Бои местного значения

Итак, плацдарм у города Серафимовича остался в наших руках. А вскоре после того, как положение тут более или менее стабилизировалось, мы получили приказ передать свою полосу обороны 96-й стрелковой дивизии, о подходе которой я уже упоминал. Наше же соединение форсированным маршем двинулось вверх по течению Дона. Выяснилось, что дивизию перебрасывают на правый фланг 21-й армии, на участок между устьями рек Хопер и Медведица.

Части 304-й стрелковой дивизии заняли позиции на восточном берегу. Но и тут судьба подбросила нам своеобразный подарочек — еще один плацдарм. Он был совсем крохотный: километра полтора-два по фронту и столько же, если не меньше, в глубину. На этом клочке земли расположился стрелковый батальон и пушечная батарея полка.

Не очень-то обрадовались мы этому новому плацдарму. Наличие его усложняло организацию обороны. Но, быть может, не только об обороне думало сегодня вышестоящее командование?

Как бы то ни было, но мы успешно выполняли поставленную задачу. Наш задонский, как называли его в дивизии, плацдарм не давал фашистам покоя. Не раз пытались они смять батальон, разгромить его, сбросить в реку, но все атаки врага были отбиты.

Мне, как начальнику штаба артиллерийского полка, неоднократно приходилось бывать на задонском плацдарме — то в составе рекогносцировочной группы, то с целью контроля за состоянием обороны и оказания помощи по тем или иным вопросам конкретно на месте.

Переправлялись на противоположный берег обычно с наступлением темноты. И вернуться обратно стремились [30] до рассвета. В эти же часы на плацдарм доставляли пополнение, боеприпасы, продовольствие, а оттуда эвакуировали раненых. За ночь лодки, плоскодонки, челны, плотики успевали сделать по нескольку рейсов. А потом, словно по волшебству, исчезали в камышах. С восходом солнца вражеские самолеты начинали охотиться не только за каждой лодкой, но даже за отдельными бойцами, появлявшимися у реки. Поэтому все замирало, все уходили в укрытия.

Немало хлопот доставляла нам и артиллерия противника. Вражеские наблюдатели хорошо просматривали Дон с холмов. Как только на глади воды появлялся какой-либо предмет, орудия и минометы тут же открывали огонь. Мы, естественно, отвечали со своего берега. Завязывалась дуэль, которая порой продолжалась по нескольку часов. Словом, и нам несладко приходилось, но и мы не давали гитлеровцам головы поднять.

Иногда обстоятельства требовали более длительного пребывания командиров из штаба на плацдарме. Это и понятно. Далеко не все вопросы можно решить в течение одной ночи. Поэтому мы зачастую оставались на батарее, чтобы вернуться «домой» через сутки, случалось, что задерживались и на два-три дня.

В один из дней я оказался на задонском плацдарме вот по какому поводу. Накануне мы разработали в штабе новую схему перемещения орудий находящейся на плацдарме батареи. Дело было в том, что противник постепенно засекал и все более точно пристреливался к нашим основным и запасным позициям. Приходилось фактически после каждого боя перемещать пушки с места на место. Но все это надо было делать таким образом, чтобы не нарушалась общая система огня, чтобы непрерывно обеспечивалась поддержка обороняющегося на плацдарме стрелкового батальона.

Вечером я доложил подполковнику В. А. Холину о завершении расчетов и готовности схемы огневых позиций.

— Прошу разрешения ночью отправиться за Дон. Надо уточнить привязку к местности, проинструктировать командира батареи. Да и с командирами орудий полезно будет поговорить.

— Не возражаю. Введите в курс дела и командира стрелкового батальона.

— Обязательно, Вениамин Александрович. [31]

Не первый раз переправлялся я через Дон. И в районе Серафимовича неоднократно бывал на плацдарме, и здесь тоже. Но всегда перед переправой почему-то волновался. Что ни говори, а на земле чувствуешь себя спокойней. В случае обстрела даже в открытом поле, ровном, казалось бы, как стол, непременно найдется какая-нибудь кочка, неприметный бугорок, выемка, которые помогут укрыться. Пусть и не всегда спасают они от пуль и осколков, но все равно в душе теплится надежда: пронесет, обойдется! А тут...

Однако красноармейцы, которым было приказано переправить меня на плацдарм, чувствовали себя уверенно. Один из них сел на весла, второй — у руля. И легкая лодка беззвучно отвалила от берега, который в следующее мгновение растворился в кромешной тьме. До сих пор не могу понять, каким образом бойцам удавалось выдерживать курс, на что они ориентировались, только факт остается фактом: через некоторое время лодка ткнулась носом в берег буквально в нескольких шагах от того места, где ожидали раненые, которых надо было перевезти на левый берег Дона.

— Вы, наверное, в темноте видите? — пошутил я, обращаясь к одному из красноармейцев, переправлявших меня. — Тогда заберу вас к себе. Артиллерийским разведчиком будете.

— Прикажут — пойду, — глухо ответил он. — Только ночью, как и все, ничего не вижу. Родился я в этих местах, тут вырос. Так что каждую заводь, каждую излучину на память знаю...

Ранним утром, едва лишь заалел восток, вместе с командиром батальона и командиром нашей батареи я уже рассматривал передний край обороны противника. Впрочем, точнее сказать, пытался рассмотреть его. Над поймой Дона клубился густой, такой, что из пушки не пробьешь, туман. Создавалось впечатление, что кто-то нарочно залил стекла стереотрубы молоком.

— Придется маленько повременить, — пробасил командир батальона. — Солнышко взойдет, вмиг разгонит.

Иного ничего не оставалось. Устроившись поудобней на дне окопа, мы закурили. Вокруг стояла такая тишина, что трудно было поверить в реальность войны. Где-то в небе, встречая рассвет, уже распевали жаворонки: «Тиу-чий... Тиу-чий...» [32]

Вдруг со стороны противника послышался какой-то непонятный гул. Он ширился, рос. Создавалось впечатление, что мощная прибойная волна накатывается на берег.

— Танки?! — неуверенно воскликнул старший сержант В. Агапов, командир одного из орудийных расчетов.

Нет, на танки это было непохоже. К их характерному металлическому лязгу мы уже привыкли настолько, что зачастую могли даже точно сказать, какие именно танки идут, определить по производимому шуму примерное расстояние до них. Может, туман искажает звук, мешает слушать? Вполне вероятно. И все равно это не танки. Нет, не они... Но что же тогда?

А гул нарастал, становился все гуще, плотней. Какое-то внутреннее чувство подсказывало, что медлить больше нельзя ни секунды. Командир стрелкового батальона бросился на свой КП.

— Всем к бою! — скомандовал я артиллеристам, пользуясь правом старшего на батарее, и снова прильнул к окулярам стереотрубы.

А там по-прежнему — сплошное молоко. Лишь кое-где стали намечаться отдельные просветы, однако это ничего не давало. Ориентироваться в основном приходилось не на то, что видишь, а на то, что слышишь. А слышалось что-то очень знакомое. Будто стадо перепуганных лошадей мчалось по степи...

