Глава третья.

Юго-западнее Сталинграда

В резерве Ставки

24-я гвардейская стрелковая дивизия покинула Волховский фронт 15 октября 1942 года. Мы знали, что направляемся в распоряжение Ставки Верховного Главнокомандования, но пока не имели представления о пункте назначения.

Эшелон с управлением дивизии тронулся в путь ранним утром. Все приникли к окнам, провожая взглядом леса и перелески северо-запада России, ставшие нам особенно дорогими. Мы воевали здесь короткое время, но пережили много...

На станции Тихвин стояли недолго. В здании, где в декабре прошлого года располагался мой НП, уже трудились люди. Окна наполовину заложены кирпичом... За Тихвином — Череповец, Вологда, Ярославль... Повернули на Москву. Разговоры в теплушках пошли о Сталинграде. Сводки Совинформбюро сообщили, что там начались ожесточенные атаки противника в районе Тракторного завода. Атаки отбивались, но превосходство сил было на стороне врага. Гитлеровские войска пробились на территорию завода и вышли к Волге. Фронт обороны советских войск в городе оказался разорванным. На Кавказе немецко-фашистские захватчики рвались вперед на всех направлениях, а наши армии были вынуждены обороняться. Особо тяжелая обстановка складывалась в районе Туапсе.

В Москве чуть задержались на Окружной дороге. Командиры штаба достали карты Европейской части СССР и теперь водили пальцем то по этим картам, то по сводке Совинформбюро. Гадали, куда мы направляемся... Повернули на юго-запад... Миновали Тамбов, остановились недалеко, на станции Платоновка. Здесь — выгрузка, и пешком [118] — под Рассказово. Вошли в состав 2-й гвардейской армии. В лесу построили землянки. Теперь это дело было привычным — все закончили за два дня. Даже бани. Помылись как следует: с вениками... и песочком, который нет-нет да и сыпался с потолка.

В дивизию пришло пополнение, главным образом курсанты военных училищ и тихоокеанские моряки. Почти никто из них еще не нюхал пороху, но все горели желанием сразиться с врагом и разгромить ненавистных гитлеровских захватчиков. С моряками решались и «особые» вопросы: они не хотели расставаться с бушлатами и тельняшками. Объясняли — пахнет морем да и фашисты боятся тельняшек пуще всего. Просили оставить при себе.

Пришлось разрешить.

Вооружились мы автоматами и пулеметами. Все было прямо с завода. Получили новую артиллерию на механической тяге и минометы. Боеприпасы дали по полной норме. Все радовались и благодарили тех, кто вложил в это свой труд, свои силы. В тылу совершался внешне неприметный, но равный труду ратному по роли для победы великий трудовой подвиг. Всю страну облетело тогда сообщение, что слесарь одного из новосибирских заводов Николай Санин установил выдающийся производственный рекорд: он выполнил с помощью сконструированного им штампа 514 норм. Сталевары бригады А. Баранова с Алапаевского металлургического завода открыли счет выпуска сверхплановой продукции в фонд защитников Сталинграда и внесли в этот фонд с начала октября 100 т стали. Промышленность Москвы выполняла планы производства с большим превышением.

Замечательные дела тружеников тыла были постоянной темой политинформаций и бесед, проводимых в подразделениях.

Командующий 2-й гвардейской армией генерал-майор Я. Г. Крейзер поставил перед нами конкретные задачи по боевой подготовке. Начались занятия. Учились в основном наступательному бою. Одновременно сколачивали подразделения. Вскоре командарм сообщил, что в армии создается корпусная система организации. Наша дивизия вошла в состав 1-го гвардейского стрелкового корпуса, командиром которого назначили генерал-майора Ивана Ильича Миссана, опытного военачальника, с которым нам пришлось в будущем делить военные невзгоды и радости. [119]

Для меня, как командира соединения, работы теперь прибавилось. 9 октября был упразднен институт военных комиссаров, и мы — командиры — стали единоначальниками. Эта мера партии и правительства была направлена на повышение авторитета командира, укрепление его руководящей роли. В то же время она обязывала командный состав больше заниматься воспитанием войск. Должен сказать, что командиры хорошо справлялись с новыми задачами, а бывшие комиссары в свою очередь быстро осваивали свои изменившиеся функции.

Готовясь к грядущим боям, мы чаще, чем ранее, проводили доверительные беседы с молодыми воинами о фронтовом житье-бытье. К беседам широко привлекались ветераны дивизии, на гимнастерках которых поблескивали ордена и медали. Наравне с командирами они были наставниками молодых. Бывалые солдаты охотно делились пережитым с товарищами из пополнения, без прикрас рассказывали им о трудностях боевой обстановки, о воинской смекалке, о войсковом товариществе, о взаимной выручке. Молодежь льнула к ветеранам, старалась подражать им даже в походке, беспрекословно принимала к исполнению их советы.

Беседы как-то сами собой поворачивались на события в Сталинграде и на Кавказе. Там сейчас было труднее всего. Всеми выражалось одно пожелание: послали бы нас туда...

После того как Совинформбюро сообщило об окружении сталинградской группировки противника, мы жили ожиданием, что вот-вот будем направлены на фронт для довершения разгрома армии Паулюса. Основные мероприятия по укомплектованию дивизии подходили к концу. Были проведены учения, которые показали хорошую подготовку войск. В соединении насчитывалось свыше 13 тысяч человек, отлично вооруженных, прекрасно одетых и обутых. За месяц пребывания в резерве Ставки во всех ротах и батареях были созданы полнокровные партийные и комсомольские организации. Отряд коммунистов дивизии пополнился более чем на 400 человек за счет воинов, показавших себя в боях на Волховском фронте с лучшей стороны. Но никаких распоряжений в конце ноября нам не поступило. Однако чувствовалось, что важные события назрели: командармом назначили генерала Р. Я. Малиновского, о котором мы были наслышаны как [120] о человеке с весьма большим и разнообразным военным опытом. Начальник штаба полковник М. Д. Грецов находился пока на месте, но поговаривали, что он уступит свой пост более опытному военачальнику. Действительно, несколько позже начальником штаба стал генерал-майор С. С. Бирюзов. Я. Г. Крейзер остался заместителем командарма.

Днем 4 декабря пришло распоряжение о погрузке в железнодорожные эшелоны, а с наступлением ночи первые подразделения дивизии уже садились в вагоны. Эшелоны пошли на юго-восток с курьерской скоростью.

Выгружались на станциях Иловля и Лог. Встали на лыжи, которые нам выдали перед самой погрузкой. В полушубках, стеганых штанах на вате идти без тренировки было трудно. От лыж пришлось отказаться. К тому же у части бойцов не было рукавиц. Погода была неустойчивой: то жгучий мороз с ветром, то оттепель с мокрым снегом и дождем. Я подумал и приказал иметь кроме валенок и сапоги. Поэтому в оттепель шли в сапогах, а в мороз, что было, как правило, ночью, переобувались в валенки.

Между тем нас уже торопили. За первые сутки мы сделали 65 км, за вторые — не менее. Люди устали. На привалах ложились и мгновенно засыпали. Но сознание, что наше прибытие на фронт может ускорить полный разгром окруженного под Сталинградом противника, подбадривало воинов. Они крепились и шли вперед. То и дело над совершающими марш колоннами войск появлялись самолеты У-2. Они сбрасывали листовки. Военный совет армии призывал нас успешно завершить марш. Затем полетели недостающие бойцам рукавицы. Ночью высоко в небе мы слышали рокот моторов гитлеровских транспортных кораблей, несущих на борту боеприпасы, продовольствие и медикаменты для окруженной группировки. Полет вражеских самолетов проходил под нашим зенитным огнем. Днем разыгрывались воздушные бои. Советские истребители перехватывали воздушные транспорты противника, сбивали их. Не раз с немецких самолетов падали буханки хлеба, консервы. Мы тут же употребляли их в дело. Мне звонил командующий 8-й воздушной армией генерал-майор авиации Т. Т. Хрюкин и шутливо сетовал, что воздушного врага сбивают летчики, а немецкими консервами питается пехота. Мы охотно делились [121] с крылатыми товарищами трофеями и просили сбивать побольше транспортных самолетов.

На марше я все время держался в голове колонны, чтобы всегда быть в состоянии, если потребуется, к моменту подхода главных сил дивизии поставить им боевые задачи.

