На огненной дуге

День проходил за днем. В полку, как и во всей дивизии, каждая свободная минута использовалась для боевой учебы, для дальнейшего совершенствования инженерных сооружений.

Формы обучения были весьма разные. Провели мы несколько встреч с воинами стрелковых и танковых подразделений, на которых отрабатывали вопросы организации и осуществления взаимодействия в бою. В штабе полка тщательно изучали функциональные обязанности офицеров штаба, тренировались в составлении боевых документов, много внимания уделяли привитию навыков по скрытому управлению войсками. По-прежнему изучали приемы борьбы с новыми танками я штурмовыми орудиями противника. Во всех подразделениях были апрельские номера журнала «Агитатор и пропагандист Красной Армии», в котором был помещен рисунок танка «тигр» и показаны его наиболее уязвимые места, а также выпущенная политуправлением Воронежского фронта «Памятка артиллеристу — истребителю вражеских танков», Отрабатывали мы и вопросы организации смены огневых позиций в ходе боя. Теперь уже ни у кого не оставалось сомнений в том, что наши войска тщательно готовятся к обороне. Иначе, как говорится, для чего же огород городить?

Успеху боевой учебы, укреплению морального духа личного состава способствовала широко развернувшаяся партийно-политическая работа. Командиры и политработники, парторги, комсорги, агитаторы проводили многочисленные беседы, с апреля по июнь во всех подразделениях прошли политические занятия по специальной тематике, разработанной Главным политическим управлением, а также лекции и семинары для офицеров. На них [101] изучались ленинские идеи о защите социалистического Отечества, важнейшие документы ЦК ВКП(б). В течение весны и первого месяца лета значительно окрепли партийные и комсомольские организации полка. Первичные партийные и комсомольские организации были созданы теперь в дивизионах. Мне довелось присутствовать на многих партийных и комсомольских собраниях. Выступившие на них клялись сделать все для победы над врагом.

Тем временем наступал июль, лето в разгаре, но противник вел себя по-прежнему пассивно не только на нашем, но и на других участках советско-германского фронта. Бои, разумеется, не прекращались нигде, но чувствовалось, что цель их — решение каких-то частных, отнюдь не стратегических задач. Словом, неопределенность, ожидание, как обычно, настораживали, держали в напряжении.

Именно в этот период, а точнее, 23 июня ушел на повышение наш командир дивизии генерал-майор Серафим Петрович Меркулов. Должность у него принял гвардии полковник Алексей Иванович Баксов. И у нас. в полку произошли, точнее, продолжали происходить перемены. Причем довольно длительное время никак не мог стабилизироваться состав командования.

В период затишья весной и летом 1943 года к нам приезжало немало делегаций трудящихся. Запомнилось посещение полка делегацией Армении.

Началось все с официальной части. Выступали представители делегации и от личного состава полка, были вручены подарки от трудящихся бойцам и командирам. Но самое главное и, пожалуй, интересное началось потом: искали земляков, расспрашивали соответственно о фронтовой и тыловой жизни, о боях и работе заводов, фабрик.

Рабочие и колхозники не скрывали, что трудиться им приходится в сложных условиях. На счету каждая пара рук, каждый станок, каждый килограмм металла, угля. В цеха и на скотные дворы приходят мальчишки и девчонки, которым во все другие времена бегать бы и бегать по улицам. А они уже работают. Да еще как!

— Да вы не тревожьтесь за нас, — спохватывались делегаты, заметив, что на лица бойцов, помимо их желания, ложится печаль. — Самое главное — бейте крепче врага, скорей освобождайте родную землю. А мы все [102] необходимое вам дадим. И патроны будут, и снаряды, и пушки, и хлебушек. Это уже наша забота.

Много интересного рассказали нам рабочие и колхозники. А некоторые из нас, в том числе и я, были обрадованы сверх всякой меры: в составе делегации был представитель из военкомата, который привез письма от родных.

Конечно же, полевая почта доставляла нам письма и раньше. Но одно дело получить его из рук человека, который совсем недавно видел твою жену, сына, который может что-то рассказать о них. Когда я читал и вновь перечитывал скупые строки, то мне казалось, что листы бумаги все еще хранят тепло родных, любимых рук. Трудно передать словами наше состояние, рассказать о тех чувствах, которые переполняли душу в те минуты, когда мы читали эти письма, торопливо, чтобы успеть до отъезда гостей, писали ответы. Думаю, что читатели поймут меня.

Неизгладимый след оставляли в памяти такие встречи с делегациями тружеников тыла. Могу смело утверждать, что после каждой подобной встречи красноармейцы, сержанты и офицеры с новой энергией брались за дело, еще с большей злостью дрались с фашистами. Каждый с особой остротой ощущал ту ответственность, которая возложена на нас, понимал, что народ глубоко верит своей родной Красной Армии.

Мной уже упоминалось, что в тот период огромное значение придавалось инженерному оборудованию позиций. Но, пожалуй, ничуть не меньшее внимание уделялось разведке целей. Этим постоянно занимались в стрелковых подразделениях. Хорошо потрудились в этом отношении наши наблюдатели и разведчики-артиллеристы, в том числе гвардии старший лейтенант К. М. Воробьев, гвардии старший лейтенант С. Н. Запольский, гвардии сержанты И. Е. Игнатенко, В. А. Степин. Практически каждый день на картах и схемах появлялись новью и новые пометки: огневые точки противника, позиции артиллерийских и минометных батарей, склады боеприпасов, наблюдательные и командные пункты гитлеровцев.

Раньше, в период боев на Дону, как правило, тут же принималось решение на уничтожение таких целей. Однако мы уже имели возможность неоднократно убедиться, что это далеко не самый лучший вариант. Постараюсь [103] пояснить эту мысль, которая на первый взгляд может показаться нелепой. Как же можно, дескать, не трогать вражескую, допустим, минометную батарею, если стало известно, где она установлена?

Да, мы все-таки зачастую не трогали цели, разведанные нашими бойцами. И вот почему. Для того чтобы полностью уничтожить вражескую батарею, необходимо сосредоточить на ней огонь весьма высокой плотности. Чтобы создать такую плотность, приходится вводить в бой значительное число орудий. Вот и получается, что, уничтожая одну вражескую батарею, мы раскрываем противнику расположение нескольких наших. Это уже минус. И весьма существенный.

Далее, допустим, что гитлеровская батарея оказалась не полностью уничтоженной, а, говоря языком военным, подавленной, то есть временно выведенной из строя. К чему это обычно приводит? Да к тому, что через день-два, а то и того раньше батарея, пополненная техникой и людьми, появляется где-то на новом месте. Ее надо снова обнаруживать, вновь готовить данные для стрельбы и вести с ней борьбу. Так может продолжаться не раз. И самое страшное — в решающий момент боя эта батарея непременно где-то «оживет».

Абсолютно то же самое можно сказать о пулеметных точках, наблюдательных и командный пунктах. Как только противник убеждается, что они обнаружены и подавляются, их непременно переместят в другое место. И к моменту, допустим, нашего наступления все они будут функционировать. Разумеется, не только гитлеровцы поступали подобным образом. Мы тоже немедленно перемещали КП, НП и огневые точки, едва лишь начинали подозревать, что противнику стало известно их местоположение.

Так, быть может, имеет смысл схитрить, ввести врага в заблуждение? Пусть думает, что нам ничего не известно о его пушках, пулеметах, пунктах управления войсками. А в наших подразделениях будут уже подготовлены данные для стрельбы, для нанесения уничтожающего удара перед самой атакой, когда уже не остается времени для перемещения огневой точки, НП и КП. Практика подтвердила разумность и целесообразность такого тактического приема. Им пользовались и мы и противник.

В последних числах июня к нам в полк приехал командующий артиллерией 67-й гвардейской стрелковой дивизии [104] гвардии полковник А. В. Николин. Состояние дел в полку он знал хорошо, поэтому какой-то специальной проверки проводить не стал.

— На сей раз не для этого прибыл, — сказал он, собрав в штабе руководящий состав полка. — Поступили данные, что зашевелились фашисты. Видимо, что-то замышляют. Так что надо быть начеку, боеготовность — максимальная.

Потом Аркадий Васильевич, отпустив всех остальных, оставил меня в штабной землянке, чтобы поговорить наедине, с глазу на глаз.

— С тобой, Ковтунов, у меня будет особый разговор. В случае чего, если какие-то события развернутся, смотри в оба. Весь спрос с тебя будет.

— Это почему же только с меня? Ведь полком командует подполковник Кирдянов...

— Знаю. Но, насколько мне известно, он здесь долго не задержится. Есть в отношении его у начальства другие планы. А ты — ветеран полка, состояние дел, людей хорошо знаешь, с командира взвода все ступени прошел. И еще, Георгий Никитович, ты — коммунист. Поэтому будь готов в любой момент принять полк и командовать им. Повторяю, спрос с тебя будет.

