1. На запад от Москвы

Середина ноября сорок первого выдалась снежной и морозной. Тяжелые дни переживала столица. Вокруг нее затягивалось вражеское кольцо. От Рязани, Тулы, Каширы, Серпухова, через Наро-Фоминск, Звенигород, Истру, Солнечногорск, Крюково, Яхрому и Дмитров проходил тот последний рубеж обороны, который стал непреодолимой преградой для гитлеровских дивизий. Здесь иссякла их наступательная сила, отсюда пошел наш счет километров до Берлина.

Москва жила по строгому распорядку прифронтового города. Многомиллионный город превратился в крепость, где каждый от мала до велика считал себя боевой единицей, и жил только одной мыслью и чувством: все — для фронта, все — для победы.

Москвичи воздвигли вокруг столицы сложную сеть оборонительных сооружений: вырыли сотни километров рвов и траншей, на танкоопасных местах выросли надолбы, «ежи», проволочные заграждения. Все предприятия и мастерские круглосуточно изготовляли боеприпасы, оружие; тысячи женщин шили белье, гимнастерки, куртки, маскхалаты, рукавицы для бойцов. Ремонтировали [8] танки, орудия, автомашины, чтобы из заводских ворот им опять идти в бой.

Крепкими узами Москва была связана со всей страной. Подходили воинские эшелоны из Поволжья, Урала, Сибири, потоком шла современная боевая техника.

И когда по заснеженным улицам маршировали батальоны в добротном зимнем обмундировании с автоматами, минометами и противотанковыми ружьями, росла уверенность, что Москва выстоит, что час возмездия близок.

В эти дни мне позвонил Дмитрий Алексеевич Поликарпов, заместитель начальника агитпропа ЦК партии и председатель Радиокомитета.

— Приходи утром на Путинковский в Радиокомитет. Дело есть. Понятно?

— Понятно.

Зная его характер, расспрашивать о деле не стал: все равно не скажет.

Поликарпов — человек кипучей энергии. Я знаю его давно: много лет трудились на ниве просвещения. Он рано начал трудовую и общественно-политическую жизнь. Был вожаком комсомола, учителем, председателем Лодейнопольского райисполкома, заведующим Ленинградским облоно. Требователен к себе и к людям. За любой промах спуску не дает. С ним и трудно и легко работать, ибо за внешней его суровостью скрывалось внимательное и чуткое отношение к людям.

Л все-таки, зачем он вызывает? По Наркомпросу вопросов особых нет. Эвакуация культурных ценностей закончена. Учителя, прибывшие из районов, занятых фашистами, отправлены в тыловые области. Все дети, потерявшие семьи, направляются в детские приемники, где их кормят, одевают и распределяют по детским домам. Так о чем же может быть разговор?

Ранним утром, подгоняемый трескучим морозом, добегаю до Пушкинской площади. Здесь где-то Путинковский переулок, дом 2. Но где? Встречные только пожимают плечами.

Поперек площади, загораживая Страстной бульвар, стоит массивное здание, видимо, в прошлом доходный дом. Рядом с ним такой же. Трудно догадаться, что узкий коридор между ними и есть Путинковский переулок.

«А ведь хорошая загадка, — мелькнула озорная [9] мысль. — Где улица из двух домов?» Правда, находчивый старожил может задать встречный вопрос: «А где в Москве улица из одного дома?» Есть и такая: улица Серафимовича. На ней только один дом, в котором помещается кинотеатр «Ударник».

В подъезде две девушки в шинелях с автоматами за плечами придирчиво проверяют документы: они охраняют важный объект.

На картах, взятых у сбитых гитлеровских летчиков, как первоочередная цель отмечен Радиокомитет. Здание, из которого звучит голос Москвы, по приказу Гитлера должно быть уничтожено в первую очередь, а дикторы — повешены.

Ио за весь период войны ни одна фашистская бомба не упала на Радиокомитет. Ни на минуту не прекращал звучать отсюда голос Родины. С честью выполняли свою боевую задачу дикторы, редакторы, операторы — весь славный коллектив советского радиовещания.

Голубоглазая секретарша Поликарпова Таня удивилась, что я так рано явился.

— Дмитрий Алексеевич вас ждет к 9, а сейчас 8.

— Он мне сказал, чтобы я пришел пораньше утром. Его еще нет?

— Что вы! Он с 7 часов принимает людей. Мы-то сменяемся, а вот когда он спит — неизвестно, — как бы извиняясь за себя, сказала Таня. Она снижает голос и говорит почти шепотом: — Сейчас у него Вальтер Ульбрихт.

Через некоторое время распахнулась дверь и, оживленно разговаривая, вышли трое. Вальтера Ульбрихта легко было узнать по характерной рыжеватой бородке клинышком. Его сопровождал, как я узнал позднее, редактор радиовещания на Германию — Владимир Мулин.

Поликарпов распрощался с ними и пригласил меня в кабинет.

Кабинет его занимал большую комнату с окнами на две стороны. В углу письменный стол. Вдоль стены еще один стол — длинный. Темные плотные шторы опущены. Свет давала настольная лампа под зеленым абажуром. На стене карта, на ней флажками отмечена линия фронта от Мурманска до Ростова.

— Садись, Павел, — предложил Поликарпов, продолжая ходить по диагонали кабинета. — Хорошие новости [10] сообщил товарищ Ульбрихт. Он вчера посетил лагерь военнопленных. Еще месяц назад пи с кем из пленных нельзя было по-человечески разговаривать. Все, как один, твердили, что Красная Армия разгромлена, что взятие Москвы — вопрос дней, а затем наступит капитуляция Советской России. Теперь куда делась спесь, особенно у тех, кто попал в плен недавно. Не могут прийти в себя от страха, бормочут, что попали в какую-то адскую мясорубку, что, мол, красные заманили их, как наполеоновскую армию, в ловушку. Многие уже поняли, что блицкриг не получился и Германия к затяжной войне не подготовлена.

— Но, судя по карте, обстановка на фронте неважная.

— Да, пока трудно, по враг уже остановлен. Там, где фашисты пытаются прорвать нашу оборону, получают по зубам. На днях под Яхромой какая-то часть проскочила через канал, но ее так турнули, что она сразу же откатилась назад. Здорово потрепали фашистов и под Кубинкой, достается сейчас Гудериану на подступах к Туле. Хотя Гитлер бросает в бой все новые и новые части, но Москву ему не взять.

Дмитрий Алексеевич меняет тему.

— Слушай, Главпур удовлетворил твою просьбу и согласился призвать тебя в армию. Хотя я не уверен, что ты правильно поступаешь. Пойми, в нынешней войне вся страна — фронт. Ты начальник управления школ Наркомпроса и отвечаешь за миллионы ребятишек, за то, чтобы они имели возможность учиться, чтобы их отцы могли сражаться и быть спокойными. Ты принесешь здесь больше пользы, чем сидя в окопе.

— Ухожу на фронт не от трудностей. Иду со спокойной совестью. Эвакуация детей проведена, все, что нужно было отправить в тыл, вывезено. В тылу для детей делается все, чтобы они были сыты, согреты, одеты, обуты. Мою работу выполнят другие, те, кто по состоянию здоровья не может служить в армии.

Я с облегчением вздохнул и улыбнулся.

— Ты думаешь, завтра на фронт? — усмехнулся Поликарпов.

— Конечно.

— Нет. Главпур назначил тебя военным корреспондентом Союзрадио, и ты переходишь в наше распоряжение. [11]

— Почему корреспондентом? Зачем? Я же просился в действующую армию?

— Чудак! Быть корреспондентом — значит быть на самом горячем участке фронта. Поверь, сражаться пером порой почти так же трудно, как и винтовкой, а кроме того, корреспонденту часто приходится брать в руки оружие. Многих журналистов, киноработников мы уже потеряли. А ты имеешь опыт журналистской работы, часто выступаешь в печати. А какая у тебя военная подготовка?

— Особо похвалиться не могу. Имею звание батальонного комиссара. Перед войной ежегодно призывался на сборы, был заместителем командира по политчасти военно-учебного пункта.

— А чему вы учили допризывников?

— Всему, что полагается: знать уставы, владеть винтовкой, гранатой, пулеметом, понимать тактику отделения, взвода в наступлении, в обороне.

— Так, так. Это хорошо, — протянул он с сомнением.

— Ничего хорошего, — взорвался я. — Мне сейчас стыдно перед своими ребятами. Как они жадно изучали военное дело! А мы их обучали по старинке. Танк они видели только на плакате, а сейчас надо и на танке и за танком идти...

— Да, эта война многому научила. Я тебя не случайно спрашиваю о военной подготовке. Сейчас на фронт не поедешь. Да, да, не поедешь. В тылу у противника разгорается партизанская война, и надо, чтобы наше радио помогало партизанам. Каждое слово из Москвы укрепляет веру в победу. Будем сообщать партизанам правду о войне, о том, как живет, как борется наш народ, какой отпор получают фашисты. Важны для них и боевые советы. Короче говоря, тебе, батальонный комиссар, первое поручение — организовать радиовещание для партизан. Организуешь, наладишь дело, найдешь достойного заместителя — тогда дуй на любой фронт.

— А кто будет работать со мной?

— Никто. Ты и корреспондент, ты и редактор, но помогать тебе будут все. В комитете замечательные ребята. Много молодежи из Высшей партийной школы. Все понимают, что воюют очень сильным оружием. Тебе же надо помнить, что у партизан времени и технических средств для слушания мало. Сообщения должны быть краткими. Теперь все ясно? [12]

— Ясно. Когда приступать к делу?

— Завтра. Сегодня кончай со своими гражданскими делами, товарищ батальонный комиссар.

Уже у порога он меня остановил и, весело блеснув глазами, сказал:

— На днях, возможно, придется выехать на фронт. Когда, тебе сообщу. Итак, ни пуха ни пера!

С ответственным за организацию радиовещания Георгием Казаковым быстро решили все технические вопросы. Договорились, что сначала несколько дней будем на разных частотах передавать сообщение о расписании радиопередач. Запланировали три сеанса в день по десять минут.

Первую передачу поручаем вести Юрию Левитану.

Кто в те дни не знал его голоса! До сих пор мне не приходилось с ним встречаться. Слышал его голос и думал, что Левитан — человек богатырского сложения. И как же я ошибся! В дикторской стоял, скорее, легкоатлет, чем тяжеловес. Сухощавый, с карими веселыми глазами и располагающей улыбкой.

— Так это вы, Павел Васильевич? Наш партизан? Смотрю текст передачи... Для начала неплохо. Волнуетесь? Я тоже волнуюсь. Боюсь критики слушателей.

Он ушел в дикторскую кабину. Через несколько минут зазвучал его могучий бархатный голос. После передачи разговорились.

— Откуда у тебя, Юрий Борисович, такой баритон?

— С пеленок кричал громко. У тебя тоже может быть такой голос, если будешь говорить с утра до утра, — смеется Юрий.

— И много, много учиться и трудиться, — наставительно добавляет диктор Наталья Толстая.

— Нет, друзья, конкурировать с вами не буду. Совет Юрия сделает из меня к вечеру первого же дня охрипшего петуха. Но очень прошу вас поддержать мощную редакцию для партизан в одном лице.

— Поддержим, поддержим! — закричали дикторы.

Итак, на каждый день надо подготовить три передачи. Помогала связь с оперативными отделами Совинформбюро и Главным политическим управлением Красной Армии. Получали мы информацию, которую приносили ходоки из партизанских районов. Они рассказывали о том, что происходит на оккупированной территории [13] Прибалтики, Белоруссии, Ленинградской, Калининской и Брянской областей.

Вскоре Поликарпов сказал мне, что руководитель Совинформбюро Л. С. Щербаков одобрительно отнесся к первым радиопередачам для партизан. Есть уже отклики и из партизанского края: информация, включенная в передачи, в листовках расходится по городам и селам.

Радиокомитет действовал как особое воинское подразделение. Большинство сотрудников было на казарменном положении. Кто облюбовал себе диван, кто раздобыл раскладушки. Дикторские кабины были оборудованы в подвале, чтобы во время воздушных тревог не прекращать передач.

Если в Москве полночь, то в Японии утро, а в Англии — вечер. Каждая редакция работает по своему часовому графику.

Я установил контакт со всеми редакциями. Интересные новости о партизанской борьбе получило радиовещание на Францию, Югославию, Грецию, Болгарию, Норвегию, Голландию. В этих странах росло движение Сопротивления. Этим редакциям также важно знать о борьбе советских партизан.

На улице Качалова — филиал Радиокомитета, Там богатейший фонд звукозаписи, грампластинок и оттуда идут передачи на зарубежные страны. В цокольном этаже в огромных комнатах стоят десятки кроватей для редакторов и дикторов. Тускло светит под самым потолком лампочка. Одни спят после сеанса передач, другие пытаются заснуть, третьи поднимаются на свою смену. На дежурство одевают ватники: топят плохо, а смена длится несколько часов.

В коридорах многоязыкий говор. В маленькой комнате в клубах сизого табачного дыма склонились над столом Василий Ардаматский и Михаил Цейтлин. Василий, непрерывно дымя трубкой, заправленной преядовитейшим табаком, что-то диктует. Михаил строчит: готовится очередная отповедь Геббельсу. Затем странички прочитывают вслух, вносят кое-какие поправки.

— Ребята, дайте копию. Немедленно передадим для партизан. [14]

— Не волнуйся. Получишь. Это идет на все редакции.

Ардаматский — опытный радиожурналист. Он пришел в редакцию «Последних известий» в середине тридцатых годов. Как ответственный секретарь редакции способствовал созданию радиорепортерского стиля: оперативность и еще раз оперативность. Радиокорреспонденты должны быть первыми везде. После восстановления Советской власти в Прибалтике Василий вместе с Аркадием Эфроимсоном помогали организовывать радиовещание в этих республиках.

С первых дней войны Ардаматский был на фронте, участвовал в боях под Ленинградом, потом его перевели в Радиокомитет. Но он считает свое пребывание здесь временным, рвется на фронт. Работа в Радиокомитете помогла ему накопить материал. После войны его приключенческие повести и романы приобрели широкую популярность.