К вечеру 14 декабря мы с начальником штаба подполковником Г. Б. Котиком прибыли в Калач. Повсюду видны следы недавних сражений, пожарища, груды исковерканного вооружения и техники противника. У гитлеровских танков пробиты борта, сорваны башни и гусеницы — свидетельство мощи наших ударов. Но и в сумерках белые кресты на танках — отличительный знак принадлежности к фашистскому вермахту — выглядели зловеще. В городе с большим трудом нашли свободную избу, разделись. К 20 часам КП был готов. Вскоре телефонист доложил, что командир корпуса генерал Миссан вызывает меня к аппарату.

Переговорных таблиц у Миссана под рукой тогда не оказалось. В таких редких случаях мы вели беседу открытым текстом на родном нам украинском языке, мешая его с русским. Думали, что если кто будет подслушивать, то не сумеет быстро разобраться в наших диалогах, а когда доберется до истины, секретность событий уже исчезнет.

Комкор приказал идти форсированным маршем на реку Мышкова и занять подготовленную оборону от Нижне-Кумского на юг.

Справа от нас занимала оборону 300-я стрелковая дивизия, которой командовал полковник Иван Михайлович Афонин. О нем я много слышал хорошего еще раньше. Сосед что надо.

Слева — 98-я стрелковая дивизия полковника Ивана Федотовича Серегина. За него опасаться нечего — не подведет. 33-я гвардейская дивизия генерал-майора Александра Ивановича Утвенко составила резерв нашего корпуса.

Генерал Миссан на своем оригинальном диалекте объяснил, что оборону занимает и 13-й гвардейский стрелковый корпус генерал-майора П. Г. Чанчибадзе.

Таким образом, главные силы нашей гвардейской армии, боевая мощь которой была мне известна, вместо того чтобы наступать на окруженного под Сталинградом противника, [122] переходили к обороне. Такое могло случиться лишь при условии резкого изменения обстановки, угрожающего фронту.

Чтобы выполнить нашу задачу, мы должны были иметь достаточно полное представление о том, что происходило на рубеже Мышковой. Хорошая осведомленность нужна всегда, но в запутанной обстановке и на случай крутого поворота событий она необходима вдвойне, Что же было там?

— А в чем дело? — спросил я Миссана.

— Впереди какие-то нелады... И ты меня больше не пытай, сам не знаю, — ответил он.

Худшего ответа нельзя было и предположить. Если командиру корпуса не известно, что происходит перед фронтом его войск, значит, либо обстановка там сложилась из рук вон плохо, либо старший начальник не в состоянии информировать своих подчиненных. Второе отпадало: армия еще не вступала в бой, и управление войсками пока ничем не нарушалось и действовало бесперебойно. Оставалось первое...

— Прибудешь до места, доложишь обстановку. У меня все, — закончил разговор командир корпуса. — Желаю удачи.

Мы с подполковником Котиком, сидя у карты, молча закурили...

* * *

Теперь в подробностях известно все, что вынудило тогда Советское Верховное Главнокомандование повернуть 2-ю гвардейскую армию на внешний фронт окружения немецко-фашистских войск под Сталинградом. По этому поводу написаны специальные книги и статьи на разных языках, имеются воспоминания советских и гитлеровских военачальников. Мы же, непосредственные участники битвы на Волге, в ту пору не представляли, да и не могли представить себе всей полноты событий, которые развивались с непостижимой быстротой.

Прибывая в Калач, мы отнюдь не предполагали, что враг, пытаясь спасти 6-ю армию Паулюса, бросил вперед из района Котельниково сильнейшую танковую группировку и моторизованные соединения. Нам не было известно, что противник оттеснил передовые части Сталинградского фронта, создал угрозу для советских войск [123] на внешнем фронте окружения и рассчитывал вызволить 6-ю армию.

Ставка Верховного Главнокомандования еще утром 13 декабря 1942 года решила использовать 2-ю гвардейскую армию на котельниковском направлении, передав ее в состав Сталинградского фронта. За последующие сутки обстановка здесь значительно ухудшилась. Танковые дивизии противника стремительно развивали наступление.

14 декабря в 22 часа 30 минут представитель Ставки генерал-полковник А. М. Василевский получил официальную директиву, которая предписывала 2-ю гвардейскую армию форсированным маршем двинуть на юг и расположить в тылу частей, действующих против котельниковской группы противника. Общая идея отражения войск Манштейна была сформулирована так: «главная задача наших южных войск — разбить котельниковскую группу противника, силами Труфанова{29} и Яковлева{30}, в течение ближайших дней занять Котельниково и закрепиться там прочно» {31}.

В эти события вплеталась теперь наша 24-я гвардейская стрелковая дивизия. Полки ее располагались поблизости от Калача. Предупредив командиров, что предстоит форсированный марш, мы с начальником штаба опять обратились к карте, чтобы принять решение на марш и последующую оборону на реке Мышкова. На Нижне-Кумский вела единственная дорога через Вертячий. Следовательно, дивизии приходилось выдвигаться на фронт в одной походной колонне. Ближе всех к дороге находился 70-й полк подполковника П. П. Ткаченко, затем — 72-й полковника Г. Е. Кухарева. Далее всех был 71-й полк, которым теперь командовал подполковник П. М. Савельев. Артиллерийский полк подполковника Ф. П. Тонких был распределен по частям. Так и пошли: впереди — 70-й, за ним — 72-й и, наконец, 71-й. Я двигался во главе колонны. Приняли все виды боевого обеспечения: вели разведку, выслали боевое охранение, приняли меры ПТО, ПВО. Считали, что не исключена встреча с врагом, особенно с его танками. Приготовились их хорошо встретить. [124]

В обороне было решено иметь два полка (72-й и 70-й) в первом эшелоне, а один полк (71-й) — во втором. Такое расположение частей обеспечивало достаточную плотность сил и средств, глубину и активность обороны. Вместе с тем оно соответствовало последовательности выхода частей дивизии в район Нижне-Кумского.

Только вышли — получили радиограмму из армии: ускорить темп выдвижения. Затем прибыл нарочный с тем же приказанием. Мало-помалу марш превратился в форсированный.

Четыре дня форсированного марша на юг... Хутора встречаются редко. Повсюду голая степь с балками, которые тянутся к Дону или его притокам. Мороз стал крепким. Укрыться негде... На зубах бойцов скрипят песчинки — ветер несет их с полузанесенных просторов... Бойцы устали, похудели, но молчат, не ропщут... Война...

19 декабря — последний переход к реке Мышкова. Идем, как всегда, почти бегом. Но день принес неожиданности: навстречу стали попадаться войска. Бойцы шли понурив голову, двигалась артиллерия на взмыленных, утомленных лошадях, тарахтели санитарные повозки с ранеными... Почему мы — к фронту, они — в тыл? Я подошел к командирам отходивших частей с этим вопросом. Отвечают: вынуждены оставить позиции, немцы прут танками и самоходками от самого Котельниково. Пехота у врага — на автомашинах. Удержать его не хватило сил. Мы не укоряли: знали, что отходят после того, как сделали все возможное. Вскоре еще немецкая авиация налетела: то бомбардировала, то сбрасывала листовки на плохом русском языке. В них сообщалось, что блокада с окруженных под Сталинградом войск скоро будет снята, а нам, советским солдатам, пора сдаваться в плен.

Когда до Мышковой осталось не более двух-трех часов ходу, я выехал вперед, чтобы на местности уточнить сделанные ранее наметки расположения сил в обороне. Меня сопровождали два штабных командира. Дорога была хорошо накатана, и мы быстро приближались к цели...

На реке Мышкова

Чтобы ориентироваться на местности, я держал перед собой карту. Где же Мышкова? Ей самое время показаться, но за стеклом тянулась скованная морозом однообразная [125] степь. Наконец слева мелькнула неширокая коричневая полоска земли — обнажение породы крутого берега реки.

В первую минуту, когда машина затормозила, мы даже опешили: так не вязался этот невзрачный ручей с понятием водной преграды — каких-нибудь 8–10 м ширины. И то в половодье. Глубина, вероятно, была тоже невелика. Гладь воды скрыта льдом, перевитым космами снежной поземки.

Мы вышли из машины, сориентировались на местности. Сомнений не осталось: это был рубеж назначенной нам обороны. Одно радовало: берег наш был высоким, падающим к воде крутым обрывом — отличное противотанковое препятствие. Да и пехоте не легко его преодолеть. Противоположный берег пологий. От нас хорошо и далеко видно, а нас просмотреть не так-то просто.

Отход войск на северный берег реки Мышкова закапчивался, когда мы заметили у самого обрыва невысокого плотного человека в лихо заломленной папахе, бекеше и белых бурках. Он отчитывал лейтенанта в изорванном, опаленном полушубке, как видно, командира отходившего подразделения. Лейтенант был утомлен и бледен, едва держался на ногах.

