Присяга

Перед уходом из Спадщанского леса путивляне похоронили трех бойцов — Ильина, Челядина и Воробьева. Недолго они воевали, но мы никогда не забудем этих первых павших в бою партизан, молодых смелых ребят. Место для их могилы выбрали недалеко от землянок, в глухой чаще, чтобы немцы не нашли могилы и не осквернили её. Земля уже промёрзла, рыли с трудом, торопились. За ночь надо было выйти из леса и скрытно проскочить между хуторами, в которых расположился после боя противник, намеревавшийся утром возобновить наступление.

Перед могилой собрались все семьдесят бойцов и командиров, с оружием, гранатными сумками, заплечными мешками. Тут же стояли две запряженные в подводы лошади — весь наш обоз.

Темно было очень, люди стояли молча, и вдруг раздался голос:

— Товарищи! Поклянёмся...

Кто говорит — не видно, только по голосу узнали — Руднев. [39]

Все придвинулись к могиле, сбились вокруг неё тесной кучкой.

Что было тогда у людей на душе, всё высказали они в клятве, которую произнесли, повторяя слова комиссара. Высказали всю накипевшую ненависть к немцам — за погибших товарищей, за то, что приходится уходить из родного района, за семьи, оставшиеся в сёлах, за горе и муки народа, за. всё, и за то, что может быть завтра прилетит с «Большой земли» самолёт и не найдёт нас в Спадщанском лесу.

Поклявшись жестоко отомстить врагу, отряд двинулся в поход.

Вдоль северной опушки леса по реке Клевень немцы расположили свои заставы, предполагая, что если мы попытаемся вырваться из окружения, то можем сделать это только здесь, чтобы, проскочив через речную низину, выйти сразу в леса урочищ Вишнёвые горы, Марица, Кочубейщина.

Мы же решили прорываться на восток, открытой местностью, между Новой Шарповкой и Кардашами на село Стрельники и оттуда уже повернуть на север, за Клевень. Отряд с обозом, на котором везли раненых, миномёт и пулемёты — трофеи последнего боя, благополучно прошёл полями в нескольких сотнях метров от хутора, где стояли немцы. Назавтра мы были уже за Клевенью.

Оккупанты, чтобы стянуть к Спадщанскому лесу три тысячи солдат и полицейских, оставили без войск несколько районов. К северу от Клевени путь оказался совершенно свободным. Имевшиеся кое-где небольшие полицейские группы разбегались при нашем появлении. Только в одном селе несколько не успевших удрать полицейских попытались оказать сопротивление. Они были убиты.

Вступая в сёла, бойцы с ожесточением рубили поставленные немцами виселицы. Руднев с Паниным собирали колхозников, проводили митинги, говорили народу, что мы скоро вернёмся, чтобы нас ждали, не выполняли немецких поставок, зарывали хлеб в землю.

Поход продолжался четыре дня, не считая днёвки в хуторе Окоп. За это время мы прошли маршем 160 километров, пересекли Путивльский, Шалыгинский, Эсманский районы и вышли в Севский район Орловской области. В декабре отряд остановился в селе Хвощевка, на опушке Хинельских лесов.

Этот лесной массив лежит к югу от Хутора Михайловского, за которым начинаются уже Брянские леса, и тянется широкой полосой с запада на восток от Новгорода-Северского [40] к Севску. Нам представилось выгодным обосноваться здесь: не отрывались от своего района, всегда имели возможность вернуться туда, и в то же время у нас был надёжный тыл — Брянские леса.

Хорошей базой для отряда мог служить лесокомбинат, расположенный в 35 квадрате лесного массива. С целью разведки туда было послано несколько бойцов во главе с Дедом Морозом. Вернувшись, Ильич сообщил, что в посёлке лесокомбината живёт какой-то странный народ. Большинство занимается сапожным делом, но видно, что люди все не здешние, пришлые, должно быть скрываются от немцев. Узнать от них ничего нельзя, относятся с подозрением, боятся, не подосланы ли полицией. Вблизи посёлка землянки, построенные недавно, пустые, говорят, что в этих землянках жили какие-то партизаны, но где они сейчас — никто не знает или не хочет говорить. В одном доме нашли человека, спрятавшегося в чулане. Хозяйка долго не хотела открывать этот чулан, а когда её убедили, что бояться нечего, крикнула человеку через дверь, что свои пришли. Человек сидел в чулане с пистолетом в руке. Поговорили с ним, оказался командиром какого-то партизанского отряда, собирался будто бы в лес уходить, но толком объяснить, где его отряд, не мог, разбрелись куда-то люди.

— Словом, треба побалакать с ними, як Микола Щорс балакал с хлопцами, — закончил свой рассказ Дед Мороз.