И тут же молнией ударила мысль: «Конница!» Откуда она тут взялась? В разведывательных данных, с которыми я, как начальник штаба полка, знакомился буквально накануне, ни о чем подобном вообще не упоминалось. Однако сейчас удивляться и раздумывать было некогда.

— Орудия на прямую наводку! Шрапнелью, трубка на картечь! Залпом...

В этот миг солнце все же разорвало туман, словно сжалившись над нами. В его лучах заискрились серебром вскинутые шашки. Вражеская конница, охватывая наши позиции широкой дугой, была совсем недалеко. Каких-то 200–300 метров оставались до первых рядов атакующих.

— Огонь!

Пушки ударили одновременно. Тут же по всей линии нашей обороны дробно застучали пулеметы и автоматы. За первым орудийным залпом последовал второй, третий. Расчеты действовали спокойно, четко, будто на обычной тренировке. [33]

В накатывающейся на плацдарм темно-серой волне все смешалось, закрутилось. Лошади падали, многие всадники поворачивали коней назад. Несколько лошадей, обезумев от грохота, продолжали скакать вперед и вместе с наездниками оказались в нашем расположении. Бойцы буквально стаскивали с седел перепуганных до смерти кавалеристов, абсолютно неспособных вести бой. Вскоре все было кончено.

От пленных мы узнали, что фашистское командование бросило в атаку итальянскую кавалерийскую бригаду «Барбо», которая только накануне прибыла на фронт. Судя по всему, ставка делалась на внезапность. Но из этого ровным счетом ничего не получилось.

Раздосадованные гитлеровцы обрушили на плацдарм огонь артиллерии. Наши немедленно ответили с левого берега. Начался очередной огневой бой местного значения, который, то чуть затихая, то разгораясь с новой силой, продолжался до наступления темноты.

Лишь поздно ночью, грязный, усталый, возвратился я в штаб полка. Что поделаешь, фактически целый день ушел на то, чтобы привязать к местности схему перемещений, внести в нее некоторые, подсказанные обстановкой, коррективы. К тому же всю эту работу пришлось выполнять под непрекращающимся обстрелом.

Наскоро привел себя в порядок, доложил обо всем командиру полка.

— Да, с вражеской кавалерией мы еще не сталкивались, — задумчиво произнес Вениамин Александрович. — Надо будет сделать так, чтобы все командиры дивизионов знали подробности и особенности этого боя. И в штаб дивизии подробное донесение составьте. А теперь — отдыхать.

Однако об отдыхе и речи быть не могло. За сутки, которые я провел на плацдарме, накопилась уйма неотложных дел. А тут еще поступило приказание из штаба дивизии подготовить к утру массированный артиллерийский удар по противнику из-за Дона. Чувствовалось, что там, на главном направлении, обстановка по-прежнему остается сложной. А быть может, она даже и ухудшилась.

Да, вскоре мы получили информацию о том, что 19 августа немецко-фашистские войска начали новое наступление на Сталинград. Гитлеровцы ввели в бой крупные силы своих 6-й и 4-й танковых армий. При мощной поддержке 4-го воздушного флота они устремились к Волге. [34]

Через четыре дня вражеским соединениям удалось выйти к реке северо-западнее города в районе Ерзовка. Одновременно противник нанес по Сталинграду массированный удар. Несколько сот самолетов — почти вся наличная авиация — совершили в течение дня около 2 тысяч самолето-вылетов. Город горел, целые кварталы его были превращены в развалины. В ночь на 25 августа в Сталинграде было введено осадное положение. Повсюду строились баррикады. На предприятиях формировались новые вооруженные отряды рабочих.

Именно в эти напряженные дни войска Сталинградского фронта, действовавшие на Среднем Дону, начали контрудары по флангу сталинградской группировки противника. Эти отвлекающие удары по врагу не только не дозволили ему бросить в район Сталинграда дополнительные силы, но и отвлекли некоторые соединения с главного направления, а также позволили расширить ранее захваченные плацдармы на правом берегу Дона.

20 августа войска 63-й и нашей 21-й армий частью сил перешли в наступление в общем направлении на Большой.

Пожалуй, именно в эти дни мы в полной мере оценили значение задонского плацдарма, поняли, какую роль призван сыграть он. Скрытно сосредоточившись на нем, части 304-й стрелковой дивизии после короткой, но достаточно мощной артиллерийской подготовки, в которой приняли участие и минометы, перешли в наступление. Взламывая оборону упорно сопротивлявшегося противника, батальоны шаг за шагом продвигались вперед.

Вслед за стрелками и непосредственно в боевых порядках батальонов шли и наши орудия. Они в соответствии с разработанным планом перемещались от рубежа к рубежу перекатами. Это выглядело так: пока часть батарей или дивизионов ведет огонь, остальные выходят в заранее намеченные районы и разворачиваются там. Затем эти подразделения вступают в бой, обеспечивая и прикрывая передвижение тех, кто до той поры оставался сзади. И так — волна за волной. Благодаря этому и обеспечивалась непрерывная огневая поддержка наступающих стрелковых подразделений.

Штаб полка, что совершенно естественно, тоже практически все время находился в движении. Мы в эти дни забыли, что такое сон. Мои помощники капитаны П. И. Шандыба, К. Л. Иевлев-Старк и Е. М. Ряхин, расстелив [35] карты на каких-то ящиках, а то и прямо на земле, уточняли обстановку, передавали через радистов распоряжения в дивизионы, принимали донесения. То и дело кто-то из моих помощников отправлялся в подразделения, для того чтобы на месте выяснить какие-то детали, уточнить задачи. Словом, дел у каждого из нас было невпроворот. Но, несмотря на усталость, настроение у всех было приподнятое: ведь фактически впервые дивизия, а вместе с ней и наш артиллерийский полк наступали. Пусть медленно, трудно, но все-таки наступали!

В ходе этих боев все мы еще раз убедились, какое большое значение имеет предварительное планирование боевых действий. Конечно же, жизнь в какой-то, даже, прямо скажем, в значительной, мере ломала наши наметки. Иначе и быть не могло. И тем не менее из нескольких вариантов, подготовленных нами, какой-нибудь в большей или меньшей степени отражал сложившуюся обстановку. Отдельные изменения, которые в него приходилось вносить, требовали куда меньшей затраты сил и времени, чем если бы все начинать с нуля.

К исходу 22 августа 304-я стрелковая дивизия прорвала оборонительную полосу врага на правом берегу Дона и вынудила гитлеровцев отойти на рубеж Девяткин, Усть-Хоперский.

Итак, мы продвигались вперед. Вполне понятно, что гитлеровцы всеми силами старались воспрепятствовать осуществлению наших замыслов. Они предприняли ряд ожесточенных контратак, пытаясь восстановить первоначальное положение. Однако и такое развитие событий было предусмотрено нами. Было бы наивным полагать, что враг не окажет сопротивления. Поэтому, захватив какой-либо рубеж, части дивизии тут же закрепляли его, готовились к отражению ответных ударов.

Как-то утром, возвратившись из политотдела дивизии, в землянку, где разместился штаб, зашел полковой комиссар К. И. Тарасов.

— Знаете, Георгий Никитович, какую интересную новость я привез? Оказывается, против нас снова появилась 79-я пехотная дивизия немцев. Надеюсь, помните такую?