У меня, как у новоиспеченного военного корреспондента, свое начальство: редактор «Последних известий» Николай Потапов. Он очень рад, что в его полку прибыло. Корреспондентов мало, приходится перебрасывать их с одного фронта на другой. Отстать от жизни — катастрофа.

— Дмитрий Алексеевич просил тебя пока не трогать, — сказал он мне. — Будем считать, что ты проходишь стажировку, но скоро, наверное, потребуется нам твоя помощь...

Потапов — прирожденный журналист-организатор. Вокруг «Последних известий» ему удается собрать большую группу писателей, поэтов, журналистов, которые с энтузиазмом работали на радио. Небольшой редакционный аппарат «Последних известий» стремился обеспечить оперативную подачу материалов, давал сообщения раньше, чем они попадали в газеты.

— Ты заходи к нам почаще. Читай корреспонденции с фронтов, не стесняйся — учись. Надо уметь схватывать главное, подробности придут сами. Познакомься с Александром Фетисовым. Огневой парень. На Дальнем Востоке вместе работали в «Тихоокеанской звезде». Наблюдателен. Служил в артиллерийской части, знает военное дело.

Вскоре мне удалось встретиться с Фетисовым. Он приехал с Западного фронта. Александр охотно делился своими впечатлениями, с увлечением рассказывал о бойцах [15] и командирах, читал письма только что взятых в плен гитлеровцев.

Да, у него можно многому научиться. В разгар боя он сумел записать на пленку репортаж о нашем наступлении. Сейчас трудно себе представить, что где-то в укрытии расположился корреспондент с громоздкой звукозаписывающей аппаратурой. Ведь это не современные магнитофоны — чуть ли не со спичечную коробку величиной.

Эта запись неоднократно транслировалась по радио, производя сильное впечатление на слушателей и мастерским репортажем и звуковой картиной боя.

Совсем недавно мне попалось на глаза стихотворение болгарского поэта Николая Христозова «Магнитофонная запись атаки». Оно воскресило в моей памяти те далекие дни, и мне хочется познакомить с ним читателей этой книги.

Я узнал, что Фетисов собирается в тыл врага к партизанам. Поручил ему узнать, как слушают наши радиопередачи и о чем хотели бы услышать. Попросил привезти [17] несколько корреспонденции из партизанского края. Александр сдержал свое слово. По возвращении он написал несколько очерков о жизни в партизанском крае, о боевых делах партизан Смоленщины.

В мае 1942 года Фетисов снова полетел к партизанам и не вернулся. Партизанский отряд, где он находился, вынужден был принять бой с карателями. Александр Фетисов сражался до последнего патрона и погиб смертью героя.

И еще одного корреспондента потерял наш коллектив — Гришу Нилова. Гриша — красавец и любимец всей редакции «Последних известий». Про таких говорят: «Душа нараспашку». В любую минуту он шел на выручку. Во время боев за столицу Нилов находился на передовой. Его военные дневники «По военным дорогам» были опубликованы в последних номерах «Нового мира» за 1941 год. Гриша Нилов погиб на корабле под Севастополем.

Перемалывая фашистские дивизии на дальних и ближних подступах к Москве, наши войска готовились к контрнаступлению.

И этот час наступил. В первых числах декабря сразу на тысячекилометровой полосе, от Калинина до Ельца, двинулись в наступление войска Калининского, Западного и Юго-Западного фронтов.

Несмотря на тяжелые условия суровой и многоснежной зимы, не обладая еще численным превосходством над противником в людях и боевой технике, Красная Армия неожиданно нанесла сокрушительный удар по самым отборным гитлеровским дивизиям.

Десятки тысяч убитых, огромные трофеи оставили гитлеровские войска только в первые дни нашего наступления.

И мой час настал: я стал военным корреспондентом и получил задание выехать в район действий 16-й армии, которой командовал генерал-лейтенант К. К. Рокоссовский. Едем через весь город — но улице Горького и Ленинградскому шоссе. На улицах оживление. Новости с фронта приободрили всех. Уже не видно хмурых лиц. Каждый москвич чувствовал себя причастным к наступлению, каждый понимал, что и он вложил свою долю ратного, именно ратного труда в эту победу.

При выезде из Москвы уже сняты контрольно-пропускные [18] пункты. Будки контролеров стоят пустые. «Ежи» растащены в стороны. Обгоняем колонны машин. В небе господствует наша авиация. Одна за другой проносятся в сторону фронта эскадрильи бомбардировщиков и истребителей, преследующие отступающих.

Продвигаемся по шоссе на Ленинград. На столбе табличка: Черная Грязь. Вместо деревни дымятся слева и справа остовы домов. Уцелело лишь несколько каменных зданий. А дальше... Только знакомые названия селений: Ложки, Чашниково, Дурылино. Ни одного целого дома, только обгорелые ветлы и березы да русские печки с трубами стоят вдоль дороги. Согбенные женщины и ребятишки пытаются отыскать какой-нибудь скарб на пепелище.

Въезжаем в Солнечногорск. На площади вырыта большая могила. Сейчас в нее будут захоронены те, кто отдал жизнь за Родину. Стоим без шапок, не чувствуя мороза, провожаем в последний путь безмолвных героев. Сухой залп прощального салюта. Ему вторят глухие дальние залпы артиллерийских орудий: наступление продолжается. Артиллерия мстит за погибших.

К Клину ехать нельзя. За него идет бой. Поворачиваем в сторону Истры. По сторонам дороги таблички — «Мины!». Осторожно объезжаем на въезде в деревню брошенные сверхдальнобойные орудия. Не пришлось хваленой «Берте» выпустить ни одного тяжелого снаряда по Москве. Невдалеке от нее лежат эти многопудовые «подарки». За «Бертой» — другая, третья. Все они выкрашены в белую краску. Теперь они безопасны. По их длинным стволам бегают шустрые ребятишки, размахивают самодельными флажками и кричат: «Смерть фашистам!», «Огонь по врагу!» А вот и фашистские танки, подбитые и целые, многоосные грузовики, повозки — чего только не побросали убегающие захватчики. Целая выставка трофейной техники завязла в снегу вдоль дорог.

Шофер не заметил указателя объезда и выехал на центральную площадь Истры. Из укрытия наперерез нам выскакивает лейтенант. И, не обращая внимания на мои шпалы, разражается многоэтажной бранью. Оказывается, фашисты бьют по площади из траншей на холме. Шофер понял с полуслова, сделал резкий пируэт и подскочил к кирпичной стене разбитого дома. Вовремя. [19]

Раздалась серия трескучих разрывов осколочных мин. Вдруг стало жарко. Закуриваем, и руки почему-то дрожат. Угощаем нашего спасителя, его праведный гнев прошел. Разговорились. Полк сибиряков, где служит этот лейтенант, ушел далеко вперед, за реку, а он оставлен с группой бойцов нести службу ближнего тыла.

Лейтенант охотно рассказывал о боях за Истру. Наши войска ворвались в город и встретили жестокое сопротивление врага, гитлеровцы дрались буквально за каждый дом. Лишь когда наши части окружили Истру, фашисты оставили город. Мы вышли к реке. Хотели перейти по льду на другую сторону, по увидели, что на нас катится водяной вал. Немцы взорвали плотину водохранилища и хотели водой остановить наши войска. Но разве остановишь! Немного подождали, пока вода спала, разобрали несколько домиков и на плотах переправились на другой берег. Главное, не давать врагу опомниться...

Узнав, что мы хотим посмотреть Новоиерусалимский собор, наш собеседник сказал: «Храма, товарищи, нет, взорвали его фашисты. Если хотите посмотреть, что осталось, — поезжайте в объезд. Там тихо, по той дороге идут машины».

Мы поехали через город к Новоиерусалимскому монастырю. Все, что могло гореть в Истре, — сожжено и взорвано. Тяжело было смотреть на место, где высился златоглавый храм, гордость русского зодчества, памятник архитектуры середины XVII века. Храм был воздвигнут знаменитым русским зодчим — крепостным Яковом Бухвостовым по приказу патриарха Никона.

Теперь перед нами были развалины. Подходить близко не разрешалось.

Все, что видел, я постарался отразить в своей первой фронтовой корреспонденции. Ну, конечно, редактор основательно поработал над ней, изрядно сократил, но в тот же день передача пошла в эфир.

Вернувшись в Москву, я нашел себе помощника — Александра Смирнова. Серьезный паренек, окончил Высшую партийную школу. От армии освобожден по болезни. Он с увлечением включился в работу: собирал информацию, составлял радиопередачи. За короткий срок сумел организовать запись на пленку нескольких выступлений партизан из разных областей.

Итак, свое задание я выполнил. Теперь можно проситься на фронт. [20]

Недолго хозяйничали фашисты в Калинине. Но везде и всюду оставили зловещие следы. В руины превращены лучшие здания, не пощадили памятники архитектуры и заводские корпуса. От знаменитой «Пролетарки», запевалы первых пятилеток, остались только опаленные огнем стены. Сколько надо вложить труда, чтобы оживить эти корпуса. Но уже клубится белый пар над одним корпусом. Скоро там зашумят станки, выдавая первую продукцию. Город спешит залечить раны войны.

К военному коменданту трудно пробиться. Хотя в городе действует весь партийный и советский аппарат, военный комендант многим нужен, С какими только вопросами к нему не обращаются: как добраться до своей части, как оформить билет для проезда домой на побывку, где получить продукты на дорогу, нельзя ли выделить специалистов для налаживания городской связи, хотя бы из резерва или из выздоравливающих воинов и т. д.

Прислушиваюсь к разговору коменданта с администратором цирка.

— Товарищ капитан, поймите, без добавочного питания наши артисты не могут работать.

— Помочь не могу, они ведь не военнослужащие.

— Да, но наш цирк обслуживает главным образом воинские части, наш город прифронтовой, мы считаем себя военнообязанными. Ну, одно дело, если артист поет. И то, по-моему, тенору надо продуктов меньше, чем, скажем, басу. Л наши артисты не поют, от них требуется ловкость и сила, — убеждает маленький кругленький администратор. От волнения он снял шапку-пирожок и вытирает ею крупные капли пота с лысины и лица. — Вы войдите в положение наших першистов.

— Кого? Что это за першисты? — озадаченно спрашивает капитан.

— Ну, как вам объяснить. Это те, кто держит на голове гибкий шест, а на нем добрая пятерка хлопцев.

— Удивительно! Этого, конечно, надо хорошо кормить.

— Я о том и говорю, — ухватился за эту реплику пробивной администратор. — Ведь совсем недавно у нас [21] получился конфуз: выступает эквилибрист. Тросы-амортизаторы натянуты в расчете на нормальный вес. Но, видно, наш артист плохо питался в последние дни. Прыгнул с трапеции из-под купола и не дотянул до земли. Стали его амортизаторы кидать с одной стороны на другую. Цирк хохочет, а нам горе. Пытаемся поймать, не так-то легко. Еле-еле спустили. И смех и грех!

Капитан сдается.

— Хорошо, выпишу вам несколько пайков. А то и правда, ваши артисты улетят под купол. Так их и не увидим, а польза от них большая...

Наконец, дошла очередь и до меня. От коменданта получаю маршрут следования в Политуправление фронта, это недалеко от Кувшинова. Мне поясняют, что представители центральной прессы располагаются в деревне Ульяновка. На карте нахожу Ульяновку. К ней вьется проселочная дорога: можно не заезжать в районный центр, по проселку, кажется, намного ближе. Но вышло по пословице: «Дядя, сколько ехать до Ульяновки?» — «Если в объезд, то часа три, а напрямую и дня не хватит».

Вскоре пришлось узнать, что такое дороги в Калининской области, и вспомнить дорожную терминологию русского языка: ямы, ухабы, колдобины, рытвины, хляби и т. д. — все это было в изобилии до Ульяновки. А у въезда нас ждала непроезжая топь, и наша машина прочно засела. Пришлось выбираться по грязи выше колен на обочину и идти в деревню искать подмогу.

Седоусый комендант, к которому мы обратились, чрезвычайно удивился, что мы рискнули ехать по проселку.

Он послал солдат вытащить нашу голубую «эмку» и указал хату, где можно расположиться.

В ней уже жил художник фронтовой газеты Николай Жуков, коренастый человек с живыми карими глазами и копной вьющихся волос.

— Очень рад, что буду не один, а то скучновато, — доброжелательно встретил он нас и стал помогать быстрее освоиться на новом месте. Со двора он принес огромную охапку свежего сена и с помощью плащ-палатки организовал комфортабельную постель на полу. — Хозяева эвакуированы в тыл. В спешке они забыли маленький [22] самоварчик, так что можно побаловаться и чайком.

За стаканом чаю с московскими еще харчами и фронтовым пайком Николай Жуков рассказал о журналистах центральной прессы и о работниках Политуправления, с которыми придется иметь дело. О себе говорил очень скупо. С первых дней на фронте, ушел бойцом в народное ополчение. Дивизия, в которой воевал, сильно пострадала под Наро-Фоминском и была расформирована. Его направили на Калининский фронт. Все время находился на передовой, но не был даже ранен. В перерыве между боями рисовал. Случайно на передовой встретился с Борисом Полевым и, вероятно, по его рекомендации был отправлен во фронтовую газету. Теперь рисует и для «Правды».

— Николай, я помню ваши замечательные рисунки. В память врезался один — солдаты на передовой читают «Правду». До чего же здорово, а как характеры схвачены!

Мы посидели еще немного, а потом Жуков предложил:

— Пойдем в штаб-квартиру журналистов. Так мы называем хату, где живут корреспонденты «Правды» Борис Полевой, Совинформбюро Александр Евневич и Сергей Крушииский от «Комсомолки». Старшина у них Александр Евневич. Он старый член партии, участник гражданской войны, служил комиссаром в кавалерийском полку. Очень опытный журналист. На фронт ушел добровольцем из журнала «За рубежом», в котором работал со дня основания вместе с Михаилом Кольцовым.

Евневич на редкость спокойный человек. Кажется, упади рядом бомба, он, прежде чем лечь, посмотрит место, чтобы не запачкать костюм. Терпение у него сверх всякой меры: внимательно выслушает собеседника, не торопится с ответом. А уж если дает совет, то обстоятельный, аргументированный.

