Белорусская земля

Да, весну 1944 года мы встречали уже на белорусской земле. Быстро таял снег. По ночам еще прихватывал морозец, а днем уже журчали ручьи, настойчиво прокладывая себе дорогу к малым и большим рекам. В конце марта дивизия, как и вся 6-я гвардейская армия, получила приказ перейти к жестокой обороне северо-западнее Невеля, в районе озер Березно, Свибло, Нещердо. Снова основательно строили блиндажи и землянки, оборудовали огневые позиции, искали места, в которых можно в относительно спокойной обстановке проводить занятия по слаживанию расчетов, батарей.

И пусть читатель не сетует на меня, что я вновь упоминаю обо всем этом. Таковы будни войны, таков один из основных ее законов: появилась малейшая возможность — закапывайся в землю, укрывайся. Тогда вражеские пули, мины, снаряды, бомбы будут не так страшны.

Работы по инженерному оборудованию, разумеется, не исключали артиллерийских дуэлей с гитлеровцами, поддержки и прикрытия наших разведывательных групп. Я имею в виду не наших артиллерийских разведчиков, а войсковых, которые в этот период значительно активизировали свою деятельность. Чуть ли не каждую ночь они уходили во вражеский тыл за «языками», для наблюдения за дорогами. Случалось, что разведывательные группы совершали дерзкие налеты на вражеские штабы, обозы. Однако основная их задача заключалась в том, чтобы добыть как можно больше сведений о расположении фашистских частей, их составе.

В эти весенние дни мне немало пришлось поездить по дивизионам полка. Не раз вызывали меня в штаб дивизии и даже в штаб армии на различные совещания и инструктажи. Во время этих поездок я получил возможность, как [159] говорят, более или менее осмотреться. Едешь, бывало, и смотришь вокруг. Вроде бы и знакомые места, ведь именно здесь проходили совсем недавно с боями. Но я уже многократно убеждался, что в спокойной обстановке все воспринимается совсем по-другому.

Взять, к примеру, какую-нибудь небольшую деревушку. В условиях наступления или обороны оцениваешь ее чаще всего с чисто военной точки зрения. Каковы подходы к ней с той или другой стороны? На каком рубеже врагу выгодней организовать оборону? Где, наконец, могут укрыться его резервы? А тут, когда война ушла чуть-чуть вперед, уже начинаешь размышлять о другом. Невольно прикидываешь, сколько домов было и сколько осталось, пытаешься представить себе, как долго будут заново отстраиваться те, кто остался без крова. Здесь вообще трудно было найти хотя бы относительно сохранившиеся крестьянские дома. Местные жители рассказывали, что гитлеровцы зачастую специально сжигали хутора, целые деревни, поселки, чтобы создать невыносимые условия для партизан. Рассчитывали, как видно, на то, что в лесах долго не просидишь без связи с местным населением.

А леса здесь были такие, что, казалось, нет им ни конца, ни края. И партизаны были в них полными хозяевами...

Однако вернемся к событиям непосредственно того времени, когда весной 1944 года мы вели оборонительные бои.

Однажды командиров частей вызвали в штаб дивизии, для того чтобы проинформировать об обстановке на том участке фронта, который занимала наша армия. Перед нами выступил незнакомый подполковник.

— Кто такой? — поинтересовался я у соседа.

— Из разведывательного отдела штаба армии, — ответил он.

Подполковник говорил не спеша, словно старательно раскладывал все по полочкам. Речь шла о гитлеровской обороне в районах Витебска и Полоцка.

Уже поздно вечером я встретился с командующим артиллерией 67-й гвардейской стрелковой дивизии гвардии полковником Михаилом Дмитриевичем Румянцевым. Ему было уже за пятьдесят. И нам, молодым, он в то время казался весьма и весьма старым. Тем не менее между ним и большинством других артиллерийских командиров наряду с чисто служебными существовали и теплые дружеские отношения. Многие из нас в своем кругу называли его батей. [160]

И это, скажу вам, по нашим фронтовым меркам было свидетельством глубочайшего уважения к человеку. А он, когда речь шла не о служебных делах, случалось, величал нас сынками, особенно если дела у кого-то шли хорошо. «Вот и ладно, сынок, спасибо тебе», — приходилось, бывало, слышать от Михаила Дмитриевича. Но там, где речь шла о выполнении поставленной задачи, о каких-то других делах, он всегда был предельно строг и непреклонен. О каком-либо панибратстве и разговора быть не могло.