Еще бы не помнить! Это соединение считалось одним из самых лучших в 6-й армии гитлеровцев. Нам довелось вести тяжелые оборонительные бои против 79-й пехотной дивизии еще зимой 1941/42 года под Белгородом, под [36] Харьковом. Она входила и в состав ударной группировки, прорывавшей нашу оборону в конце июня 1942 года.

— Откуда такие сведения, Кирилл Ильич? — поинтересовался я. — Если не секрет, разумеется...

— Какой же тут секрет. Разведчики вчера «языка» взяли.

— Что ж, выходит, судьба! Теперь будет у нас возможность свести старые счеты.

— Да, думается мне, что скоро, используя эту свежую дивизию, фашисты попытаются изменить обстановку в свою пользу. Надо будет рассказать бойцам, кто вновь появился перед нами. Злее драться будут. Вы, Георгий Никитович, у себя в штабе, а если доведется не сегодня завтра быть в подразделениях, имейте это в виду, непременно поговорите с людьми. И перед помощниками своими такую задачу поставьте.

Предположения полкового комиссара Тарасова полностью оправдались. Даже и нескольких дней ждать не пришлось. Уже 23 августа гитлеровцы начали яростные контратаки. Видно, очень уж мешал им наш задонский, теперь значительно расширившийся плацдарм. Судя по всему, намерения у фашистов были таковы: мощным ударом взломать нашу оборону, смять подразделения, сбросить их в Дон.

Но не тут-то было. Недаром каждый рубеж, отбитый нами у противника, как я уже говорил, немедленно закреплялся. То есть, ведя наступление, мы не забывали и об обороне. И теперь, основательно зарывшись в землю, бойцы стойко отражали все атаки. Ни артиллерийский обстрел, ни бомбежки не могли изменить положения.

К 27 августа противник перебросил на наш участок фронта части 22-й танковой дивизии. Нашим пушкам, находящимся в основном в боевых порядках пехоты, теперь пришлось вести огонь по танкам. Самоотверженно действовали артиллеристы всех подразделений. Но мне почему-то особенно запомнился расчет, которым командовал сержант Каурбек Тогузов.

Он был родом из Осетии. Спокойный, неторопливый, даже, пожалуй, чуть флегматичный в повседневной жизни, он неузнаваемо преображался в напряженные минуты боя. Мне не раз приходилось видеть его в такой обстановке. Темные глаза закипали гневом, движения становились резкими, порывистыми. Казалось, еще совсем немного, и танк вспыхнет от одного только взгляда Тогузова. [37]

И танки загорались. Не от взгляда командира орудия, разумеется, а от метких выстрелов. Так было и 27 августа, когда я во время одной из очередных контратак оказался на батарее. На моих глазах расчет Каурбека первым же снарядом подбил головной танк. Вначале бронированная машина беспомощно закрутилась на месте, словно ослепнув, потеряв ориентировку, потом, буквально через несколько секунд, окуталась густыми клубами черного дыма.

— Вот это по-осетински! — воскликнул кто-то из бойцов.

Каурбек оглянулся и, сверкнув угольками глаз, ответил:

— По-русски, товарищи, по-русски бьем врага!

Эти слова командира орудия скоро стали известны во всем полку, а потом и за его пределами. Сколько раз, бывало, артиллеристы или стрелки, повстречав где-то сержанта Тогузова, с доброй улыбкой спрашивали его:

— Расскажи-ка нам, Каурбек, сын Тембулата, как надо бить фашистские танки по-русски?

— А так, чтобы с первого выстрела дух из него вон! — отвечал с достоинством Каурбек Тембулатович Тогузов. — Это и будет по-русски.

Почти целую неделю атаковали нас гитлеровцы, но добиться успеха так и не смогли. Не то чтобы прорвать оборону, даже где-то вклиниться в нее им не удалось. Мы оказались сильней той самой 79-й пехотной дивизии врага, с которой неоднократно встречались раньше. Наконец фашисты, понеся значительные потери в людях и вооружении, прекратили попытки вернуть утраченные позиции. Плацдарм не только остался в наших руках, но и весьма существенно расширился.

С утра 28 августа по приказу командующего фронтом мы перешли к обороне. И вновь стрелки, артиллеристы с помощью саперов укрепляли позиции, все глубже и глубже закапываясь в землю. Ни у кого не было сомнений в том, что, когда это потребуется, когда придет наш час, мы снова двинемся вперед. Этого ждали, об этом мечтали. Но каждый теперь понимал, что лучшая подготовка к наступлению — укрепление обороны.

* * *

Казалось, что так и будем мы воевать на задонском плацдарме до тех пор, пока не будет получен приказ о новом наступлении. А в том, что он последует, все были [38] глубоко убеждены. Снова наносились на карты вражеские огневые точки, снова составлялись в штабе бесчисленные таблицы, схемы, рассматривались те или иные варианты предстоящих боевых действий.

Однако нас неожиданно сменили. 304-ю стрелковую дивизию вновь перебрасывали, на сей раз вниз по течению Дона. Куда именно? Этого никто не знал. Нам давали название населенного пункта или указывали квадрат, куда мы должны прибыть. А там мы получали новый ориентир на следующий этап марша.

Шли, как повелось, ночами. На коротких привалах люди пытались хоть что-то узнать о том, куда лежит наш путь. Все настойчивее говорили: идем в междуречье Дона и Волги. Там, по слухам, накапливались силы для наступления.

Однако разговоры о том, что нас перебрасывают в междуречье, не подтвердились. Туда, как выяснилось, уходили части, стоявшие левее нас. А мы сменяли их.

Дело в том, что 21-я армия действовала на фронте до 150 километров, в ее состав входили 4-я и 40-я гвардейские, 23, 63, 76, 96, 124, 278, 304, 321 и 343-я стрелковые дивизии. Обороняясь на столь широком фронте, наша армия имела мало артиллерии и танков, а конкретно одну истребительно-противотанковую артиллерийскую бригаду, три истребительно-противотанковых и три гаубичных артиллерийских полка. В трех отдельных танковых батальонах насчитывалось всего-навсего 46 боевых машин. Конечно, в этой ситуации наши наступательные действия проводились на узких участках фронта, как правило, усиленными отрядами и имели местное значение.

Для обеспечения боевых действий отрядов выделялась большая часть артиллерии и танков, на участок наступления подтягивались стрелковые части с других рубежей за счет увеличения полос обороны соседям. Забегая вперед, отмечу, что наша 304-я стрелковая дивизия в сентябре таким образом перегруппировалась два раза.

Но вернусь непосредственно к нашим делам. К исходу второй ночи дивизия вышла на левый фланг 21-й армии. Тут же мы получили приказ о подготовке к форсированию реки и захвату, точнее, расширению еще одного плацдарма на правом берегу Дона. Предстояло выбить фашистов из района северней станиц Клетской и Сиротинской. [39]

Помню, в штабе полка у нас по этому поводу даже шутили:

— Специалистами по форсированию и захвату плацдармов стали. Без нас — никуда!

— А что, и англичанам с американцами, если хорошенько попросят, можем помочь через Ла-Манш перебраться. Уж больно долго они что-то готовятся.