Несколько минут посидели молча. Где-то слышались тяжелые разрывы. Вероятно, либо наша, либо фашистская авиация наносила очередной удар по какому-нибудь тыловому объекту. Николин наконец поднялся:

— И еще хочу тебе сказать. Береги Знамя полка. Думаю, не сегодня завтра крепкая заваруха начнется. Меня чутье еще ни разу не подводило.

* * *

Прошло еще несколько дней. Обстановка на нашем участке фронта вроде бы оставалась прежней: вялая перестрелка, действия разведывательных групп. Мне уже начинало казаться, что гвардии полковник А. В. Николин несколько сгустил краски. Но, с другой стороны, не могло же вечно продолжаться такое «великое противостояние». И оно закончилось.

В первых числах июля поступил приказ всем находиться на местах. Никаких отлучек к соседям, никаких занятий в тыловых районах. Поэтому, собравшись утром 4 июля поехать в Верхопенье для проверки готовности второго дивизиона, я предварительно попросил у полковника Николина разрешения на эту поездку. [105]

— Хорошо, поезжай. Только сделай так, чтобы тебя в любую минуту найти могли.

До Верхопенья добрались благополучно. Но не прошло и получаса, как прибежал посыльный.

— Товарищ гвардии майор, вас срочно в штаб полка требуют. Говорят, чтобы не к телефону шли, а немедленно выезжали.

Тут же вскочил в «виллис», ожидавший меня. Водитель рывком взял с места. Следом за машиной заклубилось густое облако пыли.

— Не глуши, — предупредил водителя, выскакивая неподалеку от блиндажа, в котором размещался штаб полка.

Что-то подсказывало, что телефонным разговором с начальством дело не ограничится. И точно, меня уже ждал, нетерпеливо прохаживаясь из угла в угол, гвардии подполковник Кирдянов.

— Машина есть? Быстро, поехали.

— Куда?

— В штаб дивизии вызывают.

Спустя некоторое время мы входили в блиндаж, где обосновался штаб артиллерии дивизии. Николин, крепко пожав нам руки, усадил за стол напротив себя и рассказал, что час назад позвонили из штаба нашего корпуса. Предполагается, что противник может начать наступление завтра на рассвете. Приказано привести в полную боевую готовность все огневые средства, еще раз проверить исходные данные для стрельбы по тем целям, которые выявлены разведчиками. Главное внимание на первом этапе — артиллерийским и минометным батареям. Чтобы поточней накрыть их, если начнут.

— Надо предупредить командиров дивизионов и батарей, — продолжал гвардии полковник, — что у фашистов, как сообщают разведчики, сосредоточено большое количество танков. С началом вражеского наступления, судя по всему, они будут основной целью для артиллеристов. Запасные огневые на отсечных позициях в порядке?

— В норме, только вчера проверяли, — доложил Кирдянов.

— Ну, смотрите, «боги войны»! Если начнется, стоять насмерть. Без приказа ни шагу назад. И еще одно: не исключено, что будет принято решение о проведении контрартподготовки. Обсуждался в верхах и такой вариант. Так что и его имейте в виду. [106]

— Понятно! — поднялся Кирдянов. — Сигналы на открытие и перенос огня остаются прежними?

— Пока что — да. Ну, удачи вам. Если будет хоть малейшая возможность, я еще заскочу в полк. А сейчас — поезжайте не мешкая.

Я отправился на свой командный пункт, а подполковник Кирдянов — на КП командира дивизии. Он являлся командиром дивизионной артиллерийской группы, должен был находиться рядом с комдивом.

В тот день заехать к нам на командный пункт гвардии полковнику Николину не удалось. Около 16 часов над позициями боевого охранения нашей дивизии появились вражеские самолеты. В течение десяти минут они сбросили около 2500 бомб. Открыли сильный огонь артиллерия и минометы противника. Затем на позиции боевого охранения в районе Бутово двинулись танки и пехота фашистов. Гвардейцы 3-го батальона 199-го стрелкового полка вместе с артиллеристами отдельного противотанкового дивизиона нашей дивизии отбили ожесточенные атаки гитлеровцев. Бой затих только с наступлением темноты. Где-то около полуночи в телефонной трубке послышался голос полковника Николина:

— Ковтунов, помнишь наш разговор? Так вот, вариант, который обсуждался в верхах, утвержден. Готовьтесь, время сообщу дополнительно.

Значит, полк будет принимать участие в контрартподготовке! Думаю, что не все читатели представляют себе, в чем заключается ее сущность. Постараюсь пояснить это в нескольких словах. Но вначале позволю себе напомнить об артподготовке как таковой, а потом уже перейти к контрартподготовке.

Как правило, перед началом наступления артиллерия наносит удар по позициям противника. Цель этого удара заключается в том, чтобы разрушить инженерные сооружения, уничтожить огневые точки, нанести урон личному составу, нарушить связь между частями и подразделениями, деморализовать обороняющихся. В определенных условиях речь идет о поражении объектов только на переднем крае. Однако зачастую артподготовка преследует и более широкие задачи. Обстрелу подвергаются и ближайшие тылы противника, где сосредоточены резервы, склады, расположены штабы различных степеней, узлы связи и так далее. [107]

Масштабы и продолжительность артподготовки определяются многими факторами: характером обороны противника, теми целями, которые преследуются наступлением, наличием собственных огневых средств и боеприпасов к ним. Но в любом случае наступающий стремится еще до начала своего продвижения вперед в максимальной степени ослабить врага, нанести ему потери, нарушить стройность обороны, взаимосвязь ее отдельных звеньев.

Контрартподготовка проводится обороняющейся стороной. Ее задачи заключаются в том, чтобы нанести упреждающий массированный огневой удар артиллерии по главной группировке врага, изготовившейся или развертывающейся для наступления, с целью сорвать это наступление или ослабить силу первоначального удара.

Может возникнуть резонный вопрос: почему же обороняющиеся не всегда проводят контрартподготовку? Да потому, что здесь требуется исключительно точный расчет. Соответствующий эффект может быть достигнут лишь в том случае, когда достаточно точно известно время начала вражеского наступления, если заранее разведаны цели, если, наконец, есть в наличии соответствующее количество боеприпасов.

А теперь представим себе, что хотя бы одно из этих условий не соблюдено. Тогда, прямо скажем, легко попасть впросак. И действительно, снаряды могут обрушиться на врага в то время, когда боевая техника и весь личный состав еще находится в укрытиях. Может случиться, что и вражеские орудия и минометы вообще еще не развернулись на своих позициях. Тогда, образно говоря, стрельба будет вестись в белый свет как в копеечку. Какая-то часть боеприпасов окажется израсходованной, причем бесполезно. Хватит ли оставшихся для отражения атак?

Судя по тому, что сказал мне гвардии полковник Николин, командование фронта располагало и достаточно точными данными о времени, когда гитлеровцы намерены начать наступление, а следовательно, и артиллерийскую подготовку, и нужным количеством боеприпасов.

В 3 часа утра раздался залп наших реактивных минометов. Это был сигнал к открытию огня из всех орудий и минометов, участвовавших в контрподготовке.

Ударили и наши орудия. В первый момент еще можно было различить отдельные выстрелы и залпы. Потом [108] все утонуло в сплошном грохоте. Била дивизионная и корпусная артиллерия, били орудия большой мощности, имевшиеся в распоряжении командования. Небо прочерчивали огненные трассы реактивных снарядов. Где-то за линией фронта, как мне казалось, рвались авиационные бомбы. Когда и где успели пройти на юг наши самолеты? Впрочем, мы могли и не услышать шума их моторов.

Батареи нашего полка вели огонь по заранее разведанным целям, главным образом по огневым позициям фашистов. Вначале они пытались отвечать, но вскоре замолчали. Это и понятно. Трудно, скорее, невозможно что-либо предпринять, когда содрогается земля, когда ежесекундно сотни и тысячи разрывов поднимаются к небу.

Конечно же, не одни только позиции артиллерии и минометов врага являлись объектами, по которым наносился удар. Время от времени, как это было предусмотрено планом, батареи переносили огонь на участки, где, по нашим расчетам, гитлеровцы могли сосредоточить перед наступлением живую силу и технику. Эти сосредоточенные огни (сокращенно СО) были рассчитаны и пристреляны нами заблаговременно. Не оставались без воздействия, разумеется, траншеи и окопы на переднем крае.

