10-й гвардейский

Наступила весна 1943 года. Поля быстро освобождались от снега. В оврагах зазвенели ручьи. Все смелее пробуждалась природа. Но не часто нам удавалось любоваться красотами. Почти каждую ночь мы летали, наносили мощные удары по железнодорожным узлам и аэродромам врага в Орле, Днепропетровске, Полтаве, Карачеве, Сталино (Донецке).

Победа под Сталинградом стала началом большого наступления наших войск, началом освобождения родной земли. 14 февраля войска Южного фронта освободили Ростов, а армии Юго-Западного [119] овладели первым областным центром Украины — городом Ворошиловградом. Наступление успешно продолжалось.

В один из дней воздушная разведка установила наличие большого количества самолетов на аэродроме в районе Запорожья. Командование решило ударить по этому аэродрому всеми самолетами дивизии.

Мы хорошо подготовились к этому полету и 12 марта, под вечер, взяли курс на юго-запад. В прифронтовой полосе горели города и села. В каждом полете мы наблюдаем эти пожары. Горит родная земля. Эти огни войны вызывают в наших сердцах нестерпимую боль...

Пролетаем Лозовую, Павлоград, Синельникове. Вдали показался Днепр-Славутич. Каждый раз, приближаясь к цели, чувствуешь, как стучит сердце, растет волнение — хочется как можно лучше выполнить задание.

Перед полетом Иван Карпович говорил: «В районе цели не обращайте внимания на опасность, думайте, как обмануть противника, как достичь внезапности, как лучше преодолеть зону противодействия, старайтесь как можно лучше поразить цель».

Сегодняшний полет для меня необычный: лечу ведь в родные края. Под крылом проплывет и город Большой Токмак, где я родился, где прошли мое детство и юность...

Над вражеским аэродромом вспыхнули САБы. Их сбросили экипажи И. И. Мусатова, В. И. Борисова, Ф. К. Паращенко. В ярком свете на летном поле хорошо видны силуэты самолетов. За осветителями на цель вышли бомбардировщики. Их много. Вниз полетели тонны фугасок, зажигательных бомб. Через несколько минут на аэродроме уже было много взрывов и пожаров. Свыше тридцати прожекторов [120] забегали по небу. Артиллерия разных калибров открыла бешеный огонь. Куда ни глянешь — разрывы снарядов.

Мы на боевом курсе. Открываю бомболюки, прицеливаюсь, нажимаю кнопку сбрасывателя. Почувствовал едкий запах пироксилиновых патронов и легкие толчки — отделялись бомбы от. замков. Одна, другая... наконец последняя — тринадцатая. Алин продолжает лететь прямо на юг, маневрируя среди разрывов. Секунды, пока летят сброшенные бомбы, кажутся нестерпимо долгими. Но вот и наши бомбы долетели до земли. Одна из них попала в самолет. Он взорвался, загорелся. Огонь перебросился на соседние машины.

Пролетели мы на юг еще несколько минут и стали разворачиваться, на 180 градусов. Внизу, в темноте [121] ночи, виднелся мой Большой Токмак. Слышите ли вы, мои родные, земляки, гул советских самолетов, видно ли вам зарево пожаров — результат нашей работы? Как близко и в тот же час далеко я был в этот момент от своего родного дома...

А в это самое время экипаж командира полка, выполнив фотографирование аэродрома и сбросив бомбы, стал кружить вблизи пели, наблюдая за работой своих питомцев. И. К. Бровко и Г. Л. Мазитов видели освещенное летное поле, самолеты на нем и взрывы десятков серий бомб. Большинство из них ложилось среди стоянок самолетов и на бетонной полосе. Одна из серий прямым попаданием взорвала склад горючего, вызвав огромный пожар, продолжавшийся и после конца бомбового удара. На освещенном САБами и пожарами летном поле виднелось свыше 50 разбитых и поврежденных самолетов разных типов, на аэродроме возникло свыше десяти очагов огня.