8 декабря мы заняли лесокомбинат. В посёлке были дома, вовсе покинутые жителями. Тут расположились штаб, хозчасть, санчасть, разведка и одна боевая группа. Остальные группы разместились в лесу, в пустовавших землянках.

Поговорили с людьми, жившими в посёлке, со всеми этими «сапожниками». Оказалось, как и думали, — частью военнослужащие, попавшие в окружение, пробиравшиеся откуда-то издалека и застрявшие здесь, частью партизаны, которым надоело сидеть в лесу, ничего не делая. Поставили перед всеми вопрос прямо: что же вы, дорогие товарищи сапожники, всю войну будете сапожничать? Люди откровенно сознались: а что делать, если нет даже патронов? То ли пробираться через фронт — так где он, фронт, неизвестно, говорят вот, что немцы будто бы уже в Москве, то ли в лес уходить к партизанам, а что толку в лесу сидеть, как вон они сидели тут в землянках, сами же потом в поселок пришли. Спрашивают: нет ли у вас, товарищи, [41] радио, не знаете ли, что на фронте происходит? Чувствовалось по всему, что страшно оторвался этот народ от жизни, а услышал бы он только голос с «Большой земли», сразу забросил бы сапожные колодки, взялся за своё настоящее дело.

Радио у нас не было, но мы с Рудневым нашли способ встряхнуть этих людей, напомнить им о долге. Приближался к концу третий месяц существования Путивльского отряда. Эту дату предполагалось ознаменовать принятием присяги. Сейчас это было как нельзя более кстати. Надо только сделать всё, решили мы, чтобы наша клятва Родине была произнесена в торжественной обстановке, по-армейски и на виду всех людей, собравшихся в посёлке лесокомбината.

11 декабря я отдал приказ о приведении к присяге бойцов и командиров отряда.

Боевые группы выстроились возле штаба. После команды «Смирно, под знамя!» знаменосцы пронесли перед фронтом боевых групп только что сшитое отрядное знамя и остановились с ним у стола, на котором лежал текст присяги. Он был составлен нами самими.

Я обратился к бойцам и командирам с короткой речью. Подвёл итоги трёхмесячной борьбы и сказал, что когда мы уходили из Путивля, каждый из нас в душе поклялся бороться, не считаясь ни с чем, до полной победы, что недавно мы повторили эту клятву над могилой своих товарищей, павших смертью храбрых, а сегодня поклянёмся ещё раз здесь, в Хинельском лесу; дадим святую воинскую клятву «Большой земле», товарищу Сталину, по призыву которого мы поднялись на борьбу с врагом. И я первый прочёл текст присяги: «...Как партизан, клянусь перед всем советским народом, перед партией и правительством, что буду бороться за освобождение моей Родины от ига фашизма до полного уничтожения его».

Выступил с речью и Руднев, потом все в порядке старшинства читали присягу, подписывались на обороте, я каждого поздравлял. Всё это, как и следовало ожидать, произвело большое впечатление не только на принимавших присягу, но и на всех окружавших нас людей.

В тот же день я прошёл по посёлку, заглянул в один, другой дом, спрашиваю: «Ну, как дела? Не возьмётесь ли шить сапоги для нашего отряда?» — «Нет, говорят, довольно, посапожничали, хватит, надо воевать». [42]

* * *

Регулярных немецких войск в районе Хинельских лесов не было. В сёлах имелись только небольшие группы полиции. После занятия лесокомбината отряд приступил к их уничтожению. За несколько дней были очищены от полиции все окрестные сёла. Во время этой операции партизаны захватили на немецких базах много оружия, боеприпасов, лошадей, обмундирования, и продовольствия, часть которого была роздана населению, а часть оставлена для нужд отряда. На паровой мельнице лесокомбината начался помол зерна, в пекарне круглосуточная выпечка хлеба и заготовка сухарей. Мы и здесь почувствовали себя уже хозяевами.

Одного только недоставало: не знаем, что происходит на «Большой земле». И вот приходит в штаб какой-то человек и сообщает под секретом, что у него есть радиоприёмник, что он ежедневно слушает Москву — в Москве всё в порядке, наступление немцев как будто приостановлено. Кто он такой? Учитель, живёт тут под лесом. Где у него радиоприёмник, я не стал расспрашивать. Не до того. Шутка ли сказать — Москву слушает! Да он бы и не сказал, вероятно конспирировал. Он обещал регулярно передавать нам сводки Совинформбюро.

Я сразу отнёсся к нему с доверием, понял, что свой. Так оно и оказалось. Это был один из подпольщиков, оставленных здесь местной партийной организацией.

Условились, что я буду посылать в указанное им место к определённому часу кого-нибудь из партизан и чтобы посланный имел на чём записать сводку, которую ему продиктуют там.

