Летим в Севастополь

Лейтенант Астахов вихрем ворвался в «кубрик», порывисто сорвал с головы шлем и так хватил им по нарам, что сделанная из артиллерийской гильзы бензиновая «коптилка», стоявшая на хилом столике, испуганно замигала и погасла. Но это ничуть не смутило лейтенанта.

— Орёлики! — зазвенел его возбужденный голос. — Знали бы вы, что я скажу!

Кто-то вновь зажег «коптилку». Неясные тени заколыхались на стенах. Мы молча и выжидательно глядели на Колю Астахова. Честно говоря, все уже привыкли к его неугомонному характеру, резковатым шуткам и бесконечным «номерам». Вот и сейчас ожидали какой-нибудь очередной шальной выходки.

Но Коля вдруг выпалил совершенно для нас неожиданное:

— Мы летим в Севастополь!

Несколько секунд все безмолствовали. Первым опомнился Митрич — летчик Дмитрий Кудрин, спокойный, неторопливый человек, напоминавший мне порой этакого хозяйственного мужика-крестьянина.

— Поклянись! — коротко бросил он.

— Да, вы что, хлопцы! — возмутился Астахов. — Я ж сам телефонограмму у оперативного видел. Вылет завтра!

— Ну и ну! — протянул Женя Акимов.

Этого сообщения мы ждали давно. Последние дни все летчики нашей отдельной авиаэскадрильи военно-воздушных сил Черноморского флота пребывали в состоянии тревоги: немцы шли на Москву, огромные железные клещи охватывали нашу столицу с севера и юга, стремились зажать ее в смертельное кольцо. Каждый день приносил новые известия о невиданном героизме советских воинов. Мы верила, что Москву не сдадут, и все же острая, неутихающая тревога не покидала ни на секунду. Даже никогда [7] не унывающий Коля Астахов как-то сник и помрачнел: в столице жила вся его родня — отец, старый рабочий-большевик, мать, две сестры, многочисленные дяди и тети, а письма приходили не часто, вот и волновался вдвойне — я за родной город, и за близких. В последнем письме отец сообщал; «Мы отсюда никуда не уедем, так и знай, сынок. А немцу, гаду, Москвы не видать, как своих ушей!»

Здесь, на юге, тоже происходили важные события: в ночь с 28 на 29 декабря 1941 года наши войска в содействии с кораблями Черноморского флота и Азовской военной флотилии осуществили блестящую операцию: высадили десант, захватили города Керчь и Феодосию, вышли на узкий Ак-Монайский перешеек. Противник, боясь окружения, поспешно бежал. Весь Керченский полуостров был очищен от врага.

Керченско-Феодосийская операция была проведена в дни, когда немецко-фашистские войска бешено лезли на Севастополь. Уже два месяца насмерть стояли севастопольцы. Небольшой этот пятачок насквозь простреливался артиллерийским и даже минометным огнем, сверху непрерывно сыпались авиабомбы, казалось, живого места не оставалось на севастопольской земле, но город жил, мужественно сражался.

Часть нашей эскадрильи улетела в Севастополь еще недели три назад, а нас, нескольких летчиков и штурмовиков, задержали. За окошком «кубрика» (так на морской манер называли мы нашу приземистую хатку-мазанку) виднелась небольшая морская бухточка — наш аэродром, а на берегу, вокруг бетонированной площадки, прилепились самолеты — белоснежные МБР-2. МБР означает — морской ближний разведчик. У наших соседей-истребителей МБР-2 вызывал снисходительную улыбку: «Каракатица!» Самолет и вправду не поражал воображения: фанерная лодка, оклеенная тонкой тканью и покрытая серебристым лаком; мотор, словно большой жук на тонких ножках, установлен над фюзеляжем сверху, чтобы не заливало водой при взлете и на посадке; винт — толкающий, скорость не превышала двухсот километров в час. В общем, это был настоящий небесный тихоход, к тому же и вооруженный всего двумя пулеметами ШКАС калибра 7,62 миллиметра, из которых один был установлен впереди, в кабине штурмана, а второй — в хвостовой части, у стрелка-радиста.

Впрочем мы, молодые летчики, гордились своей машиной, называли ее шутливо-ласково «коломбина» и верили: [8] на нашей «коломбине» тоже можно совершать большие дела в осажденном Севастополе. Поэтому-то Астахов и поспешил с сообщением. Что ж, он остался доволен произведенным впечатлением.

Коля Астахов — колоритная фигура. Мне он напоминал репинского писаря — того самого, который сидит среди хохочущих запорожцев и пишет ответ турецкому султану: хитрющий прищур маленьких глаз, на устах блуждает загадочная улыбка, а с гусиного пера так и слетают соленые словечки, вызывающие вокруг гомерический хохот... Таков и Астахов — маленький, подвижный, казалось, остриги его «под казанок» — и получится вылитый писарь!