Я подошел вплотную и услышал, как лейтенант заявил, что имеет приказание на отход, просит не мешать ему выполнять задачу. Заметив меня, человек в бекеше оставил лейтенанта. Мы взаимно представились. Оказалось, что это генерал Георгий Федорович Захаров — заместитель командующего Сталинградским фронтом, человек весьма горячий и не терпевший возражений.

Мое появление отвело грозу от лейтенанта. Узнав, что я командир свежей дивизии, подходящей к рубежу обороны, Захаров отпустил его. Тот бросился догонять свое подразделение.

С Захаровым мы уточнили рубеж обороны дивизии. Генерал показал следы оплывших и обвалившихся окопов, некогда отрытых для войск, защищавших Сталинград. Это и была та заранее подготовленная оборонительная позиция, о которой говорил мне И. И. Миссан по телефону.

— Давайте быстрее, — потребовал Г. Ф. Захаров. — Враг будет здесь с минуты на минуту. [126]

Он простился, сел в машину, которая стояла в неглубокой балке, и уехал.

Теперь мне следовало, не теряя времени, осмотреться и уточнить решение на оборону дивизии. За рекой уже никого не было. Лишь три фигуры одиноко маячили в степи, приближаясь по дороге к Мышковой. Что это за путники там, где уже мог появиться противник? Их мерный шаг как-то не вязался с нервной обстановкой отхода и вызывал чувство тревоги.

Мы с командирами перебрались чуть назад от берега на небольшой гребень, где сохранились окопы и добротные пулеметные ячейки. Одна из них послужила нам наблюдательным пунктом. Пока мы подходили к ней, над головой прошла трасса пуль с немецких самолетов, пролетавших на восток. По всему чувствовалось, что выход 24-й гвардейской стрелковой дивизии надо сколь можно ускорять. Завершение отхода советских войск, требование Захарова, наконец, три одинокие фигуры, которые подходили к берегу реки и как бы ставили последнюю точку на том, что было ранее, — все это звало к действиям.

Я приказал одному из сопровождавших командиров вернуться на автомашине к совершающей марш дивизии и ускорить ее движение. Сам же с другим командиром спустился в ячейку. Шофер Власенко натянул над нами плащ-палатку и слегка забросал снегом. Затем машина ушла. Мы остались вдвоем.

Теперь мы смотрели на ту сторону реки Мышкова совсем другим взглядом. Там находился враг. И потому мы глядели особо внимательно. Даже степь не казалась такой уж однообразной. На плоской земле кое-где просматривались неглубокие балки. Снега и там было мало, но лежал он плотными белыми языками. Ветер, который в этих краях дует непрестанно, гулял свободно, играя сухой землей, овевая и равнину, и речку, и наш высокий берег сивой поземкой. Смотреть было трудно. В глаза попадали мелкие комья земли, колючий снег жег лицо, выбивал слезы.

За речкой чуть вправо от нас виднелись хаты и дворы вольно раскинувшегося хутора Нижне-Кумский. Там было тихо и безлюдно. Высокая ветряная мельница с неподвижными крыльями выдавалась над хатами. Еще далее на самом горизонте темнело облако дыма. Это — хутор Верхне-Кумский. Вероятно, он горел. [127]

Дорога, по которой мы приехали сюда, спускалась к реке через узкую выемку, проделанную саперами в обрывистом берегу. Ширина съезда позволяла проходить лишь одной автомашине. У выемки на льду реки замер подбитый и брошенный грузовик с кухней на прицепе. Дорога пересекала речку и, образуя развилку, бежала на Нижне-Кумский и на запад в степь.

Три путника тем временем вплотную подошли к реке. Походка человека в центре группы напоминала мне кого-то очень знакомого, но я, как ни напрягал память, так и не мог вспомнить, кто бы это мог быть. Люди пересекли речку и, так же не торопясь, ровным шагом, направились по выемке к нам. Я пошел им навстречу и легко узнал среди них доброго своего приятеля по прежней службе в Московской кавалерийской дивизии, командира эскадрона Алексея Шарагина. Сейчас он был генерал-майором, заместителем командира 4-го механизированного корпуса.

Но что случилось? Шарагин оставался каким-то безразличным и шел, как будто не узнавая меня.

— Алеша! Ты что, забыл товарищей? — спросил я. — Это я, Кошевой. Московскую дивизию, надеюсь, помнишь?

Алексей молчал. Он напряженно всматривался в мое лицо, и только губы его беззвучно шевелились.

— Он тяжело контужен, — сказал сопровождавший командир. — Снаряд разорвался совсем рядом. Генерал не слышит.

Шарагин, однако, вспомнил и тепло, как было в нашей военной юности, улыбнулся. Мы обнялись.

— Здравствуй, Петр! При других обстоятельствах надо бы тебя встретить, да вот — война... Рад видеть тебя, друг. А теперь — о деле. Мы отходим от самого Котельниково, ни часа без боя. Я иду последним, сзади никого из наших уже нет.

Под глазами Шарагина — синие круги. Сероватый цвет лица с нездоровой желтизной. Видимо, отход давался ему ценою больших физических страданий. Но главную боль причиняло все-таки другое: бессилие, злость, что не хватило мочи отбить врага.

— Зубами бы рвал фашиста... Ну, брат, нам время идти... Замени нас достойно.

Мы еще раз крепко обнялись. Алексей и оба командира зашагали дальше. Отойдя немного, Шарагин обернулся и поднял руку. Я махнул в ответ. [128]

Такова судьба командира: в наступлении — он на острие удара, при отходе — он сзади, всегда лицом к лицу с врагом... Нас учили этому. Воспитывали так, чтобы солдат знал, что командир там, где нужнее, где требует быть дело победы.

Размышлять долго не пришлось. Налетели фашистские самолеты. Прошли на бреющем полете, но нас не заметили: под плащ-палаткой с набросанным на нее снегом наблюдательный пункт сливался с местностью. Это — воздушные разведчики врага. За ними жди наземных...

Теперь все мое внимание было обращено на убегавшую к горизонту дорогу. Там начиналось движение. Откуда-то из глубины подходили немецкие танки. Их было не более десятка. Шли колонной. Километрах в двух от нас повернули влево. За этой колонной шла на отдалении другая, бесконечно длинная... Подобный грозе, доходил гул мощных моторов, почва, казалось, колебалась. Стальная армада шла тоже влево, на Васильевку.

Вскоре около роты танков повернуло на Нижне-Кумский. Три танка направились прямо к нам по дороге... Они шли уверенно, не останавливаясь... Затормозили у подбитой автомашины. Люки открылись, показались головы в шлемах. Раздалась чужая речь. На тихом ходу один танк приблизился к проходу, ткнулся носом: узко, не пройти... Мотор заработал на полные обороты — стальные чудовища покатили к Нижне-Кумскому.

Если танки не стали детально просматривать берег, значит, враг сегодня, вероятно, наступать не собирается, он надеется разведать нас завтра. Это лучше для дивизии, сумеем занять оборону и организованно встретить противника.

Мы снова стали наблюдать. От горизонта на Нижне-Кумский уже массой шли войска противника: танки, артиллерия, пехота на бронетранспортерах и автомашинах. Они втягивались в хутор и пропадали там за строениями и редкими деревьями.

— Может быть, немцы, на ночевку собрались, товарищ генерал? — спросил мой спутник. — Танки-разведчики, очевидно, доложили, что советские войска не обнаружены. До утра, значит, наступать не станут?

Предположения наши совпадали.

Тем временем колонны немецких войск исправно заворачивали на Нижне-Кумский. Видимо, там уже было [129] тесно, и не всем опоздавшим достались теплые хаты. В хуторе нарастал шум. То и дело раздавались крики и могучее рыканье моторов. А войска все прибывали и прибывали: артиллерия, пехота...

Стрелка часов подбиралась к 16... Светлого времени оставалось в обрез: декабрьский день короток. Наши полки еще не показались...

Всякие мысли приходили тогда в голову. Но главная все-таки возвращалась к Нижне-Кумскому.

«Если враг остановился на ночевку, — думалось тогда мне, — то завтра он нанесет организованный, мощный удар по нашей обороне, которую мы вынуждены будем создавать ночью, в темноте. Это единственно возможный вариант. Ночь нас свяжет. Не придется на местности согласовать огни артиллерии, особенно на стыках частей и подразделений. Нельзя будет определить с исчерпывающей полнотой, как действовать по танкам — основной силе врага. Направление контратак разведать до деталей тоже, вероятно, не сумеем... Минные поля будем вынуждены ставить без точной привязки к местности... Одним словом, положение складывается неприятное».