Разговоры об обещаниях и реальных действиях союзников возникали в ту пору часто. И никто в первое время не мог толком понять, в чем причина их пассивности. Трудно осуществить высадку в Европе? Безусловно. Но разве легко было выстоять под Москвой? Разве не дрались сейчас защитники Сталинграда за каждый квартал, за каждую улицу, каждый дом? Дрались, не щадя себя, не думая о личной судьбе.

Казалось бы, получаем мы и продовольствие, и кое-какое оружие, и снаряжение от союзников. Но, чувствовалось, другого ждали наши бойцы и командиры от тех, кто вместе с нами вел борьбу с фашизмом. А на западе все еще «маневрировали», «готовились». Главная же тяжесть войны с гитлеровцами по-прежнему лежала на наших плечах. И, прямо скажу, немало крепких слов звучало в адрес союзников, когда становилось известно, что перед нами появляются новые и новые фашистские дивизии, переброшенные из Франции, Бельгии, Норвегии и даже из Северной Африки. Хорошие «подарочки» позволяли преподносить нам «друзья», ничего не скажешь!

Итак, нам предстояло снова форсировать Дон. Нет, я не оговорился. Готовились именно к форсированию. Как я уже упоминал, плацдарм фактически существовал, речь шла лишь о его расширении. Тем не менее командование считало, что нашей дивизии выгоднее нанести удар правее плацдарма, через реку, там, где гитлеровцы не ждут этого.

Сразу же после получения задачи в штабах началась напряженная работа. В нашем полку — тоже. Проводились рекогносцировки, готовились схемы целей и графики огня, делались предварительные расчеты, наносилась на карты и уточнялась обстановка. Особое внимание уделялось выявлению огневых точек, батарей противника, по которым предстояло вести огонь в первые минуты наступления. Тут же докладывали свои предложения по команде, уточняли и согласовывали их, утрясали вопросы взаимодействия со штабами стрелковых частей. [40]

Разумеется, трудились не только в штабе. Вновь и вновь выезжали в дивизионы, для того чтобы непосредственно на местности поставить подразделениям конкретные задачи. Зачастую это касалось не только батарей, но и отдельных орудий. Накопленный в последних боях опыт подсказывал, что такой метод дает желаемый эффект. Словом, работы хватало всем штабникам.

Не менее напряженно трудились и наши тыловики, возглавляемые капитаном Евгением Ивановичем Темирхановым. Он сам, его подчиненные, даже в сравнительно спокойные дни, редко сидели на месте. А тут, в период подготовки к форсированию Дона, они, словно на крыльях, переносились со складов в подразделения, из них — в штаб, оттуда снова на склады.

Черноволосый, смуглый, Евгений Иванович поспевал всюду. Бывало, заглянет ко мне в штабную землянку на пять минут, согласует несколько вопросов и снова исчезает, чтобы появиться через сутки. Появится исхудавший, запыленный, но с неугасимым блеском в темных глазах.

— Ты сам-то хоть обедал сегодня? — успел однажды поинтересоваться я. — Или только о других печешься?

Евгений Иванович на мгновение задумался, пытаясь уловить эту второстепенную для него деталь, но, видимо, что-то более важное отвлекло его. Я почувствовал, что мысли Темирханова уже потекли по другому руслу.

— Так как же? — снова обратился я к нему. — Как насчет обеда?

— Ну что ты пристал, дорогой? Видишь, где кухня стоит? Иди туда, кушай на здоровье! — невпопад ответил он и выскочил из землянки.

Таков был наш замечательный Евгений Иванович. Сначала все для людей, а потом, если не забудет, для себя. Он мог сутками не вылезать из кабины грузовика, мог весь свой завтрак, обед и ужин свести к краюхе хлеба и кружке холодной воды. На первом плане у него всегда оставалась работа. А на втором, не могу вспоминать об этом без улыбки, — предмет его гордости — черные, аккуратно подстриженные усы. Мы довольно часто дружески подшучивали над ним, но он оставался верея себе:

— Не могу, понимаешь, без усов, в них вся моя сила! А без силы разве справишься с моими заботами? Всем все надо, — не то жалуясь, не то пытаясь объяснить свою постоянную занятость, часто повторял он. — Надо, понимаешь, [41] всем, а спрос с одного начальника тыла. Думаешь, легко? Хочешь на мое место? Тушенки хочешь, а на мое место нет? Ай, как нехорошо, дорогой...

Что верно, то верно. Хлопот у него было превеликое множество. И командир полка уделял работе тыла большое внимание, строго спрашивал с капитана Темирханова. Однако тыловики Евгения Ивановича отлично знали свое дело, трудились увлеченно, самозабвенно, благодаря чему подразделения, какая бы трудная обстановка ни складывалась, непременно вовремя обеспечивались всем необходимым. И, прямо скажу, слово «тыловик» у нас в полку всегда произносилось с большим уважением.

На этот раз тыловики тоже оказались на высоте. К назначенному сроку было получено и подвезено всевозможное имущество, боеприпасы, горюче-смазочные материалы, продовольствие. Во всех дивизионах побывали специалисты-ремонтники во главе со старшим техником-лейтенантом М. И. Ивановым и техником-лейтенантом И. Н. Хомяковым. Они тщательно осмотрели орудия и тягачи, на месте устранили мелкие неисправности. Словом, все делалось для того, чтобы успешно действовать в предстоящих боях.

В те же дни дивизия, в том числе, разумеется, и наш полк, пополнялась личным составом. В основном приходили молодые, необстрелянные бойцы. Большая часть из них направлялась в стрелковые подразделения, которые в последних боях понесли серьезные потери. Пришло пополнение и к нам, артиллеристам. И это было очень кстати. Ведь у нас тоже в каждой батарее, почти в каждом расчете не хватало людей, причем во многих уже довольно давно.

Как же ухитрялись мы неплохо воевать при таком некомплекте личного состава? Получалось это потому, что чуть ли не каждый красноармеец, сержант владел несколькими артиллерийскими специальностями. В бою наводчик мог заменить командира орудия, заряжающий — занять место наводчика, подносчик снарядов — место заряжающего и так далее; Стало уже как-то привычным, что в иные моменты надо трудиться за двоих, а то и за троих.

Может показаться странным, но особенно тяжело приходилось артиллеристам даже не в те моменты, когда они вели огонь по противнику. Я, разумеется, имею в виду не нервные, психологические, а чисто физические нагрузки. [42] Трудней всего, пожалуй, приходилось при смене артиллерийских позиций. Я уже писал о том, что полк получил замечательные тягачи. Они здорово помогали нам при переброске артиллерийской техники на более или менее значительные расстояния. Тут они были незаменимы. Но часто обстановка складывалась таким образом, что машины попросту не могли подойти к пушкам. Действительно, попробуйте подогнать тягач, взять орудие на крюк, когда рядом рвутся мины и снаряды, свистят пули. Сразу же появится отличная мишень для врага. Потеряешь и тягач и пушку.

Поэтому-то в бою, когда необходимо было сменить позицию, переместить орудие на 200–300 метров, его чаще всего перекатывали на руках. Вот тут-то особенно остро чувствовалась нехватка людей.