В тот же день боец, посланный в лес к этому учителю, принёс записанную на морозе, карандашом, не очень разборчиво, сводку Совинформбюро. Это было событие, которое и сейчас кажется вехой, отмечающей один из крупных поворотов на нашем пути.

Руднев начал читать сводку вслух, но все деды — я, Базима, Алексей Ильич — надели очки. Ладно, пусть он прочтёт, а потом мы сами будем читать. Каждому хотелось увидеть эти дорогие слова из Москвы собственными глазами. Я побоялся, что бумажку так захватают, что буквы совсем сотрутся, ничего не разберёшь, и велел переписать сводку. Переписывать стали все, кто только ни прибегал [43] в штаб, услышав, что там читают сводку Совинформбюро. Дождался наш народ весточки из Москвы!

В дальнейшем был установлен порядок: приносят из лесу сводку, сейчас же все, у кого хороший почерк, переписывают её и — в народ, в партизанские землянки, в окрестные сёла.

13 декабря боец, посланный в лес за сводкой, принёс сообщение Совинформбюро о разгроме немцев под Москвой. Вот это был праздник! Все бойцы и командиры тотчас засели за переписывание. В домах посёлка, в лесу, в землянках — все писали, карандашом, чернилами, у кого что было и на чём было — на листках из тетрадей, блокнотов, на страницах, вырванных из книг, на обрывках старых газет. Панин собирал и отправлял в сёла агитаторов.

Как раз в это время у нас окончательно оформилась и парторганизация отряда. Панин был выбран секретарём партбюро. По профессии он каменщик, его воспитала партия, когда в годы сталинских пятилеток он работал на стройках. Очень скромный человек. Ему всегда казалось, что он должен делать больше, чем он делает, и если я или Руднев заговаривали о том, кому бы поручить то или иное дело, всё равно какое — боевое, политическое или хозяйственное, — Панин убеждал, что это дело надо обязательно поручить ему, и мотивировка у него обычно такая была:

— Я свободнее всех.

На этом основании он даже выговорил себе право в качестве общественной «нагрузки» варить суп для товарищей, с которыми он жил вместе при штабе. Так как суп он варил отлично, против этого не стали возражать.

Парад в Дубовичах

Совсем по-другому стало в Хинельских лесах, когда узнал здесь народ о победе, одержанной Красной Армией под Москвой. Самые морозы начались, деревья трещат, вьюги, а в лесу оживление.

Кто-то обнаружил под снегом несколько патронов и вспомнил, что осенью здесь дралась в окружении красноармейская часть. Десятки людей сейчас же вооружились лопатами, переворошили горы снега, и оказалось, что в Хинельских лесах целые россыпи патронов. На золотую жилу не так бы ринулся народ, как на эти россыпи, — патроны были для нас дороже золота. [44]

Много пота пролили в Хинельских лесах путивляне, пополняя свои иссякшие боезапасы. Километры проходили бойцы глубоким снегом с лопатами в руках, собирая в карман по одному патрону. За несколько дней целые гектары были расчищены от снега.

Отряд начал быстро расти. Прежний порядок приёма новых бойцов оказался уже непригоден, и мы больше уже не требовали от добровольцев письменных заявлений, зачисляли их по-армейски, приказом, целыми группами, хотя попрежнему со строгим отбором. До того, как подписать приказ о зачислении новых бойцов, я беседовал с каждым из них и предупреждал: подумай, не будет ли тебе трудно у нас. Для того чтобы люди, вступавшие в отряд, были готовы ко всему, я говорил им о таких трудностях, которых мы ещё не переносили, нарочно преувеличивал, рисовал довольно-таки страшную картину; некоторые говорили, что подумают, и уходили в другие отряды. Оставались орлы.

Обстановка подсказывала, что теперь надо создавать более крупную боевую единицу, способную не только совершать диверсии, очищать от полицаев сёла в окрестности своих баз, но и громить войсковые гарнизоны противника, достаточно сильную, чтобы не только суметь отразить врага, но и вести бой на уничтожение его. В то же время не хотелось, чтобы отряд хоть сколько-нибудь потерял, в своей маневренности из-за того, что слишком разросся.

В Хинельских лесах мы были уже не одни. Возродился распавшийся было здесь Севский партизанский отряд, возникла партизанская группа из бывших военнослужащих, впоследствии отряд имени Ворошилова, появилась группа партизан Ямпольского района. Все эти отряды были «подняты» с помощью путивлян, и в случае необходимости мы, конечно, могли договориться с ними о действиях сообща.