Но я хорошо знал и другого Астахова — того, с которым много раз уходил в полет. Летал он мастерски, машину чувствовал тонко, водил ее прямо-таки виртуозно. Не раз я ловил себя на мысли, что из Астахова получился бы первоклассный летчик-истребитель.

Так и жило в нем два человека: озорной, легкомысленный балагур на земле и прекрасный летчик в воздухе.

...Пока мы на все лады обсуждали сообщенную Колей новость, нашу голубую бухту пересекал небольшой быстроходный катер. Через несколько минут он ткнулся носом в шуршащую гальку, и на берег легко соскочил невысокий человек в морской форме с голубыми просветами между двух золотых полосок на рукавах. Это был старший лейтенант Николахил — командир эскадрильи, только на днях приводнившейся на противоположной стороне бухты. По «беспроволочному телеграфу» о нем уже поведали немало хорошего: сдержан, справедлив, любит летать. Но лучшая его характеристика — два ордена Красного Знамени на груди. Говорят, за Испанию и финскую. В Испании был стрелком-радистом, потом переучился на летчика.

Смахнув с брюк мелкие капельки воды, комэск направился прямо в наш «кубрик».

— Здравствуйте, товарищи летчики, — негромко поздоровался он. — Не ждали в гости соседа? — Чуть заметная улыбка тронула его полные губы. Он по очереди подошел к каждому из нас, крепко пожимая руку и представляясь: «Николахин». Затем сел на табуретку, снял фуражку. Волосы у него оказались пепельного цвета, какие-то негнущиеся, непокорные, что ли. Под светлыми, выгоревшими бровями — серые, чуть навыкате, глаза. Первое впечатление — некрасив, наверное, нелюдим.

— Давайте знакомиться ближе, — говорит он. [9]

Сообщает приказ: создается новый авиаполк МБР-2, аэродром базирования — бухты Северной стороны в Севастополе. Полк с севастопольскими гидроавиачастями объединяется в бригаду, командиром которой назначен Герой Советского Союза полковник Раков.

Кто-то переспрашивает:

— Раков?

— Да, Раков. С Балтики прилетел.

Я приятно удивлен. Конечно, Ракова из наших мало кто знает, может, только заочно, по газетным статьям. А мне он знаком хорошо: после окончания училища служил на Балтике под его командованием. Мы прибыли из училища в Ленинград накануне военных действий на Карельском перешейке. С первых дней советско-финляндского конфликта полк принимал активное участие в боях, МБР-2 по нескольку раз в день уходили на задание. Нас, неоперившихся «птенцов», в бой пока не посылали, тренировали на земле. А командир полка летал непрерывно. Он прославился дерзкими бомбовыми ударами по аэродромам и портам противника, не раз бомбил вражеские корабли, прикрывавшиеся сильным зенитным огнем. Тогда, в 1940 году, В. И. Ракову за выдающиеся боевые заслуги было присвоено звание Героя Советского Союза. Высокий, худощавый, с очень смуглым лицом и черными с прищуром глазами, он был суров, краток, говорил негромко, но в каждом слове чувствовалась твердость характера, внутренняя собранность. Для нас он был образцом летчика и командира. Теперь под командованием этого человека нам предстояло воевать в Севастополе.

А Николахин между тем продолжал:

— Ваша группа вливается в нашу эскадрилью целым звеном. Командиром звена остается старший лейтенант Грибков. Вылет завтра. Посадка в бухте Матюшенко. Летим звеньями, чтобы не привлекать внимание врага. Первым идет ваше звено. Проработка летного задания — в семь ноль ноль. А сейчас — еще раз проверить машины, особенно вооружение.

...Вылетели рано утром. Погода неважная, над морем низко висят облака. Но нас это радует: меньше вероятность встречи с немецкими самолетами-»охотниками».

Идем под облаками, близко к берегу не подходим. Хотя на феодосийском рейде стоят наши катера, мы постоянно помним о том, что враг — рядом, на Южном берегу, следит за каждым нашим шагом, помышляя о дальнейшем наступлении. Да и летим мы не на разведку в море, а в [10] осажденную крепость черноморских моряков. Надо быть начеку ежеминутно, ежесекундно.

Приближаемся к Севастополю. У мыса Сарыч, который: крутой скалой обрывается в темно-синие воды Черного моря, свирепствует шторм. Ветер с такой силой срывает брызги с гребней волн, что на поверхности воды образовалось сплошное серо-дымчатое покрывало. В кабине самолета не слышен грозный рокот моря, но даже одного взгляда вниз достаточно, чтобы представить ярость стихии.

Три самолета идут плотным строем, крыло к крылу. Я хорошо вижу напряженное лицо штурмана ведущего самолета — Саши Шевченко. Он поглядывает вниз, сокрушенно качает головой. Понятно: откажи сейчас мотор, и никакое мастерство пилота не спасет, самолет при посадке в такой шторм разлетится в щепки.

Оглядываюсь на Астахова. Тот с улыбкой показывает большой палец: дескать, на борту все в порядке.