Не спеша прихлебывая чай из огромной эмалированной кружки, которую Михаил Дмитриевич сумел сберечь, как говорили, с первых дней войны, он расспрашивал о состоянии дел в полку, о людях. Причем их настроения, дух интересовали его больше всего. «Боеприпасов нет — подвезти можно, харчи кончились — на ремне запасные дырочки есть. Все терпимо, все через день-другой поправить сумеешь. А если настрой у бойцов сбился, тут, бывает, и в месяц не управишься. Потому и берегите его пуще глаза», — повторял нам гвардии полковник Румянцев.

Постепенно разговор перешел на последний приказ командующего армией. В нем напоминалось о том, что надо прекратить лишние разговоры о предстоящих боевых действиях, о ходе подготовки к ним. Вопрос ставился так: каждый должен знать только то, что ему полагается знать, исходя из решаемых задач. Ни больше, ни меньше. И не раньше, чем это будет надо. Скрытность приготовлений, разумеется, соблюдалась и раньше, но теперь все мы чувствовали, что этому вопросу командование придает особое значение.

Приказ командарма строго выполнялся. И все же мы, имевшие за плечами почти три года войны, догадывались, что готовится крупная наступательная операция. Временами в голову приходила мысль, что она будет самой крупной из тех, в которых нам довелось принимать участие раньше. И все же, как я убедился позже, самое пылкое воображение не могло нарисовать тогда истинной картины, представить себе масштабы предстоящего наступления.

Однако вернемся к событиям, в которых наш полк, наша дивизия принимали непосредственное участие.

В конце мая по приказу командующего фронтом мы передали свой участок соединениям 22-й армии, совершили 50-километровый марш и сосредоточились в лесах к северо-востоку от Витебска. Теперь все время отдавалось боевой и политической подготовке. [161]

Основное внимание уделялось обучению личного состава, уверенным действиям в условиях лесисто-болотистой местности при прорыве обороны противника. Причем речь шла не только о прорыве, но и о последующем развитии успеха, невиданно быстром продвижении вперед. А это требовало выработки определенных навыков.

Дело в том, что наступать предстояло в районах, где дорожная сеть развита, прямо скажем, весьма слабо. Зато реки, речушки, ручьи, болота имелись здесь в изобилии. Собственно, примерно в таких же условиях мы воевали и раньше, в течение последних 5–6 месяцев. Но если прежде мы постепенно вгрызались в оборону противника, как бы выдавливая его, то теперь, судя по всему, характер действий наших войск предполагался совершенно иным: решительное развитие первоначального успеха, быстрое продвижение вперед.

Исходя из этого и подбирались учебные поля, на которых проводились занятия. На них последовательно отрабатывались тактические задачи в сочетании с боевыми стрельбами пехотных, артиллерийских и минометных подразделений по макетам и движущимся мишеням. Самое серьезное внимание уделялось тренировкам в преодолении водных преград на подручных средствах.

Занятия шли с раннего утра до позднего вечера. Причем обстановка создавалась самая что ни на есть сложная. Но на трудности никто не сетовал. Люди на собственном опыте убедились в справедливости давнего и широко известного изречения: «Тяжело в учении — легко в бою».

Значительно активизировалась партийно-политическая работа. Гвардии майор Н. И. Михалев и его помощники почти все время проводили в подразделениях. В штаба полка он практически появлялся только тогда, когда надо было решить со мной или начальником штаба какие-либо организационные вопросы. Заглянет, бывало, в землянку — и сразу начинается разговор по существу.

— Надо бы, Георгий Никитович, некоторую перестановочку в расчетах сделать. Если нет возражений, давай гвардии сержанта Лебедева переведем во вторую батарею.

— Это еще зачем? Как будто он и в первой служит совсем неплохо.

— Правильно. Вот потому и предлагаю перевести его. Во второй на сегодняшний день партийная организация, [162] на мой взгляд, слабовата. А Лебедев — коммунист, опорой для командира будет.