Неподалеку, в Барановских лесах, базировался небольшой отряд партизан Эсманского района. Командир и комиссар этого отряда пришли к нам, предложили установить связь. Тут же мы разработали план первой совместной операции по разгрому эсманского гарнизона немцев, которая и была проведена в ночь на 25 декабря. Налёт оказался успешным. Были уничтожены комендатура, районная полиция, узел связи, истреблено десятка два немцев и предателей. Партизаны обошлись без потерь. [45]

Всё это подсказывало, что партизанская тактика должна строиться на взаимопомощи отрядов. Мы приходили к мысли о необходимости объединения самостоятельных групп и отрядов, подчинив их одному штабу. Объединяя таким путём вокруг себя партизан соседних районов, Путивльский отряд мог, оставаясь сравнительно небольшим, быть легко маневренным, проводить крупные операции. Поэтому, если к нам приходило несколько партизан из одного района, из них создавалась новая боевая группа, а когда эта группа вырастала до размеров отряда, мы выделяли её как самостоятельную боевую единицу, связанную с Путивльским отрядом только оперативным подчинением ему. Так постепенно сложилось наше партизанское соединение, называвшееся сначала Путивльским объединённым отрядом, а потом Группой партизанских отрядов Сумской области.

* * *

После нашего ухода из Спадщанского леса немецкое командование в Путивле объявило, что партизаны уничтожены. Оккупанты осмелели, начали насаждать по всем сёлам полицейские гарнизоны, безудержно грабить население, зверски расправляться с непокорным народом. По особым спискам, составленным полицией, немцы забирали в колхозах людей, связывали их, бросали на машины и увозили куда-то на смерть. Мы решили, что надо напомнить о себе в Путивле.

28 декабря, оставив в Хинельских лесах «поднятые» нами партизанские группы, Путивльский отряд отправился в поход, чтобы, как говорилось в приказе, передислоцироваться в Путивльский район. По маршруту движения намечалось выйти в восточную часть района, граничащую с Курской областью, к Новослободскому лесу, где до соединения со мной базировался Руднев. Но так как в этом направлении у немцев оказались значительные силы, мы изменили маршрут, решили зайти в Путивльский район с другой стороны, западнее. Повернув на север, отряд сделал большую дугу, прошёл по краю Курской и Орловской областей и 10 января вступил в Путивльский район через Глуховский, по пути очистив от полиции с десяток сёл и уничтожив линии связи на шляхах Воронеж — Глухов, Глухов — Ярославец. Отряд расположился в селе Кагань на реке Клевень. Отсюда до Спадщанского леса было не больше 15 километров. Но теперь этот лес уже мало интересовал [46] нас. Всё изменилось: и размах наших действий и наша тактика. Обосноваться здесь или где-нибудь в другом месте мы не собирались. Достаточно было того, что имелась, тыловая база — Хинельские леса, за ними ещё более глубокая база — Брянские леса, куда в случае нужды можно было на время уйти.

Прекрасным местом для зимовки в Путивльском районе представлялся нам Новослободский лес. Там над торфяным болотом на высокой круче стоял старинный Софронтьевский монастырь, обнесённый каменной оградой. Базима, ходивший туда в разведку, встретил в бывшем монастыре, одного только лесника, никуда не выходившего из леса с тех пор, как пришли немцы. Соблазнительно было прожить эту наредкость морозную зиму в тёплых домах, окружённых, как крепость, стеной и, кроме того, лесом и болотом, Вряд ли немцы смогли бы нас выбить из этого каменного лесного гнезда. Но зимовать там значило обречь себя на окружение, на оборонительные бои. Поговорили о монастыре и оставили мысль о нём. Зачем было отказываться от свободы манёвра?

На Клевень отряд вышел 11 января. Полиция из ближайших деревень бежала в большое село Воргол. Там собралось 35 полицейских и старост. На следующий, день я с группой партизан настиг здесь эту банду и разгромил. После этого мы начали проводить в сёлах собрания колхозников. 14 января я выступил перед колхозниками в селе Ховзовка. Здесь меня каждый знал: от этого села я был послан в 1939 г. депутатом в райсовет трудящихся. В тот же день я провёл митинг на хуторе Окоп, где у нас была днёвка, когда уходили из Спадщанского леса. 15 января Руднев созвал народ в селе Бруски. 16 января было проведено собрание в селе Бывалино. На всех этих собраниях стояли два вопроса: положение на фронте, сообщение о разгроме немцев под Москвой, и задачи колхозников оккупированных районов в борьбе с немецко-фашистскими захватчиками.