Борис Полевой — полная противоположность: не усидит спокойно. Разве что ночью. Да и то, когда все похрапывают, то оп, шевеля левой рукой свою буйную шевелюру, строчит очередную корреспонденцию и пишет дневники. А днем Борису надо как можно больше видеть, быть в гуще событий. Он — великолепный организатор. Правда, иногда замыслы его отдают фантастикой. [23] От него часто слышишь: «А что, братцы, если бы нам...»

Все это рассказал мне Жуков, пока добирались до корреспондентской избы. Пришли наконец. Встретил пас один Евневич.

— Вы, наверное, думаете немедленно ринуться на передовую. Не так ли? — спросил он меня.

— Вы угадали. Скажите только, куда ехать.

— Посоветовать могу. Это нетрудно. Вот Борис редкий гость здесь, все мечется с одного участка фронта на другой. Там он видит частности, а здесь, в штабе фронта, имеет возможность осмыслить, обозреть всю фронтовую обстановку, понять тактику и стратегию всего сложного фронтового механизма. Раз приехали, окопы от вас не уйдут. Осмотритесь пока. Может быть, следует для начала побыть здесь. Вы же фронтовой корреспондент, а не полковой. Как вы думаете?

— Может быть, вы правы.

— Мне завтра надо зайти в некоторые отделы штаба получить материалы. Не составите ли компанию?

— С удовольствием и благодарностью.

Утром Евневич до яркого блеска начищает сапоги, одевает скрипящую портупею, внимательно оглядывает себя и, убедившись, что все в порядке, отправляется в штаб фронта. Иду и я.

Трудно предположить, что именно в этой маленькой забытой деревушке, среди глухих лесов и непроходимых болот разместился штаб фронта, что в небольшой крестьянской избе — штаб-квартира командующего генерал-полковника И. С. Конева.

— Он у нас всегда так — за удобствами не гонится, — сказал Евневич. — Маскировка — прежде всего.

К деревне Новой идем окольными путями, так как днем по основной дороге движение запрещено. Горячее солнце припекает, где-то над головой заливается жаворонок, из-под ног выскакивают веером в разные стороны кузнечики. Мирный пейзаж. Но поля пустые, незасеянные.

Кажется, деревня вымерла: ни лая собак, ни перекличек петухов. Но у первой же избы из тени навстречу нам появляется часовой и спрашивает пароль и отзыв. Проверяет документы. [24]

— К кому идете?

— В оперативный отдел.

— Проходите.

Евневича здесь знают. Подходят и другие наши коллеги — корреспонденты ТАСС, «Красной звезды», «Известий», «Комсомольской правды». Сегодня день большой информации.

Развешивают карту фронта, и подполковник Белюга дает пояснения:

— После зимнего и весеннего наступления советских войск фронт стабилизировался. Как видите, мы ушли на запад от Москвы дальше других фронтов. От Калинина до Великих Лук почти четыреста километров, полсотни километров осталось до Витебска, мы нависли над Смоленском, Вязьмой. В этих городах противник создал свои опорные узлы обороны и наступления. Сюда ему подбрасывают новые дивизии из Франции. В районе Ржева и Вязьмы враг держит 9-ю армию, 4-ю танковую и почти десяток дивизий.

— Если есть аппендикс, то его вырезают!

— Правильно. Но надо вырезать вовремя. Гитлер не оставил надежды захватить Москву. Он все поставит на карту ради этой цели. Наш фронт для него — большая заноза.

— Как обстоят дела на нашем фронте?

— Идут бои местного значения под Белым, Демидовой, Велижем, в районе Великих Лук. Но мы с вами понимаем, что местные бои могут перерасти в общефронтовые.

— А что слышно о втором фронте?

— Вы же на днях читали, что между СССР, США и Англией достигнута полная договоренность в отношении неотложных задач создания второго фронта в Европе в 1942 году.

— Больше ничего не добавите?

— Пока нет. Вы, журналисты, должны больше нас знать о том, что происходит, — усмехнулся информатор.

— Вот уж не думал, что оперработники — совместители в МИДе, — бросает кто-то реплику. Все хохочут. Подполковник тоже смеется.

— Вы угадали. Это моя розовая мечта: уйти после войны в МИД. Но не примут, манеры не те. А пока, друзья, надо всеми силами гнать коричневых крыс [25] с родной земли. Надеяться на чужие руки опасно. С двойственным чувством покидали оперативный отдел. С одной стороны, есть надежда, что в борьбе против фашизма мы не одиноки: с нами могучие индустриальные державы, сотни миллионов людей мира. Объединенными силами фашизм будет раздавлен. С другой — выполнят ли свои обещания союзники? Никто из нас, честно говоря, не верил в искренность Черчилля. Слишком он ненавидел в свое время Советскую Россию. Мы это не забыли.

В штаб-квартире застаем Бориса Полевого. Он вернулся от летчиков. Рассказывал, что встретился с командующим воздушной армией Громовым.

— Так просто и встретились на дорожке? — иронизирует Евневич.

— Нет, я к нему заходил в штаб.

— Ясно. Бы что-то задумали, Борис Николаевич?

— Задумал. Но пока говорить рано. А что это вы, друзья, так кисло глядите? Наверное, сапоги опять жать стали?

Евневич, не отвечая на вопрос, проходит в угол, бросает планшет, снимает портупею и с кряхтением стягивает сапоги.

— Ну, а все-таки, что вас так расстроило? — повторяет свой вопрос Полевой.

— Уж очень неопределенные сведения о втором фронте. Союзники не спешат его открывать. Черчилль мечтает, чтобы в этой войне нас посильнее измотали. И Гитлера надо убрать и чтобы мы ослабели. Нет у меня веры в них, откровенно говоря, однако поживем — увидим, — закончил дискуссию Евневич.

Сомнения наши не были лишены основания. Позднее стало известно, что в августе 1942 года Черчилль приехал в Москву, чтобы сообщить Советскому правительству о невозможности открыть второй фронт в Европе в 1942 году.

Сталин ответил меморандумом, в котором была дана ясная оценка этого антисоюзнического акта. «...Отказ Правительства Великобритании от создания второго фронта в 1942 году в Европе наносит моральный удар всей советской общественности, рассчитывающей на создание второго фронта, осложняет положение Красной [26] Армии на фронте и наносит ущерб планам Советского Командования...

Мне и моим коллегам кажется, что 1942 год представляет наиболее благоприятные условия для создания второго фронта в Европе, так как почти все силы немецких войск, и притом лучшие силы, отвлечены на восточный фронт, а в Европе оставлено незначительное количество сил, и притом худших сил. Неизвестно, будет ли представлять 1943 год такие же благоприятные условия для создания второго фронта, как 1942 год. Мы считаем поэтому, что именно в 1942 году возможно и следует создать второй фронт в Европе...»

Прошло несколько дней. Мне удалось наладить связь с редакцией и узнать, что мои корреспонденции приняты. Просят прислать материал о партизанах. Как быть? Евневич предложил сходить с ним в партизанский отдел фронта, который находился в соседней деревне.

Пошли рано утром. Приходится идти лесом, обходить лужи на дороге, а то и пробираться через кустарник; обильная роса омывает нашу обувь. Евневич идет легким пружинящим шагом, а лицо усталое, под глазами мешки. Он не выдает своей болезни, крепится, хотя мы знаем, что у него неладно с печенью. И эту ночь он, наверное, почти не спал от болей.

— Александр Абрамыч, а правда, что вы знаете японский?

Он на секунду останавливается, смотрит на меня в упор и спрашивает:

— Кто это вам сказал?

— Борис Николаевич.

— Немного знаю. Могу читать, понимаю речь, по говорю плохо, нет практики. Написать, пожалуй, сумею, что потребуется.

— Иероглифами?

— Конечно.

— Где вы изучили язык?

— В Наримановке{2}.

— В Наримановке! Я учился рядом в аспирантуре Института политехнического образования. Ходил к вам [27] в Большой Комсомольский обедать. Вкусно кормили. Может, и сидели за одним столом.

— А в какие годы вы учились?

— В тридцать третьем и тридцать четвертом...

— И я в те же. Вот совпадение!

— Все-таки в чем секрет иероглифов?

— Вы когда-нибудь наблюдали, как рисуют дети?

— Многократно.

— Вспомните, ведь ребенок не просто рисует, а ведет рассказ. Он ясно представляет образ в целом, детали для него дело второстепенное. Например, вы представляете себе Большой театр?

— Еще бы.

— А скажите, сколько колонн и ступеней у главного подъезда?

— Затрудняюсь ответить.

— Потому что вы не вникали в детали. Ребенок тем более. Скажите ему: «Коля, нарисуй мальчика». Он смело нарисует. Пусть кружок с двумя точками — голова, от нее палочки — ноги и руки, но он убежден, что это именно мальчик. А если будете сомневаться, то он даже обидится. Попросите нарисовать лошадку, которая бежит. На листочке появится кружок — голова, другой побольше — туловище, возможно, нарисует хвост, а затем много-много ног. С его точки зрения, все правильно. Ребенок ясно представляет, что когда лошадь бежит, то он видит, как много ног передвигается. В рисунках ребенка как бы повторяется развитие человеческой письменности. В основе иероглифики и лежит это древнее картинное письмо, усложненное, обогащенное за тысячелетия развития человеческой духовной и материальной культуры. — Евневич останавливается, берет прутик и рисует на сырой тропинке.

— Что я нарисовал?

— Похоже на человечка. Точка сверху — голова, два мазка — ноги.

— Совершенно правильно. По-японски и по-китайски — человек. Две такие фигурки — люди, три — народ. Один рисунок — дерево, два — лес. Вот простой иероглиф — женщина, она согнулась в покорности, но если к ней добавить иероглиф ребенка, то вместе они выражают абстрактное понятие — любовь. Теперь вы видите, что иероглифы не так уж трудны. Стоит запомнить несколько тысяч их, и вы будете грамотным [28] человеком, — с доброй улыбкой поясняет мне собеседник.

— Несколько тысяч... Невозможно.

— Возможно, но трудно.

— А почему вы изучали японский язык?

— Япония — интересная страна. Она быстро дала о себе знать и дальше в истории скажет свое слово. Японцы — трудолюбивый, любознательный народ с очень интересной историей и культурой.

— Л как вы думаете, полезут японские империалисты сейчас на нас? Ведь они в одной упряжке с Гитлером и Муссолини.

— Скорее... едут по одной дороге. А в одной упряжке быть не хотят. Это же не кони, а волки. Перегрызут друг другу горло. Но японцы дальновидны. Они помнят Хасан, Халхин-Гол. Удар по Гитлеру под Москвой отрезвил и бравых самураев. Конечно, они помогают фашистам уж тем, что заставляют нас держать сильную армию на Востоке...

Кажется, мы подходим к деревне. Вот ужо появилась тропинка, по которой мы пройдем, куда нам надо.

Неожиданно из-за кустов раздалась команда:

— Стой! Пароль!

— Тверь.

— Отзыв!

— Тула.

— Предъявить документы.

Часовые проверили у нас документы и предложили подождать. Один отошел в сторону за ель. Слышим, что-то говорит по телефону. Возвращается. Козыряет и просит пройти.

Тропинка обогнула холмик и через веселую березовую рощицу вывела прямо к одиноко стоящей избе. Входим. В полумраке после яркого солнечного света не сразу разглядели сухощавую фигуру старшего батальонного комиссара, который поднялся к нам навстречу.

— Смелее, смелее проходите. Товарищ Евневич, вы, как всегда, пунктуальны. Можно проверять часы — одиннадцать ноль-ноль. Вам бы быть наркомом путей сообщения. Поезда шли бы без опоздания.

— Стоит подумать, — весело отзывается мой спутник и представляет меня старшему батальонному комиссару Котову. [29]

Тот внимательно меня рассматривает:

— Очень приятно видеть нового товарища. Для порядка, прошу не обижаться, но, как говорят дипломаты, покажите, пожалуйста, ваши визы.

Проверив мои документы, обратил внимание на подпись Поликарпова.

— Это тот Дмитрий Алексеевич, что работал в Ленинградском облоно?

— Тот самый.

— И у него осталась привычка...

— Вы хотите сказать: потирать кончик носа и прикусывать нижнюю губу.

— Да, именно, — смеясь, подтверждает Котов. Я понял, что вопрос задан для проверки.

— А вы его знаете?

— Да, в свое время встречался в Ленинграде.

— Ну, что же, теперь будем дружить, Петр...

— Павел Васильевич, — поправляю я.

— Мы уже приготовили некоторые сообщения о делах партизан на Смоленщине. Житья не дают гитлеровцам.

— Спасибо. Мы за этими вестями и пришли. А то давно Совинформбюро ничего не передает о партизанах. Можно подумать, что они грибы собирают.

— Трудная там обстановка, не всегда можно связаться. Бои каждый день, каратели стремятся запугать народ, зверствуют.

— Скажите, товарищ старший батальонный, слушают ли партизаны специальные радиопередачи для них?

— Не пропускают ни одного сеанса. Дежурных оставляют, чтобы записать. Хорошее и полезное это дело. Я сам часто слушаю эти передачи.

— Приятно слышать.

— Почему?

— До поездки на фронт мне пришлось организовывать радиопередачи для партизан.

— Вот это новость! Что же вы сразу не сказали. — Котов дружески хлопает меня по плечу, встает из-за стола и, подняв руку вверх, сочным баском напевает арию «Демона».

— Браво! А вы до войны артистом были?

— Нет. Иду по другой кафедре. Всю жизнь в армии. Но музыку и пение люблю. А теперь попьем чайку с [30] медом, — предлагает Котов. — Самовар уже готов. Может быть, если не возражаете, пригласим еще одного дружка?

— Пожалуйста. Мы знаем, что вы не один живете.

— Это каким же образом?

— А почему у вас на загнетке две кружки и две ложки приготовлены?

— Так... так... А еще?

— Чей-то посошок стоит в уголке за крылечком,

— Моего посыльного Василия.

— Л кстати, из какого дерева посошок?

— Ну, из самого обыкновенного, — говорит Котов и уже со смехом добавляет: — Стоеросового.

Евневич смотрит на меня удивленно и, чтобы помочь попавшему впросак партизанскому командиру, замечает:

— Хотя я палочку эту не разглядел, но, по-моему, она из сосны.

— Эх, Александр Абрамович, городской вы человек. Кто же станет делать тросточку из сосны или елки: все руки будут в смоле, не отмоешь.