Сколько раз бывало, застрянет пушка в грязи и ни с места, хоть плачь. Еще бы одного-двух человек, глядишь, и вытащили бы. А их нет. Тогда два расчета наваливались на одно орудие. Нередко в такие минуты на выручку приходили бойцы стрелковых подразделений. Прибегут, невзирая на обстрел, дружно возьмутся, смотришь — вот пушка уже и на новом рубеже. Знала пехота, что артиллерия — их верный друг и помощник. Без ее поддержки и наступать и обороняться трудно. Потому и помогали.

Нелегко приходилось артиллеристам и при инженерном оборудовании позиций. У нас в полку, как и в других, существовал непреложный закон: прибыл на новое место — сразу же окапывайся и тщательно маскируйся. Причем в первую очередь это касалось орудий. Какая бы погода ни была, как бы ни измотались люди на марше, не дожидаясь особых указаний, все дружно брались за ломы, кирки, лопаты.

И, думается, совсем не случайно ко мне, как к начальнику штаба полка, частенько приходили командиры батарей и дивизионов с просьбой назначить именно в их подразделение того или иного красноармейца из числа вновь прибывших.

— Чем он вам приглянулся? Такой же, как и остальные, — молодой, необученный, — интересовался, бывало, я.

А потом, только раз взглянув на новичка, понимал: широкоплеч, крепок он. Оттого и просит за него командир подразделения. [43]

Да, в период подготовки к предстоящему форсированию Дона забот всем хватало. Если кому-то и удавалось вздремнуть где-то в уголке два-три часа, то можно было смело говорить, что человеку здорово повезло.

Как раз в это время выяснилось, что в районе северней Клетской стоит наша прежняя 76-я стрелковая дивизия. Нет ничего удивительного в том, что каждому из нас очень хотелось побывать там, повидаться с давними знакомыми, поговорить с ними.

Однажды, когда все мы собрались за обеденным столом в блиндаже, не выдержал и сказал полковому комиссару Тарасову:

— Вы бы, Кирилл Ильич, съездили, узнали, что у них и как. И нам бы потом обо всем рассказали. Это было бы очень здорово.

— А сами почему не поедете? — лукаво прищурился Тарасов.

— Так ведь в штабе, как вы знаете, работы невпроворот, — ответил я.

— Смотрите, товарищи, — обращаясь к сидевшим за столом, произнес задумчиво Кирилл Ильич. — Оказывается, у нас в полку только штаб к форсированию Дона готовится. Как-то мне и в голову не приходило, что Ковтунов до предела занят, а остальные баклуши бьют...

Честно признаюсь, в тот момент я был готов сквозь землю провалиться, чтобы не видеть его насмешливого взгляда. И дернул же меня черт обратиться с такой просьбой, с таким предложением к полковому комиссару. Уж кто-кто, а я отлично знал, что Тарасов не знает отдыха, что все свое время он отдает подчиненным.

Да, Кирилл Ильич все время был с людьми. Интересовался их настроениями, строго следил, чтобы были обеспечены всем необходимым. То соберет коммунистов в батарее, то просто подсядет к бойцам в орудийном окопе, чтобы откровенно потолковать о жизни фронтовой, о письмах из дому. Что-то посоветует, в чем-то поможет. А если даже невозможно принять какие-то конкретные меры, то успокоит, ободрит теплым словом.

Умел Кирилл Ильич подойти к человеку. А потому и люди понимали его, тянулись к нему. Потому и появлялись у полкового комиссара в подразделениях десятки помощников. Бывало, служит в каком-то расчете ничем не приметный боец. Так, во всяком случае, всем нам кажется. А Тарасов уже подметил в его характере особые черточки. [44] Раз побеседует с человеком, потом второй. Глядишь, и зазвучали в душе бойца струны чистого звона, а там, оказывается, он уже в трудную минуту пример товарищам подает.

Помню, служил у нас во втором дивизионе комсомолец Василий Карпов. Прибыл он в полк еще до начала войны из Тульской области. Живой, смышленый был юноша. Вскоре стал командовать отделением связи. Затем выдвинули его на должность помощника командира взвода управления. Казалось бы, так и расти ему по командной линии.

Но вот в начале 1942 года, когда мы были уже на фронте, пришел в полк Тарасов. Пришел и сразу же начал сколачивать актив. Обратил внимание комиссар и на Карпова. Видимо, подметил опытным глазом у него в характере какие-то специфические, особые черточки. Поговорил по этому поводу с командиром дивизиона. После этого разговора стали чаще привлекать Василия Карлова к политработе. И боевые листки поручали выпускать, и громкую читку сообщений Совинформбюро проводить. Потом и беседы на довольно сложные политические темы начал готовить комсомолец.

В том же году Василий Карпов вступил в партию. Несколько забегая вперед, скажу, что уже в 1943-м стал он парторгом дивизиона. В этой должности и закончил войну. Но и в мирные дни остался политработником. Лишь в 1968 году тяжелая болезнь вынудила Карпова уйти в запас с должности начальника политотдела соединения.

Подобных примеров можно привести немало. Многим, очень многим полковой комиссар К. И. Тарасов помог выбрать правильный путь, найти место, на котором данный человек может принести максимальную пользу. Руководствуясь его советами, люди поступали в военные училища и становились впоследствии хорошими командирами, штабными работниками, специалистами тыла. Судя по всему, имел Кирилл Ильич особый дар: умение заглянуть в душу человека, рассмотреть в нем все до мельчайших подробностей. Впрочем, иным и не может быть комиссар.

Вот и в тот день, когда состоялся наш короткий, но весьма памятный для меня разговор за обедом, Тарасов сразу же уехал в подразделения, чтобы еще раз перед наступлением поговорить с политработниками, парторгами дивизионов и батарей, проинструктировать активистов, дать индивидуальные поручения коммунистам и [45] комсомольцам. Нет, Кирилл Ильич не собирался при этом подменять товарищей на местах. Но считал своим первейшим долгом всегда быть в гуще событий, лично знакомиться с состоянием дел. И те же задания, о которых идет речь, он давал в весьма своеобразной форме: «А как вам кажется, товарищи, не лучше ли будет...» И вот уже один высказывает свое мнение, другой. В результате получается, что не полковой комиссар предложил что-то, а люди сами. А он в итоге заключает с доброй улыбкой:

— Раз считаете, что так лучше, давайте и будем действовать таким образом. Договорились?

Перед отъездом, видя, что я весьма удручен своей нетактичностью, Кирилл Ильич сказал мне:

— А вы не расстраивайтесь, Георгий Никитович. И я занят, и вы, прекрасно понимаю это, заняты не меньше моего. Так что никому из нас не придется сейчас побывать в нашей прежней дивизии. Не до того нынче. Тем не менее с земляками еще непременно повидаемся. Не последний день, надо думать, по земле ходим...

* * *

В темную сентябрьскую ночь 304-я стрелковая дивизия подошла вплотную к Дону. Передовые группы начали переправу через изрядно обмелевшую за лето реку. Использовалось абсолютно все, что могло держаться на воде: лодки, самодельные плотики, связки камыша и ивняка. Некоторые бойцы и командиры пускались вплавь, полагаясь на собственное умение и силы.