Наше неожиданное возвращение в Путивльский район само по себе убеждало колхозников, что оккупанты не так уж сильны, как думали некоторые. Неделя прошла, прежде чем немцы решились высунуться из Путивля. Кроме полиции, опять стянутой со всех соседних районов для борьбы с вновь появившимися партизанами, как оповещено было в городе, немецкое командование выделило батальон с тремя орудиями. [47]

В ночь на 18 января наш отряд уже ушёл из Путивльского района, на другой день был за лесом Кочубейщина, под Глуховом. С 19 января мы маневрировали по Глуховскому району, громя мелкие группы противника. Подрывники выходили на железную дорогу Конотоп — Брянск, взорвали там два моста. В начале февраля отряд остановился в селе Новоселица, расположенном на поляне между лесными урочищами Кочубейщина и Марица, и опять начал действовать в сторону Путивля, — немецкий батальон, выделенный для борьбы с нами, был уже куда-то переброшен. Боевые группы отряда приближались к городу с северо-запада. Эта часть района была под нашим контролем почти весь февраль. 8 февраля отряд полиции, человек 50, приблизился к селу Зазирки. Из здешних колхозников была организована партизанская группа в 20 человек. Партизаны встретили полицаев, подъезжавших к селу на подводах и верхом, ружейно-пулеметным огнём из засады. Остатки разгромленного здесь полицейского отряда бежали в Локню, за 10 километров, но на следующий день мы настигли их там и уничтожили.

14 февраля путивляне вновь появились в селе Воргол, откуда уже виден Спадщанский лес. В Старой Шарповке оказался взвод немцев. Я послал туда на нескольких санях группу партизан с пулемётами, и она преследовала отступавших немцев до самого города.

Всё это время, начиная с декабря, к нам чуть ли не ежедневно присоединялись десятки новых бойцов.

Есть, вернее, было, в Слоутских лесах небольшое село Гутка. Мы пробыли в этом селе всего несколько дней, но оно стало нам родным. Из мужчин остались тут тогда, кажется, одни только деды. Встретили они нас, как сыновей, и расхвастались сразу:

— А у нас, товарищи партизаны, тоже есть свои хлопцы.

Своими хлопцами на Украине при немцах называли партизан.

Спрашиваем:

— Где же они?

Шепчут на ухо:

— В лесу, недалече тут. Да мы зараз скличем тебе ихнего командира. Может чул — товарищ Кульбака?

На другой день после нашего прихода в Гутку был здесь небольшой бой. Подошёл отряд немцев, около ста человек. Партизаны рассыпались цепью по окраине деревни. [48]

Завязалась перестрелка. Стою на крыльце. Вдруг вижу — из хат деды выскакивают. Из одной, другой, третьей. У кого берданка, у кого старая шомполка.

— Куда? — кричу.

Они бегут, руками машут, показывают в поле: немцы, мол, наступают, сейчас мы им жару дадим. Боевые деды, едва уговорили их, что не следует зря соваться под огонь, без них справимся. Бой закончился тем, что немцы, потеряв убитыми с десяток солдат и офицеров, отступили от Гутки.

После боя приводят к нам гутковские деды своего командира. Одет он по-граждански, но на пиджаке медаль «За отвагу», участник советско-финляндской войны 1939/40 г. Потолковали с ним. Это был работник Глуховского райпотребсоюза Пётр Леонтьевич Кульбака. И по разговору сразу видно — хозяйственный человек. Жаловался, что трудно, отряд маленький — всего 24 бойца, не высунешься далеко из леса. Говорит:

— Поддержку бы иметь, тогда совсем другое дело. Без поддержки, одни, что можем сделать? Трудно очень.

Предложили присоединиться к нам. Подумал, сказал, что это дело подходящее, посовещался со своими людьми и дал согласие.

Из Гутки ушли вместе.

Пришлось нам потом ещё раз проходить через это село. Было уже лето или даже осень. Подходим к нему: что такое, где Гутка? Местность как будто та же, а Гутки нет. Остались от села только угольки, да и угольков из бурьяна не видно. Спалили немцы Гутку дотла. Где деды? Оказалось, чуть ли не все заживо сгорели. Немцы никого не выпускали из горящих домов, держали под обстрелом все окна и двери. Много ещё пришлось нам видеть на родной Украине пустырей и пожарищ на месте уничтоженных немцами сёл, в которых были у нас днёвки, но Гутка особенно запомнилась. Когда проходили бурьяном, где зимой хаты стояли, кулаки сжимались: за всё, злодеи, расплатитесь! За всё отомстим!

* * *

1 февраля, когда мы стояли в селе Новоселица, из леса Кочубейщина к нам пришла группа партизан Шалыгинского района — 13 товарищей. И эта группа была присоединена к Путивльскому отряду так же, как и глуховская, как ещё раньше конотопская. Путивльский отряд стал называться Объединённым. В течение февраля в него влились еще две небольшие партизанские группы — Кролевецкого и [49] Севского районов. Теперь Путивльский объединённый отряд, выросшей с декабря в несколько раз, насчитывал в своих рядах уже больше полтысячи бойцов.