Иной раз даже жаркие споры разгорались у нас по этому поводу. Целесообразно ли, дескать, из-за чего-то разбивать уже сложившийся крепкий расчет? Случалось, Николай Иванович соглашался со мной. Но, признаюсь, чаще всего ему удавалось найти неотразимые доводы, которые убеждали меня, что соответствующий перевод — дело действительно крайне необходимое. Тем более что я и сам хорошо понимал: крепкая партийная организация в каждом подразделении — это залог успеха в бою.

За основу политико-воспитательной работы, которую проводили с личным составом гвардии майор Н. И. Михалев и другие политработники полка, бралась история Коммунистической партии, ее роль в самоотверженной борьбе за свободу и независимость нашей Родины. Конечно же, в беседах, докладах все это рассматривалось не в чисто историческом плане, а в тесной связи с событиями сегодняшнего дня. В дивизионах создавались кружки по изучению Устава партии и вопросов текущей политики. В их работу вовлекалось подавляющее большинство военнослужащих. Но особое внимание уделялось прибывающему в полк молодому пополнению. И делалось это не случайно.

Чем дальше продвигалась Красная Армия на запад, тем больше приходило к нам молодых людей, остававшихся в течение двух с лишним лет на территории, временно оккупированной гитлеровцами. Это, естественно, накладывало свой особый отпечаток на характеры, в какой-то мере даже на взгляды на жизнь. Я отнюдь не хочу этим сказать, что среди молодых солдат отмечались какие-то нездоровые настроения. Таких случаев мне что-то не припоминается. Трудности заключались несколько в другом.

Были среди таких юношей настолько запуганные, забитые, образно говоря, что они всякий раз тревожно замолкали, сжимались в комок, как только заходила речь о гитлеровцах, предстоящих боях. Они терялись, услышав громко поданную команду, вздрагивали, если где-то неподалеку звучал винтовочный выстрел или автоматная очередь. И, надо думать, все это в какой-то мере было объяснимо. Слишком много довелось пережить мальчишкам в оккупации за эти трудные, кошмарные годы. Этот психологический надлом, конечно же, надо было помочь преодолеть до начала наступления.

Встречались среди бойцов, призванных в Красную Армию [163] после освобождения из оккупации, и люди другого склада. Их переполняла ненависть к фашистам. У многих в годы войны погибли родные, близкие, были разрушены дома, разорено хозяйство. В них кипело стремление к мести. Причем некоторые откровенно мечтали о тех днях, когда начнутся бои на вражеской земле. «Камня на камне не оставим», — говорили они.

Да, мы сами воспитывали воинов в духе жгучей ненависти к заклятому врагу. Это чувство помогало воевать, заставляло людей все свои силы отдавать борьбе с фашизмом. Но в то же самое время, проводя партийно-политическую работу, мы неизменно подчеркивали, что война ведется против гитлеровской Германии, а не против немецкого народа как такового. И надо признать, что проводить эту линию в жизнь было далеко не просто.

Помню один весьма примечательный в этом отношении случай. Прибыл к нам в полк молодой красноармеец Василий Охримчук. В течение двух лет жил он в белорусской деревне, оккупированной гитлеровцами. И вот однажды, уже находясь у нас, он бросился с кулаками на пленного, которого боец стрелкового подразделения вел в штаб.

Охрнмчука по моему приказанию доставили в штабную землянку. Хотелось самому поговорить с ним. Но разговор, прямо скажу, не получился.

— Что хотите со мной делайте, а все равно буду их, гадов, убивать.

— В бою — не возражаю. А пленного... Это преступление. Понимаете? Существуют определенные законы, которые обязывают нас гуманно относиться к пленным...

— Законы? Гуманно? А как они к нашим относятся, как они наших жгли и вешали...

Трудно, очень трудно было убедить Охримчука, втолковать ему, казалось бы, простую истину: с пленными не воюем. Какие слова нужны, чтобы понял это паренек, на глазах у которого, как выяснилось, совсем недавно гитлеровцы надругались над младшей сестренкой, в присутствии которого оккупанты застрелили мать? Но все мы, и Николай Иванович Михалев в первую очередь, искали и находили такие слова. Их надо было находить, потому что служили мы в Красной Армии, которая никогда не ставила перед собой цель уничтожить или поработить другой народ.