— Ваш друг пришел издалека.

— Это как узнали?

— Палочка-то ореховая. А в здешних лесах орешника нет. Где-то в сухом овражке вырезал ее. И не просто срезал, а с корешком выдрал, чтобы ручка удобная была. Долго он с ней не расставался.

— Как это вы узнали?

— Ручка отполирована, как зеркало.

— Гхм... Вы, может быть, и обрисуете его?

— Постараюсь. Роста он примерно моего. Легок, наверное, блондин с голубыми глазами. Чуть прихрамывает на правую ногу. Был, вероятно, ранен, но давно. Вотинки старые. Трофейные. Курит.

— Вот не подозревал, что к нам пришел Шерлок Холмс. С вами надо держать ухо востро. На основе чего вы его так четко расписали?

У Евневича от удивления двигаются брови, и смотрит оп на меня с любопытством.

— Секрета нет. На дорожке, когда мы сюда шли, я заметил следы немецких ботинок. Шел человек уверенно, шаг ровный, крупный. Значит, не враг, а наш. Такие ботинки могли быть у партизан. С правой стороны — вмятина от палочки и правый след слегка неровный: [31] прихрамывает. Но раной был давно. Почему? Канавы, лужи мы обходили, а он перепрыгивал.

— А почему русак?

— А какой может быть, если со Смоленщины, с верховьев Днепра. Настоящий — русак.

— Когда это вы все разглядели! — восклицает Евневич. — Я же ничего не заметил.

— Тогда, когда вы мне объясняли про японские иероглифы и чертили их на земле. А шел он к вам и волновался.

— Неужели?

— На подходе к деревне закурил. Клочков бумаги не оставил, но две спички сломал. Не докурил. Большой окурок бросил за пенек. Так поступает человек, когда волнуется.

— А чего ему волноваться?

— Идет к большому начальству — раз, должен выполнить наказ товарищей, а вдруг откажут — два, а если еще и взбучку дадут за какие-нибудь грехи — три. Закуришь!

— Понятно. Ну, так я крикну уже знакомого вам человека. Он в соседней избе.

Вскоре в комнату вошел высокий ладный мужчина лет тридцати пяти, чуть прихрамывающий на правую ногу. Открытое лицо обрамляла небольшая русая бородка, озорно блестели голубые глаза. Вошедший поздоровался и оглянулся, сжимая в руке темно-серую кепку, искал место, куда ее положить.

— Не робей, Захарыч! Эти командиры тебя уже давно знают. Здоровайся с ними, как со старыми знакомыми.

Евневич внимательно оглядел гостя:

— Товарищ Захарыч, мой друг очень вас точно описал. Может быть, вы с ним где-то уже встречались?

— Что вы, впервые вижу майора.

— И все-таки вы почти знакомы. Он вел радиопередачи для партизан.

— Вот за эти передачи большое спасибо. Здорово нам помогали. В партизанских отрядах у нас много городского люда: отставшие бойцы, ополченцы. Для них лес — загадка. Даже советы о том, какие грибы, ягоды ядовиты, а какие съедобны — очень нужны. Сколько они людей спасли! А советы по санитарии, по оказанию [32] первой помощи… Да разве все хорошее перечислишь... Политические вести записываем и немедля распространяем. Очень рад с вами познакомиться... Чувствую, что краснею. Чтобы отвлечь от себя внимание, задаю первый вопрос, который пришел в голову:

— А где вы взяли эти ботинки, Захарыч?

— Накрыли в одной деревне склад фашистов. Ботинки, одежду, продукты, боеприпасы пошли партизанам и населению. У нас строгий порядок. Все решает партизанский штаб. Знали, что я без сапог, и выдали почтя первому.

— А где вас ранило?

— Зимой нам сообщили, что в деревню должен приехать карательный отряд. Мы устроили засаду. Грабителей уничтожили, но и нам пришлось отойти. И зацепил меня осколок мины. В лесу вылечили. Теперь бегаю...

Захарыч подробно рассказывал нам о партизанской жизни. Я еле успевал записывать. Котов слушал с большим вниманием и наводящими вопросами помогал вытащить из рассказчика подробности и детали, которые нужны были мне для корреспонденции.

Прощаясь, Котов сказал мне:

— Заходите. Если будет необходимость, то поможем пробраться в партизанский край. Дороги мы туда знаем.

Приглашал нас к себе и Захарыч, но куда приезжать, не сказал.

— Когда поедете, то маршрут вам здесь сообщат и проводника дадут, а там мы вас встретим.

Корреспондент ТАСС Леонид Корявичев предложил мне поехать под Демидов, где в те дни шли бои. Оттуда он надеялся попасть в партизанские районы Смоленщины.

Забираем двухнедельный паек и отправляемся в дальний путь. Дорога до Кувшинова более или менее сносная, а дальше низинные леса и болота. [33]

Сколько труда стоит дорожно-строительным отрядам проложить хоть какое-то подобие дорог через эти топи! Болота застланы бревнами. Колонны грузовых машин с воем перегретых моторов перекатываются с одного бревна на другое, как по клавишам какого-то дьявольского музыкального инструмента. Везут боеприпасы, продукты, горючее к фронту, а у разъездов ждут своей очереди санитарные машины и пустые бензовозы. Здоровым-то по такой дороге ехать мука адская, а каково раненым...

Наконец, лопнуло наше терпение, и мы решили идти пешком. Над головой тучи комаров. Сначала пытались отгонять их, но скоро надоело, и как-то притерпелись. И они уже как будто и не кусают. Правда, лицо распухло, глаза заплыли. В сторону отойти нельзя — кругом трясина с окошками рыжей воды, А как соблазнительно манят полянки с ярко-красной ягодой!

Шофер встречной машины утешает:

— Дальше, товарищи командиры, покатите, как по рельсам, там толковый техник-лейтенант командует, да и дорога получше.

На первой полянке посуше сели в ожидании машины. Вскоре показалась и она. Радиатор парит. Шофер наш Костя нацеживает в резиновое ведерко воды и снимает жар мотора. Осматриваем рулевые тяги, рессоры. Все в порядке, можно ехать дальше. Костя потирает избитые бока и со злостью произносит:

— Бог создал небо и землю, а черт — Тверскую губернию.

Через несколько километров встретили отряд дорожников. Шустрый техник-лейтенант распорядился класть поперек бревен брусья, и получилось что-то вроде деревянных рельс. И по ним уже легко катятся колеса автомашин. Сбоку нашили ограждения, чтобы машины не слетали в болото. Конечно, шоферу все равно надо быть предельно внимательным, но нет уже изматывающей тряски, да и скорость подходящая.

К вечеру добрались до Нелидова. Недавно здесь проходили тяжелые бои. Кое-где брошены остовы машин, разбитые танки.

От городка осталась одна железнодорожная будка на переезде да трубы печей на месте сгоревших домов. Па улицах ни души. [34]

Ночевать пришлось у костра на опушке леса. Костя угостил нас печеной картошкой. Клубни он накрыл консервными банками и хорошо пропек в угольках. На рассвете, поеживаясь от утреннего холода, тронулись в путь.

В низинах стелется густой белый туман. Дорога петляет вдоль железнодорожного полотна. Западная Двина в этих краях — тихая небольшая речка в лесистых берегах.

Добираемся до села Ильино. Это уже Смоленская область. Отсюда не так уж далеко и до Духовщины — центра партизанского края.

До войны Ильино — крупный районный центр. Сейчас в нем десятка полтора домов, уцелевших от пожара и бомбежек.

Подхожу к группе людей, стоявших у избы. Среди них вижу знакомое лицо: кажется, Наумкин, заведующий Смоленским облоно. Да, так и есть. Он меня не узнает. Решил пошутить. Даю команду:

— Товарищ Наумкин, прошу подойти!

Он в недоумении. Почему из всех присутствующих вызывают его? Подходит вразвалочку.

— Вы что, военного устава не знаете, как подходите!

Наумкин подтягивается, смотрит на меня внимательно, а затем с радостью бросается на шею.

— Павел Васильевич, вот не ожидал, какими судьбами! Как вас форма изменила, не узнать!

— Не форма, мой друг, а война. А что вы здесь делаете?

Наумкина я хорошо знал до войны по работе в Наркомпросе.

В маленькой избе за самоварчиком слушаем рассказ моего знакомого.

— Здесь, в Ильино, находится оперативная группа Смоленского обкома партии во главе с секретарем обкома Ивановым. На Смоленщине уже много районов освобождено, в них функционируют органы Советской власти. Да и в занятых врагом селениях народ выполняет распоряжения своей родной власти. Отсюда идет связь со всеми районами области. На освобожденной территории восстанавливаем хозяйство, обучаем народ военному делу. [35]

Мне поручено заниматься ребятишками. Проблем уйма. Да и других поручений много. Конечно, сейчас школьных зданий не восстановишь, придется заниматься в землянках. Трудно с учебниками. Гитлеровцы заставили все книги сжечь. Собираем книги по домам. Но главное — население приободрилось, верит, что фашистов дальше не пустят.

Наумкин рассказал, как прошла зима, о героических делах партизан.

— Вы, наверное, слыхали о Вадинском партизанском крае?

— Не только слыхал, но часто готовил радиопередачи о его делах.

— Значит, вы с Поликарповым работаете? Мы каждый раз, как слушали радиопередачи, удивлялись: откуда в Москве знают о наших делах так подробно?

— Это сугубо военная тайна, — улыбаюсь я. Наумкин увлеченно рассказывает, торопится, мы не успеваем записывать и просим повторить то фамилию, то названия деревень. Раздается частый металлический звон. В чем дело?

— Воздушная тревога, — спокойно говорит Наумкин, — пошли в щель. Они нас ежедневно бомбят. Какие-то гады сообщили фашистам, что Ильино — военный объект, хотя вы видите, здесь всего несколько хат по косогору...

Вышли. В ясном голубом небе отчетливо видны два «юнкерса», которые по большой дуге заходят на Ильино. Забираемся в щель и наблюдаем за самолетами. Первый входит в пике. С пронзительным воем летят бомбы. Взрыв один, другой, третий. Горячая волна вместе с комьями земли обдает нас. И сразу становится тихо. Молча вылезаем из щели, стряхиваем землю, оглядываем друг друга. Целы.

— А где же дом?

Бомба упала в избу и разнесла ее в щепки, сзади хаты — цепочка глубоких воронок.

— Что же, пойдемте искать мои пожитки, — почесывая голову, промолвил грустно Наумкин.

— А что там было?

— Одеяло, пишущая машинка, посуда, из которой мы пили чай, и другие мелочи.

— Сейчас лето. Одеяло не нужно. Надо спать на [36] сене, — утешаю я Наумкина. — Самовар, конечно, жалко, посуду тоже.

Среди обломков нашли машинку и кое-какую посуду. И вдруг на нас напал приступ смеха, наверное, это была реакция на пережитое.

Еще до бомбежки я просил Наумкина познакомить нас с секретарем обкома, теперь напоминаю ему об этом.

Группа обкома партии расположилась в самой ветхой избушке. Во дворе ее мужчина лет сорока — сорока пяти колол дрова. Черные пряди волос спустились на потный лоб. Увидя Наумкина, он воткнул топор в пенек и подошел к нам.

— Живы? Ну и прекрасно, а то я испугался, увидев, как развалилась ваша изба.

В этом просто одетом человеке трудно было признать секретаря обкома. Он выглядел как рядовой колхозник, которого жена заставила колоть дрова.

Наумкин представил нас.

— Хорошо, что пришли, поможете наколоть дровец, а то обед не на чем готовить. Ты теперь беспризорный, — обратился он к Наумкину, — приходи ко мне жить. Да и вы заходите. Гитлеровцы сегодня уж больше не прилетят: они свое дневное задание выполнили. Можно посидеть на завалинке. Вообще-то вы меня случайно здесь застали. Я из леса пришел на побывку. Вы, корреспонденты, народ дотошный, кое о чем я вам расскажу, остальное увидите сами.

Мы уселись на завалинку, и Иванов начал свой рассказ:

— Итак, больше половины области пока еще в руках фашистов. Но партия действует на всей территории. Парод непоколебимо верит в свою власть и помогает нам всеми силами. За время оккупации люди убедились, какой страшный зверь фашизм, в чем суть их нового порядка. Расстрелы, виселицы, лагеря, сожженные города и села — вот что принес фашизм на нашу землю. Смоленская область — лесной и болотистый край. Могу прямо сказать, что фашисты чувствуют себя здесь как на осадном положении. Л мы выполняем наказ партии: держать врага в страхе. Посмотрите, каждый населенный пункт, где находится какая-либо их часть, они превращают в крепость, опоясывают колючей проволокой, всюду пулеметные точки. Сегодня налетели на Ильино — значит, [37] боятся и этих домиков. Подумаешь, военный объект...

— Товарищ Иванов, а как случилось, что пришлось нам покинуть Дорогобужский партизанский край?

— Что значит покинуть? Он свое дело сделал: отвлек на себя много вражеских дивизий. Придет время, и какой-нибудь писатель напишет книгу об этой партизанской эпопее. Я сейчас принесу карту...

Он вернулся с картой, расстелил ее на коленях...

— Смотрите. В ходе прошлогодних зимних боев в тылу врага на очень важном стратегическом треугольнике Вязьма — Смоленск — Киров образовался партизанский край, занимающий несколько сот квадратных километров. Не просто территория, а район, укрепленный по всем правилам военного дела. Основную силу в нем составляли наши воинские части. Вместе с ними действовали партизанские подразделения.

В течение нескольких месяцев в тылу врага существовал этот боевой плацдарм. Фашистское командование хорошо понимало, что это прямая угроза Смоленску и Вязьме. Именно опасность потерять эти ключевые точки для наступления на Москву и заставила фашистов бросить на ликвидацию плацдарма более десятка пехотных и танковых дивизий. Их встретили как полагается, и фашисты понесли огромные потери. Выполнив свою боевую задачу, наши воинские части и партизанские отряды покинули этот район.

— А что нового в партизанском движении?