Немецкое командование бросило на борьбу с нами регулярные части венгерской армии. В середине февраля мадьяры начали выгружаться из эшелонов на ближайших железнодорожных станциях и концентрироваться в Путивле, Глухове и Кролевце. Противник опять пытался зажать нас в кольцо. Мы ничем не были связаны, имели полную свободу маневра, могли уйти в любом направлении, вернуться в Хинельские леса, но, чувствуя себя достаточно сильными, чтобы разгромить пытающегося окружить нас врага, решили принять бой.

Когда командир партизанской группы, Войцехович, вернувшись из разведки, прибежал ко мне и доложил, что мадьяры уже в 15 километрах, что они расквартировываются по хуторам вокруг нашей стоянки, я сказал ему:

— Иди, сынок, отдыхай спокойно.

Это было вечером накануне дня Красной Армии. На этот день у нас был назначен парад в селе Дубовичи Глуховского района, народный смотр партизанских сил.

Чтобы ввести в заблуждение противника относительно численности отряда и его расположения, мы объявили, что в параде примут участие не все партизанские отряды, а только представители частей, входящих в наше соединение, и что приедут люди из далеких лесных урочищ.

Вокруг Дубовичей большие Слоутские леса. Партизаны прибывали на парад в разное время, с разных сторон лесными дорогами, пешие, на лыжах, верхом, на санях. Строгой нормы представительства, конечно, не было. На параде побывать хотелось всем, и большинство боевых групп выслало в качестве своих представителей всех свободных от нарядов бойцов. Так что, когда на улице Дубовичей выстроились стрелки, автоматчики, пулемётчики, миномётчики, лыжники и кавалеристы — «представители всех частей соединения», как мне доложено было громогласно в рапорте с упоминанием о том, что «охрана обеспечена», у присутствующих на параде зрителей должно было создаться очень внушительное представление о партизанских силах.

Тысячи две колхозников и колхозниц приняли участие в нашем празднике, происходившем на улице при тридцатиградусном морозе, сначала под музыку партизанского оркестра, состоявшего из четырёх баянов и одной скрипки, а потом, когда у школы был установлен появившийся откуда-то [50] радиоприёмник, — под музыку, передававшуюся из Москвы.

В это время отряд мадьяр приближался к селу Тули голово, а от Тулиголова до Дубовичей лесом несколько километров. О том, что мадьяры недалеко, что может быть уже сегодня они будут здесь, знали все, и с утра колхозники, по всему видно было, не очень-то верили, что мы к параду готовимся, думали — к бою. А когда увидели, что верно — для парада строятся партизаны, а не для боя, — сразу на улице гуляние, хотя и лютый мороз. Услышали по радио музыку из Москвы — о мадьярах и думать забыли, в селе так стало, как будто советская власть и на день не уходила отсюда. Кто-то вдруг крикнул:

— Тише! Приказ товарища Сталина...

Как выразить, что значили для нашего народа, пришедшего, из леса в Дубовичи на праздник Красной Армии накануне боёв с наступающими мадьярами, донесшиеся из Москвы сталинские слова, сталинское приветствие нам: «Да здравствуют партизаны и партизанки!»

Многие ли знают, что есть на северной Сумщине, в Глуховском районе на Украине, такое село Дубовичи! А нам, когда мы слушали в Дубовичах голос московского диктора, передававшего приказ товарища Сталина, представлялись на карте советской земли только два пункта: Москва и Дубовичи. В Москве — товарищ Сталин, а в Дубовичах — мы, и товарищ Сталин обращается к нам по случаю нашего парада.

Весь советский народ празднует день Красной Армии, разгромившей врага под Москвой, и мы здесь, в лесах Сумщины, не забыты: товарищ Сталин обращается к нам, приветствует нас. Красная Армия на фронтах и мы в тылу врага — одно неразрывное целое. Красная Армия наливается новыми силами, и наши силы растут вместе с ней. Сколько было нас, когда мы в декабре ночью вырвались из окружения и ушли из Спадщанского леса «в дальний путь на славные дела», как поётся в нашей партизанской песне, а сейчас сколько нас! Мы боролись с врагом маленькими группами, каждая сидела в своём лесу, у Путивля, у Глухова, Шалыгина, Кролевца, Конотопа, и думала: где же другие, что они делают, почему не дают знать о себе? Мы не видели друг друга, но всех нас, своих сыновей, видела наша мать — советская Родина, и она подала нам голос с «Большой земли», собрала нас здесь воедино, украинцев, русских, белоруссов! Красная Армия наступает, и мы, маленькая [51] частица её, здесь, в тылу врага, тоже берём инициативу в свои руки. Одна кровь у нас с Красной Армией, одна мать — Родина, один отец — товарищ Сталин.