Закончилось время удара, и Бровко повел самолет на цель для ее фотографирования. Вокруг самолета рвались зенитные снаряды. Двум прожекторам удалось «поймать» машину командира. Этим тут же попытались воспользоваться зенитчики, открыв прицельный огонь. С каждой секундой увеличивалась опасность: разрывы снарядов угрожающе приближались к самолету. Несколько осколков попало в обшивку. К счастью, внизу появилась яркая вспышка — это сработала фотографическая бомба, сброшенная штурманом Мазитовым. Снимок сделан. Теперь можно маневрировать. Командир отдал штурвал от себя и со снижением на большой скорости ушел из опасной зоны.

Уже наступил рассвет, когда мы приземлились на аэродроме Липецк. Сели с командиром полка последними. [122] Остальные экипажи, закончив писать донесения, готовились к отъезду на отдых. К нашему самолету подошел И. К. Бровко, спросил:

— Почему задержались с посадкой?

Я откровенно доложил, что после выполнения боевого задания мы пролетели несколько километров дальше на юг. Хотелось посмотреть на свой Большой Токмак...

— Товарищ подполковник! Алин тут ни при чем. Наказывайте только меня.

— Так уж и ни при чем. Командир за все в ответе. А то, что к родным местам потянуло, это понятно всем... — закончил командир полка, загадочно улыбаясь.

Тогда, в годы войны, мы с Василием Алиным и Николаем Кутахом терялись в догадках: почему командир полка не наказал нас за преднамеренное отклонение от маршрута, почему ограничился краткой беседой, а после, на разборе, даже не упомянул об этом?

И только недавно, читая рукописные воспоминания Ивана Карповича Бровко, присланные мне, я нашел ответы на эти «почему?» Оказывается, что тогда, при налете на вражеский аэродром в районе Запорожья, и командира «потянуло к родным местам». Вот как он об этом пишет:

«Маршрут нашего полета до цели и обратно проходил западнее Сталино, вблизи села Селидовки, где я родился, и Новоселидовских хуторов, где прошли мои детские и молодые годы.

На обратном пути, хотя еще не утихли волнения от долгого пребывания над целью, мое сердце не выдержало, и я попросил штурмана поточнее вести детальную ориентировку, чтобы не проскочить родные места. Захотелось посмотреть близкую сердцу донецкую землю. Помню, как еще до войны мне [123] части приходились летать над Донбассом, наблюдать массу огней, вспышки доменных печей, дым от многочисленных заводов и фабрик. Там, внизу, героический рабочий класс «всесоюзной кочегарки» выплавлял чугун и сталь, добывал уголь, выпускал различные машины, крепил экономическую мощь и обороноспособность Родины.

А теперь Донбасс — мертв. Внизу — ни одного огонька. Наступал рассвет. Довернув вправо, и снизился до высоты 400 метров. Стало хорошо видно населенные пункты и шоссейные дороги, речушки. Капитан Мазитов доложил, что через пять минут должны появиться Новоселидовские хутора. Да я и сам уже вижу знакомые места. Вот речушка Волчья, которая летом часто пересыхает, а сейчас наполнилась весенними паводками. За речушкой сразу начинаются поля, на которых я колесил трактором «Фордзон», сеял, убирал дородный колхозный урожай.

На высоте 150 метров мы пролетели вдоль хуторов. Я увидел отчий дом и рядом с ним дом брата Федота. Все дома и строения целы. Видимо, бои грозного сорок первого прошли стороной. Через боковую форточку я с удовольствием смотрел на утопающие в садах белостенные хаты, на широкие поля. Не хотелось улетать от своего любимого края, так и не повидавшись с родными и близкими. Теперь нашу донецкую землю топчет сапог немецких захватчиков. Но после сталинградской победы мы знаем, что скоро наступит время, когда будет освобожден не только Донбасс, но и вся земля нашей Родины. С набором высоты мы поспешили на свой аэродром».

После отдыха нас ознакомили с фотоснимками вражеского аэродрома Мокрое. Они свидетельствовали о том, что мы поработали неплохо, — аэродром [124] покрыт обломками десятков самолетов, развалинами служебных зданий, летное поле вдоль и поперек изрыто глубокими воронками (их виднелось около 250) и надолго выведено из строя.

Впервые в этом полете наши экипажи пользовались ночными фотоаппаратами с дополнительными, устройствами, изготовленными нашим умельцем, полковым техником по фотооборудованию И. В. Болоздыней. Устройства обеспечивали получение четких снимков результатов наших ударов.