Несколько забегая вперед, скажу, что пленные, взятые в первые часы немецко-фашистского наступления, рассказывали о полной неожиданности нашей контрартподготовки, о значительных потерях, которые понесли подразделения. Командир батальона 332-й пехотной дивизии фашистов, в частности, показал на допросе, что еще до начала наступления ему было приказано из второго эшелона спешно выдвинуться в первый, чтобы сменить батальон, находившийся там, так как потери личного состава в нем составили около 50 процентов.

Контрартподготовка продолжалась 30 минут. Немало снарядов выпустили мы по врагу. Но из дивизионов докладывали, что подошли автомашины с боеприпасами. Так что сетовать на их нехватку было бы грешно. Не вызывало сомнений, что если фашисты все же начнут наступление, то у нас найдется, чем их встретить.

А гитлеровцы не начинали. В напряженном ожидании прошел час, второй. Лишь отдельные выстрелы звучали в предутренней тишине. Все чаще мы поглядывали [109] на часы. Неужели произошла ошибка? Неужели сведения о времени вражеского наступления оказались ложными? Если так, то нас могут ждать большие неприятности. Ведь нанося упреждающий удар, мы волей-неволей раскрыли свою систему артиллерийского и минометного огня, хотя артиллерия, находившаяся в противотанковых районах, в контрподготовке и не участвовала. Безусловно, фашисты понесли определенные потери, но они могут быть относительно невелики, если войска еще не были сосредоточены для наступления, если они не заняли исходного положения. Вот потому-то, хотя это может показаться парадоксальным, мы ждали, когда наконец противник начнет активные действия. Или, быть может, совсем не начнет?

Тревога нарастала. Шел уже шестой час утра, а первоначально, как уже упоминалось, гитлеровцы намеревались пойти в наступление в три. Наконец в 6 часов фашисты начали артиллерийскую подготовку. Однако мы сразу почувствовали, что проходит она как-то вяло. По этому можно было судить, что контрартподготовка достигла своей цели. Почти одновременно с артиллерийским обстрелом началась бомбежка.

— Людей в укрытия, оставить только наблюдателей, — последовало приказание с КП дивизии. — Подготовиться к отражению атак пехоты и танков.

От близких разрывов тяжело вздрагивала под ногами земля. Едва заметные ручейки песка струились между толстыми бревнами перекрытия нашего наблюдательного пункта. Связь с дивизионами, а кое-где и напрямую с батареями поддерживалась в основном по радио. Вот когда мы в полной мере еще раз оценили настойчивость и трудолюбие заместителя начальника связи полка по радио гвардии старшего лейтенанта Михаила Абрамовича Ландмана, который заставлял офицеров, сержантов и красноармейцев овладевать отечественными и трофейными радиостанциями.

Около семи утра в атаку двинулись гитлеровские танки и пехота. Мне и раньше приходилось видеть и отражать их. Но тут происходило что-то особенное. Не пять, не десять танков мчалось на нас. Волна за волной появлялись они из дыма и пыли. Это был смерч огня и металла. Это была неукротимая лавина, которая, казалось, все сметет на своем пути. Сосчитать их было невозможно. Но могу смело утверждать, что речь следует вести [110] о многих десятках бронированных машин. Впереди шли «тигры» и «пантеры», за ними средние танки и штурмовые орудия.

Артиллеристы встретили танки плотным заградительным прицельным огнем. Все больше и больше чадящих костров появлялось на поле боя. И снаряды достигали цели, и мины, умело заложенные саперами, сыграли свою роль. Боевые машины врага начали поворачивать назад. Так гитлеровцы, ошибочно приняв позиции усиленного боевого охранения за передний край нашей главной полосы обороны, напоролись на мощный огонь с действительного переднего края. Прорыв с ходу не удался, время было потеряно, начались изнурительные бои в отдельных очагах сопротивления.

Наиболее сложная обстановка сложилась для 71-й гвардейской стрелковой дивизии и правого фланга нашей 67-й гвардейской стрелковой дивизии, которые, как потом стало известно, оказались на направлении главного удара.

После короткого артналета части этих соединений атаковали до 70 танков противника, поддержанных 60–70 самолетами.

Там, где держал оборону 196-й гвардейский стрелковый полк, гитлеровским танкам удалось ворваться в Бутово. Однако гвардейцы и не помышляли об отступлении. Едва через окопы прошла первая волна бронированных машин, как им вслед полетели гранаты, бутылки с зажигательной смесью. Точно так же встретили бойцы и вторую, третью волну.

Неожиданно на нашем наблюдательном пункте раздался голос наблюдателя:

— Танки слева! Обходят!

Тотчас навстречу врагу устремились все, кто находился в районе НП. Укрываясь в окопах, траншеях, бойцы готовили связки ручных гранат, бутылки с горючей смесью. Но тем, кто оставался на наблюдательном пункте, было абсолютно ясно, что этими силами танки не остановить. Оставалось одно: вызвать на этот квадрат огонь дивизионов. Я передал в подразделения соответствующие команды.

Не прошло и минуты, как вокруг наблюдательного пункта стали рваться снаряды. Когда огонь прекратился, и мы выглянули из укрытий, совсем рядом горело несколько вражеских танков. Бойцы подобрались к ним [111] и добивали их бутылками с зажигательной смесью. Частью сил противнику удалось прорваться дальше. Однако никто не сомневался, что там гитлеровцев встретят как подобает.

Первую атаку в полосе нашей дивизии удалось отбить. Тем не менее около полудня, несколько перегруппировав силы и подтянув резервы, фашисты усилили натиск. До сотни танков и около двух полков пехоты ударили в стык 71-й и 67-й гвардейским дивизиям в направлении села Черкасское. Трещали пулеметы и автоматы, гулко били орудия, выдвинутые на прямую наводку. С наблюдательного пункта полка было хорошо видно, что временами бой переходит в ожесточенную рукопашную схватку. Стойко держались бойцы и командиры.

Впрочем, времени для того, чтобы наблюдать за всем этим, у меня не было. То и дело поступали доклады из дивизионов, команды из штаба дивизии. На карте, лежавшей передо мной появлялись новые и новые отметки. В считанные минуты нужно было разобраться в них, оценить обстановку, принять какое-то решение, передать его в подразделение, добиться, чтобы оно было выполнено.

Порой мне казалось, что еще мгновение, и все перепутается в голове, что я потеряю общую ориентировку. Но какой-то внутренний голос подсказывал мне, что нет у меня права хотя бы на кратковременную растерянность, какую-то неуверенность. Должен сказать, что очень помогали мне те, кто находился рядом со мной. Четкие доклады, конкретные предложения по быстрой перестройке системы огня — все делалось для того, чтобы помочь мне.

Трудно приходилось нам. Но, пожалуй, еще трудней было соседу, 71-й гвардейской стрелковой дивизии, которая, как я уже упоминал, оборонялась справа от нас. Здесь фашисты сумели выйти ко второй полосе обороны.

Как потом стало известно, командование армии сделало правильный вывод, что в этот день главным является черкасское направление. Командарм перебросил сюда из своего резерва 27-ю истребительную противотанковую артиллерийскую бригаду. Кроме того, 196-й стрелковый полк нашей дивизии, оборонявший Черкасское, был усилен тремя артиллерийскими истребительно-противотанковыми полками из резерва командарма. Ответственность за обеспечение стыка между 67-й и 71-й гвардейскими дивизиями была возложена на командующего артиллерией 71-й. [112]

Хочу обратить внимание читателей на одну весьма существенную деталь. Если в период Сталинградской битвы для усиления стрелкового полка чаще всего выделялся артиллерийский дивизион, самое большее два, то теперь картина была иная. Были в резерве командующего и бригады, и полки, особенно противотанковой артиллерии. Не говорит ли это о том, что нам заранее было известно, с чем столкнемся мы на Курской дуге?

* * *

Накал боя нарастал. Из дыма и пыли выползали новые вражеские танки. Будто из-под земли появлялись они.

— Вот гады, и откуда только берутся, — произнес кто-то рядом со мной. — Ну, ничего, сейчас их поменьше станет.

И точно, из дивизионов то и дело докладывали:

— Подбили три...

— Сожгли шестой... Подбросьте бронебойных...

Конечно же, все эти данные требовали последующей проверки и уточнения, но, честное слово, приятно было вписывать эти цифры в заранее подготовленные таблицы, бланки донесений, готовившиеся для отправка в штаб дивизии.

Вскоре, встретив наше упорное сопротивление, а быть может, и в соответствии с заранее разработанным планом гитлеровцы вдруг повернули на восток. Впереди двигались до 200 танков, за ними около двух полков пехоты на бронетранспортерах. Но и на этот раз гвардейцы — артиллеристы и пехотинцы отбили атаку врага. В 14 часов гитлеровские танки двинулись на наши позиции между селами Коровино и Черкасское. Не считаясь с потерями, враг беспрерывно атаковал позиции в районе села Черкасское, и ему удалось окружить 196-й гвардейский стрелковый полк. Создавалась реальная угроза тылам дивизии.