Я посматривал на дорогу в тыл. Она была пуста...

А в Нижне-Кумском уже шумел настоящий базар. Лаяли собаки. Кое-где немецкие солдаты нестройно затянули какие-то песни. Из труб поднялись столбы дыма. Запах кизяка достигал нас...

В бинокль хорошо просматривалась ветряная мельница в Нижне-Кумском. Как и ранее, противник там не располагался. Почему он пренебрегает таким удобным пунктом наблюдения? Не потому ли, что не собирается атаковать нас на реке Мышкова? Может статься, гитлеровское командование не допускает возможности выхода советских войск к Нижне-Кумскому и не подозревает, что мы в состоянии создать еще сегодня прочный оборонительный рубеж на этой ничтожно малой реке?

Было тогда о чем подумать, сидя в холодном окопе. Постепенно у меня складывалось твердое убеждение, что беспечность противника в Нижне-Кумском следует использовать, чтобы навязать ему нашу волю. В бинокль было видно, что никакого охранения за пределами хутора у фашистов нет. Только на северной окраине они что-то копали. Ориентируясь по звукам, можно было определить, что войска противника располагаются не компактно, [130] по родам войск, а вразброс: очевидно, так, как успевали захватить хаты. Разбросанность усложняла гитлеровцам управление частями и подразделениями.

А что, если организовать под покровом ночи внезапный упреждающий удар? Пока впотьмах немцы разберутся, в чем дело, мы нанесем им потери, может быть, захватим хутор, спутаем фашистскому командованию карты... Такое нападение позволит нам временно вырвать у врага инициативу, выиграть время и организовать подлинно непреодолимую оборону.

Надо сказать, что я пытался гнать мысли о таком ударе прочь. Дивизии ведь была поставлена задача занять оборону по реке Мышкова, отнюдь не овладевать Нижне-Кумским. Но... гнать-то гнал, а мысль меня не оставляла. Мало того, анализируя снова и снова поведение противника, я все больше утверждался в том, что нанести противнику упреждающий удар и захватить Нижне-Кумский будет в данных условиях обстановки наиболее целесообразным решением.

— Товарищ генерал, ваша автомашина возвращается, — доложил мне командир.

Действительно, «эмка» за нашей спиной повернула с дороги в балку, где недавно стояла машина Г. Ф. Захарова, а спустя две-три минуты к импровизированному НП подошли командир 70-го полка П. П. Ткаченко, Г. Б. Котик и начальник артиллерии дивизии подполковник И. Ф. Сапрыкин. Начарт был в дивизии новым человеком. Он заменил С. И. Фефелова, которого назначили командовать артиллерийским соединением. Я присматривался к И. Ф. Сапрыкину, дотошно разбирался в его работе, чтобы составить точное мнение о его профессиональном мастерстве, командирском уровне и просто человеческих качествах. Должен сказать, что он быстро расположил меня к себе как отличный специалист артиллерийского дела, строгий, твердый командир и храбрый, справедливый и чуткий к нуждам людей человек.

— Где дивизия?

— Голова колонны в километре отсюда, а авангарды здесь, — доложил Котик.

Я оглянулся. К берегу реки приближалась колонна 3-го стрелкового батальона 70-го полка. По неглубокой балке она обтекала гребень, на котором мы располагались. Зрелище было внушительным. Подразделение насчитывало [131] 750 человек. По их маршу чувствовалось, что управление осуществлялось твердой рукой. Командовал батальоном хорошо мне известный храбрый и решительный красавец капитан С. Л. Казак.

— Поддерживающий артиллерийский дивизион тоже прибыл и будет развернут там, — доложил И. Ф. Сапрыкин, указывая мне на небольшую высоту в тылу, метрах в двухстах за нами.

— А где авангард полка Кухарева? — спросил я Котика.

Подполковник молча повернул бинокль направо и некоторое время всматривался вдаль.

— Он тоже вышел на реку. Прошу вас убедиться лично.

Как будто гора свалилась с плеч: теперь мы — хозяева положения на реке Мышкова. Я приказал остановить батальон Казака, не развертывая его для обороны, и пригласил прибывших на короткий совет. Все спустились в траншею. Мы закурили и некоторое время молча прислушивались к шуму и гаму в расположении противника.

Подъехали Кухарев и Тонких и тоже стали прислушиваться к шуму в Нижне-Кумском.

— Фашист проклятый... Расположился как дома... — высказал Кухарев мысль вслух. — Вот бы стукнуть его ночью-то по шее... В два счета бы разнесли...

— Неплохо бы получилось, — поддержал Сапрыкин. — — Мы бы огоньку дали всем составом. Артиллерия противника, по всему видно, даже на позиции не встала, совсем не готова к действиям.

— А мой полк, как сейчас есть — в колонне, так бы и ударил напролом. По-суворовски, — заметил Ткаченко.

Беседа развернулась так, как и предполагалось по моему замыслу. Опытные командиры понимали, что ночь и внезапность дадут нам большие преимущества перед противником. Только Котик пока молчал и не высказывался. Осторожность была чертой его характера.

— Удар надо хорошо организовать, чтобы не было авантюры, — присоединился я к товарищам. — Успеем ли?

— А почему нет? — спросил вдруг Котик. Все засмеялись: начальник штаба, значит, тоже не сомневался в успехе.

— Тогда за дело, а то день кончится.

Здесь же, в траншее на безымянном гребне восточного [132] берега реки Мышкова, мы коротко наметили план действий, и я поставил задачи полкам и артиллерии, связистам и инженерам.

Затем с Сапрыкиным, начальником разведки Ибрагимовым, командиром 70-го полка Ткаченко и одним оператором мы отправились в батальон Казака. Туда же пригласили командира 2-го батальона В. И. Тимошенко — закадычного друга Казака. Оба командира были молоды, полны энергии и желания отличиться.

Действия батальонов Казака и Тимошенко были стержнем нашего плана разгрома противника в Нижне-Кумском. Подразделению Казака надлежало под покровом ночи скрытно подобраться к хутору и решительно его атаковать. Батальон поддерживала вся пушечная артиллерия дивизии, которую наметили выдвинуть к берегу реки для стрельбы прямой наводкой. Гаубицы и минометы должны были вести огонь, как всегда, с закрытых огневых позиций.

Мы надеялись, что атака 3-го батальона 70-го полка посеет у противника панику. Пользуясь этим, подразделение нанесет врагу возможно большее поражение и, если повезет, выбьет гитлеровские войска в степь. Закончить бой планировали к рассвету.

В случае если все будет идти благополучно, батальон Тимошенко должен был ждать на исходном положении в полной готовности, в бой не ввязываться, чтобы не внести неразберихи. Если же Казаку будет тяжело и он даст условный сигнал ракетой, Тимошенко разрешалось прийти на помощь и атаковать противника на хуторе.

Вслед за батальоном Тимошенко предполагалось ввести в дело остальные силы 70-го полка, которые в оборонительный боевой порядок тоже не развертывали.

Из полка Кухарева два батальона получили задачу занять оборонительный рубеж по реке Мышкова, а один батальон готовился ударить по врагу в северной части Нижне-Кумского. Он должен был атаковать одновременно с главными силами полка Ткаченко.

71-й полк, который в то время находился еще на марше, замыкая походную колонну дивизии, предполагалось ввести в бой в зависимости от развития обстановки.

Подобравшись к самому берегу, мы совместно с командирами батальонов и некоторых рот наметили пути [133] движения к хутору, боевой порядок. Оба комбата уяснили свои задачи и заверили, что выполнят их с честью.

Твердо договорились о времени атаки: насколько мне помнится, в 2 часа 30 минут. Я дал возможность назвать его самому С. Л. Казаку. Батальонам провели прямую телефонную связь с НП дивизии, установили радионаправления.

Мы вернулись на НП, когда зимний день кончился. Шло 19 декабря 1942 года, часы показывали всего 17.00. Ветер не стихал и гнал колючую поземку. Бойцы 70-го полка окапывались.

Теперь хаты хутора стали почти невидимы, но гвалт и шум в Нижне-Кумском все еще продолжались. По-прежнему из труб поднимался дым. В окнах виднелся свет. Автомашины ходили с зажженными фарами. Противник не ждал никаких осложнений обстановки. Это позволяло нам вести земляные работы на исходном положении без опасения быть обнаруженными противником.