26 марта — большой праздник всех воинов нашего полка. Мы стали гвардейцами! Наш полк теперь именуется «10-й гвардейский авиационный полк АДД». Мы входим в состав 3-й гвардейской дивизии, которая еще вчера была 24-й.

Это признание больших заслуг авиаторов перед Родиной. Сегодня же в нашем полку появилась новая группа Героев Советского Союза. Эту наивысшую награду получили Дмитрий Барашев, Василий Сенько, Сергей Захаров и Александр Петров. Орденами Ленина награждены Василий Алин, я и еще несколько летчиков и штурманов. Наш стрелок-радист Коля Кутах получил орден Отечественной войны II степени. Ивану Карповичу Бровко присвоено очередное воинское звание — полковник.

А через несколько дней состоялось торжественное вручение нашему полку гвардейского знамени.

На зеленом поле, вблизи боевых самолетов, выстроились летчики, штурманы, стрелки-радисты, техники. Все радостные, взволнованные. У многих на груди — ордена и медали. Перед полком появился член военного совета АДД генерал Г. Г. Гурьянов. В его руках красное шелковое полотнище с портретом Владимира Ильича Ленина и надписью: «За нашу Советскую Родину». На другой стороне развевающегося [125] на ветру полотнища число десять (номер полка), также вышитое золотом. Наступила торжественная минута. Лицо генерала Гурьянова, всегда спокойное, было торжественным. Он зачитал приказ наркома о присвоении полку гвардейского звания, а затем сказал:

— Товарищи гвардейцы! Вы мужественно и умело защищаете Родину от немецких захватчиков. В боях вы проявили храбрость, выдержку, настойчивость. Но сейчас надо еще сильнее бить врага. Повышайте свою боевую выучку, еще лучше организуйте массированные налеты. Военный совет АДД уверен, что вы с честью, по-гвардейски будете выполнять свой долг перед любимой Отчизной. Поздравляю вас, доблестные воины, с гвардейским знаменем! Вперед, к новым победам!

Полковник И. К. Бровко принял знамя, опустился на колено и поцеловал святыню. Затем от имени всего полка дал клятву:

— Заверяем советский народ, Коммунистическую партию, командование: мы будем высоко держать знамя, этот символ чести, доблести, геройства, пронесем его через огонь будущих жестоких боев за освобождение нашей Родины, за свободу порабощенных немецким фашизмом народов Европы. Мы будем драться, не зная страха, усталости, презирая смерть во имя Победы.

Командир полка передал знамя Герою Советского Союза Дмитрию Барашеву. Отважный летчик вместе со своими ассистентами Иваном Гросулом и Сергеем Захаровым прошел перед строем. А мы встречали знамя радостным «ура».

Гвардейское звание. Трудным был путь к нему. Авиаторы полка в тяжелых боях достигли немалых успехов, несли потери. Теперь мы будем сражаться под гвардейским знаменем — символом высшей [126] воинской доблести. Оно ко многому обязывает, зовет нас к свершению новых подвигов!

Стремясь усилить удары по врагу, мы изыскивали новые средства и резервы. Наряду с увеличением количества боевых вылетов за сутки мы стремились повысить грузоподъемность машины. Допустимой максимальной загрузкой самолета Ил-4 считался вес 1300 килограммов. В бомболюки помещалось десять «соток» и еще три на замки внешней подвески. Эта загрузка считалась законом для всех. Меньше можно, больше — нет. Никто не имел права приказывать повысить нагрузку. Другое дело, если кто пожелает это сделать добровольно. Желающих у нас оказалось много. Бомбовая нагрузка все время возрастала: 1500, 1750, 2250 и наконец — 2500 килограммов. Правда, увеличение нагрузки достигалось за счет сокращения запаса горючего. Выросло наше мастерство, и мы не брали в полет горючее «на всякий случай». Об экипажах, возивших двойную норму, у нас говорили: «Они воюют за двоих». С них стремились брать пример и остальные, чтобы бить врага по-гвардейски.