Итак, в подразделениях шла учеба. Одновременно службы тыла принимали меры к обеспечению полка всем [164] необходимым. Постепенно удалось накопить до двух боекомплектов снарядов, более двух заправок горючего для автомашин и тракторов, почти двухнедельный запас продовольствия. Ремонтники полностью привели в порядок материальную часть. Какое-то количество пушек, автомашин, тягачей, радиостанций нам заменили вообще.

В этот же период колоссальную работу проделали саперные подразделения. Они ремонтировали, а кое-где прокладывали заново дороги, способные пропустить колонны танков и автомашин, восстанавливали и укрепляли мосты, заготавливали заблаговременно бревна и доски для сооружения переправ. Для саперов не существовало ни дня, ни ночи. Когда они ухитрялись отдыхать — уму непостижимо. А кроме всего этого, они еще действовали и на переднем крае. Где-то устанавливали минные поля, где-то, наоборот, снимали вражеские мины, чтобы обеспечить проход разведчикам.

Словом, можно было лишь восхищаться вроде бы незаметным, но таким самоотверженным трудом этих людей. Приведу только одну частную цифру: при подготовке к наступлению саперами 6-й гвардейской армии было построено и капитально отремонтировано около 160 километров дорог. При этом следует иметь в виду, что основными средствами «механизации» были самые обычные лопаты, кирки, ломы, пилы и топоры.

* * *

Числа с 10 июня войска нашей 6-й гвардейской армии по ночам, строжайше соблюдая правила маскировки, стали постепенно выдвигаться в районы сосредоточения, ближе к участку предстоящего прорыва. Еще позже, дня за два-три до решающего удара, они были перемещены ближе к переднему краю. Теперь до него оставалось каких-то 4–6 километров.

Занимал новые огневые позиции и наш 138-й гвардейский артиллерийский полк. И снова пришлось преодолевать немало трудностей. Дороги, несмотря на все старания саперов, оставляли желать много лучшего. А если бы они не вложили в них свой труд? Тогда, безусловно, было бы совсем плохо.

Плотность артиллерии на участке предстоящего прорыва создавалась очень высокой. Она достигала 131 орудия и миномета в расчете на каждый километр фронта. Мне, да и не только мне, порой начинало казаться, что для пушек [165] и гаубиц полка вообще не останется места. Однако оно все же нашлось. Мы точно в назначенный срок доложили командующему артиллерией дивизии о том, что намеченные позиции заняты.

Марш, ознакомление с обстановкой на месте еще раз показали нам, что для наступления сосредоточиваются огромные силы. Взять, к примеру, хотя бы нашу 6-ю гвардейскую армию. К началу Белорусской операции в состав армии входило 4 стрелковых корпуса. Кроме того, она включала 2 зенитные артиллерийские дивизии, 2 танковые и 12 артиллерийских бригад, 2 танковых, 8 артиллерийских и зенитный артиллерийский полки. Я не случайно привожу эти данные. Они, на мой взгляд, ярко свидетельствуют о ревком возрастании наших возможностей.

Накануне наступления соединения и части армии получили боевые приказы и обращение Военного совета. Содержание этих документов было доведено до всего личного состава. В подразделениях прошли партийные и комсомольские собрания, на которых коммунисты и комсомольцы дали торжественную клятву быть образцом стойкости, мужества. Многие бойцы в эти часы подавали заявления с просьбой принять их в партию или в комсомол.

В ходе предстоящего наступления армия должна была прорвать оборону противника на участке шириной около 18 километров от Волотовки до Новой Игуменщины, с тем чтобы к исходу первого дня выйти на рубеж Староселье, Заводка, Губица. В последующем, наступая в направлении Добрино, Бешенковичи, во взаимодействии с войсками 43-й армии, действовавшей слева от нас, надо было разгромить обороняющегося противника и его резервы. Затем командование предполагало ввести в бой соединения второго эшелона и к исходу третьего дня форсировать Западную Двину.