А море бушует. Кажется, этому шторму не будет конца... Но вот показался мыс Херсонес, за ним — Севастопольская бухта, и шторм мгновенно стих, будто изнемог в неравной борьбе. Косматые тучи отодвинулись куда-то на северо-запад, открылось безбрежное голубое небо.

Перед нами лежал Севастополь. В глубоком тылу врага, связанный с родной страной только морем, город вел тяжелую, беспримерную борьбу. У всех в памяти еще звучали слова клятвы Алексея Калюжного, одного из защитников дзота № 11: «Родина моя! Земля русская! Я, сын Ленинского комсомола, его воспитанник, дрался так, как подсказывало мне мое сердце. Я умираю, но знаю, что мы победим. Моряки-черноморцы! Держитесь крепче, уничтожайте фашистских бешеных собак! Клятву воина я сдержал. Калюжный».

Эту клятву повторяли все севастопольцы, и нам тоже хотелось завоевать право с гордостью повторить ее.

Сверх ожидания Севастополь встретил приветливо — без артобстрела, без налета вражеской авиации. Астахов сделал разворот над городом и пошел на посадку. Приводнился отлично, выключил мотор, открыл плексигласовый фонарь. «Порядок!» — сказал он, вылезая из кабины. Рядом произвели посадку Кудрин и Грибков. К самолетам уже торопливо «топал» маленький катер.

Над бухтой раскинулось спокойное, ласковое небо, казалось, будто никакой опасности нет и в помине. Но мы-то [11] знали, что это не так. Встретивший нас капитан Смирнов поторапливал:

— Поскорее в кубрик, пока не накрыли.

Мы поспешили за ним, оставив самолеты на попечение техников и механиков.

Вот и Нахимовские погреба. Над головой десятиметровая толща камня, бетона, железа и прочих материалов, призванных надежно защитить нас от бомб и снарядов. Таково наше новое жилье. Весьма подходящее для данных условий. Вдоль стен — двухъярусные кровати, между ними — узкий проход. Лишь у массивной металлической двери оставлена небольшая свободная площадка — там стоит стол дежурного, вешалка, можно даже физзарядку делать — не всем сразу, конечно...

Над головой прокатился глухой грохот.

— Никак бомбят? — вскинул кверху глаза Астахов.

— Серость! — засмеялся Толя Дегтярев, летчик, прибывший сюда раньше с первой группой. — Это соседка начала «веселый разговор».

Оказывается, наверху, на погребе, установлена 130-миллиметровая батарея с потопленного крейсера «Червона Украïна», которая почти непрерывно ведет обстрел немецких позиций. Особенно «весело», говорят, бывает, когда «соседке» начинает отвечать вражеская артиллерия — снаряды рвутся один за другим, сотрясая все вокруг.

К этому еще предстоит привыкнуть.

Генерал ставит задачу

В двух соседних погребах разместился летный состав эскадрилий вновь созданного 116-го авиаполка. 1-й командовал майор М. В. Виноградов, 2-й (нашей) — старший лейтенант Николахин. В 1-ю были включены экипажи, прилетевшие в Севастополь раньше нас, а во 2-й оказалось немало «новичков», с которыми раньше мне летать не приходилось. Но кое-кого из летчиков я все же знал. С капитанами Смирновым, Константином Яковлевым, Валентином Седовым, старшим лейтенантом Федором Аброщенко и лейтенантом Григорием Шароновым за месяц до этого мы вместе летали в Ейское военно-морское авиационное училище, отбирали на фронт самолеты — брали все, что могло подняться в воздух; с другими — Константином Князевым, Петром Гоголевым — прежде летали с одних [12] аэродромов, хотя и были в разных частях, ну а Анатолий Дегтярев, Александр Красинский, Михаил Пономарев — это были наши, из бывшей 45-й «непромокаемой». Неожиданно встретил я здесь и своего однокурсника Николая Косова, добродушного и медлительного малого, с которым не виделся больше двух лет — со дня выпуска из училища. За это время он посолиднел, округлился, стал, кажется, еще медлительнее. Над его солидностью товарищи даже подшучивали.

Как только вошли в погреб, Астахов оценивающим взглядом окинул помещение, причмокнул губами и торжественно произнес:

— Отель «Мечта пилота»! Чудо девятнадцатого века! Вечная слава адмиралу Нахимову! Что бы мы, летуны, без его наследства делали в тяжкую минуту?

Он сощурил свои хитрющие глаза, пробежал взглядом по двухъярусным койкам, остановился на ближайшей к выходу:

— Чур, моя! — и кинул свой шлем на нижнюю.

— Тут взрывной волной обдает, — заметил Дегтярев, — когда дверь неплотно прикрыта.

— Ничего, — отпарировал Астахов, — зато воздух чище...

Только успели разместиться, как прозвучала команда: «Следовать на обед!» Мы дружно направились к выходу, но капитан Смирнов остановил нас.

— Не торопитесь, — сказал он, — не забывайте, что вы не на Большой земле. Сейчас спокойно, но в любую минуту может начаться артналет.