Как всегда, инициатором всех хороших начинаний был Дмитрий Барашев. Он первым в полку стал летать с повышенной бомбовой нагрузкой. За одну ночь его экипаж сбрасывал на врага столько бомб, сколько не так давно возили два-три воздушных корабля. Этот почин с энтузиазмом был воспринят однополчанами. Командир полка И. К. Бровко всячески поощрял экипажи, которые делали по три вылета в ночь, возили двойную бомбовую нагрузку. С Барашевым соревновались Алексей Никифоров, Юрий Петелин, Степан Харченко, Владимир Борисов, Василий Алин. Число тех, кто «воевал за двоих», все время росло.

Жизнь на фронте текла своим чередом. Каждый [127] день нам ставились новые задачи. Одиннадцатого апреля мы опять перелетели на подмосковный аэродром для участия в массированных налетах на административные и военно-промышленные центры фашистской Германии. За истекший год войны наши силы значительно увеличились, выросло мастерство. И теперь нас уже 24 экипажа, способных совершать дальние полеты. Да и в Липецке осталось несколько молодых экипажей, которые под руководством заместителя командира полка майора Н. М. Кичина продолжали учебу, принимали участие в налетах на вражеские объекты в районе Орла, Брянска, Сещи, Сталино.

Все это стало возможным потому, что рос количественно и качественно самолетный парк авиации дальнего действия. Если в боях под Москвой участвовало около 280 машин, среди которых были и устаревшие, то в контрнаступлении под Сталинградом — 480 самолетов. Забегая вперед, можно сказать, что в битве на Курской дуге принимало участие уже 740, а при освобождении Белоруссии — 1226 самолетов.

12 апреля мы бомбардировали объекты Кенигсберга. Погода на маршруте выдалась очень сложной. Пришлось преодолевать несколько метеорологических фронтов. Дальний полет всегда сложный. Для его успешного выполнения необходимы большой опыт, ночная подготовка, отличное знание радионавигации и самое главное — безграничное мужество, непоколебимая воля. Всегда длительные полеты проходили под огнем зениток, в лучах прожекторов, часто сопровождались встречами с истребителями. Это действительно полеты по огненным маршрутам.

Прошло немало времени с той ночи, когда советские самолеты в последний раз появлялись над Восточной [128] Пруссией. Мы полагали, что наш теперешний налет на Кенигсберг станет для немцев неожиданным. Однако эти надежды не оправдались. Зенитная артиллерия открыла шквальный огонь. Отовсюду — из города, порта, кораблей — летели снаряды. Казалось, что простреливается все небо. Но это не помешало нам нанести чувствительный удар. В порту, в районе заводов и вокзала мы наблюдали взрывы и пожары.

В эти же дни наши летчики успешно бомбили вражеские объекты в некоторых районах Донбасса.

В одну из апрельских ночей молодые воины вместе с авиаторами других частей наносили удар по вражескому аэродрому вблизи Сталино. Налет оказался весьма удачным. От бомб погибло несколько десятков фашистских летчиков. Одна из серий попала в помещение немецкого казино. Был взорван склад боеприпасов, повреждено и уничтожено много самолетов. На окраине города наши товарищи разрушили дом, в котором находился штаб армейского корпуса. Во время налета зенитная артиллерия оказывала исключительно упорное сопротивление. Несколько наших бомбардировщиков получили повреждения, а один настолько серьезное, что еле смог перелететь линию фронта, проходившую по Северскому Донцу, и сел на «живот» в районе южнее Купянска. Найти этот самолет майор Кичин поручил Ефиму Парахину.

...После освобождения из плена, лечения в госпитале Парахин никак не мог получить от врачей допуска к участию в полетах: искалеченные огнем и морозом руки заживали медленно. Тогда Ефим попросил «батю» разрешить ему летать хотя бы на По-2, «чтобы не сидеть без дела и не есть даром хлеб». Командир разрешил. С большой радостью, поднялся в воздух Парахин. Ежедневно он выполнял [129] всевозможные задания. Казалось, что и раны быстрее заживают, скорее настанет то время, когда он пересядет на бомбардировщик...