Дальнейшая борьба за удержание первой полосы обороны ставила нас в исключительно невыгодное положение. Поэтому командир дивизии гвардии полковник А. И. Баксов, спокойно и всесторонне оценив обстановку, дал приказ отойти на отсечные позиции, заранее подготовленные на рубеже Завидовка, Триречное. Таким образом, мы как бы разворачивались фронтом на северо-запад. [113]

Итак, мы снова отходили. Но все это происходило совсем не так, как, скажем, в начале лета 1942 года. Теперь у нас не было чувства, что мы отступаем. Просто осуществлялся отход на заранее подготовленные, прекрасно оборудованные в инженерном отношении позиции. И проходил он организованно, без нарушения общей системы обороны, а, напротив, в интересах дальнейшего укрепления ее, в целях создания наименее благоприятных условий для противника. Что касается паники, даже нервозности, то их и в помине не было.

Чем больше проходило времени, тем яснее вырисовывалась общая картина. Гитлеровцы, оставаясь верными себе, наносили главный удар в стык между нашей и 71-й гвардейской стрелковой дивизиями. Именно тут они рассчитывали прорвать оборону, с тем чтобы выйти в тыл. Мы со своей стороны понимали, что этого допускать нельзя. И снова, разгадав замысел противника, Алексей Иванович Баксов принимает решение: на отсечные позиции выдвигается приданный дивизии танковый полк и 73-й гвардейский отдельный истребительный противотанковый дивизион нашего соединения.

В этой обстановке 2-й дивизион коммуниста капитана П. А. Ивакина вместе с подразделениями 196-го гвардейского стрелкового полка вынужден был отойти на запасные огневые в районе отсечных позиций. Все батареи дивизионов встали на прямую наводку.

И вот уже приземистые «тигры» и широкие угловатые «фердинанды» в тучах черно-багровой пыли, извергая огонь, несутся на только что занятые артиллеристами огневые позиции.

Скорость вражеских танков резко снизили противотанковые поля перед отсечной позицией. Этим воспользовались наши артиллеристы. Завязался смертельный поединок. Командиры батарей коммунисты старший лейтенант Муратов и капитан Максимов точно по единой команде открыли беглый огонь. И в одно мгновение перед батареями 2-го и противотанкового дивизионов задымились и загорелись стальные чудовища. Черный дым, смешанный с пылью, клубясь, поднимался высоко к солнцу от каждой подбитой машины. Более двух десятков таких дымных столбов стояло над полем уже в первые минуты поединка. Наибольшее количество подбитых танков насчитывалось перед орудиями сержантов Думчева, Луцевича и Тогузова. [114]

Уже поздно ночью в землянку, где размещался штаб, пошатываясь от усталости, вошел старший врач полка гвардии капитан медицинской службы Юрий Аркадьевич Боярский. Вошел и тяжело опустился на табурет, стоявший неподалеку от входа.

— Можно, я посижу немного? — каким-то виноватым голосом спросил он. — Ей-богу, в глазах темно. Можно сказать, почти двое суток уже на ногах.

Мы все не отдыхали примерно столько же времени, но никто ничего не сказал нашему доктору. Все мы относились к нему с большим уважением. Конечно же, каждому тяжело в бою, но Юрию Аркадьевичу никто из нас не завидовал. Все время он находился в гуще человеческих страданий, всегда от него требовалось огромное напряжение сил. И раздумывать особенно некогда, и ошибаться нельзя. Как и саперу. Разница заключается лишь в одном: сапер расплачивается за допущенную ошибку собственной жизнью, а врач зачастую жизнью других людей. Эту фразу мы нередко слышали от Юрия Аркадьевича. И она, мы знали это прекрасно, определяла его отношение к делу, к своей работе, к самой профессии и назначению врача.

На командном пункте чуть ли не непрерывно звонили телефоны. Радисты, разместившиеся неподалеку, то и дело входили и выходили с радиограммами. Гулко стучала о косяк плохо подогнанная дверь. Но доктор наш, как видно, настолько устал, что, прислонившись спиной к стене, дремал. Однако буквально через три-четыре минуты он вздрогнул и открыл глаза:

— Пойду, нельзя расслабляться. Если по-настоящему засну, то до утра никакие силы меня не поднимут.

— Как там у тебя, Юрий Аркадьевич? Все в порядке? Помощь никакая не нужна? — спросил я его, когда он уже открывал дверь.

— Нужна-то нужна, да только, боюсь, от вас тут проку мало будет. Не хотят раненые в тыл отправляться, бунтуют. Чуть ли не каждого уговаривать, убеждать приходится. Ладно, пошел я, Георгий Никитович...

Прилечь и в эту вторую ночь так и не удалось. Все понимали, что наутро снова начнется бой. А это означало, что уже сейчас надо обобщить донесения, поступающие из дивизионов, подготовить сводный доклад в штаб артиллерии дивизии о потерях, наличии боеприпасов, горючего, уточнить обстановку в стрелковых подразделениях, [115] пополнить боекомплект, вывезти раненых, прикинуть, как могут развиваться события завтра.

Уже на рассвете позвонил гвардии полковник Баксов:

— Разведчики сообщают, Ковтунов, что нынче танков против нас может еще больше быть. Так что пусть люди готовятся. И такую задачу перед ними ставь: всей мощью огня выбивать танки, как можно больше танков. Ты, кстати, знаешь, что против тебя вчера «тигры» и «Фердинанды» действовали? Знаешь? Ну, и каково впечатление?

У меня перед глазами тут же встали бронированные чудовища, мчавшиеся накануне прямо на нас. Не знаю почему, но многие машины были окрашены желтой, под цвет пустыни, краской. Либо из Африки были переброшены эти дивизии, либо предназначались для отправки туда, но факт оставался фактом. На лобовой броне у некоторых танков были намалеваны головы тигров с оскаленной пастью.

— Поначалу вроде бы страшновато было, — признался я. — Но потом убедились, что и они горят.

— Вот-вот, это и надо внушить людям. Не так страшен черт, как его малюют. Значит, еще раз повторяю: выбивать как можно больше танков. Понял, Ковтунов? Думаю, что скоро будет немного легче...

Не знаю точно, что подразумевал Алексей Иванович под этим «скоро», но только второй день боев на огненной дуге был для нас, пожалуй, еще трудней первого.

Едва рассвело, ударила гитлеровская артиллерия. И вновь по полям смерчем понеслись вражеские танки. Действовали они группами по 5–20 боевых машин — нащупывали слабые места в обороне. Следом за ними — бронетранспортеры с пехотой. Как и накануне, на их пути встала стена разрывов. Врагу не удалось преодолеть ее.

Однако в 11 часов 30 минут после полуторачасовой артиллерийской подготовки и массированных ударов авиации на сравнительно узком участке фронта в районе Черкасское наше соединение было атаковано частями моторизованной дивизии «Великая Германия». Из дыма и пыли выскакивали все новые и новые бронированные машины, изрыгавшие огонь. Все ближе и ближе подходили они...

В нашем полку в особенно трудном положении оказалась вторая батарея, которой командовал гвардии капитан [116] Г. М. Васильев. Ей и в предыдущий день крепко досталось в районе Бутово, но гвардейцы держались. Перед огневой позицией горело до десяти вражеских танков. Видя, что атака в лоб не дает желаемых результатов, фашисты решили частью сил ударить с фланга. Находясь на наблюдательном пункте полка, я не отходил от стереотрубы. Однако вскоре пыль и дым почти полностью закрыли батарею. Оставалось лишь гадать, что происходит там.

— Запросите Васильева по радио, — приказал я радисту, находившемуся рядом со мной.

Однако именно в этот момент к капитану Иевлеву-Старку подбежал красноармеец и протянул радиограмму, которая только что была получена с батареи. Навсегда врезался в память ее текст: «На позицию ворвались немецкие танки. Давят орудия и людей. Бьем гранатами, бутылками. Подбили еще семь. Погибнем, но не сдадимся...»

— Кто передавал? Чья-то подпись есть? — спросил я, прекрасно понимая, что означает все это, и тем не менее надеясь, что радист назовет фамилию Васильева.

— Передача прервалась на полуслове, — доложил связист, который принес радиограмму. — Не успели, видать, подпись поставить. Либо рацию разбило, либо...

Это была последняя радиограмма с батареи гвардии капитана Васильева. Предпринятые нами попытки восстановить связь, получить какие-то дополнительные сведения не увенчались успехом. Спустя некоторое время стало известно, что вражеские танки находятся уже северо-восточней того места, где со своими гвардейцами держал оборону комбат. Теперь уже не оставалось сомнений в том, что нет больше у нас второй батареи, которой, так уж повелось, всегда поручалось выполнение самых сложных, самых ответственных задач.