Мы горячо отвечали нашему вождю на митинге, в котором вместе с партизанами участвовало всё население Дубовичей. После каждого выступления играл наш оркестр. Баянисты, чтобы не замёрзнуть, играли попеременно: двое на улице, двое в школе. А скрипач был один, ему всё время пришлось играть без смены.

Бой в селе Веселом

Мадьяры подошли к Дубовичам на другой день с разных сторон двумя колоннами, каждая по численности приблизительно равная всему Путивльскому отряду. Но попав под пулемётный огонь наших застав, обе колонны быстро отступили. Вероятно, слухи о партизанском параде дошли до мадьяр, и окружённое лесом село показалось им ловушкой.

Чтобы вынудить мадьяр к бою, мы стали искать открытой позиции и остановили свой выбор на селе Весёлом Шалыгинского района.

Это село, расположенное между Шалыгиным и Путивлем, лежит в небольшой котловине, имея в центре маленькую высотку. Местность вокруг открытая, лес есть только к северу, в отдалении от села. Нас прельстили здесь хорошие условия ведения огня: мадьяры издалека должны были наступать под обстрелом, глубокой снежной целиной. Но, будучи окружёнными в этом селе, мы уже не могли рассчитывать, что в случае чего найдём какую-нибудь лазейку, на которую можно надеяться в лесу. Располагая большим численным превосходством, противник должен был вообразить, что на этот раз партизаны сами попали в ловушку. Мы это именно и имели в виду, когда решили дать мадьярам бой в Весёлом. Тут-то, думали мы, противник уже проявит упорство, его соблазнит возможность сразу покончить со всем нашим отрядом, запертым в котловине села, и он будет наступать, невзирая на тяжёлые потери, введёт в дело все свои резервы. Мы хотели перемолоть здесь как можно больше сил противника, показать мадьярам, с кем им придётся иметь дело, против кого их прислали бороться, заставить их испытывать ужас перед встречей с партизанами. [52]

Основным в нашем замысле была организация засады с сильными огневыми средствами в лесу у дороги из Шалыгино, откуда, судя по концентрации сил противника, надо было ожидать главного удара. Засада не должна была обнаруживать себя до решающего момента боя, её задача заключалась прежде всего в том, чтобы при подходе вражеских резервов уничтожить их кинжальным огнём во фланг. В засаду была послана конотопская группа Кочемазова с пулемётами и миномётами. Большое значение придавали мы также обороне хутора, стоявшего неподалеку от восточной окраины Весёлого. Из этого хутора был очень хороший обстрел подступов к селу. Здесь была поставлена группа Павловского, отчаянно храброго человека, партизанившего первые месяцы войны где-то в низовьях Днепра, а потом пробравшегося в наши районы и вступившего в Путивльский отряд перед боем у Весёлого.

Этот бой, который предстояло провести в условиях, отличающихся от фронтовых по существу только тем, что мы не имели соседей ни справа, ни слева, был для наших партизан первым серьёзным экзаменом на военную зрелость и прежде всего на стойкость. Руднев так и ставил вопрос перед всеми бойцами и командирами. В Дубовичах мы показали себя на параде как частица Красной Армии, созданная народом в тылу врага, а сейчас должны показать себя достойными этого в бою. Это была постоянная идея Семёна Васильевича, старавшегося внушить каждому бойцу, что на оккупированной немцами территории партизан — представитель Красной Армии.

Бой в Весёлом произошёл 28 февраля. В ночь перед этим мы слышали стрельбу, доносившуюся со стороны Шалыгино, и терялись в догадках: кто там с кем сражается? Оказалось, — это мы установили потом из дневника одного убитого мадьяра, — что венгерский батальон, двигавшийся к Весёлому, встретил у Шалыгино немцев, и так как после нашего парада и немцам и мадьярам всюду чудились партизаны, они со страху в темноте приняли друга друга за партизан. «Завязался бой. Ошибка выяснилась только к утру. В 8.00 пошли дальше на Весёлое, где много партизан», — писал автор этого дневника, венгерский офицер.

Противник стянул к Весёлому около полутора тысяч солдат с миномётами и 45-мм артиллерией. Наступление началось утром на южную окраину села, где три партизанские группы при поддержке резерва, расположенного на высотке в центре села, в течение двух часов отбивались от трехсот [53] мадьяр, в то время как остальные наши группы, находившиеся на противоположной, северной, окраине Весёлого, с минуты на минуту ожидали атаки главных сил противника, которые уже подходили со стороны Шалыгино.

В полдень против северной окраины Весёлого развернулся отряд мадьяр силой до 500 человек. Противник, наступая цепями, загибал свои фланги с целью полного окружения села. В бой вступили все наши группы, за исключением конотопской, сидевшей в засаде.

