Содержание
«Военная Литература»
Мемуары

Глава XLI.

Мое столкновение с адмиралом Рожественским

10 сентября. Прошел первый месяц жизни в лагере Киото. Наша группа орловцев тесно сплочена, занимает смежное помещение в храме, служащем нам бараком, делится всеми новостями с Родины, получаемыми в письмах, и продолжает совместные работы, посвященные изучению обстановки и обстоятельств Цусимского боя. Нам удалось приобрести японские журналы на английском языке, в которых приведены сообщения японских офицеров о ряде выдающихся боевых эпизодов. Мы достали рапорт адмирала Того на английском языке о действиях японской эскадры в бою и сделали полный перевод его на русский язык. Эти данные еще раз подтвердили правильность тех общих выводов, к которым пришла наша орловская группа.

Японское военное издательство выпустило альбом со снимками огромных повреждений броненосца «Орел». Этот альбом помог мне закончить составление точного эскиза его обоих бортов с наружными повреждениями и указанием калибра попавших снарядов. Общий итог попаданий показал, что в броненосец попали 42 снаряда 12-дюймового калибра, причем в большинстве случаев взрывы этих снарядов оказались парные. Они были нанесены залповой стрельбой из одной башни.

Число попаданий 8– и 6-дюймовых снарядов достигло 102, а всего, следовательно, «Орел» выдержал 144 снаряда от 6– до 12-дюймового калибра и остался в строю, сохранив ход, управление и половину артиллерии. Это может служить доказательством его достаточно высокой боевой живучести и стойкости. Вполне оправдала себя и система броневой защиты, образованная двумя броневыми поясами от носа до кормы с общей высотой в 11 ½ футов на миделе и двумя сплошными броневыми палубами, примыкающими к нижней и верхней кромкам поясной защиты. Однако конструкция крепления броневых плит к корпусу оказалась явно неудовлетворительной. Даже при беглом осмотре корабля после боя мне пришлось обнаружить броневые плиты, сорванные с болтов и сдвинувшиеся со своих мест вследствие расстройства креплений их к корпусу. При ударе в край плиты тяжелого фугасного снаряда и его взрыва происходит поворот плиты вокруг ее центра тяжести, ближайшая к точке удара кромка вдавливается в борт, а противоположная сторона отрывается откреплений внаружу с разрывом болтов и гужонов.

Мир уже заключен, но в нашей жизни заметных перемен не произошло. Нам только разрешено ездить в окрестности Киото и посещать наших товарищей, размещенных в лагерях Осака, чем мы и поспешили воспользоваться.

С моим переездом в Киото я попал в самую гущу офицерской морской среды. Офицер гвардейского экипажа с броненосца «Генерал-адмирал Апраксин» лейтенант С. Л. Трухачев счел [482] своим «офицерским долгом» доложить адмиралу Рожественскому о том, что офицеры его эскадры «марают честь мундира» и вступают в «боевую организацию».

К адмиралу был вызван флаг-офицером штаба лейтенант Славинский, участвовавший в беседе с Русселем. Рожественский сказал, что Руссель увлечет всех офицеров «к устройству подкопов», как на Садовой улице, что Руссель хорошо известен как представитель какого-то еврейского заграничного союза, что «не годится офицерам думать о политике, получая деньги от правительства». Впрочем, в заключение адмирал сказал, что не придает серьезного значения всей этой истории, так как уверен в здравом смысле офицеров, и не смотрит на все дело в таком виде, как ему было доложено Трухачевым.

Разыгравшийся инцидент на этом не кончился. В нашем общежитии Хонго-Куди кроме моряков помещен также армейский генерал-майор Соллогуб, взятый в плен под Мукденом, и несколько армейских офицеров. Так как они попали в лагерь раньше моряков, то считали себя здесь «старожилами». Один из них, капитан Зверев, с самого прихода сюда присвоил себе «прерогативу» получать от японской администрации всю почту, приходившую на имя пленных всего общежития, и раздавать ее адресатам. Руссель еще до приезда в Киото выслал нескольким офицерам по пачке книжек, газет и брошюр, которые прошли через руки Зверева. Он, конечно, процензуровал содержание почты и доложил генералу Соллогубу о получении офицерами «революционной литературы». Вслед за этим, уже после посещения Русселя, от него пришли три письма на мое имя. Одно из них было передано мне распечатанным. В письме Руссель сообщал о своем намерении посетить нашу группу пленных. Письмо, видимо, было задержано Зверевым и опоздало. Два других письма вскрыл генерал Соллогуб и представил их адмиралу Рожественскому. Мне сообщили из его штаба, что адмирал предлагает мне явиться за получением писем к нему лично.

Я отправился в общежитие адмирала. Славинский сопровождал меня до лагеря. Флаг-офицер провел меня в кабинет, занятый Рожественским. Здесь я встретился с командующим 2-й эскадрой после Кронштадта во второй раз. Он уже оправился после полученных в бою ранений. Глубокие шрамы на лбу и на голове придавали ему еще более жесткое выражение. Хотя флаг-офицер мне сказал, что адмирал не предполагает давать официальный ход истории с письмами Русселя, но когда я вошел, то, вероятно, мой независимый вид в штатском платье вызвал в Рожественском приступ внезапного раздражения: «герой» Цусимы вновь почувствовал себя на палубе «Суворова».

Не вступая ни в какие разговоры и не задавая никаких вопросов, он со свойственной ему лаконичностью объявил: «Вот вам письма от вашего друга Русселя. Берите и уходите. Но уже в Россию не показывайтесь! Ведь вы инженер, они устроят вас. [483]

Но казенных денег вам больше не видать! Отправляйтесь к вашему другу Русселю на Гавайские острова разводить бананы».