Неужели погибли все? Неужели нет больше всегда подтянутого, аккуратного комбата, одно присутствие которого неизменно дисциплинировало, поднимало настроение людей? Нет, как-то не укладывалось все это в голове. Не хотелось верить, что никогда больше не возьмет он в руки свой любимый баян, не запоет песню, которая растревожит душу. Что скрывать, не было в полку человека, который не любил бы Васильева за его веселый нрав, сочетавшийся с необыкновенной отвагой в бою, с умением [117] зажечь людей собственным примером, повести их за собой.

Невольно вспомнилось, что Васильеву не раз предлагали повышение по службе, которого он несомненно заслуживал. Хотели назначить его начальником штаба дивизиона. А комбат неизменно отказывался. Дескать, штабная работа не для меня, не хочу и не умею возиться с документами. И хотя в этом он, конечно же, был не прав, так и не сумели переубедить его. Никак не хотел он расставаться с командной должностью.

Правда, дня за три-четыре до начала вражеского наступления на Курской дуге мы все же послали представление, в котором просили назначить Васильева командиром дивизиона. Причем, по предварительным данным, командир дивизии согласился с нашим предложением. И вот теперь...

Бой тем временем продолжался.

В эти часы я снова невольно восхищался спокойствием, самообладанием гвардии полковника А. И. Баксова. Он всегда отличался выдержкой. Те, кто впервые знакомился с ним, могли посчитать его человеком сухим, черствым. И действительно, редко кто мог увидеть на лице Алексея Ивановича улыбку. Но суровость эта была чисто внешней. В душе наш командир дивизии был очень отзывчивым, мягким. Однако в минуты испытаний он становился словно каменным. Реально оценив обстановку, он связался с командованием и попросил разрешения отвести соединение на вторую оборонительную полосу.

Первый удар гитлеровцев в сторону Покровки был отбит. Затем снова артподготовка и бомбежка с воздуха, снова танковые атаки. Теперь наши части отражали натиск врага вместе с танкистами генерала М. Е. Катукова, развернувшимися на рубеже Шепелевка, Луханино. Пехотинцы, артиллеристы, танкисты дрались геройски и отбили восемь вражеских атак. Тогда противник ударил на северо-восток в направлении Ольховки. Здесь фашисты были встречены залпами гвардейских минометов и не добились успеха. Одновременно гитлеровское командование бросило свои танки и пехоту в стык 67-й и 52-й гвардейским дивизиям.

Получив разрешение, мы вновь отошли. Но отходили, упорно цепляясь за каждый клочок земли, нанося противнику огромные потери. Но пусть это не покажется странным, даже этот некоторый отход не воспринимался [118] нами так болезненно, как раньше. Разумеется, было бы куда лучше, если бы мы смогли удержать занимаемые с самого начала позиции. Однако натиск противника части дивизии сдерживали. Причем сдерживали собственными силами. Резервы, которые, как мы догадывались, имеются у командования, пока что в бой не вводились.

С наступлением темноты 67-я гвардейская стрелковая дивизия, заметно уплотнив свои боевые порядки, заняла оборону на второй полосе. Тут мы еще раз имели возможность воочию убедиться в дальновидности командования, которое в свое время позаботилось о создании достаточной глубины нашей обороны, об инженерном оборудовании позиций. Подразделения организованно занимали заранее подготовленные окопы полного профиля, артиллерия развертывалась на предварительно оборудованных огневых позициях. Многие батареи, занимая новое место, находили в ровиках уже завезенные боеприпасы.

Разумеется, кое-что пришлось доделывать, как говорится, доводить до кондиции, но это уже расценивалось совершенно иначе, воспринималось, как неизбежная перестановка мебели в новой квартире. Думается, что только боец, который двое суток не выходил из трудных боев, способен в полной мере оценить все это. Ведь ему не надо немедленно браться за лопату, кирку, пилу и все начинать с самого начала, с нулевой отметки.

Штаб нашего 138-го гвардейского артиллерийского полка тоже разместился в заранее построенных землянках и блиндажах, расположенных в балке южнее Верхопенья. Один из блиндажей имел площадь около 20 квадратных метров. Стены плотно уложены кругляком. Над головой — три наката бревен и солидная земляная засыпка. Есть дощатые нары, на которых одновременно могут отдыхать два-три человека, столы для телефонов и работы с картами. Словом, все, что требовалось для текущих дел, было готово. Второй блиндаж, отведенный под штаб, выглядел примерно так же, разве что площадь его была чуть меньше.

И сразу же во все стороны побежали связисты с тяжелыми катушками телефонного провода. Тут же загорелись мерцающим светом контрольные глазки развернутых радиостанций. Это и понятно: связь — прежде всего. Одно за другим поступали из дивизионов донесения о наличии личного состава, техники, сведения о расходе [119] боеприпасов, заявки на горючее и продовольствие. Часть этих данных тут же передавалась тыловикам, часть — немедленно обрабатывалась офицерами штаба, включалась в документы, которые будут переданы в дивизию.

Но самая главная наша забота — уточнение обстановки, обновление данных о противнике. Они поступают от артиллерийских разведчиков из дивизионов, из стрелковых подразделений, с которыми мы взаимодействуем. Кое-что сообщают сверху. Так или иначе, а на наших картах появляется все больше и больше отметок, красноречиво говорящих о том, что может нас ожидать завтра. И чем больше их появляется, тем чаще вспоминаешь добрым словом наших разведчиков, возглавляемых гвардии старшим лейтенантом К. М. Воробьевым. Они, судя по всему, времени зря не теряют.

Словом, работы хватало всем. А у меня из головы никак не выходила вторая батарея, о которой мы так и не имели никаких сведений. Неужели действительно погибли все до одного?

— Что будем делать? — спросил у меня гвардии подполковник М. И. Кирдянов. — Можно попытаться послать в тот район, где дралась батарея Васильева, специальную группу. Пусть выяснят обстановку. Но, боюсь, затея эта опасна и бессмысленна. Там сейчас, в этом можно почти не сомневаться, находятся гитлеровцы.

Где-то около полуночи в штабную землянку привели двух красноармейцев. Окровавленные повязки, черные от копоти лица, изорванные в клочья гимнастерки и брюки, какой-то предмет, отдаленно напоминающий чемодан, в руках.

— Кто такие? — строго обратился к ним гвардии подполковник Кирдянов. — Откуда взялись такие красивые?

— Мы из второй, — глухо ответил один из бойцов и, пошатнувшись, ухватился рукой за косяк двери.

Все, кто в этот момент находились в землянке, разом повернулись к ним. Наступила мертвая тишина. Слышно было только, как в наушниках, брошенных кем-то на стол, продолжает тонко попискивать морзянка. В следующее мгновение один пододвинул солдатам скамейку, второй протянул флягу с водой...

— Медиков сюда! Пулей! — распорядился Матвей Иванович Кирдянов. — И быстренько сообразить чего-нибудь горячего...

А я никак не мог оторвать взгляда от того чемодана, [120] который остался стоять у двери. Я сразу узнал: не чемодан это, а футляр от баяна Васильева, с которым тот никогда не расставался... И горькое предчувствие охватило душу, вытесняя еще теплившуюся надежду.

Лишь минут через двадцать один из солдат начал рассказывать. Второй же молча сидел на скамейке, и по лицу его блуждала какая-то беспомощная, жалкая улыбка.

— Здорово контужен он, почти ничего не слышит, — пояснил его товарищ. — Значит, товарищ гвардии подполковник, так у нас все произошло...

Еще до рассвета гвардии капитан Васильев обошел все орудийные окопы, чтобы побеседовать с артиллеристами. «Здесь стоим и стоять будем, гвардейцы!» — повторял он.

Потом пошли танки, много танков. Командир батареи приказал огня не открывать. Он говорил: когда поднимутся вражеские бронированные машины на гребень высотки, лежащей впереди, тогда и будем бить наверняка.

Стоим, ждем, а до танков остается 600 метров... 500... Судя по всему, гитлеровцы не замечали хорошо замаскированной нашей батареи. А мы уже хорошо слышали рев двигателей, лязг гусениц.

— Батарея! — скомандовал капитан Васильев. — Прицел... Наводить под основание башни... Огонь!

Разом ударили наши пушки. И почти сразу же три головных танка резко развернулись и застыли на месте. Идущие следом за ними открыли ответный огонь. На позиции начали густо рваться снаряды. Однако мы не снижали темп стрельбы. Все больше и больше дымных костров появлялось перед нашими огневыми позициями. Но и батарея несла потери. Прямым попаданием было разбито одно орудие. Весь его расчет погиб.