Что-то необычное в поведении немецких войск было и кроме шума. Я долго не мог определить, в чем именно состоит эта необычность. Потом понял, что враг не пускал осветительные ракеты. Не было их мерцающего, мертвенного блеска, который привыкли видеть всегда, когда противник останавливался на ночь. Такая беспечность могла проистекать только из уверенности гитлеровских командиров в полной их безопасности.

На наблюдательном пункте не стихали телефонные разговоры. Командиры полков доложили, что войска вышли в назначенные районы. На правом фланге был, как сказано, 72-й полк Кухарева. Опытный человек, бывалый воин, Гавриил Ефимович быстро налаживал дело, уже установил связь с Афониным, договорился с ним о взаимодействии. 70-й полк занял позиции выше по реке, левее 72-го полка.

П. П. Ткаченко делал все не только быстро и правильно, но и весело. Он был оптимистом, умел вносить в каждое дело какой-то особый задор и живую струю. Таким же характером обладал и Ф. П. Тонких — мастер организации артиллерийских ударов. Там, где был Тонких, не приходилось особо контролировать исполнение: все выполнялось тщательно, точно, своевременно и умело. Командир 71-го полка П. М. Савельев был для меня пока новым человеком, но он управлялся с делами настолько [134] удачно, что никаких необычных трудностей здесь тоже не возникало.

Пока все шло нормально. Я понемногу успокоился и с удовольствием съел кусок вареного мяса и выпил горячего чая. Как ординарцу удалось его приготовить — до сих пор для меня осталось загадкой. Прямые телефоны С. Л. Казака и В. И. Тимошенко молчали. Время в запасе у комбатов еще было.

После полуночи Казак донес: приступил к выдвижению. Примерно через час такое же донесение получил от Тимошенко. За ними последовали доклады Ткаченко, Кухарева, Тонких: готовы к наступлению. Потянулись самые длинные в жизни минуты — минуты ожидания атаки.

В два часа ночи батальон Казака закончил переход через реку Мышкова. Ненастье помогало. За свистом ветра ничего не было слышно. Через береговую полосу к огородам хутора подобрались ползком. Фигуры бойцов сливались с землей. Хаты Нижне-Кумского были совсем рядом. Теперь там царствовала тишина: враг наслаждался теплом, отдыхал.

Капитан С. Л. Казак имел свой вариант выполнения боевой задачи. На исходном рубеже атаки он оставил за себя начальника штаба батальона опытного и бесстрашного старшего лейтенанта Б. И. Ясырева, а сам с командиром санитарного взвода старшим лейтенантом Цветковским и ординарцем отправился в Нижне-Кумский. Он рассчитывал незаметно пробраться к ветряной мельнице и засесть на ней с ручным пулеметом. Как только начнется артиллерийский налет, у противника возникнет паника, и можно будет из пулемета поражать наиболее важные цели.

Замысел удалось выполнить. Группа Казака проникла на хутор, заняла пустовавшую мельницу и установила пулемет наверху.

Приближалось самое глухое время ночи: часы показывали 2 часа 30 минут.

В Ново-Кумском все было тихо. Мы с замполитом, начальником штаба и начартом всматривались в темные очертания хутора, ожидая атаки. Сапрыкин переговорил с Тонких: артиллеристы были полностью готовы. Наконец команда по телефону батальону Казака: «Вперед!» Артиллерия открыла огонь.

По-особому мощно гремели в ту ночь наши пушки. [135]

Работать пришлось без пристрелки, но стреляли хорошо. Снаряды рвались в центре хутора, где располагалось, как мы думали, командование противника. В хуторе поднялась суматоха. Раздался грохот моторов фашистских танков. Враг пытался вывести их из-под обстрела. Суматоха на улицах перерастала в панику.

В это время батальон ворвался в расположение противника и косил метавшихся возле домов гитлеровцев. На окраине завязалась ожесточенная схватка. Особенно жаркий бой вела рота лейтенанта В. Ф. Кречетова, которая вышла к стоянке фашистских танков. Ее поддерживали огнем минометчики лейтенанта Нургая Орумбекова, Они не дали немецким танкистам завести застывшие на морозе моторы. Бойцы Кречетова действовали отважно и напористо, перебили экипажи двух десятков танков и повредили сами машины.

В центре хутора тем временем продолжали рваться снаряды нашей артиллерии. Гитлеровские начальники, не сумев навести порядок, бросились в легковые автомашины и пытались уехать из опасной зоны. В этот-то момент и заговорил пулемет капитана Казака и его боевых товарищей, занимавших ветряную мельницу. Одну за другой они расстреляли три легковые машины с пассажирами. Это добавило страху противнику. Сопротивление гитлеровцев потеряло даже видимость организованности. Они ретировались в отдаленную, южную часть хутора, куда еще не добрались наши бойцы. Но и отход для них не был прост. Три бронебойщика — сержант Лодский и рядовые Фофанов и Болдырев — подбили два танка и автомашину противника, которые намеревались ускользнуть от возмездия.

...Ни разу телефон и радиостанция батальона С. Л. Казака не связывались с нашим наблюдательным пунктом. Мы ждали доклада, но в хуторе кипел бой, шла горячая перестрелка, и, вероятно, там было не до нас. Стоял на исходном положении и тоже тщетно ждал сигнала батальон Тимошенко, ждали другие войска. Я пытался сам вызвать комбата, но нам ответили, что капитан впереди. Потребовал начальника штаба. Ответ был тот же. Оба командира, как видно, увлеклись боем, забыв про все остальное.

Только перед рассветом, когда противника выбили из центральной части хутора, доложил наконец-то Ясырев: [136]

— Сижу у мельницы, а комбат воюет, хотя и ранен.

— Нужна ли помощь? — поинтересовался я у Ясырова.

— Да нет, — ответил он, — обойдемся...

А бой на хуторе становился все ожесточеннее. Мы, несомненно, достигли того, на что надеялись: враг оказался не готов к отражению удара, но это совсем не значило, что он уже сдавался. Напротив, в разных концах Нижне-Кумского гитлеровцы пришли в себя и организовали сопротивление. Надо было ломать его, растягивая силы противника и нанося ему новые удары. Настало время для атаки батальонов Кухарева и Тимошенко.

Вызываю к телефону Кухарева. Батальон его полка ждал сигнала, подобравшись по огородам к северной окраине хутора.

— Атакуй! — приказал я.

Такую же команду получил Тимошенко.

Через несколько минут свежие подразделения ворвались на улицы Нижне-Кумского. В ночной темноте засверкали огни новых участков боя. Я знал, что теперь батальону Казака будет легче сломить врага в центре хутора, где борьба продолжалась все с тем же ожесточением.

Наблюдая за Нижне-Кумским, отвечая на доклады и отдавая приказания, мы не забывали посматривать на восток. Там на горизонте появилась чуть видная белая полоска — признак близкого рассвета. Пора бы иметь полные данные о результатах боя в хуторе, но их у меня все еще было мало. Невольно возникало чувство острого беспокойства. Каждые двадцать минут я брал трубку телефона 3-го батальона и говорил с Ясыревым. Тот откровенно докладывал, что противника побили много, но разгромлен ли он или пока нет — сказать не может: в темноте никак не разберется. Одно было ясно, что в отдельных местах хутора сопротивление врага заметно ослабело, а кое-где он уклоняется от боя и отходит в южную и западную части Нижне-Кумского. Комбат же все воевал в боевых порядках и на КП батальона не появлялся.

Время подошло к пяти часам. Думалось, что настал момент для моего перемещения в Нижне-Кумский. Там с рассветом я смогу оглядеться на месте и принять меры на случай осложнения обстановки. Главные силы дивизии [137] еще не втягивались в бой, и парировать удары врага, если они состоятся, нам будет чем. Оставив Котика на НП, мы с Сапрыкиным, разведчиком и оператором сели в машину и по той дороге, по которой вчера подходили к реке немецкие танки, помчались на хутор.

На окраине Нижне-Кумского — сотни трупов вражеских солдат, разбитое немецкое вооружение, дымящиеся танки. От стальных коробок несло жаром и смрадом. Славно воевали бойцы батальона Казака!

Когда машина выбралась к ветряной мельнице, там уже находились раненный в руку и ногу С. Л. Казак, командир полка П. П. Ткаченко. Вскоре подъехал и Г. Е. Кухарев. Потерявший много крови комбат был бледен, но настроен решительно.

— Какие потери в батальоне? — спросил я его.

— Доложить точно пока не могу, — ответил он. — Но потери большие. Говорю об этом потому, что всю ночь был с бойцами в бою.