— Так что ж, отменять обед? — подал голос Астахов.

— Зачем же? — спокойно продолжал Смирнов. — Выходите по одному, по двое, быстро перебегайте дорогу — и прямо вон к той каменной стенке, потом вдоль нее, а там и равелин, быстро ныряйте в подвал.

Мы знали капитана Смирнова как человека рассудительного и осторожного. Он и самолет водил, словно молоко возил: плавно, аккуратно. Летчик опытный, со стажем. Правда, его излишняя осторожность не очень нравилась молодым. Тем не менее команде подчинились безропотно — уходили в столовую рассредоточенно.

Столовая размещалась в подвале Михайловского равелина, и лучшего места для этого, казалось, было и не найти. Построенный еще во времена парусного флота для прикрытия бухты от вражеских кораблей, равелин имел, толстенные каменные стены, способные устоять перед снарядами [13] любого калибра. Правда, говорили, что горизонтальные, так сказать, потолочные перекрытия в нем не столь надежны, поскольку в период сооружения равелина об авиации еще и слуху не было. Но все же, учитывая, что вероятность прямого попадания бомбы большого калибра не так уж велика, нашу столовую можно было считать вполне надежным местом.

После обеда сидели в «Мечте пилота» (с легкой руки Астахова это название так и осталось за нашим погребом), ждали возвращения командира эскадрильи. Николахина вместе с другими комэсками полка вызвали в штаб бригады, который размещался в соседней бухте «Голландия». Мы догадывались, что там разрабатывается боевое задание, другими словами, решается наша судьба: куда и когда лететь.

Время тянулось медленно. Наверху опять «заговорила» соседка, через несколько минут ей ответили вражеские орудия. Началась жаркая перестрелка. В погребе стоял непрерывный гул, кровати тряслись мелкой дрожью. Снаряды рвались и сверху, на погребе, и вокруг него, осколки барабанили в закрытую металлическую дверь.

— Ничего себе затишье! — сказал кто-то.

— Да, веселенький разговор! — отозвался Астахов, — Интересно, что там на воле делается? — Он подошел к двери, с усилием потянул вправо, колесики медленно поползли по отполированному до блеска желобку. В неширокую щель стала видна бетонированная площадка нашего аэродрома, самолеты в каменных капонирах, а дальше — голубая Севастопольская бухта. Внезапно в промежутке между отрывистыми вздохами «соседки» послышался приглушенный гул, наверху грозно прожужжали снаряды, и в следующее мгновение в бухте взметнулись столбы воды.

— Дальнобойная по бухте бьет, — сказал Дегтярев.

И тотчас на пороге будто вспыхнула молния, застонала от взрывной волны дверь, осколки с визгом прочертили каменные стены погреба, высекая искры и теряя силу, осыпались на пол. Жалобно пискнул телефон на столе. Астахов вскочил и быстро закрыл дверь...

Перестрелка утихла только к вечеру. Мы вышли из погреба подышать свежим воздухом. С передовой доносились выстрелы, короткие пулеметные очереди. Вдали, на Херсонесе, на самом кончике севастопольского «пятачка» вспыхивал прожектор: там жил своей напряженной жизнью сухопутный аэродром — основная ударная сила [14] севастопольских авиаторов. Может, в это время Херсонес принимал пополнение с Большой земли, а может, уходили на задание бомбардировщики и с ними мой друг Вася Мордин.

О Васе я думал с той минуты, как ступил на севастопольскую землю. Мы вместе заканчивали училище, были в одном экипаже в Гребном порту в Ленинграде, готовились к боевым полетам во время финской кампании. Очень сдружились, не расставались ни на земле, ни в воздухе. Вася был молчалив, простоват на первый взгляд, но за этой простоватостью скрывалась нежная, доверчивая душа. Стеснительный, робкий в разговоре, он буквально преображался в воздухе. Действовал решительно и смело. О таких говорят: врожденный летчик. Его одним из первых перевели на новейший пикирующий бомбардировщик Пе-2. Сейчас Вася Мордин находился на Херсонесе, и я очень надеялся на встречу с ним. Но кто знает, как сложатся обстоятельства?

Мы все рвались на боевое задание, но вскоре сообщили: в этот день (вернее, в эту ночь) полетов не будет. В бухте гулял крутой накат (так мы называли мертвую зыбь) — отзвук того шторма, который разыгрался утром у мыса Сарыч. Теперь накат дошел до Севастополя, волны с шумом ударялись о берег, откатывались и снова с яростью налетали на каменистую землю. При такой волне взлететь на наших фанерных «коломбинах» и думать нечего.

Наши размышления прервал телефонный звонок. Дежурный взял трубку, коротко ответил: «Есть!» и повернулся к нам:

— Всему летному составу построиться на площадке у ангара. Прибывает командующий ВВС.