Положение тяжелое, а наш комбат оставался спокойным. Я видел, как он перебегал от пушки к пушке, подбадривал людей, требовал: здесь, только здесь надо стоять!

...Тихо скрипнула дверь землянки. В нее вошли командир дивизии гвардии полковник А. И. Баксов, начальник политотдела дивизии гвардии полковник М. М. Бронников и командующий артиллерией дивизии гвардии полковник А. В. Николин. Кирдянов было шагнул навстречу, чтобы, как полагается, доложить, но Алексей Иванович [121] жестом остановил его, сразу же поняв, видимо, о чем идет разговор.

— Потом ранило гвардии капитана, — продолжал солдат свой рассказ, — но он продолжал командовать. Потом меня ранило. Когда очнулся, вижу, гвардии капитан сам к панораме пригнулся, орудие наводит. А танки уже совсем рядом. С фланга зашли. Видим, что пушки, те, что целы остались, не успеем развернуть. Взялись за гранаты...

Чуть слышно звучал голос солдата, но мне казалось, что своими глазами вижу, что происходит на батарее. Вот бронированная машина смяла одну пушку. Вот разворачивается, для того чтобы расправиться с другой, но не успевает: змеей сползает на землю перебитая взрывом гранаты гусеница. Падают и вновь поднимаются бойцы, и снова падают, чтобы теперь уже никогда не подняться...

— А потом что было — не помню. Когда пришел в себя, немцев на батарее не было. И батареи тоже. Тишина такая, что жуть берет. Нашел вот его, перевязал. Вольте живых не обнаружилось. Потом ползли до наших окопов балками и оврагами. Да вот баян гвардии капитана с собой прихватили. Сколько раз наказывал нам, чтобы берегли инструмент.

— Может, все-таки еще кто живой остался? — спросил кто-то. — Может, людей туда сейчас послать?

— Никого там нет. Разве останешься, когда всю позицию гусеницами перепахали, — хмуро ответил солдат и заплакал.

Его все сильней и сильней била не прекращающаяся нервная дрожь. А второй все так же молча сидел рядом и непонимающе улыбался.

Гвардии полковник Баксов подошел к ним, крепко обнял и расцеловал каждого.

— Спасибо вам, сынки! За все спасибо! Никогда не забудет народ вашей великой стойкости. А теперь — оба в медсанбат. Вам же, — повернулся он к Кирдянову, — представить к наградам весь личный состав второй батареи. Всех, — добавил он тихо, — и живых, и мертвых. А баян командира батареи непременно сохранить. После войны в музей его отдадим.

— Записка здесь какая-то, — поднял голову гвардии капитан Иевлев-Старк, раскрывший было футляр. — Смотрите, это же Васильева почерк. Точно, и подпись его.

— Читайте вслух, — распорядился Баксов. [122]

Кирилл Леонидович прочитал несколько строк, написанных, как видно, буквально в последние минуты последнего боя:

— «Я хорошо знаю, что на жизнь почти не остается шансов. Жаль, конечно, но страха нет. Клянусь, что буду биться с врагом до последней капли крови и не сделаю ни шагу назад. Васильев».

Потрясенные до глубины души этими идущими от самого сердца словами, мы некоторое время молчали. Первым нарушил тишину начальник политотдела Михаил Максимович Бронников.

— И записку эту надо в музей. Впрочем, нет, на граните следует высечь эти фразы. Пусть знают люди, как умеют коммунисты драться и умирать. Сделайте так, чтобы все в полку завтра же знали о подвиге гвардии капитана Васильева и его батареи. Кстати, я тут наши армейские газеты привез. Самые свежие. В них тоже материал для политработы найдется. Отправьте, — сказал он, обращаясь к замполиту полка, — в подразделения.

Каждая минута была у меня на счету. И тем не менее я все же успел наскоро познакомиться с основными материалами газеты «Боевой натиск». Упоминались в некоторых заметках и бойцы нашей 67-й гвардейской стрелковой дивизии. Рассказывалось, например, о комсомольце гвардии сержанте В. С. Рублевском. Его старший брат пал смертью храбрых при защите Брестской крепости еще в сорок первом. Владимир занял его место в боевом строю. Он участвовал в боях под Сталинградом. На Курской дуге уже возглавлял пулеметное отделение. У села Черкасское в течение одного только дня он принял участие в отражении десяти вражеских атак.

У этого же села отличился пулеметчик гвардии сержант Б. В. Махотин, которому приказали прикрыть отход подразделений на более выгодный рубеж. Замаскировавшись на высотке, гвардии сержант внимательно наблюдал за местностью. И вот показались фашисты. Они, видимо, полагали, что на высоте никого нет, и шли в полный рост. Сколько их? Пожалуй, не меньше роты. Но это не смутило гвардейца-пулеметчика. Подпустив гитлеровцев метров на 200, он ударил по ним свинцом. Переходя с одной позиции на другую, Махотин снайперски бил врага. Почти вся вражеская рота полегла на подступах к высотке. Противник пустил в ход минометы, затем артиллерию. Но к тому времени пулеметчик, с честью выполнив [123] боевую задачу, успел благополучно отойти к своим.

Была в газете коротенькая заметка и о нашем снайнерском орудийном расчете, которым командовал гвардии старший сержант Каурбек Тембулатович Тогузов. Он оставался верен себе. В течение двух первых дней боев с гитлеровцами на Курской дуге орудие подбило два «тигра» и пять «фердинандов» и «пантер». Несколько забегая вперед, скажу, что за мужество и героизм, проявленные в боях с немецко-фашистскими захватчиками, в сентябре 1943 года К. Т. Тогузов первым в нашем полку был удостоен высокого звания Героя Советского Союза.

* * *

Третий день оборонительных боев ознаменовался широким применением с нашей стороны штурмовиков. С ревом проносились они над самой землей. И вскоре там, где шли фашистские танки, разливалось море огня. Думается, что совсем не случайно оккупанты называли советские «илы» черной смертью.

Зрелище это было настолько необычным, что несколько офицеров полка, находившихся на наблюдательном пункте, вышли из укрытий, для того чтобы непосредственно посмотреть, как «работают» наши штурмовики. Выглянули и мы с командиром и командующим артиллерией дивизии.

— Вот здорово! Вот сила! — восхищался гвардии полковник Николин. — Кажется, разворачиваются... Да, развернулись, возвращаются. Молодцы ребята!

Он так громко, так темпераментно кричал, что можно было подумать, будто Аркадий Васильевич и впрямь рассчитывает, что его услышат летчики.

Как раз в этот момент чуть в стороне, на значительно большей высоте, появилась группа фашистских истребителей. Заметят или не заметят они наши самолеты, возвращающиеся на аэродром после штурмовки? Увы, заметили и тут же устремились в атаку. «Илы», тесно сомкнув строй, тоже открыли огонь. Все это происходило прямо у нас над головой. Мы настолько увлеклись картиной близкого воздушного боя, что даже удивились, когда вокруг вдруг заплясали частые фонтанчики земли, взбиваемые пулями.

— В укрытие! — приказал Кирдянов.

Те, кто был поближе к землянке, мгновенно нырнули [124] туда. Остальные кинулись к окопам и щелям, вырытым в склоне холма, на котором располагался наш наблюдательный пункт, бросились на землю.

Буквально через минуту опасность миновала. Штурмовики и вражеские истребители переместились несколько в сторону, где продолжали вести бой. Отряхиваясь, мы поднимались с земли. Только гвардии полковник Николин, укрывшийся за бугорком, продолжал лежать на траве, как-то неестественно закинув правую руку.

— Аркадий Васильевич! — окликнул его Баксов.

Но Николин не шевелился. Подскочили, подхватили под руки, чтобы помочь подняться. И только тут заметили, что гимнастерка командующего артиллерией дивизии быстро набухает кровью. Прибежал фельдшер. Но сделать было уже ничего нельзя.

— Очередью, наповал, — сказал он, закрывая ладонью глаза Николина, все еще смотревшие в небо, туда, откуда прилетела нежданная смерть.

Гибель Аркадия Васильевича потрясла всех нас. В полку его любили. Случалось, и поругает, и отчитает, не очень-то стесняясь в выражениях, но зла он никогда не помнил. И вот нет больше гвардии полковника Николина. Только что разговаривал с нами, улыбался своей широкой улыбкой.

Немедленно доложили о случившемся в штаб армии. Примерно через час оттуда поступило распоряжение: гвардии подполковнику Кирдянову исполнять обязанности командующего артиллерией дивизии, гвардии майору Ковтунову принять 138-й гвардейский артиллерийский полк. Вместо меня начальником штаба назначался гвардии капитан Н. Н. Бондаренко.