На рассвете с нашего аэродрома поднялся в воздух маленький По-2. Удивительная это машина. Вероятно, никто не ожидал, что учебный самолет, сконструированный несколько лет назад для начального обучения летчиков, окажется таким ценным оружием на войне. На нем выполнялись задания по связи, разведке погоды, разведке войск врага, а потом он стал и... бомбардировщиком. Немцы боялись надоедливого «кукурузника», этого «рус-фанер», который не давал им спать по ночам. Командование гитлеровцев за каждый сбитый По-2 платило деньгами и награждало железным крестом.

Вот на таком чудесном самолете полетел в разведку лейтенант Парахин. Позади остались Валуйки. Под самолетом появились села с белыми хатами. Среди них темнели пожарища. Совсем недавно здесь проходил фронт. Парахин внимательно осматривал зеленеющие поля. Где-то здесь и должно быть место приземления нашего бомбардировщика. Парахин искал Ил-4, летая по кругу, постепенно увеличивая его радиус. На третьем заходе он заметил машину, которая, словно птица, лежала на земле с раскинутыми крыльями. Подлетел ближе. С земли члены экипажа машут руками, подбрасывают вверх шлемофоны, радостно встречают однополчанина.

Парахин отметил на карте место приземления бомбардировщика и стал выбирать площадку для посадки. Вокруг овраги, дороги и кусты. Увлекся поисками площадки и не заметил, как два самолета с большой скоростью пролетели мимо. Парахин еле успел заметить кресты на фюзеляжах. Самолеты вдруг развернулись и стремительно помчались [130] и маленькому невооруженному По-2. Начался неравный бой. Истребители пытались зайти Парахину с двух сторон, взять его в «клещи». Но летчик разгадал намерение врага, он энергично отдал ручку от себя и с большим углом пошел к земле, перевел самолет на бреющий полет. Используя глубокие овраги, балки, отдельные деревья, кустарник, летчик начал маневрировать. Временами он уменьшал газ и, казалось, шел на посадку. Потом, взмыв вверх, имитировал падение. Из-под шлемофона ручьем бежал пот, он попадал в глаза, мешал наблюдению. А вражеские истребители, словно хищники, кружили и стреляли, предвкушая легкую победу. Парахин потерял счет времени и ориентировку. А борьба все продолжалась. Трасса пронзила воздух, [131] и один из снарядов попал в пропеллер. Самолет вздрогнул. Летчик выключил зажигание и пошел на посадку прямо перед собой. Колеса коснулись земли, самолет побежал улицей какого-то села. Стервятники, считая, что «рус-фанер» сбили, скрылись за горизонтом.

Подбежали колхозники, помогли Парахину спрятать машину в саду, замаскировать ее сеном. На другой день Ефим Парахин начал ремонт самолета. Это оказалось сложным делом. Не было инструмента. Еле нашли пилу, чтобы обрезать поврежденные концы пропеллера. Завели двигатель. Но как он будет тянуть? Ведь лопасти пропеллера стали короче...

Тепло простившись с помощниками, Парахин начал взлет. Долго разбегался По-2 улицей села, набирая нужную скорость. С большим трудом поднялся в воздух, сделал круг и, едва не касаясь колесами деревьев, полетел на север — к своему аэродрому.

После этого полета на мужественном лице Ефима появилась еще одна морщинка. Смерть заглянула в глаза летчика и оставила свой след...

* * *

14 апреля мы опять бомбили Кенигсберг, а через два дня 19 экипажей нашего полка вместе с экипажами других частей АДД вылетели на бомбардирование города и порта Данциг. Погода на маршруте оказалась значительно сложнее, чем предсказывали синоптики. На запад от Калинина под самолетом промелькнуло какое-то озеро, а затем землю укрыли облака. Некоторое время над головой еще виднелись звезды, но вскоре исчезли и они. Серые, как дым, облака окутали самолет. Они становились все более плотными. Вот уже видна только половина [132] крыла, затем полоска, и, наконец, оно совсем исчезло в непроглядной тьме. Продолжаем набор высоты. Началась болтанка, а за ней — обледенение. Стекло кабины помутнело, еле видны капоты двигателей. Самолет покрывается льдом, становится тяжелым, ухудшается его аэродинамика. Все труднее управлять кораблем. Василий крепко держит штурвал в своих могучих руках, неотрывно следит за многочисленными приборами, стрелки которых показывают обороты моторов, давление масла, температуру головок цилиндров, расход горючего, немедленно реагирует рулями на наименьшие отклонения, старается точнее выдержать курс, скорость, продолжает набор высоты.