— Есть и новое... В первый год войны действия партизан носили разрозненный характер, каждый отряд сражался обособленно. За год произошли большие организационные изменения. Создан Центральный штаб партизанского движения. Партизанские части теперь имеют армейскую структуру: отряды, полки, бригады, соединения. Действия партизан подчинены решению определенных тактических и стратегических задач. Налажена связь с центром. Летчики на транспортных самолетах обеспечивают снабжение партизан оружием, боеприпасами, медикаментами, в общем, всем необходимым, эвакуируют раненых.

Но вы все это ведь и сами знаете... По тропинке к дому поднимался парень. Иванов встал. [38]

— Извините, идет почта. Надо отвечать. А вы зайдите к комсомольцам. Они на другом конце села. Поговорите с ними. Задорный, боевой народ.

Наумкин довел нас до хаты, где жили комсомольцы, и пошел искать себе новое жилье.

В избе мы застали нескольких девушек. Они смутились, увидя нас. Но когда мы объяснили, кто такие и кто нас к ним послал, — успокоились. Скоро девчата уже наперебой стали засыпать нас вопросами. Присутствующий здесь секретарь обкома комсомола вынужден был утихомирить их. Но когда мы стали задавать им вопросы, то они примолкли и вскоре одна за другой покинули комнату.

Секретарь объяснил нам их поведение: девушки прибыли сюда, чтобы перейти в тыл врага. Они приехали по призыву Центрального Комитета комсомола. Многие родились в этих местах и пойти должны в свои родные села и городки. Наши вопросы их смутили.

Мы попросили секретаря обкома позвать девчат, обещали ни о чем их больше не спрашивать.

В сумерках ужинали вместе. Девушки шутили, смеялись, рассказывали о забавных случаях в школе, на фабрике, вспоминали кинофильмы.

После ужина девушки ушли спать в соседний сарай. И еще долго оттуда доносилось их щебетание. Затем сильный грудной голос запел:

Песню подхватили и стройно повели несколькими голосами.

Счастливого пути вам, славные девчата! На ваши плечи выпала тяжкая доля. Выдержите ее с честью!

На рассвете мы с Корявичевым покинули Ильино.

— В расположение батальона вас проводит младший политрук Яшин, — сказал мне замполит полка. — Ему как раз нужно туда же. Только прошу быть поосторожнее: разведка доносит, что гитлеровцы что-то замышляют на этом участке, прибывает пополнение из эсэсовцев. Раньше их здесь не было. [39]

Из-под пилотки моего проводника лихо спускается белокурый чуб. Открытое смелое лицо, а весь он гибкий, как пружина.

— Напрямик километра полтора, а то и меньше. Днем этой дорогой не ходим: за тем вон бугорком — все как на ладони. У них лес, а у нас низина да кустарник. Там, где батальон — местность повыше, клином к ним врезаемся, — объясняет Яшин.

Сворачиваем с проселка на тропинку, огибаем холм и лощинкой шагаем к передовой.

По дороге успеваю расспросить моего провожатого. Миша Яшин из-под Костромы. В армии третий год. Перед войной служил на границе, от Буга с боями отходил до Калинина.

— А теперь шагаю обратно в свои родные казармы, — говорит Миша. — Эх, еще бы такой прыжок, как прошлой зимой из-под Москвы, тогда и дома.

— Ты же, Миша, костромской!

— Я говорю о своем солдатском доме. Какой у нас был городок. Красота! В первый же день его разбомбили и сожгли гады. Ну, мы встретили их славно, дали жару. Отходили организованно. Если бы не танки и авиация, мы бы с пехотой справились. Против нашего солдата им не выстоять...

Рассказывая, Миша успевает внимательно следить за дорогой, не пропускает земляники на обочине, ловко перепрыгивает через канавы, не замочив ног, переходит но жердям через топкие места. Еле за ним поспеваю. Молодой осинник и березняк буйно разрастается по порубке. Вокруг иней на полянках уйма земляники. Так много ее на зеленом бархате, что кажется — кто-то высыпал из лукошка да забыл подобрать.

Вскоре тропинка приводит нас в расположение батальона. На месте бывшей деревушки вырыты блиндажи, траншеи.

Миша докладывает:

— Привел к вам фронтового корреспондента. Принимайте гостя.

— Ну, что же, всегда рады гостям. Только особых новостей у нас нет.

Комбат Сухорученко любезно приглашает зайти в свой блиндаж. Подошли еще офицеры, и посыпались вопросы о Москве, о втором фронте, о качестве американских консервов, о новых театральных постановках, [40] о международном положении, о делах на других фронтах. Корреспондент, по их мнению, все должен знать...

Сухорученко смеется, видя такой натиск.

— Ничего, отбивайтесь. Мы здесь изголодались по новостям. Они нам нужнее, чем тушенка. Раз вы представитель центральной прессы — с вас и спрос.

Всех волнуют последние сводки Совинформбюро. Гитлеровская армия перешла в наступление на Южном фронте. Противник рвется к Доку и Ростову. Неужели у Дона не задержат? А ведь за Доном — Волга.

Наконец, наступила и моя очередь спрашивать. Сухорученко рассказывает о фронтовой жизни своего батальона, о разведчиках и снайперах.

Нельзя было удержаться от смеха, когда он сочно описывал, как худенький разведчик приволок шестипудового «языка» — пивного баварца, который пришел в себя от удара в затылок только в землянке.

— Он был страшно удивлен, — говорил Сухорученко, — не мог поверить, что его взял и доставил «такой клоп», как он выразился: «Это ваш обман, большевистская пропаганда». Пришлось тогда Василию Глухих напомнить ему, как было. Где он его подкараулил, как стукнул, когда он в кустах штаны застегивал, и как волок на себе. Гитлеровец взревел от досады, чертыхался.

Тревожно загудел зуммер телефона.

— Что? Массированный огонь из минометов! Идут в атаку? Держитесь! Сейчас поможем.

Сухорученко быстро отдал приказания, снял со стены автомат, взял пару дисков и направился к двери.

— Прошу прощения, гитлеровцы пошли в атаку на левом и правом флангах. Вынуждены вас оставить.

— Как оставить?! Я тоже с вами. Видите у меня НИШ. Дайте только на всякий случай запасные диски.

— Не имею права отправлять вас под огонь...

— Под их огонь не полезу. Вы же идете.

На разговоры у Сухорученко не было времени.

— Ладно, пошли. Только не рискуйте. Идите во вторую роту. С вами будет политрук, а я л а правый фланг... [41]

Докладываю командиру роты, что прибыл в его распоряжение как наблюдатель и как стрелок.

— Чего тут наблюдать? Голову надо держать ниже. Наденьте каску.

По ходам сообщения пробираемся в расположение взвода. Бойцы прижались к стенам окопа и с напряжением ждут команды. На правом фланге пулеметной стрекот и очереди автоматов. У нас пока относительно тихо.

Проходит пять, десять минут. Перед окопами со свистом падают и с резким треском лопаются мины. Пролетели над головами снаряды и где-то далеко позади гулко взорвались.

«Недолет... Перелет... Недолет... Перелет... — назойливо звучат в голове эти слова после каждого взрыва. — Вилка... Сейчас вмажет сюда». Глубже втягиваю голову в плечи. Хочется собраться в маленький комок.

Стою я недалеко от пулеметчиков. Ствол пулемета на треноге чутъ-чуть выступает из окопа. Ребята опытные, спокойные. Заряжающий держит запасной диск. Проверяю и я свой автомат, отвожу предохранитель, на всякий случай расстегиваю кобуру нагана. Обстрел нашего фланга усиливается. По окопу от одного к другому передается команда: «Приготовиться!» Командир отделения наблюдает за полем и сообщает, что гитлеровцы делают перебежку в нашем направлении. Пятьсот метров... триста... Огонь!

Затрещал пулемет. Кругом автоматный и винтовочный треск... Ловлю на мушку серые фигуры. Поднимается цепочка, за пей вторая. Ближе, ближе... Ствол автомата горячий. Меняю диск. Гитлеровцы не выдерживают, поворачивают назад, прыжками стараются уйти от плотного свинцового дождя. Атака отбита.

Смотрю, у заряжающего все лицо в крови. Небольшой осколок мины сорвал кожу на скуле.

— А я думал, пот, — говорит смущенно раненый. — Не почувствовал, когда он задел.

Вытираю тампоном рану. Кость не задета, но рана сильно кровоточит. Быстро забинтовываю лицо.

— Как тебя зовут?

— Артем.

— Пойдем-ка, Артем, в санбат, пока тихо. Уж больно неловко я тебя перевязал.

Появляется командир роты. [42]

— А сколько времени шла эта драка?

— Минут тридцать пять — сорок.

— Может быть, они еще полезут?

— Нет. Им здорово всыпали по всему нашему уступу, особенно на правом фланге. Там был их главный удар, а у нас отвлекающий. Пьяные лезли. Орали. Ночью будут оттаскивать мертвых.

— А у нас большие потери?

— Нет. Несколько человек ранено, двое тяжело.

— Прошу передать комбату, что я пошел в дивизию. По пути отведу в санбат раненого.

Вскидываю на плечо автомат, прощаюсь с командиром роты и благодарю: как-никак получил боевое крещение. Надвигаются сумерки. Меня начинает бить озноб. Может быть, от вечерней сырости, а скорее всего, от пережитого боя.

Нам с Леонидом Корявичевым надо было попасть в деревню Лесные поляны, где разместился армейский узел связи. Идем туда пешком вдоль передовой. Тропинка обходит кочки, петляет меж болот, прорезая камыши и ивняк.

Внезапно за спиной ухнула гаубица. Затем — другая, третья... Мы вздрогнули от неожиданности. Батарея дала залп и замолчала. Пушки стоят где-то близко, но где?

Кругом расстилалось болото, которому, казалось, нет конца и края. Не может быть, чтобы сюда удалось затащить тяжелые орудия. Вскоре натыкаемся на телефонный провод, идущий через болото к передовой. Наверное, этот провод идет от батареи к наблюдательному пункту. Очень захотелось посмотреть болотных артиллеристов. Решили идти вдоль провода.

Метров через триста нас останавливает автоматчик. Спрашивает, кто мы, и показывает тропинку к батарее. Удивительно, как это сюда, на сухой пятачок среди непролазных болот, затащили гаубицы.

Командует батареей младший лейтенант Галоша, который рассказал нам, как артиллеристы перехитрили гитлеровцев. [43]

— Посмотрите на карту. Болота здесь тянутся на многие километры. У местного жителя узнали, что среди болота есть небольшой островок, на котором сено скирдуют до зимы. А зимой на санях вывозят. К островку есть дорога. Если подправить, то и летом проехать можно. Провели разведку. Начальство разрешило, но предупредило: засадишь орудия — трибунал. Согласился. Посоветовался с ребятами, они поддержали. Вот и притащили сюда тяжелые пушки. Стреляем мы редко, но метко.

Артиллеристы так ловко замаскировали гаубицы, что их не только с воздуха — рядом не видно.

Поговорить нам не удалось. Галоша принимает сообщение с наблюдательного пункта. В квадрате семь появилась колонна пехоты. Передают точные координаты. Командир дает команду, и, как будто по мановению волшебной палочки, в разных местах площадки, заросшей кустарником, появляются солдаты, поднимаются стволы, подаются снаряды, щелкают замки.

— Огонь!

С наблюдательного пункта сообщили, что машины с вражеской пехотой накрыты.

Почти сразу после работы гаубиц раздается сигнал воздушной тревоги. Все моментально маскируется. Мы уходим в густые кусты. Приближается разведчик — «фокке-вульф». Сделал круг над нами и ушел, ничего не разглядев, — ведь даже дорога к батарее замаскирована, а в стороне проложена ложная — через топь.

— Теперь можно угостить обедом прибывших гостей, — говорит с мягким украинским акцентом Галоша.

Скатерть-самобранка не появилась, но дежурный принес по котелку наваристых щей, затем пшенной каши, сваренной из концентратов, и по увесистому куску ароматного хлеба. Буханки недавно привезли на передовую из походного хлебозавода. На закуску была селедка, правда, не очень свежая. Но золотисто-бурая чешуя никого не смутила... Крепкий брусничный чай завершил трапезу.

Галоша рассказывает о боевой жизни артиллеристов. Он влюблен в свои гаубицы. Вспоминает прошлую зиму, когда выходили из окружения. Жалко было лошадей, которые пали от холода и бескормицы. Трудно было. [44]

Ремни варили, а пушки на себе тянули. Даже снаряды и те вынесли. Без оружия ты уже не артиллерист, а это почетное солдатское звание, каждый его бережет.

— Артиллерия — бог войны, — с гордостью заключает он.

— Это правда, но царица полей — пехота. Не будем ее обижать. На войне ей труднее.

— Ну, что правда, то правда, — соглашается артиллерист и тут же вспоминает интересный случай. — А мы недавно что придумали: недалеко тут проходит узкоколейка. По ней до войны доставляли торф в Ломоносове на кирпичный завод. Мы решили ее использовать, соорудили платформу, на нее поставили гаубицу и тихонько ночью покатили к немецким позициям. На рассвете трахнули прямой наводкой по поселку! Первыми же снарядами разбили комендатуру, затем прошлись по складам...

Что там было! Такая поднялась паника! Фашисты подумали, что наша армия наступает. Драпать начали. А мы обратно, тем же манером. К счастью, поднялся утренний туман. Отвели мы нашу пушечку, а фашистам долго еще, поди, дальнобойная артиллерия мерещилась!

Командир болотной батареи дал нам проводника, чтобы он вывел нас из его неприступных владений. Через сто шагов густые заросли ольхи скрыли от нас батарею. С небольшого холма был виден сплошной камышовый ковер, который уходил к горизонту. Вечерело. Где-то, уткнув нос в кочку, ухала выпь да стайки стремительных чирков со свистом проносились над болотом. Пушки молчали...

Нам рекомендовали проехать в район озера Щучье, где находилась снайперская рота.

Загорелый регулировщик посоветовал до пункта назначения ехать через озеро на пароме и сократить тем самым дорогу километров на сорок.

Среди зеленых безлесных холмов темно-синей лентой протянулось озеро Щучье. Вода в нем чистая и глубокая. Невысокий камыш узкой каймой обрамляет воду. Порывы ветра нагоняют небольшую волну. В песчаный берег уткнулся паром. Ржавый канат перекинут от берега [45] до берега. Весь канат в воде, только концы его зажаты в высокие столбы. Перехватывая руками канат, можно перегнать паром на другой берег.