Такова была общая задача. Перед нашей же 67-й гвардейской стрелковой дивизией ставилась, естественно, более узкая. Нам предстояло в составе 23-го гвардейского стрелкового корпуса прорвать оборону гитлеровцев на фронте шириной всего два километра и овладеть рубежом Вербали, Губица. Справа от нас действовала 51-я гвардейская стрелковая дивизия, слева — 71-я гвардейская стрелковая. Поскольку именно наша дивизия должна была действовать на направлении главного удара, наносимого корпусом, она получила наибольшее количество средств усиления. В расчете на один километр фронта мы имели [166] 16 танков и самоходных артиллерийских установок, 140 орудий и минометов. Все стрелковые части дивизии были расположены в линию. 196-й и 199-й полки боевые порядки строили в три, а 201-й — в два эшелона. Казалось бы, все готово у нас. Но красноармейцы, сержанты и офицеры полка все еще что-то доделывали, уточняли. И еще по давней фронтовой традиции каждый из них старался выкроить время для того, чтобы написать письмо родным. Как-то считалось, что это обязательно, что посланное письмо убережет от вражеской пули, от горячего осколка. Увы, эта примета сбывалась далеко не всегда. И часто случалось так, что письмо еще идет, а человека, писавшего близким, уже нет в живых. И тем не менее каждый старался непременно послать хотя бы короткую весточку матери, жене, любимой девушке, детям.

На этот раз письма писали особенно старательно и длинно. И не случайно. Ведь 22 июня исполнялось ровно три года с начала Великой Отечественной войны. И для каждого, независимо от возраста, тот день навсегда остался в памяти как какая-то черта, отделившая мирную жизнь от того, что зовется войной.

Выкроив свободную минуту, сел за письмо и я. Опять вспомнился вокзал, на котором прощались мы с женой, вспомнился, уже в который раз, ее вопрос о том, долго ли продлится война. А она длится уже целых три года. Сколько же еще впереди тревожных дней и ночей? Теперь я ни за что не взял бы на себя смелость утверждать, что через три-четыре месяца разобьем фашистов, хотя Красная Армия подходила, а кое-где, можно считать, подошла к довоенной границе. Каждый понимал, что не иссякли еще силы врага, что немало еще жарких боев впереди. Но мысль о том, что большая часть пути к окончательной победе пройдена, ни у кого не вызывала сомнений.

Начало общего наступления намечалось на утро 23 июня 1944 года. Однако еще за сутки до этого в бой вступили специально сформированные в каждой дивизии разведывательные отряды, перед которыми ставилась такая задача: сбить боевое охранение противника, окончательно уточнить систему огня, инженерно-оборонительных сооружений на переднем крае и в тактической глубине обороны, выявить стыки между частями и подразделениями гитлеровцев, захватить так называемых контрольных пленных. Иными словами, отряды проводили последнюю разведку боем. [167]

В то же время на эти отряды возлагались функции не только разведки. При благоприятном стечении обстоятельств они должны были захватить рубежи, с которых удобно начинать и общее наступление, а если говорить точнее, то рубежи, на которых враг может оказать упорное сопротивление главным силам.

Ранним утром 22 июня ударили пушки. После короткого артналета разведывательные отряды почти одновременно начали боевые действия. Спустя несколько часов стало известно, что разведотряд 51-й гвардейской стрелковой дивизии захватил и прочно удерживает Савченки — один из опорных пунктов врага. Внезапность удара сыграла свою роль. Чуть позже сообщили, что разведчики 47-й стрелковой дивизии, входившей в 22-й гвардейский стрелковый корпус, действовавший справа от нашего, овладели населенным пунктом Мазуры. Гвардейцы 90-й стрелковой дивизии ворвались в деревню Бывалино. Так что соседи, несомненно, добились успеха.

В полосе нашей дивизии дела шли значительно хуже. Только к исходу дня удалось сбить боевое охранение противника. Исключительно сильный огонь из узла сопротивления в Сиротино вынудил бойцов разведывательных отрядов залечь. А мы перед началом общего наступления не имели права раскрывать свою систему артиллерийского и минометного огня. Так что для поддержки стрелковых подразделений использовались лишь отдельные орудия.