80-й артиллерийский полк пока что оставался на левом берегу, ожидая своей очереди. И ждать нам предстояло недолго. Как только завяжется бой, откроют огонь орудия. Для каждой батареи заранее были определены цели из числа разведанных огневых точек, артиллерийских и минометных позиций противника. Это стало возможным благодаря огромной предварительной работе, проделанной разведчиками и наблюдателями. Но слепо полагаться на имевшиеся в нашем распоряжении разведданные тоже было нельзя. Гитлеровцы могли успеть перегруппировать силы, подбросить невыявленные разведкой резервы. Так что мы были готовы и к неожиданностям.

Томительно тянулись минуты ожидания. Как-то там идет переправа? И что означает эта пулеметная очередь? Случайно ли ворвалась она в ночную тишину или, быть может, противник обнаружил наших бойцов? Нет, судя [46] по всему, это обычная, как у нас говорили, дежурная очередь. Иначе разом вспыхнули бы над Доном десятки осветительных ракет, заискрился бы колючими вспышками весь противоположный берег. А он, к счастью нашему, как будто спит. И хоть бы подольше он не пробуждался...

По приказанию командира полка еще раз связываюсь с дивизионами по телефону. Да, сейчас только по телефону, чтобы гитлеровцы, которые следят за эфиром, не обнаружили прежде времени работы наших радиостанций. А стрелки часов подползают уже к той черте, за которой начинается бой. Точнее, должен начаться, как это рассчитано, как предусмотрено планом.

И он начинается грохотом, разрозненными, тусклыми вспышками выстрелов. Это очень хорошо, что тусклыми. Значит, наши передовые отряды сумели, не обнаружив себя, преодолеть Дон и первыми открыли огонь. А вот теперь заговорили пулеметы и автоматы гитлеровцев. Светящиеся трассы тянутся по направлению к реке, к нашему берегу. Где-то за спиной гулко бьет первый залп наших батарей. Сразу же все тревоги, связанные с мучительным ожиданием, уходят прочь. Теперь каждый знает, что ему надо делать.

Уже поступили первые сообщения о том, что нашим бойцам удалось зацепиться за правый берег. В соответствии с планом часть орудий полка тут же снимается с занимаемых позиций и выдвигается вперед, для того чтобы поддержать наступающих огнем и, как только это будет возможно, переправиться на новый плацдарм.

На наблюдательном пункте, где я нахожусь, непрерывно верещат телефоны. Радисты, включившиеся в работу, принимают и передают радиограммы. Их много. И практически каждая требует немедленного решения. Командир дивизии полковник С. П. Меркулов приказывает подавить внезапно ожившие вражеские огневые точки. Командир одного из стрелковых батальонов докладывает, что достиг рубежа № 2. Тут же соответствующее предупреждение передается в дивизионы: если замешкаться, могут накрыть огнем свои...

Несколько суток не прекращались бои в излучине Дона. Гитлеровцы отчаянно сопротивлялись. Тем не менее наши стрелковые подразделения упорно продвигались вперед. Шли медленно, трудно, но, судя по всему, командование дивизии было вполне удовлетворено и этим. Ведь [47] речь шла не просто об освобождении от гитлеровцев той или иной территории. Главная задача, стоявшая перед вами, заключалась в том, чтобы по возможности оттянуть на себя какие-то силы непосредственно из-под Сталинграда, где продолжались упорнейшие кровопролитные бои. А если даже не оттянуть в буквальном смысле этого слова, то по крайней мере поставить перед гитлеровским командованием такую проблему: как поступить с имевшимися в его распоряжении резервами? Направить их к Волге или, учитывая неослабевающий натиск с нашей стороны, использовать здесь, на Дону?

Большинство наших пушечных батарей в дни этих напряженных боев были приданы стрелковым полкам и батальонам дивизии, в которых своей артиллерии пока еще было мало. Орудия чаще всего следовали в боевых порядках пехоты, поддерживая ее, как тогда было принято говорить, огнем и колесами. Это намного упрощало управление огнем в бою, давало возможность артиллеристам немедленно действовать по «заявкам» непосредственно общевойсковых командиров, по их просьбе подавлять огневые точки врага, препятствующие дальнейшему продвижению, уничтожать фашистские танки, пытавшиеся временами контратаковать наступающих.

Казалось бы, такая временная децентрализация управления артиллерийскими средствами — наилучший вариант при наступлении. Однако, как показал опыт, были в такой раздробленности и свои теневые стороны. Главная из них заключалась в том, что в случае необходимости довольно трудно было сосредоточить огонь по наиболее важным в данный момент целям: по ключевым узлам сопротивления, крупным сосредоточениям живой силы и техники врага. Приходилось тратить немало времени на передачу соответствующих команд, подготовку исходных данных для стрельбы. А ведь порой возникали такие ситуации, что все решали считанные минуты.

В ходе боев за новый плацдарм и его последующее расширение мы убедились, что в этом отношении значительные преимущества дает дивизионная артиллерийская группа (сокращенно ее называли ДАГ), в которую входили все остальные пушечные и гаубичные батареи нашего полка. Это был своеобразный артиллерийский кулак. Умело маневрируя огнем группы, командующий артиллерией дивизии подполковник А. В. Николин в нужный момент обрушивал сильные удары на огневые позиции противника, [48] на опорные пункты в глубине его обороны, подразделения гитлеровцев, которые сосредоточивались для очередных контратак.

Вскоре к нам стали поступать сведения о том, что перед фронтом наступления дивизии появляются новые части противника. Это, с одной стороны, создавало дополнительные трудности, значительно осложняло выполнение поставленных задач. Но с другой стороны, одна мысль о том, что эти самые подразделения могли бы оказаться не здесь, а в Сталинграде, приносила огромное, ни с чем не сравнимое удовлетворение. Значит, мы, ведя с противником бои местного значения, уже не условно, а вполне реально помогали воинам 62-й и 64-й армий, которые упорно обороняли город на Волге.

Со временем нам стало понятно и другое. Бои за плацдармы на правом берегу Дона имели своей целью не только отвлечение определенных сил гитлеровской армии, по и подготовку наиболее благоприятных условий для последующего решающего контрнаступления, обеспечившего полный разгром немецко-фашистской группировки под Сталинградом.

В ходе ожесточенных боев соединениям 21-й армии удалось очистить от фашистов излучину Дона северней линии Сиротинская, Клетская и узкую полоску правобережья к западу, до станицы Распопинской. Противник понес значительные потери в живой силе и вооружении.

Однако и нам этот пока что частный успех достался немалой ценой. Требовалось пополнение, а оно к нам в полк, да и в дивизию, пока не поступало. Нам было известно, что не раз полковник С. П. Меркулов обращался по этому поводу в штаб армии. Как-то случайно и я присутствовал при таком телефонном разговоре. К моему удивлению, Серафим Петрович говорил, как мне показалось, как-то уж очень спокойно. Дескать, дадите — хорошо, не дадите людей — тоже переживем.

— Говорят, чтобы в ближайшее время пополнения и не ждали, — сказал он присутствующим, кладя трубку полевого телефона.