Паромщик, разморившись от летней жары, безмятежно похрапывает под кустиком. Пришлось разбудить его. Дед проснулся, почесал затылок, обвел нас выцветшими глазами и сказал:

— Напрасно, хлопцы, нарушили мой сон. Вы — народ дюжий, переедете сами. А с того берега — кто-нибудь пригонит. Уморился я, едрены-палки, за ночь: туда-сюда, туда-сюда. Чай гонов двадцать дал, если не боле. Отдохну малость.

— А по какому поводу?

— Техника шла.

— Если так, то извини, дед, за беспокойство. Отдыхай, а мы сами переедем. Но зачем ящики с толом на пароме?

— Как зачем! А ежели фашисты нагрянут и захотят взять паром. Тогда я взорву его, шнур-то у меня в кармане, — заявил прокопченный солнцем солдат...

Осторожно въезжаем на паромчик. На нем место только для одной машины. Вместе с шофером дружно беремся за канат и потихоньку двигаемся.

Озеро спокойное, но не успели мы доехать до середины, как на горизонте появился вражеский самолет. То ли гитлеровскому летчику наш паром показался заманчивой целью, то ли ему нужно было сбросить смертоносный груз и отчитаться перед своим начальством, но так или иначе самолет стад заходить на бомбежку.

Что делать? Прыгать в воду? Оставаться на пароме, да еще рядом с ящиками тола? Самолет идет на снижение.

— Ложись под машину, чтобы не прострочил! — командует Костя.

От протяжного воя моторов и бомб замирает душа, кажется, что бомбы падают на голову. Паром качается. К счастью, бомбы упали впереди нас. Широкие круги разошлись к берегу, а на поверхность воды всплыла вверх брюхом оглушенная рыба.

— Ребята, нажимай, до берега близко. Стервятник не стал заходить второй раз, развернулся и ушел в сторону. Кажется, пронесло.

— Эх, друзья, как на земле-то хорошо, — замечает [46] Леонид. — Не люблю, когда на меня сбрасывают такие штучки.

Скоро добрались до расположения снайперов.

В глухом лесу палаточный городок. Во всем строгий порядок и аккуратность. Перед палаткой — скоба, чтобы вытирать ноги, постели тщательно заправлены.

Представились, познакомились.

Командира роты лейтенанта Юрия Горелова война застала на границе. Часть его отходила с боями, потеряла более половины состава. Сам он был дважды ранен, но после госпиталей возвращался на фронт. Снайперскую выучку прошел еще до войны. Ядро его снайперской роты составили пограничники.

— А почему надо было создавать специальную роту снайперов?

— Война подсказала. В каждой части есть свои снайперы, но этого мало: ведь и у противника есть хорошие стрелки. Их посылают то на один, то на другой участок фронта. Наша задача — уничтожать их в первую очередь. В позиционной войне снайпер наиболее опасный враг. Вот возьмите, например, сапера. Он имеет дело с механизмом. Если знает его секрет — может быть спокоен. У нас все по-другому: я охотник и враг охотник. Здесь хитрость против хитрости. Глаз против глаза. Сколько замечательных ребят мы потеряли, — сокрушенно говорит Юрий. — Сейчас мы охотимся за их снайперами вдвоем. Порой неделями выслеживаем. Могу рассказать о последнем случае.

Юрий достал кисет с вышитым котенком, свернул цигарку, закурил. Заметив, что мы рассматриваем веселую вышивку, сказал:

— Дочка вышила. Пишет, что это Мурзик. Шлет мне привет и ждет домой. Но, видно, не скоро увидимся. Мурзик успеет превратиться в солидного кота. Так вот о снайперах. Сообщили нам, что на одном участке появился вражеский снайпер. Очень умный и вредный. Обнаружить его не удается, а он наносит большой урон. Поехал я с другом Николаем, тоже снайпером. Договорились, что сначала будем изучать местность. Пейзаж там серый: кустики, кочки да пенечки. Но надо все глазами точно сфотографировать, ибо сегодня здесь пусто, а завтра, глядь, кочка выросла. Даже куртипки цветов надо запомнить. [47]

Проходит день, другой, третий, весь передний край на брюхе проползали. Ничем себя враг не выдает, но как-то утром тяжело ранил нашего солдата. Внимательно осмотрели все окрестности — ничего подозрительного. Правда, около одной кочки кучка свежей земли, вроде крот набросал. Может быть, и крот, а может, и нет... Решили этого снайпера выследить.

Все вроде тихо, но вдруг из-за кочки показался шлем. Повернулся вправо, влево и скрылся. Прошло несколько минут, снова такая же история. Интересно. Похоже на куклу. Ага! Приманка. Даю Николаю знак. Он тоже заметил. А где же изобретатель?

— Нашли?

— Конечно. Он сидел метрах в двадцати от куклы и тянул время от времени за шнурок. Замаскировался классно!

Николай не промахнулся.

Более двух недель скитались вдоль фронта. Пора возвращаться в журналистский штаб. Все, что можно было передать по армейской связи, ушло в Москву, А сколько за эти дни было замечательных встреч! У всех, с кем мы разговаривали, — спокойствие и уверенность в победе. Люди готовы на все, лишь бы приблизить этот час. И настроение совсем другое, чем во время отступления.

Костя предлагает возвращаться другой дорогой через Торопец, Пено, Осташков. Поедем по мощеному шоссе, скорее доберемся.

В стороне от тракта затеряна маленькая деревушка. Вокруг нее несколько гектаров пахотной земли. Трудом скольких поколений жителей отвоеван у болот этот клочок! Сейчас эти поля заросли бурьяном. Только у самых домов маленькие огородики с картошкой и капустой. Ни лошадей, ни трактора. Все, что можно было, отправлено в тыл, а остальное подчистили оккупанты. В избах старики да женщины с малыми ребятишками.

Дорога идет по возвышенности, с которой берут начало и Волга, и Днепр, и Западная Двина. Мшистые болота их непрерывно и обильно питают.

Мы катим в сторону от фронта.

День солнечный, по низко висят кучевые облака. За [48] облаками надо следить в оба: не прячутся ли за ними вражеские самолеты. Вот высоко в небе движется серебристая точка. Конечно, летчик нас видит, но у него, вероятно, другая задача. Наблюдаем за ним. Самолет уходит далеко на север к горизонту, а затем делает большой круг и снижается. Неужели на нас? Стучим в кабину, показываем шоферу самолет. Он дает газ, кидает машину вперед, затем резко останавливает. Мы выскакиваем и ложимся в кювет: вовремя. Самолет с воем проносится над нами, дает пулеметную очередь и бросает бомбу.

Фашист ушел, полагая, что с нами покончено. Сернисто-кислый запах бьет в нос. Встали, отряхиваемся. Уши заложило. Леонид Корявичев шевелит губами, а я ничего не слышу. Наконец, пробка в ушах пропала.

— Что ты сказал?

— Третья бомбежка за дорогу, больше не будет.

— Ты что, с ними договорился? Знаешь, это за тобой гоняются, корреспондент ТАСС все-таки.

— А как дальше поедем? — спрашивает Костя. — Дорога-то разбита.

Впереди посреди дороги зияет свежая воронка. Что делать? Лопатой нам ямину не засыпать: бомба была большая.

— Молодец, Костя, что вовремя остановил, а то некому было бы чинить дорогу.

— Не впервой, — спокойно замечает наш невозмутимый водитель. — Вон я вижу мостик. Давайте возьмем несколько бревен, положим их, и я тихонько поеду, авось проскочу.

Так и сделали.

Дверь нашей избы резко открывается, и входит старший батальонный комиссар с дорожным мешком за плечами.

— Можно? — спрашивает вошедший. Голос хрипловатый, окающий. [49]

— Пожалуйста, проходите.

— Я — Сурков. Мне комендант сказал, что у вас найдется место для третьего. Примете?

— Располагайтесь. Выбирайте любое место, на лавке или на полу. Мы предпочитаем на полу.

— Я тоже. Спокойнее, не упадешь.

Через несколько минут мы уже разговаривали как старые знакомые. Алексей Александрович Сурков обладает удивительной способностью устанавливать доверительный контакт с людьми.

— Ох, а уж добираться до вас — мука. Мне хорошо знакомы ярославские, костромские дебри, но такие трясины, как в вашей почтенной Тверской губернии, даже для меня нечто новое и утомительное. А как тяжело здесь солдатам! Пока ехал — думал, душу вытрясет. Для передыха завернул к летчикам на аэродром. А там встретил старого знакомого — генерала. Знаете кого? Михаила Михайловича Громова. Увидел. Облобызал. Затащил, накормил обедом. Попросили стихи почитать. Еле вырвался. Говорю: «Должен явиться по начальству». А Громов смеется: «Я тоже начальство, не отпущу». — «Но вы-то начальство воздушное. А у меня газетное — более строгое». Смилостивился. Отпустил. Машину дал до вас доехать.

Алексей Александрович — популярная личность. Весть о его приезде собрала всех представителей центральной и фронтовой прессы. Борис Полевой и Александр Евневич, как гостеприимные хозяева, забились в уголок.

Сурков был в ударе. Читал он удивительно. И казалось, что он не сочинил эти стихи, а только произносил то, что было уже в душе, в сознании слушателей.

До позднего вечера шли разговоры. И потом, в полумраке деревенской избы зазвучала знакомая всем мелодия. Звонким тенором Сергей Крушинский бросил первую музыкальную фразу: «Бьется в тесной печурке огонь...» Все подхватили. Зазвучал не очень стройный хор. Пели тихо. Это было не пение, а думы каждого. Где-то семья, дети, родной очаг. Впереди суровая долгая война. Пели солдаты особого подразделения. Многих боевых друзей мы уже потеряли. Удастся ли всем дойти до дома?

— Признаюсь, братцы, — что к вам меня послали не [50] случайно, — сказал Сурков. — Наверное, что-то готовится у вас.

Алексей Сурков уже не очень молод, но удивительно подвижен. За один день успевает обойти несколько деревень, где расположены фронтовые подразделения, аккуратно отправляет свои корреспонденции. Видим мы его только ранним утром. Пьет чай и исчезает до позднего вечера. Приходит, когда мы уже спим, с кряхтением снимает сапоги и на цыпочках пробирается на свое место.

Оправившись после зимнего поражения, гитлеровское военное командование изменило свои стратегические планы, решив прорвать нашу оборону на юге в направлении Волги и Ростова. Туда были брошены главные силы, но не отказывались фашисты и от прямого наступления на Москву. В районе Ржева были сосредоточены многочисленные пехотные и танковые дивизии. Готовился удар в направлений Ржев — Осташков, который у самого основания разрезал бы Калининский фронт и обеспечивал фашистам выход с севера к столице.

Советское командование разгадало эти замыслы. Войска Северо-Западного фронта в течение мая — июня изрядно потрепали 16-ю немецкую армию в районе Демянска. За этот же период войска Брянского фронта провели широкие наступательные действия. Все это помешало противнику начать наступление против Калининского фронта. Но наконец пришло время действовать и Калининскому фронту. На него падала задача оказать существенную помощь Красной Армии, сражающейся на юге.

30 июля 1942 года войска Западного фронта силами нескольких армий перешли в наступление. Удар был сокрушительным и неожиданным. Танки и пехота прорвали оборону фашистов, освободили сотни населенных пунктов и вышли к железной дороге Вязьма — Ржев.

Одновременно в районе Ржева перешел в наступление и Калининский фронт. Ржевское направление появилось в сводках.

Редакция ждала материал, и мне надо как можно быстрее оказаться на месте. Решил добираться окружным [51] путем, но, на мой взгляд, более надежным. От Калинина до Старицы по железной дороге, а там кто-нибудь и подкинет к передовой.

Все вышло, как задумал, и скоро я уже сидел в будке машиниста, который внял моим мольбам и в нарушение строжайших правил железной дороги согласился подвезти корреспондента. Ему была понятна моя забота, и он тоже хотел, чтобы советские люди узнали, как наши войска гонят оккупантов. Степан Петрович посадил меня в уголок паровозной будки и просил только, чтобы я не подходил к окну.

Паровоз шел в Старицу за составом, который остался без паровоза. Вражеская бомба угодила в котел; хорошо еще, что машинист и помощник успели выскочить, когда над эшелоном показался бомбардировщик.

Не обращая внимания на лязг и грохот, Степан Петрович излагал мне свои соображения о военной обстановке:

— Немцы долго не протянут. Им скоро капут. Конечно, хорошо бы второй фронт, чтобы ему подсыпали и с другой стороны, по и так Гитлеру будет капут. Почему? Мы, брат, набираем великую силу. Нам, машинистам, лучше всех это видно. Почти сорок лет я на паровозе. Чего только не перевозил! Пожалуй, на всех дорогах побывал.

Началась война. На запад — воинские эшелоны, на восток — заводы, эвакуированных, раненых. Под обстрелом, бомбежкой не один раз побывал. А как ездил! Ночью — без света. По хвосту впереди идущего состава ориентировались. Там маленький фонарик сигналил. Можно сказать, шли ощупью, по на всех парах. Везу оборудование завода, а сам думаю: «Когда его соберут — ведь в чистом поле разгружать, — поржавеет все, зарастет бурьяном». Л мне рабочие говорят: «Приезжай, отец, через полгода за нашей продукцией, а может, и раньше. Не сомневайся, слов на ветер бросать не будем, война нам сроки указывает».

Не обманули. Теперь такую технику тянем — диву даешься. Берем ее с тех пустырей, куда год назад привозили станки, а ныне там корпуса стоят. Везем все, что фронту надо, а обратно — битую немецкую технику на переплавку.

И возить-то стало спокойнее. Наши летчики их утихомирили. [52]

А если какой прохвост и проскочит, на платформах крупнокалиберные пулеметы стоят, спикировать не дадут. И солдаты едут как бы другие: одеты справно, оружие новое. Вот нам, железнодорожникам, и видна эта сила. Сердце радуется. Дело идет к победе. Правда, тяжело его прогнать, но прогоним, обязательно прогоним, — уверенно подытожил Петрович. — Ну, вот и подходим. Перед станцией приторможу, чтобы вам соскочить, увидят — здоровая нахлобучка мне будет за «зайца». Дисциплина. Ну, прыгай, майор. До свиданья, — совсем по-домашнему сказал Петрович. — Авось встретимся.