Имя командующего военно-воздушными силами Черноморского флота генерал-майора авиации Николая Алексеевича Острякова было весьма популярно среди летчиков-черноморцев. Все знали, что он уже прошел суровую и жестокую школу войны в Испании. Никогда прежде не летавший на бомбардировщиках, он без всякой предварительной подготовки (совершив лишь два тренировочных полета по кругу) заменил раненного в бою летчика, отправился на Кадикс бомбить портовые сооружения и корабля у причала. Затем бомбил транспорты на Малаге, войска под Гвадалахарой, громил итальянский корпус. Его, совсем еще молодого летчика, назначили командиром эскадрильи, и он водил своих орлов на самые ответственные задания. Двести боевых вылетов, потопленный крейсер и [15] несколько транспортов, три лично сбитых самолета — таков боевой счет Острякова на Пиренеях. За боевые подвиги при защите республиканской Испании он был награжден двумя орденами Красного Знамени. Было ему тогда 26 лет.

По возвращении на Родину Острякова назначили командиром бригады скоростных бомбардировщиков, которая базировалась в Крыму. За короткое время это соединение стало лучшим по летной подготовке на Черноморском флоте. В 1937 году молодой командир был избран депутатом Верховного Совета СССР. Затем Дальний Восток. Заместитель командующего ВВС ТОФ генерал-майор Н. А. Остряков посвятил себя всего освоению новой техники, обучению летного состава. Здесь и застала его война. Опытный летчик с первого дня определил свое место в общем строю. «Прошу откомандировать в авиацию действующего флота. Согласен на любую должность» — настойчиво телеграфировал он в Москву. Приказ пришел лишь в октябре: генерала Острякова назначили командующим авиацией Черноморского флота.

Враг стоял у порога Севастополя. Нужно было готовиться к длительной обороне. В окрестностях города имелась только одна площадка, пригодная для боевых самолетов — на мысе Херсонес. Но и она не была подготовлена для работы в условиях осады. Требовалось расширить взлетно-посадочную полосу для бомбардировщиков, построить капониры, подземные хранилища для горючего и боеприпасов, соорудить надежное жилье для летного состава. Работа предстояла огромная, а времени для этого уже не оставалось — 29 октября Севастополь был объявлен на осадном положении.

Потребовалась неуемная энергия Острякова, чтобы, не прекращая полетов, подготовить аэродром. Тысячи людей трудились на Херсонесе. Уже через две недели здесь разместились истребители, бомбардировщики, штурмовики, причем все они были укрыты в каменных капонирах, надежно защищены от осколков снарядов, мин и авиабомб. В эти же короткие недели создавались аэродромы для легких и транспортных самолетов в Юхарной балке, на Куликовом поле.

Он был не только талантливым организатором, но и прекрасным воспитателем. Личным примером показывал, каким должен быть летчик, особенно летчик-истребитель — смелым, решительным, но не безрассудным, точным, расчетливым в бою. До Севастополя генералу Острякову не [16] доводилось летать на истребителе Як-1. Новую машину он освоил за два дня. Часто на своем «яке» вместе с бронированными «илами» бомбил и штурмовал вражеские позиция; когда над городом завязывался воздушный бой, мог вскочить в «ястребок» и кинуться на выручку своим. Его упрекали: командующий ВВС не имеет права так поступать, его долг — руководить действиями всей авиации. Он отвечал: «Не могу спокойно смотреть, как в бою допускают ошибки. Вот и лечу, показываю. Что ж тут такого?» Иначе он поступить не мог.

Его любили, к нему относились с огромным уважением. Мы завидовали летчикам Херсонеса не только из-за того, что они летали на новых боевых самолетах, но еще и потому, что они ежедневно встречались с генералом Остряковым, слушали его советы, а нередко и ходили с ним в бой. И вот теперь нам впервые предстояло встретиться с командующим ВВС.

Уже сумерки легли на землю, когда летчики двух эскадрилий выстроились на бетонированной площадке у входа в ангар. Время и место были выбраны не случайно. С восточной стороны площадки круто вверх поднималась каменистая возвышенность, прикрывавшая от врага не только площадку и самолеты на ней, но и ангар. К тому же в такую пору немецкая авиация не летала и не бывало артобстрелов.

Быстроходный катер, то взлетая на гребень наката, то скрываясь между волн, быстро приближался к берегу. Через несколько минут он лихо пришвартовался, и первым на причал пружинисто выскочил стройный моряк в коричневом реглане. Это и был генерал Остряков. Легкой походкой, слегка наклонив голову, он направился к строю летчиков. Справа и слева от него, чуть поотстав, шли командир бригады полковник Раков и полковой комиссар Михайлов. Прозвучала команда: «Смирно!» Мы замерли в строю. Старший по званию — командир 1-й эскадрильи майор Виноградов, заметно волнуясь, начал отдавать рапорт:

— Товарищ командующий, личный состав первой и второй эскадрилий построен...

Мы смотрели, не отрываясь, на генерала. Было ему в ту пору чуть больше тридцати. Среднего роста. Стройный, подтянутый, реглан туго перехвачен поясом. В карих с прищуром, озорных глазах все время играет веселая искорка. Губы слегка припухшие, что придает лицу выражение мягкости, доброты. Воля, решительность в нем [17] спрятаны глубоко. И голос, когда он произнес: «Вольно, товарищи!» — оказался негромким, спокойным.