В этот день гитлеровцы, не считаясь с потерями, продолжали рваться вдоль шоссе Белгород — Обоянь кратчайшим путем к Курску. Части нашей дивизии вынуждены были отойти на рубеж северо-восточнее Сырцево. К нам на помощь подоспели два истребительно-противотанковых артиллерийских полка из резерва командарма, танкисты из 31-го танкового корпуса. Совместными усилиями враг был остановлен.

В течение 8 и 9 июля 67-я гвардейская стрелковая дивизия вела тяжелые бои с гитлеровскими танковыми дивизиями, стремящимися любой ценой прорваться к Обояни. Отбивая яростные атаки врага, мы сбивали темпы его наступления. [125]

Стойкости оборонявшихся в значительной мере способствовала постоянная авиационная поддержка. Я уже упоминал об активных действиях наших штурмовиков. Однако этим дело не ограничивалось. В сторону противника то и дело пролетали эскадрильи бомбардировщиков Пе-2, которые наносили мощные удары по местам, где сосредоточивались резервы, по объектам фронтового тыла, а зачастую и непосредственно по частям и подразделениям, пытающимся атаковать наши оборонительные позиции. Немецко-фашистские войска несли тяжелые потери, особенно в танках и самоходно-артиллерийских установках. Таким образом, задача «выбивать» танки успешно решалась общими усилиями.

Тем не менее гитлеровцы, судя по всему, не собирались отказываться от осуществления своих первоначальных замыслов. Перегруппировав силы, сосредоточив на сравнительно узком участке бронетанковые резервы, они в 15 часов 9 июля после сильного удара авиации устремились к Новоселовке, рассчитывая смять наши части, которые, естественно, тоже понесли немалые потери в минувших боях, нуждались в пополнении людьми и вооружении. Новоселовку удержать нам не удалось, но дальнейшее продвижение врага было остановлено. И тут поступил приказ: 67-я гвардейская стрелковая дивизия отводится за боевые порядки свежей, только что введенной в бой 309-й стрелковой дивизии.

Весь следующий день на фронте обороны 6-й гвардейской армии продолжалось ожесточенное сражение. К исходу 11 июля здесь сохранялась сложная ситуация. К нам поступали лишь отрывочные сведения о том, как развертываются события. Но даже эти далеко не полные сведения позволяли предполагать, что приближается кульминационный момент, что именно сейчас решается судьба всей Курской битвы.

Однако вернемся к событиям, свидетелем и участником которых мне довелось быть. Дивизия наша пополнялась личным составом и техникой. Все чаще и чаще над нашими позициями завязывались воздушные бои. Советские истребители старались локализовать действия вражеских бомбардировщиков. И небезуспешно. Мы не раз были очевидцами того, как фашистские летчики, беспорядочно сбросив, бомбы, нередко даже на собственные войска, вынуждены были разворачиваться и поспешно удирать на запад. [126]

Где-то в первой половине дня 12 июля над позициями полка был подбит краснозвездный истребитель. Летчик успел выброситься с парашютом и приземлился неподалеку от командного пункта. Бойцы тут же бросились к нему, с тем чтобы, если потребуется, оказать помощь. Ведь и ранен, и контужен мог быть пилот. К счастью, для него все обошлось благополучно. Старший лейтенант рассказал нам очень интересные вещи.

— Знаете, братцы, в небе у нас сегодня жарко, как никогда, а на земле, насколько видно сверху, и того жарче. Только что в районе Прохоровки был, — он ткнул пальцем в свой планшет. — Так там такое творится! Танки с одной стороны идут, с другой идут. Думаю, что в общей сложности поболее тысячи их.

— Ну, уж это ты загнул, приятель! — с недоверием произнес Иевлев-Старк. — Пусть сотня, другая. Такое, знаешь, и мы видели. А чтобы тысяча... Это, наверное, у тебя в глазах троилось от большой скорости. Ведь сам говоришь, что, когда идешь на бреющем, все мелькает.

Так и не поверили мы тогда старшему лейтенанту. И, как выяснилось, совершенно напрасно. Оказывается, в этот день в районе Прохоровки произошло самое крупное встречное танковое сражение второй мировой войны, в котором участвовало одновременно с обеих сторон до 1200 танков и самоходных орудий. Сражение выиграли наши войска. Вражеская группировка, наступавшая на Прохоровку, была остановлена и перешла к обороне. Потерпела неудачу также попытка противника прорваться к Прохоровке с юга. Это был переломный момент в сражении на белгородском направлении. Обескровленные и потерявшие веру в победу, гитлеровские войска постепенно переходили к оборонительным действиям.

На нашем участке фронта тоже установилось относительное затишье. Шла какая-то вялая перестрелка. Мы наконец получили возможность более или менее привести подразделения в порядок, дать людям хоть какой-то отдых. Артиллерийские техники тут же взялись за осмотр и ремонт материальной части. Работы у них, прямо скажем, было немало. Пожалуй, не нашлось в полку ни одного орудия, которое не требовало бы их внимания и заботы.

Небольшими группами, иногда всего по три-четыре человека, прибывало пополнение. В основном это была молодежь, парни, родившиеся в 1925 году. Но были и «старички», возвращавшиеся в строй после полученных ранений и [127] последующего лечения в госпиталях. И те и другие тут же включались в состав расчетов. Где-то собирать новичков отдельно, проводить с ними занятия было некогда. Обучение шло, как говорится, без отрыва от производства.

В ночь на 18 июля гитлеровцы на нашем участке фронта начали понемногу пятиться, прикрывая свой отход сильными арьергардами. Чувствовалось, что противник ставит перед собой такую цель: в максимальной степени сохранить оставшиеся войска, организованно отвести их на более выгодные в тактическом и оперативном отношении позиции. Как говорят, не до жиру, быть бы живу. Мы же со своей стороны с утра 19 июля нанесли контрудар всеми силами, стремясь в максимально возможной степени воспрепятствовать этому. Начинался второй этап Курского сражения.

* * *

Не позволяя противнику оторваться, мы продвигались вперед. Темп наступления был не очень высок, с боями мы проходили по 4–5 километров в сутки. И в этом нет ничего удивительного. Противник оказывал упорное сопротивление. А шли фактически по тем же самым местам, на которых вели оборонительные бои.

Оказалась на нашем пути и позиция второй батареи. Невозможно передать словами то, что мы увидели. Груды искореженного металла, вспаханная, словно плугом, обгоревшая земля... С воинскими почестями хоронили мы останки наших боевых товарищей. И над их братской могилой сурово и торжественно прозвучала клятва гвардейцев: отомстить гитлеровцам за смерть однополчан.

К 23 июля 67-я гвардейская стрелковая дивизия и в ее составе наш артиллерийский полк достигли тех оборонительных позиций, которые занимали до начала вражеского наступления. Прорвать с ходу передний край противника не удалось. Пришлось перейти к обороне.

Мы с большим трудом узнавали наши землянки. Они были загажены до невозможности. Обрывки бумаги, какие-то ящики, доски, коробки, тряпье. Красноармейцы под руководством сержантов выволакивали все это и, если была такая возможность, сжигали в ближайших воронках.

Эту неприятную, но, казалось бы, несложную работу приходилось выполнять с большой осторожностью. Дело в том, что при отступлении фашисты оставляли немало мин. Причем не только обычных, но и мин-сюрпризов. Потянешь [128] на себя дверь вроде бы пустою блиндажа — взрыв. Попробуешь сдвинуть с места какой-нибудь предмет — ящик, бочку — взрыв. Вспоминается немало случаев, когда люди гибли из-за собственной беспечности, излишнего любопытства.

Снова в полк стало прибывать пополнение. Теперь уже не только в личном составе, но и в вооружении. Прибывали новые пушки и тягачи к ним.

Итак, на своих прежних позициях мы получали пополнение, сколачивали расчеты, вели тщательную и всестороннюю подготовку к предстоящему наступлению.

В том, что оно скоро начнется, никто не сомневался.

1 августа до нас довели новейшую, достаточно полную информацию об обстановке и приказ о наступлении, которого все мы ждали с большим нетерпением.

Положение на нашем участке фронта складывалось следующее. Советским войскам, действовавшим на юге Курского выступа, противостояла довольно крупная белгородско-харьковская группировка противника, насчитывающая в своем составе 18 дивизий, в том числе 4 танковых. Кроме того, у врага было немало отдельных частей различного назначения. Так что сил у гитлеровцев было немало.

Вражеская оборона опиралась на многочисленные укрепленные районы. Белгород закрывал выход на украинские просторы. Томаровка и Борисовка преграждали нашим войскам путь с севера на Харьков. Кроме того, существовали Ахтырский, Богодуховский и многие другие узлы сопротивления. Нас предупредили, что вся местность впереди густо заминирована, что ломимо названных практически все населенные пункты приспособлены для круговой обороны.