Старица. Ни одного станционного здания. В каменном погребе — блиндаж, где размещается станционное начальство. У входа в погреб стоит обгоревшая вывеска с надписью славянской вязью — «Старица». На путях — остовы вагонов, а на главном — эшелон, впереди которого уже пыхтит паровоз Петровича. Счастливого пути, дорогой Степан Петровну, гвардеец железных магистралей!

Дорога круто спускается к Волге. Уже много ручьев и речек она вобрала и здесь стала судоходной.

Временный плашкоутный мост переброшен через реку. К фронту идет поток машин. Регулировщики до хрипоты препираются с шоферами. Все торопятся, каждый хочет проскочить в первую очередь.

На перекрестке останавливается колонна могучих вездеходов. Капитан категорически отказывается взять меня с собой: «Машины специальные — посторонних брать не полагается».

— Но я не посторонний, военный корреспондент, к тому же Союзрадио. Вы на фронт, и я на фронт. Нам с вами опаздывать не полагается. Считайте, что меня направили именно к вам. Вот мои документы.

Убедил. Капитан разрешил мне сесть в кабину второй машины. В кабине тепло и просторно. Совсем не трясет: для таких машин любая дорога — проезжая. Обгоняя всех, наша колонна спешит под Ржев. Это идут «аидрюши», так любовно солдаты называют свою боевую технику.

Ну, если «катюши» наводят панический страх на гитлеровцев, то что тогда их ждет от «андрюш»!

Подъезжаем к месту дислокации. Кругом глухой лес, [53] а мне надо в ближайший полк. Дальше придется добираться пешком.

Над головой волна за волной проходят наши бомбардировщики, с дальних и ближних позиций громыхают орудия. Наступление ведется с севера по направлению к Ржеву.

Местность пересечена продольными складками холмов, которые к городу постепенно понижаются. Враг превратил их в серьезные оборонительные сооружения. Нелегкая задача взять эту крепость: надо преодолеть минные поля, проволочные заграждения, подавить сотни долговременных огневых точек, простреливающих все подходы.

И несмотря на это, за два дня были взломаны первая и вторая линии обороны и наши части прошли около двадцати километров к Ржеву.

С командного пункта полка видна картина боя. Клином продвигаются вперед танки. За ними спешит пехота. Вот уже заняты вражеские траншеи. Командир полка просит прибавить артиллерийского огня. К концу дня наши части подошли к кирпичному заводу на окраине города.

Надо спешить на узел связи, чтобы все, что видел и слышал, передать в Москву. Умоляю начальника связи передать мои телеграммы. С трудом соглашается. Все аппараты завалены срочными оперативными депешами. Командующий фронтом генерал И. С. Конев здесь, в гуще наступления. Подойти к нему не решился — не до корреспондентов ему сейчас. Шагаю от передовой в тыл, еще раз вспоминаю, что видел. Был свидетелем танкового боя и наступления пехоты, пробирался по только что отбитым у противника траншеям, видел сотни трупов в серо-зеленых шинелях.

Меня останавливает встречный грузовик — мои друзья едут к фронту. Каково же было их удивление, когда они узнали, что я уже иду на узел связи.

— Эх, Павел, вот так фитиль. Теперь видим, что пеший конному не товарищ. По случаю нашего наступления великодушно тебя прощаем. Жди нас и обеспечь свободный провод на Москву...

Корреспондент Союзрадио был горд, что обскакал своих видавших виды коллег. Передал материал в Москву и вернулся в район боевых действий. Нашел своих товарищей на КП полка. Они уже побывали на передовой, [54] собрали материал. Ночевать мы решили в ближайшей деревушке вне зоны обстрела.

Деревня стояла в стороне от фронтовых дорог. Обосновались в избе, где во дворе оказался стожок соломы и поленница дров. Скоро в русской печи запылали дрова. Мокрые гимнастерки, брюки, портянки, плащ-палатки развесили для просушки по всем направлениям.

Алексей Сурков предложил сварить картошку. Это оказалось посильной задачей, но почему-то решили приготовить пюре. Из хорошего полена Алексей выстругал толкушку. Но картошка не разминалась. Кто-то предложил налить холодной воды. Стало еще хуже. Чем больше мяли, тем больше образовывалось скользких, как резина, комков. Пюре не получилось. Видимо, не из того дерева была сделана толкушка...

За десять дней наступательных боев наши части подошли к Ржеву. Был ликвидирован плацдарм, который гитлеровцы создали на северном берегу Волги, отсюда они и намечали свой новый поход на Москву. Взятие Ржева и выход к Вязьме и Смоленску дали возможность нам продвинуться на запад и создать серьезную угрозу силам противника, действующим на юге... Вермахт это понимал. И чтобы предупредить наступление советских войск, гитлеровское командование вынуждено было бросить свежие дивизии с южного направления под Ржев, чтобы любой ценой удержать этот важный стратегический пункт. Этим отвлечением сил Западный и Калининский фронты оказали существенную помощь защитникам Сталинграда.

Захваченные пленные офицеры показывали, что их дивизии находились во Франции, затем им было дано направление в район Дона, а по дороге повернули сюда...

Погода хуже не придумаешь! Непрерывные дожди в течение двух недель превратили глинистую почву в непроходимую топь.

Идем с Борисом Полевым к передовой. С трудом передвигаем ноги. Пришлось голенища под коленями туго перевязать, чтобы не оставить сапоги в этой схватывающей намертво глине. Лошади не в состоянии тащить [55] повозки. Солдаты на руках переносят тяжелые снаряды, мины. На гребнях холмов суше, но по ним бьет вражеская артиллерия и минометы.

Выбираемся в лощину. По дну овражка бежит ручеек. В пологих откосах — блиндажи, землянки. Овражек напоминает улей с пчелиными сотами. Но у пчел — идеальная чистота, здесь же невозможно с тропы свернуть в сторону.

Наконец, добираемся до КП. В блиндаже командира дивизии сидит командир полка, измученный бессонными ночами. Чуть закроет глаза, и начинает качаться на табуретке, засыпает. Вздрагивает и просит разрешения закурить. Комдив понимает его состояние: сам еле держится от усталости.

— Товарищ комдив, прошу дать пополнение.

— Сколько у тебя осталось штыков?

— Восемнадцать.

— От всего полка?!

— Да-а.

— Ладно. Пришла рота из резерва. Возьми, но храпи людей. Наступать дальше пока не будем.

Командир полка встает, прощается и, пошатываясь, уходит. Все-таки рота — больше того, что осталось от его полка.

В отбитом у гитлеровцев блиндаже оборудовали санбат. Два молодых хирурга вышли подышать свежим воздухом и покурить.

— Почему вы оперируете так близко от передовой? — спрашиваю я.

— Чем раньше окажем помощь, тем быстрее поправится солдат, да и больше шансов на спасение.

Ведущий хирург два года назад окончил Горьковский мединститут. Он специализируется по черепным операциям. У блиндажа уже десяток носилок. Тарахтит маленький движок, давая свет в блиндаж, где идет борьба за жизнь.

Темная августовская ночь. Тепло. Передний край обозначен разноцветными нитями трассирующих пуль. За линией фронта — взрывы. Мне говорят, что это бесстрашные летчицы на У-2 бомбят вражеские позиции. Видны всполохи разрывов, а затем беспорядочная стрельба трассирующими в воздух. А над моей головой раздается шум моторов У-2; летчицы идут за новой порцией груза. [56]

За день мы порядочно устали, хочется приткнуться хоть около кочки и заснуть. Но начинается минометный обстрел нашего участка. Ищем укрытие. Кто-то обнаружил неприятельский блиндаж. Два дня назад он был заселен гитлеровцами. Сделан добротно. Потолок — в несколько накатов. Огонек спички выхватывает из темноты нары. В уровень с ними мутная вода. Нары сухие, даже есть остатки соломы. Снаружи — взрывы снарядов и мин, а здесь тихо. У кого-то нашелся огарок свечи. Это великолепно. Есть еще две банки тушенки. На шестерых маловато, но червяка можно заморить. Алеша Сурков по-братски делит снедь.

— Может, стоит нам дежурство организовать? Передовая рядом. Вдруг прорвутся гитлеровцы!

— Да не надо. Наши на них такого страха нагнали, что их второй эшелон стал из Ржева эвакуироваться. У меня опыт есть, — говорит Алексей Сурков. — Вот в прошлом году, когда шли жестокие бои под Истрой, я попал в переделку. От фронтовой газеты «Красноармейская правда» пришлось выехать на участок, где дивизией командовал генерал Белобородов. Попросился я у него проехать в полк подполковника Михаила Афанасьевича Суханова, который стоял на самом горячем участке. Замечательный человек Михаил Афанасьевич. Спокойный, как скала, храбрости неописуемой. Приехали в деревню Кашино. Все было нормально. А потом... бог мой, началось. Оказывается, именно на этот участок и нацеливались фашисты. Открыли по расположению полка артиллерийский огонь. Вбегает в блиндаж офицер и сообщает: «Тапки противника ворвались в наше расположение и отрезают от батальона. За танками автоматчики». Слышим, стрельба идет по деревне. Суханов спокойно отдает приказание: «Всем взять оружие, занять оборону. Будем прорываться».

Выбежали, залегли, а гитлеровские автоматчики уже в соседних избах. Начштаба капитан Величкин взял гранату и пополз. Мы же открыли огонь, прикрывая его. Подполз Величкин к одному дому и трах в окна гранатой. Взрыв. Стало тихо. Затем таким же манером ко второму и третьему дому. И открыл нам дорогу — прорвались из окружения.

Но, ребята, это не самое страшное. Страшнее оказалось впереди. Вышли за Кашино. Торопимся. Надо уйти быстрее из зоны, где уже хозяйничают гитлеровцы. [57]

Вдруг впереди идущий кричит: «Стой! Ни с места!» И показывает на заснеженные бугорки, из которых торчат еле заметные усики противопехотных мин. Мы оказались на минном поле. Назад нельзя. Вперед тоже. Когда вели бой — страха не было. А сейчас аж жарко стало. Инженер полка пошел впереди, мы растянулись за ним цепочкой. След в след, след в след. Выбрались. Весь штаб полка вышел из окружения без потерь. Вот какие были дела! А сейчас спокойно можно часика три вздремнуть.

Мне мешают длинные ноги. Протянешь — вода, согнешь — затекают. Хорошо Сергею Крушинскому: он точно вписался в габариты нар.

Утренний луч солнца проник через открытую дверь блиндажа и ударил в лицо. Надо просыпаться, но что это такое?

В тухлой воде плавают бывшие владельцы блиндажа. Гранатой, видно, покончили с ними.

— Братцы, полундра! Мертвецы под нами!

— Какие мертвецы, какого черта спать не даешь, — слышу чей-то голос.

— Борис, а почему по тебе солома ползает?

Это сразу подействовало. Сон прошел, и все выскочили из блиндажа.

— Какой-то оптимист сказал: «Если сыпняка не схватим, живы будем», — шутит Полевой.

В овражке стояла парусиновая палатка — баня. Что может быть лучше бани на передовой! К ней-то мы и кинулись бегом. Рядом с ней — горячая печь для прожарки одежды...

— Вот что, ходить группой на виду у противника опасно, — деловито говорит Сергей Крушпнскнй. — Лучше всего гуськом. Впереди Павел, затем Борис, за ним Александр, а замыкающим я. Маленьких надо жалеть.

— Но почему мне всегда идти первым?

— После вас, — Сергей меня уважительно называет на «вы», — второй раз мина не взорвется. — Постараюсь некоторые пропустить.

Балагуря, шагаем через поле к леску, но порядок, предложенный Сергеем, соблюдаем. В лесу мои коллеги теряются, могут, как говорится, заблудиться в трех соснах. [58]

На полянке, обрамленной густыми зарослями, мы соорудили себе шалаш. Еловый лапник надежно прикрывает от дождя, ветки и пахучая трава — мягкая постель. По найти наш дом для них всегда проблема. Пользуясь этим, иногда даю несколько кругов вокруг шалаша, и они уверены, к моему удовольствию, что это кратчайшая дорога.

— Слушай, Павел, как ты мог вчера в кромешной тьме от узла связи найти наш шалаш? Ведь километра три перли лесом, — интересуется Сергей.

— Дорогой идти грязно, а напрямик и суше и ближе.

— За тобой шел, по пистолет держал наготове, — говорит Борис.

— Это почему?

— Был уверен, что шалаш не найдешь, а к гитлеровцам приведешь.

— Плохая рифма. К тому же до них далеко.

— Но как все-таки ты нашел?

— По запаху ваших портянок.

— Врешь. Мы уже десять дней сапоги не снимали, все вода и вода, ноги не потеют. Потом, портяики-то на нас.

— Тогда по запаху «второго фронта». Евневич оставил в шалаше банку американских консервов.

— И ты колбасу через железо за три километра учуял?!

— Да.

— Собачий нюх у тебя.

— Вы натаскиваете...

— А что это там на дереве за воронье гнездо?!

— Это не гнездо, а какой-то наблюдательный пункт. Пошли.

Действительно, высоко в развилке сучьев площадка. На ней наблюдатель. Просим его спуститься. Перед нами предстал пожилой солдат с биноклем. Шинель на нем явно не по росту. Она комом выпирала и на спине и на груди. Выгоревшая пилотка налезала на глаза. Обмотки на ногах приспустились, то есть во всем облике не было той бравой выправки, которая свойственна бывалому солдату.

— За чем это вы наблюдаете?

— За полем боя, за разрывами снарядов.

— Какой смысл? [59]

— Мне поручено следить, нет ли химических снарядов.

— Если будут, то как вы сообщите?

— За мной наши следят. Подам сигнал ракетой.

— Какая же ваша специальность? Вы из химроты?

— Нет. До войны я был доцентом химического факультета в одном московском институте.

— Доцентом... Как же вы оказались здесь?

— Ушел в ополчение. Потом нашу дивизию расформировали, я попал на Калининский фронт. Был все время на передовой.

— А вы знаете, что вышел приказ об отзыве с фронта специалистов высокой квалификации? Вы же нужнее сейчас в вузе.

— Нет, не слышал.