Он приказал распустить строй и, окруженный летчиками, заговорил неторопливо, как-то особенно доверительно:

— Сейчас в Севастополе сравнительно спокойно. Но вы знаете, какой бешеный штурм выдержали севастопольцы совсем недавно, отразив удар почти шести дивизий, множества танков и авиации. За время этих боев наши летчики совершили более тысячи ста вылетов, оказав армии и флоту огромную помощь. Помогли Севастополю и десантники, освободившие недавно Керчь и Феодосию. Сейчас враг готовит очередной штурм. В Крым перебрасывается авиагруппа Рихтгофена — лучшие летные части Германии, самолетов шестьсот, не меньше. Все они базируются, в основном, на Сакском и Сарабузском аэродромах. У нас нет сил, чтобы ударить по ним днем. Значит, выход один: уничтожать самолеты ночными бомбоударами, выводить из строя взлетные полосы, деморализовать и истреблять летный состав, в общем, бомбить и бомбить от темноты до рассвета, бомбить каждую ночь. Эта задача возлагается на вас, товарищи. МБР-2 неплохо себя зарекомендовали как ночные бомбардировщики, и мы верим в ваш успех. У меня все. Вопросы есть?

— Когда начнем летать? — не удержался Женя Акимов.

— Летать? — переспросил Остряков. — Начали бы сегодня, если бы не такой накат. Значит, начнем завтра, послезавтра. В общем, засидеться на земле не дадим. Это я вам твердо обещаю.

Больше вопросов не было.

Первые полеты, первые утраты

Действительно, долго засиживаться на земле не пришлось. Уже на следующее утро поступил приказ: с наступлением темноты произвести бомбоудар по аэродрому Сарабуз, где скопилось большое количество вражеских бомбардировщиков.

По нынешним понятиям от Севастополя до Сарабуза рукой подать, какая-нибудь сотня километров. Можно сказать, зона разворота для современного истребителя. А тогда на наших «коломбинах» до цели надо было топать добрых полчаса, причем все время над территорией, [18] занятой врагом, где на каждом шагу — зенитки, наблюдательные посты, аэродромы.

Готовились тщательно. Каждому экипажу предстояло лететь не в группе, а самостоятельно, за ночь произвести три бомбоудара. Расчет был такой, что бомбы должны рваться на аэродроме через каждые 2–3 минуты, так сказать, непрерывной цепью, в течение всей ночи.

Мы с Астаховым уже знали, что это наш последний совместный вылет. Сегодня утром объявили приказ: я назначен начальником фоторазведслужбы, и по штату мне положено летать с заместителем командира эскадрильи. На эту должность назначался капитан К. М. Яковлев, который прежде летал с опытным штурманом старшим лейтенантом Федей Аброщенко. Теперь Аброщенко назначили штурманом звена, к этому полету он готовился с капитаном Смирновым, а я — в последний раз с Астаховым (Яковлева в этот день назначили руководителем полетов).

Было немного грустно. За два года мы с Колей привыкли друг к другу, подружились. В воздухе понимали друг друга с полуслова, а иногда и вовсе без слов. Теперь нас разлучали. И хотя по-прежнему в «Мечте пилота» ваши койки будут размещаться рядом (его внизу, моя — на «втором этаже»), все же теперь мы — «разные крылья».

— Жаль, дружище, — сказал Астахов, когда после проработки боевого задания мы вернулись в «Мечту пилота». — Последнюю боевую ночку проведем вместе...

— Ничего, мы еще полетаем, — не очень бодро проговорил я.

— Полетаем, конечно, — откликнулся Астахов, — если «мессера» не остановят...

...Над бухтой быстро сгущались сумерки. Море стало совсем другим: спокойным, умиротворенным, волна лениво лизала бетонированные спуски аэродрома. Ветра не было, и небо над Севастополем раскинулось чистое-чистое, совсем мирное. Но грозовое напряжение тем не менее ощущалось во всем: в притихшем, без единого огонька городе, в опустевшей бухте, еще не так давно заполненной боевыми кораблями и во все концы шныряющими катерами. Чувствовалось напряжение и на нашем аэродроме. Не зажигая огней, чтобы не выдавать себя, техники и механики готовили машины к боевому вылету: заправляли горючим, боеприпасами, подвешивали бомбы, поочередно прогревали моторы.

Мы пришли на аэродром, когда уже несколько машин ушло в воздух. Техник звена Александр Ильин, человек [19] на редкость трудолюбивый и скромный, вполголоса доложил Астахову:

— Товарищ командир экипажа, самолет к полету готов!

— Добро, Саша! — на этот раз без шутки ответил Астахов.

Тогда Ильин еще тише добавил:

— Не волнуйся, Коля, на борту — полный порядок. Все проверили. В патронных ящиках — полные комплекты лент, под плоскостями — шесть бомб: четыре «сотки» и две по пятьдесят. Мотор сам прогонял — как зверь рычит.