При этом он протянул мне два письма и брошюру о восстании на «Потемкине», написанную матросом Матюшенко. Я взял письма, поданные мне адмиралом, повернулся и вышел. Он еще что-то закричал мне вслед, но я уже не слышал и закрыл дверь. А выбежавший ко мне флаг-офицер говорил с растерянным видом, что давно он не видел адмирала в таком исступлении и что в нем проснулся старый Рожественский времен похода через Индийский океан.

Старший из моряков в нашем общежитии, капитан 2-го ранга Коломийцев, командир «Буйного», имел еще одно объяснение с адмиралом по поводу всей этой истории. Адмирал к тому времени уже отошел, но тем не менее снова повторил Коломийцеву, что я буду посажен в крепость, если появлюсь в России, а поэтому мне лучше назад не показываться. Когда Коломийцев возразил ему, что ведь за мной нет никакого преступления, а без суда в крепость не сажают, то адмирал на это ответил: «Такие дела обыкновенно устраиваются в административном порядке. Что же касается понятия «преступление», то оно такое же растяжимое, как и «правосудие». В заключение он сказал: «Инженер Костенко известен как вполне убежденный человек. Он, во всяком случае, нетерпим в России, так как, оставшись на флоте, все равно будет вести пропаганду среди рабочих на заводах».

Эти угрозы адмирала были мне переданы Коломийцевым и вызвали самые разнообразные толки среди всего офицерского состава.

С Трухачевым и несколькими близкими к нему гвардейцами из прибалтийских баронов я прекратил всякие отношения. Что же касается остальных, то я не заметил с их стороны никакого недоброжелательства или настороженности. Даже наоборот: адмирал создал мне своеобразную популярность, а я получил большую свободу в выражении своих взглядов. В результате этот инцидент содействовал сплочению небольшой группы офицеров «Орла» и небогатовского отряда. Наши беседы о событиях в России приняли характер систематических занятий по вопросам экономики, истории и права.

Угрозы Рожественского производят несколько комичное впечатление. Не преувеличивает ли адмирал Рожественский своих заслуг перед «возлюбленным Отечеством», что воображает, будто благодарная Россия снова предоставит ему неограниченную власть, к какой он привык на эскадре? Он грозит засадить меня в крепость за переписку с Русселем, а сам Руссель, возможно, скоро возвратится в Россию как полноправный гражданин. Да и будет ли достаточно одного слова Рожественского, чтобы так просто расправиться со мной, как он сейчас воображает? Ведь в конце концов он только пленный адмирал, бывший командующий погубленным им флотом. Быть может, ранее чем [484] он сможет заняться спасением Отечества, ему самому придется дать ответ, как он довел вверенную ему эскадру до беспримерного разгрома и сам попал в японский плен со своим штабом. Рожественскому надо будет еще за все это ответить. Итак, я не вижу достаточных оснований последовать «великодушному» предостережению адмирала, советующего мне стать дезертиром и отказаться от возвращения на Родину. Когда придет время, я поеду в Россию на общих основаниях, как и все пленные. Именно теперь явился особый смысл ехать в Россию, когда начинается полоса новой жизни.

В одном только, возможно, Рожественский прав. По всему вероятию, мне придется покинуть флот. Морская служба уже вовлекла меня в водоворот военных событий, заставила принять участие в войне с Японией вопреки моим взглядам на преступность царской политики на Востоке. Что же, еще не поздно переменить дорогу. Все пережитое расширило мой кругозор, дало нужный опыт и закал. Есть желание работать, и найдется полезное дело у себя на Родине, не прибегая к совету Рожественского «разводить бананы на Гаваях».

В особом раздражении адмирала против меня, видимо, сказались личные мотивы. Очевидно, ему было доложено представителями штаба, что в докладе о роли наших броненосцев типа «Суворов» в Цусимском бою я вполне определенно выступил с решительной критикой действий адмирала Рожественского перед боем и его тактики в бою. Вскоре после моего доклада флагманский минный офицер Рожественского лейтенант Леонтьев очень уговаривал меня пойти к адмиралу и принять участие в той чрезвычайно важной работе, которой он сейчас занят, вырабатывая план восстановления флота и составляя задания для новых боевых судов. Рожественскому могли бы быть весьма ценны все мои технические выводы и наблюдения. Это именно теперь особенно важно, так как флагманский корабельный инженер Политовский погиб, а я — единственный оставшийся в живых из бывших строителей броненосцев эскадры.

На эти полуофициальные предложения я ответил решительным отказом, заявив, что для меня Рожественский является одним из главных виновников гибели нашей эскадры и я не думаю, чтобы он, погубив вверенный ему флот, мог быть особенно полезен для возрождения флота в будущем. Так как я считаю, что принципы командования Рожественского не могут дать результата и не он способен объединить людей для новой творческой работы, то я не нахожу возможным с ним сотрудничать. А своим начальником здесь, в японском плену, я его более не считаю.

Мой визит к Небогатову и моя беседа с ним о бое также, очевидно, стали известны Рожественскому.

В конце концов, вся эта буря в стакане воды — лишь мелкие [485] дрязги и жалкие личные отголоски пережитой нами цусимской драмы.

Мы все еще варимся здесь в собственном соку, тогда как Цусима вызвала в России волну глубоких потрясений. И туда теперь должны быть устремлены все взоры, чаяния и надежды.

Дальше