Вернувшись в полк, я, конечно же, не выдержал, рассказал об этом товарищам. Все в недоумении пожимали плечами. Мол, почему же комдив не настаивает, почему не добивается? Здравый смысл подсказывал, что достигнутые успехи надо закрепить, развить. [49]

Спустя несколько дней, сейчас уже не помню по какому поводу, мы вновь вернулись к обсуждению этой проблемы. Спор разгорелся на наблюдательном пункте полка. В нем приняли участие капитаны К. Л. Иевлев-Старк и Е. М. Ряхин, кто-то из командиров дивизионов. Спорили настолько горячо, что никто не заметил, как появился полковник Меркулов, которого в полку не ждали.

Он часто появлялся в частях внезапно, для того чтобы на месте выяснить те или иные вопросы, дать какие-то указания. Что привело его в этот раз в артиллерийский полк — затрудняюсь сказать, но вот урок, который он нам преподал, запомнился на всю жизнь.

Некоторое время полковник Меркулов молча слушал споривших. А потом негромко, будто ни к кому не обращаясь, произнес:

— Неважное место для наблюдательного пункта вы нашли. На мой взгляд, надо бы его оборудовать вот там, в низинке. Лучше было бы...

Сразу же на НП воцарилась мертвая тишина. Уж не ослышались ли мы? Какой же наблюдательный пункт может быть в низине? Напротив, испокон веков артиллеристы старались найти для наблюдателей какую-нибудь, пусть даже чуть заметную, высотку.

— Что вы, товарищ полковник? Какой же НП в низине? Оттуда разве разглядишь местность?

— Значит, чем выше, тем дальше видно? — спросил Серафим Петрович.

— Само собой! Это же, как говорится, истина, не требующая доказательств.

— Тогда, дорогие товарищи, объясните мне, почему о резервах, пополнении вы пытаетесь рассуждать так, будто каждый из вас, по меньшей мере, возглавляет фронт? Ваша-то горка всего полковая. Мне, как командиру дивизии, чуть дальше видно. Для командарма еще более широкие дали открываются. А для того чтобы все охватить, все понять, и этой высоты, наверное, недостаточно. Если не дают нам людей, то, значит, где-то в другом месте они сейчас нужней. Давайте из этого и будем исходить. А подобные разговоры лишь мозги затуманивают. Чтоб не слышал я их больше.

Разговоры прекратились. Но в душе каждый из нас невольно продолжал думать о том же. Тем более что в полк чуть ли не каждый день поступали, как говорится, по неофициальным каналам весьма любопытные сведения. [50]

Уехал, помню, однажды на тыловые склады наш Евгений Иванович Темирханов. Зная его оперативность, мы рассчитывали, что к утру он непременно возвратится. Однако появился он в штабе значительно позже.

— Никак не мог пробиться, — рассказывал он. — На дорогах столько войск, что ни проехать, ни объехать. Танки, артиллерия, боеприпасы везут. А к рассвету словно все растворились или под землю ушли. Лишь отдельные полуторки вроде моей попадаются...

— Не будем гадать, товарищи, — вмешался в разговор подполковник В. А. Холин. — Что ни делается, все к лучшему. Раз не сообщают нам о перегруппировках, значит, есть по этому поводу какие-то особые соображения.

Значительно позже нам стало известно, что уже в эти осенние дни началась скрытная подготовка к мощному контрнаступлению. Какая-то часть резервов отдавалась 62-й и 64-й армиям, продолжавшим оборонять Сталинград. Однако значительные силы сосредоточивались в тылах, укрывались в придонских лесах и рощах. Причем все передвижения совершались только ночью. А днем, как и утверждал наш Евгений Иванович, колонны «растворялись».

На первых порах даже в штабе армии ничего не знали о готовящемся контрнаступлении. То есть не знали официально. Никаких директив, приказов по этому поводу не поступало. И тем не менее люди, конечно же, по ряду косвенных признаков догадывались, что приближаются важные события. Каковы же были эти признаки? О передвижениях войск, поступлении крупных партий боеприпасов на склады я уже упоминал. Но было и еще кое-что.

28 сентября Ставка Верховного Главнокомандования преобразовала Сталинградский фронт в Донской, Юго-Восточный — в Сталинградский. Однако в интересах сохранения тайны официальное оформление этого решения было отложено до конца октября. Тем не менее к нам прибыл новый командующий фронтом — генерал-лейтенант К. К. Рокоссовский. Приказ о его назначении довели только до командиров, комиссаров и начальников штабов частей. Константина Константиновича Рокоссовского в то время уже хорошо знали в войсках. Его имя пользовалось у воинов большой популярностью. И главным образом потому, что у всех были свежи в памяти события, связанные с оборонительными боями и контрнаступлением [51] под Москвой, активным участником которых был генерал Рокоссовский. Его прибытие к нам в разговорах неизменно связывалось с предстоящим наступлением.

— Подходит конец обороне. Скоро двинем! — передавалось из уст в уста.

И все-таки толком никто ничего не знал. Даже примерно. Вероятно, в интересах дела так и должно было быть. Касаясь этого времени, Маршал Советского Союза К. К. Рокоссовский писал в своих мемуарах:

«...Многое делалось, чтобы ввести противника в заблуждение. Мы попытались убедить его, что собираемся наступать в междуречье, и вели здесь наиболее активные действия. А на остальных участках фронта имитировались усиленные работы по возведению укреплений... Всякое передвижение войск в те районы, откуда им предстояло действовать, производилось только ночью, с соблюдением всех мер маскировки»{2}.

Вернемся теперь к нашим делам. После успешного завершения боев за плацдарм 304-ю стрелковую дивизию вывели во второй эшелон 21-й армии. Второй эшелон есть второй эшелон. Однако ответственности за постоянную готовность к бою с нас никто не снимал. Поэтому в дивизионах, как и раньше, максимальное внимание уделялось инженерному оборудованию огневых позиций. Полковой наблюдательный пункт мы разместили на довольно высоком кургане, откуда весьма неплохо просматривались оба берега Дона — наш передний край и расположение противника.

Несколько забегая вперед, скажу, что за то время, когда полк стоял во втором эшелоне, курган превратился в своеобразный муравейник. По всем направлениям его пересекали тщательно замаскированные окопы и ходы сообщения. Они соединяли между собой довольно просторные и по фронтовым меркам даже благоустроенные блиндажи, которые служили для нас одновременно и укрытиями и местами для работы и отдыха. Поблизости были оборудованы стоянки для автомашин. Все это тщательно укрывалось сетями и подручными средствами.

Полк начал получать и людей, и оружие. Некоторые пушки, поврежденные в боях, отремонтировали, некоторые вообще заменили. И снова наши ремонтники дневали и ночевали в подразделениях. И снова капитан К. Л. Иевлев-Старк [52] хлопотал о приведении в полный порядок средств связи.

Получили мы и пополнение. За счет него удалось доукомплектовать до штатной численности орудийные расчеты, батареи, дивизионы. Мало того, удалось в значительной мере пополнить даже тыловые подразделения и службы, в которых, сколько я помнил, всегда не хватало личного состава. Наш Евгений Иванович Темирханов радовался этому, естественно, больше всех.

— Теперь полная труба фашистам будет!