Через несколько минут, прошуршав резиновыми покрышками по бетону, наша «коломбина» плавно присела в воду. Водолазы в резиновых костюмах ловко, за одну-две минуты отсоединили колеса шасси, нужные самолету только на земле, на стоянке, и МБР-2 свободно закачался на волнах. Лихо подскочил легкий быстроходный катерок, моторист подхватил буксировочный канат, за кормой с шумом забурлила вода, и наш самолет «поплыл» подальше от берега. Тем временам по бетонированной дорожке катился к морю новый самолет, спускали на воду машины я на соседней площадке, где базировалась 1-я эскадрилья.

— От винта! — по традиции произнес Астахов, хотя на воде у винта, конечно же, никого быть не могло. — Запуск!

Мотор чихнул и сразу набрал обороты. Нос самолета зарылся в воду, машина пошла — сначала неохотно, тяжело, но потом все быстрее и быстрее, вот она задрала нос и рывком выскочила на редан{1}. Мотор сразу запел веселее и тоньше. Стартовый знак был установлен почти у бонового заграждения, прикрывающего бухту с моря от вражеских лодок и кораблей. Астахов плавно подвернул к нему машину, убрал газ, и самолет, тотчас тяжело осев в воду, закачался на волне, поднятой собственным быстрым движением. На концах крыльев и на хвосте замигали огоньки: «Прошу взлета». В ответ мигнул берег: «Взлет разрешаю».

Взревел мотор. Впереди высятся горы. Ближайшие к нам вершины — Сахарная головка и Мекензиевы. В сущности совсем невысокие, ночью они выглядят черными [20] громадами, закрывающими горизонт. В таких условиях взлетать приходится впервые. Кажется, что и машина на редан выходит медленнее, чем обычно. А может быть, это оттого, что нагрузка полная — и бомбами и горючим.

Натужно ревет мотор. Брызги захлестывают мою открытую кабину. Астахов направление выдерживает точно, раскачивает машину рулями глубины, чтобы скорее выходила из воды, чувствую, что и он волнуется. Первый боевой вылет в Севастополе!

Высоко подняв нос, наша «коломбина» выскочила наконец из воды и стремительно понеслась над поверхностью. Еще несколько секунд, и вершины гор начали заметно опускаться: самолет набирал высоту. Мелькнули внизу Мекензиевы горы, нечастые вспышки обозначили линию фронта. Дальше — враг. Даю Астахову курс на Симферополь, он плавно, с набором высоты, разворачивает машину влево.

Ночь темная, безлунная. Внизу — никаких признаков жизни, хоть бы единый огонек вспыхнул. Впрочем, даже в такой темноте просматривается слева железнодорожное полотно, вдоль которого мы идем.

Прошли Бахчисарай, впереди — затемненный Симферополь. И вдруг по нашему курсу, чуть левее, ослепительный свет.

— Смотри, наши «фонари» повесили, — говорю Астахову.

— Порядок! — отвечает он. — Основательно подсвечивают.

Так и было задумано: послать вперед самолет с САБами{2}, чтобы облегчить прицельное бомбометание остальным и помешать работе вражеских прожектористов и зенитчиков.

Астахов «лезет» все выше и выше. Теперь ориентироваться легче. Через минуту-другую на аэродроме вспыхнули первые разрывы.

Чем ниже опускались на парашютах осветительные бомбы, тем меньше становилась освещаемая ими площадь, она словно сжималась под натиском темноты. Зато участились серии взрывов на земле. Уже пылало несколько костров — горели вражеские самолеты. Щупальцы прожекторов судорожно шарили по небу, вспыхивали на разных высотах разрывы зенитных снарядов, видимо, били по шуму моторов или ставили заградительную «стенку». [21]

Я нырнул в кабину, глянул на приборы: высота три семьсот, до расчетного времени бомбометания десять минут.

«Молодец, Коля, — с благодарностью подумал об Астахове, — точненько все выдержал».

Наступил самый ответственный момент. Ночью пользоваться оптическим прицелом для бомбометания нельзя, поэтому на наружной стороне борта самолета установлен визуальный угломер, по которому штурман определяет необходимый угол сбрасывания бомб, в зависимости от высоты полета и скорости машины (эти углы рассчитываются заранее). У меня был установлен угол на высоту три пятьсот. Астахов забрался немного выше, чтобы заходить на цель с небольшим снижением — это собьет расчеты зенитчиков даже в том случае, если нас поймают прожектористы. Но над целью высота должна быть точно три пятьсот, причем в горизонтальном полете, иначе бомбы пойдут мимо.

Внимательно слежу за землей. Уже отчетливо видна взлетная полоса, рулежные дорожки вражеского аэродрома...

— Разворот! — подаю команду.

