно слежу за обстановкой. А это нелегко: дымка стала сгущаться еще больше.

— Ну, как дела, Дима? — спрашиваю я.

— Все в порядке. Только горючего мало, — отвечает он охрипшим голосом.

— Не беспокойся: идем на аэродром точно.

Когда мы приземлились, оказалось, что баки у нас почти сухие.

Первым ко мне на аэродроме подошел командир. И сейчас же нас окружили однополчане. Они знали, что мы вдвоем вели [406] бой с четырьмя десятками вражеских самолетов, и ждали нас с тревогой. Товарищи обнимали нас, засыпали вопросами. В этом бою Дмитрий Титаренко увеличил личный счет сбитых вражеских самолетов; я же сбил шестьдесят первый и шестьдесят второй самолет. Нам помог добиться этой трудной победы тот неудержимый наступательный порыв, который охватил в эти дни всех советских воинов.