Слепой полет... Он требует большого мастерства, а главное — выдержки. Нужно уметь ждать, ждать, пока кончатся облака, а с ними и изнурительная болтанка, опасное обледенение и чувство какой-то безысходности для экипажа и особенно для штурмана. В облаках я не могу ориентироваться, не могу пользоваться радионавигацией из-за различных помех. Остается одно: контролировать полет по приборам и... ждать. Большие трудности и у радиста Николая Кутаха. Расстояние до КП все время увеличивается, помехи в облаках большие, в любое время обледенеет антенна. Просто диву даешься, как нашему Коле удается все время поддерживать бесперебойную связь самолета с землей.

Прошло больше часа полета, а мы все еще в облаках. Высота — 5000 метров. Слоем льда покрылись кромки крыльев. Отлетавшие от винтов куски льда пробили остекление моей кабины, по самолету застучало, забарабанило, словно осколками снаряда. Василий Алин включил антиобледенительную систему, но лед продолжал нарастать снова. Моторы натужно гудели от перенапряжения, работали на [133] полных оборотах. Вскоре бессилен стал и антиобледенитель. Отяжелевший бомбардировщик уже не смог набирать высоту. Создалось критическое положение. Что делать? Но, к нашему счастью, облака стали редеть, посветлело в кабине, появились долгожданные звезды. Еще несколько минут — и мы над облаками. Над головой, далеко-далеко в бесконечной глубине Вселенной, мерцает бесчисленное количество ярких звезд. В этом сложном звездном лабиринте нахожу Большую Медведицу, Полярную, сверяю общее направление полета. Ниже нас расстилались, словно морская гладь, облака, и, казалось, самолет плывет над этой равниной, изредка касаясь крыльями верхушек высоких волн.

Облегченно вздыхает командир: он может пилотировать самолет, ориентируясь по естественному горизонту. А у меня осталась та же проблема: где находимся в данную минуту? На самом деле, где? Уже больше трех часов, как мы покинули аэродром, а земли я почти не видел. Если бы знать скорость и направление ветра, действующего на самолет, можно бы точнее узнать свое расчетное место. А так — только приблизительно определяю его. Имея в виду, что ветры в этих районах на большой высоте преимущественно встречные, считаю, что мы находимся западнее Великих Лук.

— Коля! Передай на КП: прошли линию фронта, высота — 6500 метров, под нами сплошная облачность. После этого сбрасывай листовки.

— Вас понял, товарищ штурман, — ответил радист.

Как и в прошлом году, нас выручила радиостанция, работавшая круглосуточно на территории оккупированной Латвии вблизи города Мадона. При помощи этой радиостанции я проконтролировал полет по дальности, рассчитал с определенной точностью [134] путевую скорость самолета. А это уже немало.

Впереди появились темные пятна — разрывы в облаках. Приближаемся к ним. Вижу землю и море. Узкой полоской тянется коса от Клайпеды до берегов Восточной Пруссии. Определяюсь. Мы отклонились вправо на 30 километров. Рассчитываю новый курс, и мы направляемся к Данцигу. Теперь под нами воды Балтики. И снова загустели облака. Над морем лететь еще 150 километров. В разрывах облаков темнеет море. На какое-то мгновение представил, что отказали моторы, самолет падает вниз, а там, в ночной темноте, холодная морская вода. А у нас — никаких средств спасения... Но моторы ровно и мощно гудят, и я вновь занимаюсь делом. Время тянется медленно. Левее небо осветили несколько прожекторов. Закраснели разрывы снарядов.

— Слева взрываются бомбы. Это не наша цель? — спросил командир.

— Это Кенигсберг, запасная цель. Мы идем на основную. Через 20 минут будем над Данцигом.