— Знаю. Давали ли сигнал батальону Тимошенко?

— Нет, — ответил Казак.

Я не стал укорять молодого горячего командира. Он чувствовал себя явно плохо. Пришлось срочно отправить его в госпиталь.

Постепенно мы осмотрелись и точно разобрались в обстановке. Потери в батальоне Казака составили почти половину его численности. Причина столь высоких потерь заключалась в том, что непосредственно в атакующих войсках нельзя было применить ни танки, ни артиллерию. Бойцам пришлось действовать в Нижне-Кумском лишь со стрелковым оружием в руках. Силы же врага были немалые, причем с танками и артиллерией.

В результате удара 3-го батальона 70-го полка враг был выбит из восточной части хутора, но сумел закрепиться в его западной и южной частях. Там и шел сейчас бой. Потери противника за ночь были весьма тяжелыми: многие сотни убитых и 65 танков. Это позволяло думать, что прийти в себя врагу удастся не сразу, тем более что и шок был у него, вероятно, не из легких.

Постепенно в Нижне-Кумский втянулись все силы 70-го и один батальон 72-го полка, вплотную к хутору был придвинут и 71-й полк. Противник активности не проявлял и, казалось, контратаковать не собирался. Это позволяло нам сохранять наступательный боевой порядок на [138] случай развития успеха в направлении Верхне-Кумского. Конечно, во избежание каких-либо неприятностей мы надежно повсюду окопались.

Я забрался на верхнюю площадку ветряной мельницы и осмотрелся. В Верхне-Кумском находились крупные силы противника: танки и пехота. Немецкая артиллерия развернулась на огневых позициях — жди фашистского гостинца. В районе Васильевки уже громыхало: там шел бой.

С наступлением дня я позвонил И. И. Миссану, намереваясь доложить о результатах ночной атаки.

— Что ты там натворил? — спросил он, не дав как следует сообщить обстановку. — Серегин звонил мне, что в Нижие-Кумском происходит какой-то тарарам. Серегину это, конечно, на руку: вроде бы нажим врага получается не такой сильный. Но он и беспокоится: все ли у нас благополучно?

Я выждал, пока командир корпуса немного остынет, затем рассказал, как было дело, что нахожусь в Нижне-Кумском.

— Нигде так не врут, — заметил на это Миссан, — как на охоте и на фронте. Ты давай мне и письменный документ.

Я приказал Г. Б. Котику немедленно направить донесение в штаб корпуса.

Поскольку вскоре проявил беспокойство по поводу событий в Нижне-Кумском не только командир 98-й стрелковой дивизии полковник И. Ф. Серегин, но и полковник И. М. Афонин — наш правый сосед, командир 300-й стрелковой дивизии, то пришлось связаться с ними и рассказать о ночном деле.

— Скажи правду, — просил Серегин, — где ты находишься? А то «хозяин» (он намекал на нашего комкора) меня упрекает, что плохо разворачиваюсь.

Я вынужден был еще раз чуть не клятвенно подтвердить, что сижу у ветряной мельницы в Нижне-Кумском.

Переговорил со мной и командир 33-й гвардейской стрелковой дивизии генерал-майор А. И. Утвенко. Из штаба армии не было ни звонков по телефону, ни вызова по радио. Вероятно, командир нашего корпуса доложил командарму о ночном бое достаточно полно. [139]

* * *

Из доклада Михайлова (представителя Ставки генерал-полковника А. М. Василевского) Васильеву (Верховному Главнокомандующему И. В. Сталину) от 18 декабря 1942 года:

«...Прошу утвердить следующий план дальнейшего использования и действий Яковлева (командующий 2-й гв. армией генерал Р. Я. Малиновский). В ночь на 21-е и 21-го развернуть гвардейские стрелковые корпуса Яковлева на р. Мышкова на фронте Нижне-Кумский, Капкинский, 2-й гв, мехкорпус сосредоточить в районе Перегрузный, Аксай, Шелестов и с утра 22.XII перейти к активным действиям.

22.XII стрелковые корпуса, нанося главный удар в направлении Громославка, Шестаков и далее вдоль ж. д. на Котельниково, вместе с корпусом Вольского (командир 3-го гвардейского механизированного корпуса) должны будут окончательно разгромить противника в районе Верхне-Кумский, очистить сев. берег реки Аксай и выходом на южный берег реки Аксай закрепить его за собой. 2-й гвардейский мехкорпус из района Аксай действиями по флангу и тылу противника через Дарганов к вечеру XII должен будет, захватив сильным передовым отрядом Котельниково, главными силами выйти в район Пимен-Черни, Гремячая и тем самым прочно сесть на тылы группировки противника, действующей к северу от Котельниково. 23.XII — ликвидация противника к сев.-востоку от Котельниково с сильным заслоном от 2-го гвардейского мехкорпуса в сторону Дубовское и с выходом гвардейских корпусов к вечеру на линию Верхне-Яблочный — Пимен-Черни — Дарганов, 24.XII — выход гвардейских стрелковых корпусов на линию Майорский — Котельниково — Поперечный с выброской 2-го гвардейского мехкорпуса и корпуса Вольского на реку Сал, седлая железную дорогу...»{32}

19 декабря план действий был утвержден Ставкой Верховного Главнокомандования {33}.

* * *

Весь день 20 декабря бой шел в пределах Нижне-Кумского. Но основные события развивались тогда не у [140] нас, а в районе Васильевки, где рвались вперед главные силы наступающей группировки войск Манштейна.

Хотя удары гитлеровских танков были чрезвычайно мощными, 13-й гвардейский стрелковый корпус генерал-майора П. Г. Чанчибадзе не уступил им ни пяди земли и прочно удерживал рубеж реки Мышкова. Прорваться к окруженной под Сталинградом армии Паулюса врагу не удалось.

И. И. Миссан регулярно информировал об обстановке в полосе армии, понимая, как важно для нас быть в курсе событий. В Нижне-Кумском тем временем враг пришел в себя и прочно удерживал позиции. Большое количество танков и орудий, колючая проволока внаброс и таким же путем поставленные многочисленные минные поля в обороне противника вынуждали нас основательно готовить новый удар. Тем более что в районе хутора соотношение сил было не в нашу пользу. Как оказалось, ночной удар мы нанесли по частям свежей 17-й танковой дивизии — соединению мощному. Командовал дивизией весьма опытный генерал. Помню, что при опросе пленных мы никак не могли понять его фамилию. Пленные скороговоркой произносили очень длинно: «Фридо фон Зенгер унд Этерлин», слова сливались, и мы полагали, что нас вводят в заблуждение. Ожидая от фон Зенгера ответного хода, мы тщательно наблюдали за поведением противника. И действительно, разведка донесла, что в Верхне-Кумском сосредоточились немецкие танки и мотопехота с артиллерией. Отсюда назревала угроза танкового удара вражеских войск. Надо было удар сорвать. Главную роль в этом деле мы предоставили артиллерии.

Хорошим организатором проявил себя тогда начальник артиллерии И. Ф. Сапрыкин. Со своим штабом он все детально рассчитал и подготовил. Его соображения были простыми и отвечающими обстановке. Он учел даже необходимость выдвинуть вперед подразделения противотанковых ружей всех полков, чтобы разбить танки противника, если они будут пытаться ворваться в расположение дивизии. Артиллерийский удар мы нанесли во второй половине дня, и, вероятно, он достиг цели: танковая атака 20 декабря так и не состоялась.

Ночь на следующие сутки была крайне тревожной. Со стороны Верхне-Кумского подошло к противнику большое количество танков. Слышалось рычание моторов и лязг [141] гусениц. На этот раз в расположении гитлеровских войск соблюдалась строжайшая светомаскировка. Над позициями не затухали осветительные ракеты. Я не оставлял наблюдательного пункта на ветряной мельнице, пытаясь предвидеть действия противника. Передвижение войск, тщательная их маскировка — все это свидетельствовало, что враг замышляет контратаку. Так оно и произошло.

Ранним утром 21 декабря на участок 70-го полка в Нижне-Кумском устремилось до сорока танков и много пехоты. Незадолго до этого командир полка Ткаченко коротко доложил: враг будет контратаковать, и назвал почти точное место. Подполковник перебросил сюда противотанковые ружья и все батальонные противотанковые орудия. Мы со своей стороны нацелили сюда артиллерийские огни. Ждали недолго.