— Еще бы, — подзадоривали мы его, — столько поваров в полку и у каждого по о-огромному черпаку!

Темирханов ничуть не обижался на шутку. Сверкая темными глазами, разглаживая черные как смоль усы, он тут же принимал ее:

— А что? В рукопашной черпак, особенно на длинной ручке, — страшное оружие!

Во всех подразделениях проводились занятия и тренировки. Перед нами стояла такая задача: как можно быстрее обучить новичков, поставить их в общий строй. Да и для тех, кто уже вдоволь понюхал пороху, такие занятия были отнюдь не лишними. Во-первых, даже достаточно опытным специалистам, для того чтобы оставаться в форме, как и спортсменам, нужны регулярные тренировки. А во-вторых, даже частичная бездеятельность расслабляет человека, рождает благодушие. Мы же никак не могли позволить себе этого.

Дело в том, что, хотя наш полк и находился во втором эшелоне, нас довольно часто привлекали к подавлению огневых средств противника, артиллерийской поддержке частей, занимавших передовые позиции. Не раз приходилось полку включаться и в ожесточенную дуэль с гитлеровскими батареями. Так что терять бдительность нельзя было ни на одну минуту.

Мне, как начальнику штаба, в ту пору тоже неоднократно приходилось проводить занятия с личным составом штабов дивизионов, разведчиками-наблюдателями, топовычислителями, связистами. Особое внимание уделялось совершенствованию управления подразделениями. Для тренировок использовались штатные средства. Но для того чтобы при этом не произошло путаницы, в полку были установлены специальные условные сигналы. Если, например, передавался сигнал «Дон», то все знали, что начинается очередная тренировка. В этом случае все команды [53] следовало выполнять условно. Однако в любую секунду мог прозвучать, так сказать, другой пароль, по которому люди немедленно включались в настоящую боевую работу.

Большую помощь в организации таких занятий и тренировок оказывали нам вышестоящие штабы. Их представители часто приезжали в полк. Они, как правило, рассказывали много интересного о том, что делается на других участках нашего фронта, о всем новом, что появляется у артиллеристов.

Однажды в пасмурный октябрьский день меня предупредили о том, что в полк должен прибыть представитель штаба артиллерии армии. Кто именно — не сказали. Легко представить, как велика была моя радость, когда в дверном проеме блиндажа появилась фигура Виктора Афанасьевича Кучера.

Крепко обнялись. Вначале, как водится, обменялись короткой информацией о житье-бытье, потом перешли к текущим делам. Когда и они были завершены, майор Кучер попросил меня:

— Показал бы ты мне, Георгий Никитович, полк. Похвастайтесь, чем богаты, что нового появилось.

— Так ведь небось не хуже моего знаешь из донесений и сводок, что у нас есть.

— Одно дело в цифрах разбираться, а совсем другое своими глазами видеть, — возразил Виктор Афанасьевич.

Побывали мы с ним в дивизионах, заглянули на наблюдательные пункты, в штабные блиндажи. Немало знакомых встретил там майор Кучер. Это и понятно. Ведь совсем недавно перевели его от нас. Улыбаясь, он пожимал руки красноармейцам, сержантам, командирам. И в то же время видел я, что все задумчивей, мрачней становится Виктор Афанасьевич. С чего бы это? Часть стала несравненно сильней. Огневая мощь выросла, как мы прикидывали, минимум в два раза. На смену лошадям пришли трактора и автомашины. Радио, наконец, стало основным средством связи. Тут радоваться надо, а мой старый товарищ грустит. И, будто услышав мой вопрос, Кучер сказал:

— Сам прекрасно понимаю, Георгий Никитович, что нет никакого повода для печали. Глупо все, лирика сплошная. Но поверь, что ежеминутно екает сердечко, когда смотришь на все это. Уже несколько месяцев служу в штабе артиллерии армии, а частичка души, чувствую, в [54] полку осталась. И ничего с собой поделать не могу. Вроде бы и люди сейчас рядом со мной отличные, а все вспоминаю, вспоминаю... Наверное, так устроен человек, что часть, в которой он начинает службу, на всю жизнь остается в памяти. Как дом, где вырос, как деревня, в которой родился.

Что ж, я хорошо понимал Кучера. Мне трудно было даже представить, что вдруг по каким-то причинам я окажусь в другой части...

Уже под вечер мы вместе зашли к Кириллу Ильичу Тарасову. Он в своем блиндаже обсуждал что-то с майором Д. Ф. Ставицким. Увидев Кучера, оба поднялись из-за стола, сколоченного из неоструганных досок.

— Рад, очень рад, Виктор Афанасьевич, видеть вас! — Тарасов долго тряс Кучеру руку. — Слышал о вашем приезде. Только что возвратился из подразделений и вот с ходу утрясаю тут кое-что с Дмитрием Федоровичем.

— А что утрясать? Прикажите, товарищ комиссар, и будет исполнено! — весело сверкнул глазами Виктор Афанасьевич.

— Э, нет! Во-первых, я уже не комиссар, а заместитель командира полка по политической части. А во-вторых...

— Знаю. Но для нас вы всегда останетесь боевым комиссаром. Есть в этом слове что-то особенное. А что во-вторых хотели сказать, знаю.

— А во-вторых, — продолжил Тарасов, — я и раньше, имея полное право приказывать, старался не делать этого. Нужно убедить человека, добиться, чтобы он сам себе сердцем приказ отдал. Тогда непременно успех будет.

— Вполне согласен!

Долго мы тепло беседовали. Прослышав о приезде Кучера, в блиндаж потянулись все, кто хорошо знал его: Е. И. Темирханов, Е. М. Ряхин, К. Л. Иевлев-Старк. А вскоре пришел и командир полка Вениамин Александрович Холин. Оглядевшись вокруг, он нарочито строго обратился к своему заместителю по тылу:

— Придется наказать вас, Евгений Иванович. Безответственно относитесь к своим обязанностям. Разве так дорогих гостей положено принимать? Что подумают о нас в штабе артиллерии армии? Где праздничный ужин по поводу прибытия старшего начальника и бывшего однополчанина? [55]

— Так мы же вас дожидались! — нашелся Темирханов, понимая, что командир полка шутит. — Прикажете подавать?

Не знаю, было ли что заранее подготовлено у нашего Евгения Ивановича, но только буквально через десять минут на столе уже стояли консервы, два котелка с горячей, обжигающей пальцы, картошкой в мундире, тарелка с солеными огурцами и луком, сало, нарезанное толстыми ломтями.

— Ну, друзья, — поднялся с кружкой в руке Вениамин Александрович, — тост у нас, думаю, может быть только один: за победу, за то, чтобы все мы дожили до нее.

— Не просто за победу, а за скорейший разгром врага! — добавил Тарасов.

И так хорошо, так тепло стало на душе. Нет, не от двух глотков водки, а от того, что все мы вместе, что живем едиными мыслями, что у всех нас единая цель: разгром врага, освобождение родной земли от ненавистных захватчиков.

А еще, хотя за столом ни слова об этом не было сказано, объединяло нас предчувствие, что назревают важные, быть может, решающие события, в самой гуще которых окажемся и мы. [56]