Мы записали фамилию доцента, его воинскую часть и пообещали доложить о нем кому следует. Что и сделали.

Почти месяц провела наша дружная журналистская бригада под Ржевом. С каким наслаждением попарились в баньке, выпили чаю и в сухой и теплой избе улеглись спать!

Спал крепко. Сквозь сон чувствую, как теребит меня за плечо сын хозяйки Ванятка и шепчет испуганным голосом: «Проснитесь, дядя командир. Проснитесь, стучат в окно, я бою-юсь».

По стеклу кто-то настойчиво барабанит. Спрашиваю: «Кто там?»

— Откройте, это я — Ядренкин, посыльный.

Зажигаю коптилку, бегу босиком в сени. В избу входит Ядренкин, старый солдат. Знаю, что он прошел империалистическую, воевал в гражданскую и, несмотря на возраст, пошел добровольцем сражаться против фашистов. Ядренкин службу знает. Хотя я еще не оделся, он просит разрешения доложить и говорит, что меня вызывает бригадный комиссар.

— Сердитый бригадный?

— Кажись, нет.

— От твоих что-нибудь слышно?

Ядренкин из-под Великих Лук. У него воюют два сына. В оккупированной деревне — жена, две снохи и внучата. [60]

— Вчера новость пришла. Ходил с пакетом в партизанский отдел и встретил Ваську Кривошеева из нашей деревни. Одет по-штатскому. Увидел меня Васька — страшно обрадовался. Спрашиваю: «Ты какими судьбами здесь?»

— Из партизанского края я, только молчи, дядя Митя. От него узнал, все мои живы-здоровы, хлебец еще есть, правда, с лебедой, есть и картохи. Корову фашисты забрали, всех кур порешили. Вот только нет соли и сахару.

— Письмишко своим послал? — спрашиваю Ядренкина и быстро одеваюсь.

Ванятка уже спокойно посапывает в своем углу, добирает второй сон.

— Не послал. Василий на словах пообещал все рассказать. Дал ему соли, сахару и две пачки чаю — взял у ребят. Они узнали куда посылаю, дали без отдачи. Василий обещал доставить, но беспокоюсь за него: уж больно опасная дорога, хотя парень он — хват.

Через несколько минут был уже одет. Тщательно себя проверил. Знал, что бригадному доставляет особое удовольствие по любому поводу внушать нашей необученной журналистской братии требования воинских уставов. Мы все хорошо знали, что до войны он сам работал где-то на сельскохозяйственном поприще. Но война — хорошая школа. Приходилось упорно зубрить уставы, репетировать — как подойти, как доложить и как уйти от придирчивого начальства.

Хорошо, что еще с вечера подшил подворотничок, не отменно белый, но чистый, и кирзовые сапоги не очень рыжие, даже блестят. Про себя послал несколько смачных эпитетов в адрес Военторга: не могут снабдить ваксой. Но все-таки зачем меня вызывают в такую рань? Неужели по поводу моей записки о плохом снабжении газетами и литературой части, где мне недавно пришлось побывать?

Вхожу в просторную избу. Из-за стола поднимается бригадный комиссар Дребеднев. Бритая до блеска голова, тщательно вычищенная и выутюженная гимнастерка, блестящие хромовые сапоги — бригадный внешнему виду уделяет должное внимание. Конечно, он прав. Нам, журналистам, этого явно не хватало.

Представился. [61]

— Проходите, садитесь. Звонил замначуправления пропаганды ЦК партии Поликарпов и просил срочно откомандировать вас в Москву для выполнения какого-то задания. Я уже распорядился, чтобы были подготовлены необходимые документы. Можете сегодня вылететь в 12. В Москву идет связной самолет.

— Слушаюсь. Но вам не сообщили, для какого задания меня вызывают?

— Нет.

Неожиданный вызов изменил все мои планы. Сегодня с Сергеем Крушинским мы должны были отправиться на Смоленщину в партизанский отряд «Деда». Поход не состоится. Жаль. Все было хорошо продумано. За Нелидовом, в Ильино, что недалеко от линии фронта, находятся работники Смоленского обкома партии, а через них надежные ребята проведут в тыл врага.

Не заходя к себе, спешу в наш журналистский штаб. Ребята, поди, отсыпаются за все бессонные ночи.

Оказывается, уже все давно встали, точнее, уже проснулись.

Слева от двери вдоль стены на плотно спрессованной сенной подстилке, скорчив ноги, сидел Сергей Крушинский.

Перед обломком зеркала, оттягивая бледную кожу щек, тщательно бреется Абрамыч. Взлохмаченный Полевой сидит на табуретке у окна и пытается вдеть суровую нитку в ушко иголки. На коленях у него гимнастерка: надо пришить подворотничок. Рядом с ним у стола сидит Николай Жуков, который, изредка поглядывая на Евневича, что-то быстро рисует. На мой приход особо не обратили внимания, ведь мы расстались всего лишь несколько часов назад. Застаю продолжение разговора. Сергей, лукаво улыбаясь, повторяет свой вопрос:

— Все-таки скажите, Борис Николаевич, как вы совершаете свою операцию: нитку вдеваете в ушко иголки или ушко надеваете на нитку? Смотрю я уже десять минут на ваши муки.

— Мне, признаться, этот философский вопрос не приходил в голову. Вероятно, есть третье решение: такую нитку надо привязывать узлом к иголке. Но у вас, Сережа, ничего не выйдет из ваших коварных вопросов. Вопреки всяким скептикам я наконец вдел нитку, этот канат вошел в ушко, так-то! [62]

— Борис Николаевич, вы — молодец, но скажите нам, кто положил куски сахара в соль? Кажется, вы ложились спать последним, — подает реплику Евневич.

Борис в явном смущении торопливо отвечает:

— Виноват, наверно, я машинально, бывает.

— Вы, кажется, машинально умяли весь свой недельный рацион сала?

— Вот это мне и самому непонятно как получилось. Вчера вы все похрапывали, а я писал в тишине письмо Юленьке. Сало, видимо, было рядом. Ничего не скажу в свое оправдание, грешен.

— Вот что, Борис Николаевич, советую писать письма сразу после обеда.

— Правильно предлагаете, дорогой Александр Абрамович, — теперь буду писать письма только после обеда и после ужина.

И видимо, чтобы отразить очередную атаку Сергея, Борис посылает отвлекающий снаряд в меня:

— Смотрите, ребята, Павел появился. А я-то думал, что он будет педелю вынимать из своих могучих телес муравьиные жвалы! Ну и здоров! Весел и бодр, как всегда.

— Борис Николаевич, это — ваша очередная фантазия или данные всеведущего правдиста? — спросил Сергей.

— Не веришь, спроси пострадавшего. Ведь так это было, Павел?

— Примерно так. Борис громко хохочет:

— Сейчас я вам подробно изложу эту историю. Мы с Павлом под Ржевом в расположении тридцатой, у Лелюшенко. Устали дьявольски. Двое суток не спали. Да и спать-то негде. Дождь не переставал. В окопах вода, в блиндажах вода, в лесу болото, а с деревьев холодный душ. Так и бродим от роты к роте, где ползком, а где почти вплавь. Наконец, можно идти к связистам. Павел предложил идти напрямую лесом, будет короче. Знаю, что он в лесу как дома. А сам думаю, не попасть бы нам в лапы к немцам. Идем час, другой, то болото, то завалы. А он прет, как лось. Я уж хотел броситься на землю и завыть от бессилия. Вдруг в кромешной темноте голос: «Стой! Кто идет?»

— Свои. [63]

— Один ложись, другой подходи, подними руки!

Я с удовольствием плюхнулся на землю, а Павел пошел. Слышу: «Пароль!» Павел что-то тихо говорит. В ответ: «Проходите». Пришлось встать и идти. Смотрим, под могучими елями палатка — оперотдел дивизии. Стучит машинка. Представились капитану. Он предложил располагаться, а сам продолжал диктовать машинистке и принимать донесения. Располагаться можно было на полу, на лапнике. Легли в уголке, чтобы не мешать. Павел облюбовал местечко у пенька, а мне досталось у лужи. Не помню, сколько времени прошло, но чувствую, кто-то толкает меня в бок и басит: «Борис, подвинься, здесь муравьи».

— Какие тебе муравьи, не мешай спать!

— Черные, большие, хватают, как бульдоги.

— Ничего, не сожрут, а я в луже спать не буду.

— Ну, черт с тобой, — рявкнул он и захрапел. То ли муравьи к нему привыкли, то ли он их всех передавил, но с места не сдвинулся. Утром глядеть на него нельзя было без смеха. Вся физиономия будто шрапнелью разукрашена. «Теперь, — говорит, — никакой ревматизм не страшен».

Друзья веселятся.

Внезапно распахивается дверь, торжественно вкатывается Петрович — шофер Бориса Полевого — с огромным чугуном горячей картошки.

Через несколько минут все за столом, обжигая пальцы, счищают картофельную кожуру и расточают похвалы в адрес Петровича. Он действительно мастер на все руки. Водитель первоклассный, по любым дорогам проведет свою «эмку», расторопный, сколько раз нас выручал из тяжелого положения. Как бывалый солдат может сварить щи из топора. Вот и сегодня, где-то раздобыл картошки, несколько луковиц, открыл пару банок тушенки, хотя мы знали, что все запасы иссякли. Покончив с завтраком, говорю:

— А меня, друзья, сегодня вызывал бригадный.

— Что это он так рано тебя вспомнил?

— Передал приказ выезжать срочно в Москву.

— Что там случилось?

— Ничего, говорит, не знаю. Начальство требует.

— Да... братец, принес ты нам хорошую дыню, нечего сказать, — с горечью промолвил Полевой. — Такова наша жизнь солдатская: сегодня здесь, а завтра там. Давай-ка [64] объявим аврал. Срочно пишем письма домой — и быстренько делаем налет на Военторг, может быть, что-нибудь добавим посущественнее к письмам своим ближним. Кстати, у меня где-то была пачка печенья и плитка шоколаду. Ты, Павел, уж постарайся вручить москвичам, поработай на калининский журналистский корпус.

На том и решили. Николай Жуков делает несколько штрихов на рисунке и торжественно его вручает Евневичу. Великолепный дружеский шарж. Евневич в цилиндре, со стеком направляется в штаб за информацией. Визит его сугубо официальный. Портретное сходство изумительное. Мы в восторге.

Жуков, безусловно, талантливый мастер карандаша и кисти. Нет для него свободной минуты. Всегда с ним был карандаш и блокнот. Но все же не батальные сцены его стихия. С увлечением рассказывал он о своей работе над образами Маркса, Энгельса, Ленина.

Однажды лежим мы на стожке душистого сена в покинутой жителями прифронтовой деревеньке под Ржевом. Жарко. Высоко в небе надрывно воет немецкий разведчик «фокке-вульф», приглушенно доносятся артиллерийские залпы. Николай уткнулся курчавой головой в зеленую пахучую подушку, впитывая аромат разнотравья, отдыхает.

— Николай, как-то непривычно видеть тебя таким спокойным. Ты словно одержимый, у тебя всегда в руке карандаш. Бумаги нет, так на земле что-то выводишь, на ящиках. Хорошо, что ты не монументалист, а то бы все стены и заборы расписал.

Николай поднимается. В карих глазах веселый огонек:

— Не могу я без этого. Как себя помню — все рисовал. Попадало мне изрядно, когда я писал не там, где полагается. Художник — как пианист, искусство которого зависит от чувствительности руки, пальцев, он должен постоянно совершенствовать свои глаза и руки.

— Никогда не видел, чтобы ты рисовал пейзажи. Л посмотри, какая кругом красотища! Если бы я умел, писал бы природу.

— Ты, может быть, думаешь, что я не люблю природу? Люблю, очень! Н0 мне кажется, что сейчас, в это страшное время интереснее человека нет ничего на земле. Какое разнообразие характеров. Миллионы людей... [65] и нет абсолютно похожих. Человек мыслит, и выражение его лица непрерывно меняется. Запечатлеть выражение, самое характерное для данного человека, пожалуй, самое трудное для художника. Можно нарисовать портрет, абсолютно схожий. с натурой, но это будет фотография. Л воссоздать в портрете характер человека — уже искусство. Для этого надо вжиться в его образ, понять психологию. Хорошо, когда перед тобой натура, которую можешь изучить. Мучительно трудно создавать образ человека, которого ты не видел.

— Да, я понимаю, как нелегко тебе было писать портреты Маркса и Энгельса.

— Ты прав. Мне пришлось прочесть массу книг о Марксе и Энгельсе, воспоминания современников. Я изучал обстановку, в которой они жили, трудились и боролись. Я хотел знать, как они говорили, чему радовались, как относились к близким, друзьям и недругам, изучить их вкусы и привычки. Только после такой кропотливой работы начал рисовать.

Вспомни, Павел, миллионы людей зачитывались «Оводом» Э. Войнич. А здесь реальные люди. Какая благородная задача показать их удивительную дружбу, их труд, борьбу, их непреклонную веру в торжество своего дела! А какие они были замечательные люди в жизни! Не могу без волнения вспомнить одну тяжелую, до жути, картину, как будто сам пережил.

Брюссель. Маленькая сырая холодная комната. Никакой мебели. На полу старые газеты. Умер единственный сын Маркса. И нет средств, чтобы похоронить ребенка...

Николай стряхнул с себя сухие травинки:

— Задумал я написать Маркса и Энгельса на прогулке в Лондоне в холодный осенний день. Стал рисовать. И тут же возник вопрос, какой головной убор носил Карл Маркс? Энгельс носил цилиндр. Это было известно. А Маркс? Никаких сведений. Пришлось прочесть сотни писем Маркса, просмотреть журналы, газеты того времени с рекламой торговых фирм. Какие только головные уборы я не примерял к львиной шевелюре Маркса. Представь себе, ничего не подходит. Пришлось создать головной убор, который мог бы носить он. Что-то среднее между цилиндром и котелком...

Вскоре военные дороги развели нас. Встретил я П. Жукова уже после войны, когда он был руководителем [66] студии имени Грекова, известным в стране художником...

Но мне пора в дорогу, хотя и жаль покидать товарищей, с которыми шел по тяжелым дорогам войны.

Спасибо вам, друзья, за эту дружбу. [67]