Бой разгорелся мгновенно и жарко. Гитлеровские танки ринулись вперед, стараясь рассечь боевой порядок 70-го полка, но были встречены огнем орудий и противотанковых ружей. Нехитрое, на первый взгляд, было это оружие — ПТР, однако весьма действенное, когда оно было в надежных и крепких руках. В нашей дивизии проходили службу несколько питомцев одного из стрелково-пулеметных училищ. Молодые командиры хорошо знали возможности ПТР и мастерски ими владели. Свой опыт и знания они передали и подчиненным.

Когда танки врага пошли на наши позиции, бронебойщики не дрогнули. Первым добился успеха и подбил фашистский танк красноармеец Голубчиков, а затем сержант Петушков. Последовательно меняя позицию, сержант поджег четыре танка. Но наибольший урон нанес врагу семнадцатилетний комсомолец красноармеец Костя Блинов из роты противотанковых ружей: он уничтожил шесть танков, за что и был впоследствии награжден орденом Красного Знамени.

Хладнокровно и весьма расчетливо действовали наши стрелки. Упоминая о них, следует сказать о старшине из 3-го батальона комсомольце М. М. Реце. Заметив, что расчет одного из станковых пулеметов вышел из строя, старшина выдвинулся к пулемету, когда немецкие танки, опередив пехоту, надвинулись на наши окопы. Пропустив танки, Рец установил пулемет на позицию и открыл огонь по наступающим автоматчикам. В короткий срок старшина сразил более 20 вражеских солдат. Но пулемет [142] вдруг отказал. Этим воспользовался враг: пять гитлеровцев бросились на Реца. Старшина не растерялся, он действовал бесстрашно и искусно: штыком и прикладом уложил троих нападавших, а двоих обратил в бегство.

На какое-то время гитлеровским танкам удалось создать перевес сил на одном из направлений и прорваться на позицию первого взвода роты противотанковых ружей 70-го полка. Взводом командовал тоже питомец стрелково-пулеметного училища комсомолец лейтенант А. Н. Кулдышев. Отважный командир лично поджег из противотанкового ружья танк противника. Враг открыл по взводу артиллерийский огонь. Осколком снаряда лейтенанту оторвало правую руку. Превозмогая боль, Кулдышев схватил левой рукой противотанковую гранату и вместе с ней бросился под второй танк... За этот подвиг А. Н. Кулдышев был посмертно награжден орденом Ленина.

Воодушевляемые подвигами товарищей, воины полка П. П. Ткаченко стояли насмерть. С вершины мельницы мы наблюдали за ходом боя и не жалели снарядов, чтобы облегчить бойцам выполнение их нелегкой задачи. Артиллеристы 50-го полка и минометного дивизиона успешно помогли им своим грозным оружием. Совместными усилиями позиции дивизии, занимаемые в Нижне-Кумском, были в утреннем бою 21 декабря удержаны.

Это метельное тревожное утро уступило место хмурому дню. Около 11 часов, не добившись успеха, немецкие танки и пехота убрались восвояси. Получив доклад Ткаченко, что положение на участке полка полностью восстановлено, мы спустились с мельницы на землю, чтобы немного перекусить и отдышаться.

Прежде чем взять в руки котелок с кашей, я со своими помощниками оценил сложившуюся на участке дивизии боевую обстановку. Враг понес большие потери. Половина его контратакующих танков была подбита. Сотни трупов неприятельских солдат остались перед нашими позициями. Едва ли после такого приема фашистские командиры смогут решиться на повторение контратаки.

Мы же в этом бою понесли относительно малые потери, хотя они и были. Силы 71-го и 72-го полков сохранились. Артиллерия была в полной готовности на позициях. Вывод напрашивался сам собой: нам следовало не давать врагу передышки, а наступать, чтобы очистить Нижне-Кумский. Так мы и поступили. Причем противник оказал [143] относительно слабое сопротивление. К исходу дня 21 декабря весь Нижне-Кумский находился уже в наших руках. Дивизия прочно закрепилась на выгодном для нас и опасном для гитлеровского командования рубеже на левом фланге ударной группировки Манштейна. Отсюда мы были в состоянии осуществить удары, осложняющие положение главных сил деблокирующей группировки противника.

* * *

Мой доклад командиру корпуса о результатах действий дивизии в Нижне-Кумском был подробным. Когда я закончил, И. И. Миссан задал прямой вопрос:

— Как ты сам оцениваешь состояние противника и перспективу наступления дивизии?

— Думаю, что враг не только значительно ослаблен, но и ошеломлен.

Резонанс для меня был неожиданным.

— Раз так, то нельзя медлить и надо брать Верхне-Кумский, развивать успех, — сказал генерал Миссан. — Бирюзов еще два дня назад предупредил, что захват хутора — наша задача дня на двадцать второе декабря. По всему видно, что на Малиновского жмут сверху. Так что не теряй времени, не давай врагу передохнуть и организуй наступление на Верхне-Кумский.

— Что же, мне одному наступать? — спросил я.

— Нет, не одному. Чуть позже пойдет вперед весь фронт, в том числе наша армия. У Манштейна произошла осечка, — сообщил далее командир корпуса. — Ему удалось ворваться в Васильевку, захватить там мост. Но сейчас враг прочно остановлен. Конечно, не исключено, что он будет продолжать атаки в Васильевке. Но для этого ему придется подтянуть сюда новые силы, возможно даже с твоего участка. Так что продолжать развитие наступления твоей дивизии следует и по оперативным соображениям, чтобы не дать врагу маневрировать войсками на опасное для фронта и армии направление. Ясно?

— Ясно-то ясно. Но правый фланг мой будет оголен, а сил на прикрытие, сами знаете, маловато.

— Подтянется трехсотая дивизия. Кроме того, через два-три дня врагу будет не до ударов по твоему правому флангу: говорят, на Среднем Дону вдребезги разбили [144] итальянцев и танки Юго-Западного фронта уже спешат нам навстречу.

— Это, конечно, очень хорошо, что итальянскую армию разгромили, — не унимался я, — но мой фланг меня беспокоит в первую очередь...

— Он и меня беспокоит, — обозлился Миссан. — Поэтому помогу тебе силами корпусной артиллерии. Больше ничего у меня нет. Час наступления — по твоему решению. Желаю успеха!

Времени терять было нельзя ни минуты. Я пригласил к себе Г. Б. Котика, сообщил ему о новой задаче дивизии и необходимости организовать разведку на Верхне-Кумский. Затем вызвал Сапрыкина. С ним и Котиком надо было продумать решение на бой. К полуночи назначил встречу на нашем КП с командирами полков. Адъютант получил особое задание: поскольку у нас не было карт, захватывающих район Среднего Дона, достать хотя бы школьный атлас. По нему сориентируемся относительно 8-й итальянской армии и вероятных перспектив на нашем правом фланге.

В назначенное время мы с Котиком и Сапрыкиным приступили к разработке решения на бой за Верхне-Кумский.

* * *

В то время ни Миссан, ни тем более я не знали подлинно грандиозного размаха усилий Советского Верховного Главнокомандования, нацеленных на разгром крупных сил вермахта в районе Сталинграда. Войска Красной Армии развивали тогда успешное наступление на Юго-Западном и Воронежском фронтах. В результате мощных ударов была разгромлена 8-я итальянская армия и понесла тяжелое поражение оперативная группа немцев «Холлидт». После этого намечалось развить успех с помощью подвижных корпусов на Тацинскую и Морозовск, что выводило советские войска в тыл одной из группировок фашистских войск, предназначенных для освобождения окруженных под Сталинградом войск, располагавшейся к северо-западу от нас, в районе Рычковский, Нижне-Чирская, Тормосин. Забегая вперед, скажу, что замысел советского командования был полностью реализован в последующие дни. Эта группировка противника перестала существовать. Вместе с ней исчезла угроза, ранее нависавшая над [145] правым флангом 2-й гвардейской армии, где находилась наша дивизия.

Ни комкору, ни мне не было известно также, что подошло время и сложились условия для разгрома деблокирующих сил противника на реке Мышкова. По плану этой операции, утвержденному А. М. Василевским, наша дивизия в составе 1-го гвардейского корпуса наступала в правой ударной группировке Сталинградского фронта, пополненной большим количеством подвижных войск. Задача группировки заключалась в том, чтобы разгромить противника в районе Верхне-Кумского и, наступая вдоль железной дороги, овладеть Котельниково, опережая отход сюда противника с реки Мышкова.

Одновременно должна была наступать и вторая, левая ударная группировка советских войск, тоже усиленная мощными подвижными соединениями. Она охватывала противника с востока и составляла другую часть гигантских клещей, которая, соединившись с нами в районе Котельниково, была готова задушить войска Манштейна.