В соответствии с общим планом войскам 6-й гвардейской армии предстояло нанести удар на пятикилометровом участке, прорвать оборону противника и, разгромив его в районах Томаровки и Борисовки, развивать наступление на Ахтырку. Для обеспечения быстрого прорыва по приказу командующего армией генерала И. М. Чистякова создавались ударные группировки со средствами усиления.

Рано утром 3 августа началась артиллерийская подготовка, завершившаяся сильнейшим огневым налетом гвардейских реактивных минометов — знаменитых «катюш». Мощный удар по позициям противника нанесла наша авиация. В восемь часов по специальному сигналу артиллерия и минометы перенесли огонь в глубину обороны противника, [129] а танки и стрелковые подразделения пошли в атаку.

Вскоре стало ясно, что наступление развивается успешно. Во второй половине дня части 67-й гвардейской стрелковой дивизии вышли на рубеж Герцовки. Из штаба артиллерии дивизии то и дело следовали приказы о переброске батарей, дивизионов в новые районы. Собственно говоря, полку ставилась определенная задача, а как ее лучше решить, мы думали, как правило, сами.

Весь день не прекращались ожесточенные бои. К вечеру дивизия продвинулась до 12–15 километров. Высокий темп наступления обеспечивался нашим превосходством в танках, артиллерии, хорошо организованной авиационной поддержкой. Кроме того, в соответствии с полученным приказом гитлеровцы не выбивались окончательно, как это делалось раньше, из узлов сопротивления и опорных пунктов. Их просто блокировали частью сил, и мы продолжали двигаться дальше основными.

На другой день с восходом солнца — снова артиллерийская подготовка. Части нашей дивизии, продолжая наступление, все больше и больше поворачивали на запад. А навстречу нам, как сообщали из штаба корпуса, продвигались на юго-восток соединения 27-й армии, которая действовала справа от 6-й гвардейской. Ориентировочно мы должны были соединиться где-то в районе Борисовки.

— Не ударьте случайно по своим, — предупреждали нас.

И действительно, допустить ошибку было очень легко. Линии фронта, как таковой, можно сказать, не существовало. Где-то в тылу частей, наступавших в первом эшелоне, оставались блокированные группировки гитлеровцев. Где-то чуть впереди тоже слышалась стрельба. Это означало, что туда вырвались части или подразделения соседа. Так что появления противника, как, впрочем, и своих, можно было ожидать и перед собой, и на флангах, и сзади.

Вскоре нам стало известно, что наступление советских войск успешно развивается и на других участках. Утром 5 августа части, продвигавшиеся слева от нас, ворвались в Белгород и быстро очистили город от врага. Затем без остановки устремились дальше, не давая гитлеровцам опомниться, закрепиться, привести в порядок изрядно потрепанные подразделения.

Вечером того же дня столица нашей Родины Москва салютовала в честь доблестных войск Брянского, Западного, [130] Центрального фронтов, освободивших Орел, и войск Степного и Воронежского фронтов, освободивших Белгород. Это был первый артиллерийский салют в ходе Великой Отечественной войны в честь боевой доблести советских войск.

Случилось так, что именно в это время одному из радистов удалось поймать московскую радиостанцию. В репродукторе что-то потрескивало, но шум помех перекрывался уверенным, торжественно-взволнованным голосом Юрия Левитана — диктора центрального радио. С замиранием сердца слушали мы его, пытаясь мысленно представить себе, как выглядит сейчас Москва, ее проспекты, улицы, площади, бульвары. Хоть одним глазком взглянуть бы! И радость и тихая грусть одновременно отражались на лицах тех, кому довелось тогда слушать эту передачу из Москвы, передачу о первом салюте. Уверен, что каждый в эти минуты думал об одном и том же: «Сегодня первый... А сколько их еще будет впереди!»

Но для того чтобы в московском небе звучали новые салюты, надо было громить врага. Теперь бои продолжались днем и ночью. Наша дивизия 6 августа вышла к опушке леса юго-восточнее Хотмыжска и приняла активное участие в разгроме вражеской группировки в районе Борисовки. Затем вместе с другими войсками 6-й гвардейской армии была на короткий срок выведена в резерв, но уже вскоре гвардейцы быстро продвигались в направлении Богодухова.

Глубокий охват противника советскими войсками на харьковском направлении заставил гитлеровское командование стянуть в этом районе крупные силы. К 11 августа фашисты сосредоточили южнее Богодухова три танковые дивизии СС («Райх», «Мертвая голова», «Викинг») и нанесли контрудар по 1-й танковой армии и левому флангу 6-й гвардейской армии.

Вначале эти события вроде бы не затронули 67-ю гвардейскую непосредственно. Но затем и на нашем участке противник предпринял отчаянную попытку начать наступление. И снова вражеские «тигры» и «фердинанды» непрерывно контратаковали наши боевые порядки. И снова пушки били прямой наводкой по боевым машинам противника, опять перебрасывались с места на место наши батареи и дивизионы. Не стану скрывать, трудновато мне приходилось в этот период, как молодому командиру полка. А тут еще перевели от нас начальника штаба полка гвардии [131] капитана Н. Н. Бондаренко. Хорошо еще, что служил в части офицер, которому можно было без особых раздумий доверить эту должность. Этим офицером был гвардии капитан Кирилл Леонидович Иевлев-Старк.

Отбив атаки гитлеровцев и несколько перегруппировавшись, 67-я гвардейская стрелковая дивизия опять двинулась вперед на юго-запад. Наступали, главным образом, вдоль северного берега реки Мерла. Разумеется, не потому, что нам так хотелось или было удобней. Именно это направление было определено дивизии командованием. И конечно же, не просто так мы шли, а каждый километр брали с боем. Хотя весьма ощутимые потери понес противник в предшествующих схватках, но силы у него сохранились еще немалые.

В двадцатых числах августа части дивизий пробились к устью реки Мерла, впадавшей в Ворсклу. В тот же день получили новый приказ — повернуть на юг. Недалеко от Диканьки, сломив сопротивление гитлеровцев, форсировали реку. В этот день услышал я интереснейший, с моей точки зрения, разговор. А получилось все таким образом.

Неподалеку от меня находилась огневая позиция орудия. На бруствере окопа присели отдохнуть два артиллериста. Один — пожилой, с длинными рыжеватыми усами. А второй — молодой, совсем еще мальчишка. Они негромко переговаривались друг с другом. Я прислушивался.

— Ты погляди, Виталька, какая красотища-то кругом! — по-волжски нажимая на «о», задумчиво произнес тот, что старше, неторопливо и старательно скручивая цигарку. — Вот уже сколько лет на свете живу, а не перестаю земной красоте удивляться. Как все ладно, складно сделано!

— Это точно, дядя Матвей, — отвечал ему молодой. — И в каждом краю — своя, особенная красота. Жить бы да жить людям, любоваться ею, а они вот воюют, защищают землю родную от фашиста, который и красоту не жалеет, калечит...

Не помню сейчас я имен и фамилий этих артиллеристов, но разговор их глубоко запал в душу. Усталые, пропыленные, непохожие, из разных мест, чувствуется, один другому в сыновья годится, а красоту природы понимают одинаково. И это в то время, когда любая минута может оказаться последней, когда, быть может, уже твой персональный снаряд летит. Но нет, не о смерти, о жизни разговаривали артиллеристы, о ее бесконечности и красоте! [132]

Впрочем, стоило ли удивляться этому? Места, по которым мы шли с боями, были таковы, что только безнадежный сухарь мог оставаться равнодушным к красоте просторов, простиравшихся перед нами. То и дело встречались задумчивые перелески, тихие заводи, сплошь заросшие кувшинками. Но особенно, помню, поразил меня сосновый бор, примерно в полукилометре от которого некоторое время размещался командный пункт полка.

Но очарование разом проходило, когда в этом сказочно красивом бору вдруг начинали рваться тяжелые немецкие снаряды, безжалостно кромсая землю, разрывая в клочья эту самую сказку, взметая в воздух еще секунду тому назад живые, а теперь уже навсегда мертвые стволы золотистых корабельных сосен.

Все ближе и ближе подходили мы к тем памятным для нас местам в Полтавской области, где в сентябре 1941 года полк принял первый бой с фашистами. И снова был сентябрь. Два долгих и трудных года потребовались для того, чтобы мы смогли вернуться в эти края, к тому, с чего начали.

Но нет, ни в коем случае нельзя говорить так. Мы возвращались сюда два года спустя совсем другими. Опытней, сильней, злей, если хотите, стали мы. И приходилось жалеть лишь об одном: не все, далеко не все наши однополчане вернулись в эти края. И война еще продолжалась. Немало предстояло шагать нам по трудным фронтовым дорогам к победе. Куда-то они нас поведут дальше? [133]