Вот и Данцигский залив. Подковой выгибается берег. Прямо перед нами — порт, судостроительные верфи, большой город. Все скрыто темнотой и облаками. Но цель видна. Видна по разрывам фугасных и бронебойных бомб, по голубым лучам прожекторов. Подлетаем ближе. Временами на земле что-то взрывается, и тогда блекнут прожектора, и облака окрашиваются бордовым заревом. Огненные фонтаны вырывают на мгновения из темноты самолеты, повисшие в воздухе, и частые облачка от только что разорвавшихся зенитных снарядов. А внизу вспыхивают, пересекаясь, длинные серии бомб. Осколки снарядов иногда врезаются в самолет, но Василий ведет его прямо к центру цели. [135]

Настал самый ответственный момент. Мы на боевом курсе. Всего несколько минут полета. Они венчают напряженный труд экипажа и многих людей на земле. В эти секунды летчик использует вес свое мастерство, удерживает корабль от кренов, рыскания по курсу, не допускает потери или набора высоты. Я стараюсь не обращать внимания на рвущиеся рядом снаряды, главное — метко поразить цель. Нервы напряжены до предела. Наконец сбрасываю бомбы. Вздыхаю с облегчением. Через несколько секунд взрываются наши бомбы. Они усиливают пожары в порту.

Задание выполнено, радость охватывает нас, но расслабляться рано. Впереди — дальняя дорога, полет над Восточной Пруссией, Литвой, Белоруссией, полет над облаками и в облаках. Все может произойти...

Мы понимали, что в случае вынужденного оставления самолета над оккупированной территорией или, куда хуже, над Восточной Пруссией нас ожидали большие испытания, а возможно, и смерть. И если кто-нибудь попадал в такую беду, он до конца оставался верным сыном Родины. Преодолевая неимоверные трудности, пробирался на восток, стремился вернуться в родную часть, чтобы снова бить ненавистного врага.

Под ровный гул моторов, когда далеко внизу проплывает знакомая местность, и полет проходит нормально, наплывают воспоминания... А затем, под утро, начинает одолевать сон, с которым трудно бороться. Незаметно глаза закрываются, и на короткое время погружаешься в иной мир. И странно: гул моторов не мешает сну, а еще больше убаюкивает. Другое дело — тишина в полете. Достаточно хоть на секунду остановиться мотору или нарушиться режиму его работы — сна как не бывало. [136]

Домой мы возвратились уже утром. Как хорошо вокруг. Заметно голубеет небо. Из-за небосклона тянутся золотистые лучи еще не взошедшего солнца. По низинам, вдоль речушек расстилается туман. Мы мчимся на малой высоте, и скорость кажется огромной.

После десятичасового полета мы приземлились на своем аэродроме. Вместе с нами Данциг бомбили экипажи Дмитрия Барашева, Леонида Филина и Николая Краснова. Остальные бомбили Кенигсберг и другие запасные цели вблизи линии фронта.

На следующий день нам предоставили отдых и разрешили поехать в столицу. Это было большой радостью для нас. И пролетая рядом с Москвой, и в дальнем полете, мы думали о городе, где решается судьба многих операций, судьба войны в целом.

Москва — могучее, трудолюбивое, горячее сердце нашей великой Отчизны. За предвоенные годы она расцвела, похорошела, превратилась в город мощной промышленности, науки и культуры.

Вспоминались кадры из кинофильмов: парад и демонстрация трудящихся на Красной площади, захватывающие картины авиационных праздников в небе над Тушино, радостная встреча москвичами первых героев-летчиков, спасших экипаж советского парохода «Челюскин»...

И вот война!.. Москва стала несокрушимой военной крепостью. Десятки тысяч москвичей пошли в народное ополчение и грудью защитили свой город. На подступах к Москве был нанесен первый мощный удар по немецко-фашистским войскам и развеян миф об их непобедимости.

На радость нам стояла отличная весенняя погода. Мы сразу же очутились среди шумного людского потока, обошли много улиц и площадей, на которых [137] кипела обычная жизнь. Москвичи куда-то спешили, все были озабочены своими делами. Побывали мы и на Красной площади — главной площади Страны Советов. Много видела эта площадь за свою долгую историю. Но самым, казалось, важным событием, которое глубоко врезалось в нашу память, был военный парад 7 ноября 1941 года. Враг был у ворот Москвы, на ее подступах шли тяжелые и упорные бои. А воины Красной Армии, участвуя в параде, демонстрировали свою несокрушимую волю, готовность разгромить врага. Прямо с парада, с Красной площади они пошли в бой.