Я уже не говорю о потерях, которые нес наш разведывательный отряд. Но в соответствии с планом утром 23 июня нам предстояло атаковать Сиротино основными силами, а фактор внезапности был утрачен. Обеспокоенные гитлеровцы наверняка подтянут за ночь сюда резервы.

Оставалось одно: продолжать активные боевые действия и ночью. Командующий армией потребовал, кроме того, от командиров соединений нашего 23-го корпуса использовать успех, обозначившийся на правом фланге. Там отлично действовали гвардейцы 51-й стрелковой дивизии. Ее 158-й полк, которым командовал гвардии подполковник М. К. Белов, атаковал противника в направлении Выгорки и вскоре в ночном бою захватил этот населенный пункт. Таким образом, создавалась угроза с тыла узлу сопротивления в Сиротино.

Батальоны этого полка не ограничились достигнутым. Оказывая помощь нашей дивизии, они всю ночь продолжали бой. Шел мелкий противный дождь. Бойцы вязли в липкой [168] грязи. А про полковые пушки и говорить было нечего. Их фактически тащили на руках. И тем не менее люди продолжали выполнять поставленную задачу, упорно шли дальше и дальше, охватывая опорный узел противника широкой дугой. Именно благодаря этой настойчивости, самоотверженности положение на участке нашей дивизии стало постепенно выправляться. И, к нашей великой радости, утром 23 июня, пожалуй, всего за час-полтора до начала общего наступления Сиротино все-таки оказалось в наших руках, как это и должно было быть.

Я не случайно остановился на этом эпизоде. Он, думается, довольно четко показывает, какое большое значение имели на фронте войсковое товарищество, взаимовыручка. Эти понятия порой трактуются слишком узко, ограниченно. Вот, мол, один боец, рискуя жизнью, вынес из-под огня раненого товарища. Или один поделился с другим последней краюхой хлеба, последней горстью патронов. Это, разумеется, тоже проявление фронтовой дружбы. Но мне думается, что войсковое товарищество проявлялось и в других формах.

Взять, к примеру, эту историю с задержкой возле Сиротино. Подразделения 158-го полка, выполнив поставленную перед ними задачу, во имя оказания помощи соседям пошли дальше. Затем, когда опорный пункт противника оказался под угрозой окружения, они не снизили активности. Никому и в голову не пришло сказать: «Мы вам помогли по приказу старшего начальника, а теперь действуйте сами». Не было на фронте понятий «наше» и «ваше». Существовал враг, которого надо было бить общими усилиями. В этом и заключался главный смысл и содержание войскового товарищества, которым славилась Красная Армия.

Утром 23 июня после мощной артиллерийской подготовки, в которой, естественно, принимал участие и наш полк, основные силы 22-го и 23-го гвардейских корпусов, находившихся в первом эшелоне, начали, а точнее, продолжили наступление. Благодаря высокой точности артиллерийского и минометного огня по заранее разведанным целям, стремительным действиям танковых и стрелковых подразделений, поддержанных штурмовой и бомбардировочной авиацией, появившейся в очистившемся от плотных облаков небе, оборона противника была довольно быстро прорвана. Но это, как показали последующие часы, еще не означало, что сопротивление гитлеровских захватчиков сломлено окончательно. [169]

Напротив, враг сопротивлялся отчаянно. В течение только первого дня соединения 23-го гвардейского стрелкового корпуса отбили 15 яростных контратак пехоты и танков противника. И снова артиллеристы полка на руках выкатывали пушки для стрельбы прямой наводкой. И снова на батареях звучали знакомые команды: «По головному... Наводить в основание башни...»

Сокрушая, а кое-где умышленно, чтобы не снижать темпа, обходя очаги сопротивления противника, части нашей 67-й гвардейской стрелковой дивизии все быстрее продвигались на юго-запад. Они первыми вышли к железной дороге Витебск — Полоцк и перерезали ее, что имело исключительно важное значение. Ведь были разобщены витебская и полоцкая группировки противника. К исходу дня удалось продвинуться на 15–18 километров, а кое-где даже больше.

Наступление набирало силу. Мы уверенно шли вперед по Белоруссии, освобождая ее многострадальную, истерзанную врагом землю. [170]