Первой нашей потерей был Руднев, получивший тяжёлое ранение. На южной окраине он сам решил руководить огнём пулемётчиков, давал им направление ракетами, вылезая при этом, чтобы лучше видеть противника, на самые открытые места, под пули. В этом отношении с ним вечно беда была: в бою держал себя так, как будто он за всё один отвечает, где бы что ни произошло. Всегда приходилось бояться за него. Но тут уж ничего нельзя было поделать: имело большое значение, когда такой опытный военный, как Руднев, появлялся в бою среди вчера ещё штатских людей, это очень подбадривало их. Поэтому в трудный момент Руднев иногда и ходил под пулями во весь рост, хотя сам же учил бойцов зря не высовываться, сердился, когда люди кичились храбростью.

В этом бою рану он получил страшную: пуля попала в лицо, задела язык, пробила челюсть и вышла ниже уха. Когда Радик и ещё кто-то из бойцов несли его по селу с лицом, залитым кровью, думали, что мёртвый. Но он был в полном сознании, не выпускал из рук пистолета. Его положили в хате санчасти. Наш партизанский врач Маевская и фельдшер Бобина с трудом остановили кровь, бившую из раны фонтаном. Во время перевязки Семён Васильевич на несколько минут потерял сознание, Открыв глаза, он прежде всего стал искать рукой свой парабеллум. Увидел его и попросил положить поближе к себе. Видимо, боялся попасть живым в руки врага. Боль он терпел адскую: нёбо, челюсть, язык — всё разбито, говорить совершенно не мог, только кровь брызгала пузырьками изо рта, а он всё время пытался спросить, как идёт бой, очень волновался, не обнаружила ли себя раньше времени наша засада. Перед боем он сказал: «Ну, товарищи, драться так, чтобы песни потом петь про село Весёлое», а самому в хате пришлось лежать. От этого он мучился, пожалуй, больше, чем от боли. Народ партизанский, очень чуткий к своим боевым товарищам, понимал его состояние, и всем хотелось позаботиться, чтобы [54] комиссар их не волновался; при каждой возможности прибегали к нему, успокаивали, что всё в порядке, все держатся хорошо. До конца боя продолжалось это беспокойство за комиссара, и люди дрались так, как я ещё не видел.

Тяжелее всех положение было у Павловского, защищавшегося с 30 бойцами на хуторе, который мадьяры атаковали с особым ожесточением. Он был нужен мадьярам, чтобы сомкнуть кольцо вокруг Весёлого. Хутор горел, но Павловский и в огне отбивался. Будучи дважды ранен, он продолжал командовать своей группой.

В центре мадьяры шли тремя цепями, одна за другой, все на виду у нас. Некоторые проникли уже в село, стреляли из-под молотилок, стоявших где-то на задворках хаты, в которой помещалась санчасть, но их быстро перебили. Потом наши смельчаки лазили к этим молотилкам под пулеметным обстрелом противника, чтобы достать автоматы и патроны.

Не выдержав огня, мадьяры вскоре залегли, рассыпавшись, как галки, по снежному скату перед селом. Нас за постройками, плетнями, садками не видно было, мадьярам приходилось стрелять по всей площади села, а мы били их на выбор.

Несмотря на огромные потери от огня, противник не отходил, он боялся выпустить нас из села Весёлого, ждал подкрепления. Мороз был такой же, как на параде в Дубовичах, — градусов в 30. Гитлеровцы, лежавшие на открытом скате, обдуваемом ледяным ветром, замерзали на наших глазах.

В 2 часа дня со стороны леса стала подтягиваться на санях новая группа мадьяр, тоже человек пятьсот. Залегшие было опять поднялись, и снова со всех сторон густой массой противник стал надвигаться на село. Но не успела вновь прибывшая группа мадьяр слезть с саней и развернуться, как из лесу ударили пулемёты и миномёты нашей засады.

Неожиданный для противника фланговый огонь конотоповцев расстроил центральную часть наступающих, и это решило исход боя. Всё произошло, как мы предполагали, когда обсуждали свой план с Рудневым и Базимой. Не думали мы только, что мадьяры примут нашу засаду за десант Красной Армии, выброшенный им в тыл с самолётов! Оказалось, что у них на этот счёт даже сомнений не было. «Когда батальоны стали отходить от Весёлого, русские самолёты высадили в тылу у нас десант», — писал в своём дневнике тот самый венгерский офицер, что со своим батальоном [55] по пути в Весёлое ночью с перепугу сражался с немцами.

— Это всё после парада в Дубовичах! — смеялись наши бойцы, страшно гордые тем, что противник принял их за красноармейский десант.