Астахов кладет машину в крутой левый вираж. Взлетная полоса быстро ползет вправо, к носу самолета. Поднимаю руку, и Астахов резко вырывает машину из виража. Припадаю к угломеру. Цель сползает влево, под самолет, значит, нас сносит вправо. Показываю Астахову рукой: доверни влево! Он точно исполняет команду. Теперь цель идет точно по линии угломера. Все ближе и ближе к расчетному углу. Гулко лопается где-то рядом зенитный снаряд, потом другой, противно шаркнул по крылу луч прожектора, но не зацепился, проскочил, потом спохватился — заметался по небу, ищет...

Как медленно движется цель! Скорей бы, скорей! Терпение, еще секундочку. Передний обрез взлетной полосы, наконец-то, приближается к светлой линии угломера. Пора! Нажимаю на кнопку бомбосбрасывателя, чувствую, как легонько вздрагивает самолет, освобождаясь от груза, по привычке взглядываю вправо-влево под плоскости, не зависла ли бомба по какой-то причине (и такое бывает!).

— Отворот!

Аэродром поплыл под самолет. Высунувшись из кабины, я смотрю вниз, хочу убедиться, куда легли бомбы. Вот яркие вспышки почти одновременно перечеркнули чуть наискосок взлетную полосу. Одна вспышка все больше и [22] больше разгорается. Значит, поражена какая-то цель, скорее всего, самолет.

Через несколько минут мы пересекаем береговую черту, берем курс на Севастополь. Настроение приподнятое.

— Порядочек! — повторяет Астахов.

Впереди над поверхностью бухты несколько раз вспыхнул луч прожектора — это производят посадку самолеты, возвратившиеся с бомбоудара. Вскоре луч осветил бухту и нам. Астахов легко и красиво «притер» самолет и, не выключая мотора, на большой скорости, как на глиссере, помчался к берегу, на стоянку.

...В эту ночь мы трижды ходили на бомбоудар по вражескому аэродрому. Полеты проходили точно по расписанию, словно на учениях. Самолеты возвращались без повреждений. Огонь вражеских зенитчиков был неэффективен: то ли их сбивали с толку разные курсы заходов самолетов и неодинаковые высоты над целью, то ли недостаточной была сработанность с прожектористами.

Под утро значительно похолодало. В расщелине гор, там, где протекала речка Черная, начал скапливаться туман. Он сырыми космами сползал со склонов, опоясал Сахарную головку, только округлая вершина возвышалась над серой пеленой.

Когда мы в третий раз произвели посадку и подрулили к стоянке, Астахов, указывая в сторону речки, сказал:

— Еще один враг ползет на нашу голову.

Это действительно было так: в холодную погоду, когда температура воздуха опускается до нуля, самолет, попадая во влажную белесую муть, немедленно обледеневает, и нередко такой полет завершается катастрофой.

Пока же небо над бухтой было чистым, полеты приближались к завершению, оставалось взлететь одному или двум самолетам. Вот один из них помигал, получил разрешение на взлет, и мощный гул мотора огласил бухту, — самолет пошел на взлет. В темноте были отчетливо видны языки пламени, вырывавшиеся из выхлопных патрубков. Показалось, что самолет на разбеге чуть задержался, но потом он все же оторвался от воды и начал круто набирать высоту, стараясь успеть проскочить над туманом, заполнившим ущелье. И не успел... Мы видели, как он нырнул в белесую массу, и замерли, ожидая, что через секунду-две он снова выскочит из тумана. Самолета не было.

— Может, прозевали... — неуверенно произнес кто-то, — Темно все же...

Но вскоре стало известно: да, случилась беда. Самолет [23] капитана Смирнова попал в туман, мгновенно обледенел, свалился на крыло и разбился. Капитан Смирнов и штурман Федор Аброщенко погибли. Стрелок-радист каким-то чудом остался цел и невредим.

...Вечером мы хоронили боевых друзей. Молча стояли у разверстых могил. Горько было осознавать, что война вырывает из жизни молодых, полных здоровья и энергии ребят. Рассудительный капитан Смирнов, гордый красавец Федя Аброщенко. Только что они были с нами, шутили, пели, смеялись. Где-то их ждут матери, жены, дети. Они еще не знают, какое огромное горе свалилось на них. Сегодня еще весело щебечет Федина дочка, радостно улыбается, глядя на нее, мать, а завтра почтальон принесет страшный прямоугольник...

От этих размышлений сердце сжимается до боли. Вспомнились свои: жена, крошка-дочь, хлопотунья-мать. Как-то они там?

Константин Михайлович Яковлев говорит о погибших товарищах теплые слова, говорит, как всегда, негромко, голос его заметно вздрагивает, когда он произносит имя Феди Аброщенко, — он с ним летал несколько лет, любил как сына...

С глухим стуком падает сухая земля на крышки. Прощайте, дорогие товарищи!

Поздно вечером возвращаемся в «кубрик». Надо готовиться к вылету. Теперь мне предстоит летать с Яковлевым.

— Ну, гады, мы еще припомним вам и Смирнова, и Аброщенко! — процедил кто-то сквозь зубы.