Парад 7 ноября, проведенный в самый тяжелый для Родины момент, воодушевил советских воинов, вселил в их сердца уверенность в грядущей победе.

Домой мы возвращались под вечер. Москва погружалась в темноту. Летчики были полны приятных впечатлений. Не верилось, что еще сутки назад мы были над вражеским Данцигом. Какие безграничные возможности наших крылатых кораблей!

Из налета на Кенигсберг не вернулся экипаж старшего лейтенанта И. Е. Душкина. Это уже третий случай за год, когда отважный экипаж постигает неудача. Не слишком ли много для одного? Что-то не везет Ивану, словно сама судьба испытывает его на прочность. Ждали мы Душкина день, второй, а его все не было...

Тяжело становилось на сердце. Больно терять храбрых воинов, верных товарищей. И только третьего мая экипаж Душкина в полном составе возвратился в полк.

А случилось с ним вот что. Недалеко от линии фронта, еще над своей территорией, отказал двигатель. Перегруженный самолет потянуло к земле. С трудом долетели до ближайшей запасной цели, сбросили бомбы. Но беда не приходит одна — стал [138] барахлить и второй мотор, самолет быстро терял высоту. Вот уже 600 метров, 500... Только перелетели линию фронта, как полностью остановился и второй мотор. Садиться негде — внизу лес. Пришлось прыгать с этой малой высоты. К счастью, все приземлились благополучно. Подбежали красноармейцы с автоматами в руках. Приняли вначале за немцев. Началась проверка документов... По все закончилось благополучно.

В ночь на 21 апреля мы вылетели на бомбардирование железнодорожного узла и промышленных объектов Тильзита. Впервые за время налетов на немецкие города по всему маршруту стояла безоблачная погода.

Первым на цель вышел экипаж командира полка. Еще на подходе к городу авиаторы увидели плохое соблюдение населением правил светомаскировки. «Молчали» средства ПВО. И. К. Бровко снизился до высоты 2000 метров, и штурман Г. А. Мазитов метко, без помех сбросил бомбы на железнодорожную станцию. Затем, снизившись до высоты 500 метров, командир полка стал кружить вокруг города, наблюдая за работой экипажей полка и дивизии. В течение 30 минут продолжался удар по Тильзиту. Свыше пятидесяти серий бомб взорвалось на различных объектах города, вызывая взрывы и пожары. Ни одна из этих серий не вышла за пределы цели. На железнодорожном узле горело несколько эшелонов. Большой завод, примыкающий к станции, был охвачен огнем. ПВО противника по-прежнему бездействовала. Ни одного зенитного снаряда не появилось в освещенном небе.

Стрелок-радист Леонид Тригубенко попросил полковника Бровко пройтись над городом пониже и стал поливать огнем из пушки и пулеметов район расположения воинских частей. [139]

Вышли на Тильзит и мы. Внизу море огня. Куда ни глянешь — всюду пожары и взрывы. С трудом я разобрался в обстановке и сбросил бомбы на железнодорожную станцию.

— Хорошая работа, — сказал Василий Алин. — А как с обстрелом казарм? Стрелки готовы?

— Высота у нас большая, — ответил Коля Кутах.

— Начинаем снижаться. — И Алин резко отдал штурвал от себя.

Набирая скорость, Ил-4 стремительно пошел вниз. Командир повел самолет на центр города, а Коля Кутах и Миша Яселин стали обстреливать из пулеметов и пушки вражеские объекты. К ним присоединился и я.

На другой день в моем фронтовом дневнике появилась очередная запись: «Вчера ночью бомбили город Тильзит. За сто километров были видны пожары в городе. По мере приближения к цели пожары увеличивались и охватили весь город. Он стал похож на многие наши города, уничтоженные войной. И мы, авиаторы, довольны этим. Это наша расллата за Сталинград и Воронеж, за разрушенные города и села, за страдания нашего народа».

Налетом на объекты Кенигсберга 29 апреля мы закончили свои рейды на города Восточной Пруссии, этой колыбели милитаризма и фашизма, впитавшей в себя наиболее реакционные черты пруссачества. Несмотря на сильный зенитный огонь, мы успешно выполнили боевую задачу и все вернулись на свою базу.