Мы с Котиком и Сапрыкиным, склонившись над картой, хорошо представляли себе местность, где наутро дивизии предстоял бой. Днем мы достаточно насмотрелись на широкий гребень без единого кустика и деревца, протянувшийся почти до самого Верхне-Кумского. По обе стороны основания гребня убегали туда грунтовые дороги. Промерзлые колеи не поддавались даже гусеницам многотонных танков. Поземка перемела их снегом и почти скрыла от глаз. Эти две дороги предопределяли наше движение к Верхне-Кумскому в двух колоннах.

Главное, что принималось тогда в расчет, заключалось, конечно, не в местности, а в составе войск противника. Мы исходили из того, что враг обладал большим количеством танков и стремился применять их активно. Вероятнее всего, контратаки можно было ожидать на правой дороге, где местность с оврагами и небольшими балками позволяла скрытно сосредоточить танки и внезапно нанести удар. Гитлеровские командиры не могли упустить столь выгодный шанс поправить свое положение. В предвидении активных действий противника мы включили в состав правой колонны полнокровный 72-й полк и главные силы 50-го артиллерийского полка. Артиллеристы должны были создать пехоте огневой щит, стреляя по танкам прямой наводкой. Некоторую часть пушек [146] роздали батальонам для непосредственной противотанковой обороны. Что касается наступления 72-го полка, то ему было удобнее всего атаковать противника в Верхне-Кумском с запада.

70-й и 71-й полки мы направили по левой дорого. В случае контратаки противника с востока или северо-востока они были в состоянии отразить крупные силы пехоты и танков. По той же дорого шел и весьма подвижный и маневренный истребительно-противотанковый артиллерийский дивизион. При необходимости войска на левой дороге можно было поддержать огнем орудий артполка: расстояние позволяло. Атаковать хутор этим полкам было лучше всего с востока. Управлять боем я решил с гребня, откуда хорошо просматривался как хутор, так и обе дороги.

Подготовка наступления прошла организованно. Все ладилось. Успех, одержанный в Нижне-Кумском, окрылил людей. Бойцы рвались в бой.

С рассветом я прибыл на гребень, где разведчики и саперы приготовили мне наблюдательный пункт — небольшой окоп, укрытый сверху плащ-палаткой с набросанной для маскировки землей со снегом. Отсюда хорошо были видны оба маршрута дивизии. Полки уже выдвигались.

Часов в одиннадцать пришло время выехать в голову колонны главных сил на левой дороге, чтобы совместно с командирами полков на месте организовать атаку Верхне-Кумского. Выезжая с НП, я заметил, что прямо перед моей «эмкой» бодро тарахтел грузовик-полуторка, бог весть как и зачем попавший сюда, на гребень. Грузовик, оставив четко видимый след, спустился на левую дорогу и покатил вперед.

На фронте, особенно в глубине расположения противника, всегда была угроза наскочить на мины. Их ставили тогда массами. Очень опасными были противотанковые мины чрезвычайно мощного действия.

— Держи по следу, — приказал я Власенко, увидев, что грузовая автомашина прошла беспрепятственно.

Шофер дал газ. Перед поворотом на дорогу случилось, однако, нежданное: мотор машины подскочил вверх, раздался оглушительный взрыв, и мы, перекувыркнувшись, оказались на земле. Капитан И. Е. Ламбоцкий, офицер связи 70-го полка, который ехал со мной, застонал: он был ранен. Власенко, вроде бы не пострадавший, выбрался из [147] смятой кабины и, почесывая затылок, соображал, как подобраться ко мне. Я же, как мне показалось, отделался легким испугом.

Происшествие совпало с внезапным изменением обстановки. На правой дороге, где шли полки Кухарева и Тонких, начиналась сильная контратака танков и пехоты противника. Ее подготовили короткий, но мощный артиллерийский удар и бомбежка немецких самолетов.

Время не ждало. Хотя в голове сильно зашумело и тело стало непомерно тяжелым, я побежал назад к НП на гребне. К Ламбоцкому поспешили санитары из проходящих мимо войск.

На мое требование доложить обстановку Г. Е. Кухарев коротко ответил, что подвергся авиационному и артиллерийскому налету и контратакован во фланг примерно 50 танками и значительным количеством пехоты противника.

С НП было видно, как полк повернул фронт на запад, лицом к фашистским танкам. Четко обозначилась линия наших противотанковых орудий и противотанковых ружей, занявших позиции в боевых порядках стрелков. Орудия и ружья вели беглый и очень точный огонь по машинам противника. Полк Ф. П. Тонких тоже развернулся. Его пушки выкатились на прямую наводку и скоро вступили в бой.

В том бою мы использовали ошибку противника. Вместо того чтобы направить всю массу танков на один участок обороны полка, он повел атаку широким фронтом, не организовав ударного кулака. Наша артиллерия, распределенная по колонне пехоты, создала ему надежный огневой противовес. Расчеты орудий действовали бесстрашно и хладнокровно. 72-й стрелковый и 50-й артиллерийский полки показали и стойкость и умение воевать.

Момент был чрезвычайно серьезным и не допускал бездействия. Вероятно, мы имели дело с попыткой противника улучшить положение на левом фланге деблокирующей группировки Манштейна, и от того, как дивизия проведет этот бой, тоже в какой-то мере зависело, осуществятся ли последние надежды гитлеровского командования на освобождение окруженных войск Паулюса. Понимали это или нет Кухарев и Тонких?

По тому, как сражались гвардейцы, можно было заключить, что не только командиры частей, но и все воины [148] без исключения осознали суть момента и стояли насмерть. История сохранила имена героев. Это батарейцы лейтенанта П. И. Ремизова, подбившие 6 танков; наводчик орудия младший сержант Усков, который уничтожил 2 танка. На счет сержанта Метлушко записали тогда 1 танк и 2 бронемашины. Командир орудия А. Ш. Фаткуллин огнем прямой наводки подбил 2 танка, 1 бронемашину, уничтожил 2 орудия врага и много солдат.

Многим командирам батарей пришлось самим работать у орудий. Особенно хвалили тогда воины командира 8-й батареи лейтенанта И. С. Каткова. Героями были все. Военный фельдшер 3-го дивизиона И. Н. Желеев появлялся на самых трудных участках боя. Он был дважды ранен, но до второго, тяжелого, ранения успел лично вынести из-под огня 28 раненых бойцов и командиров. В том же 3-м дивизионе служил повозочным рядовой боец А. И. Девятов. Он подносил боеприпасы, а когда номера расчетов орудий выходили из строя, помогал оставшимся стрелять. При его участии было подбито 2 танка, 1 бронемашина, 3 орудия и уничтожено до 20 солдат противника. Героически сражались лейтенанты А. З. Кравцов, И. В. Нефедов, сержанты М. Г. Жарких, Л. Н. Чичилимов, красноармеец В. И. Шерин и многие другие.

Мы помогли тогда Кухареву и Тонких, повернув в сторону противника все артиллерийские средства и минометы главных сил с левой дороги, которые быстро включились в бой.

Долго шел этот бой. Враг упорствовал и, несмотря на большие потери, не оставлял намерения опрокинуть 72-й стрелковый и 50-й артиллерийский полки, но цели все-таки не достиг. Мы устояли и тем самым усилили угрозу флангу ударной группировки Манштейна.

В течение дня дивизия дальше не продвинулась. К противнику в Верхне-Кумский подошло подкрепление. Атаковать его без разведки и всесторонней подготовки было бы опрометчиво. К тому же полку Кухарева требовалось некоторое время, чтобы привести себя в порядок после трудного боя.

Ночь на 23 декабря показалась мне длинной. Не проходило нервное напряжение. Сказывалось, вероятно, и шоковое состояние, в котором я находился после подрыва [149] на мине. Время от времени меня поташнивало, болела голова.

В окопе наблюдательного пункта на продуваемом ветрами голом гребне все промерзло. Полевой железной печки у нас не имелось. Да и не до нее было. Враг, хоть и потерпел днем поражение, но вел себя активно. То и дело слышались выстрелы и разрывы снарядов, в небе зависали осветительные ракеты. Поземка не прекратилась. Наблюдать было трудно. Бдительность требовалась тройная, и полки на всякий случай вытянули всю пушечную артиллерию к переднему краю. Мы полагали, что гитлеровцы могли решиться на атаку наших позиций даже ночью. Гвардейцы несли боевую службу хорошо и огнем ликвидировали попытки разведки врага прощупать расположение дивизии.

У наших соседей стрельба и шум боя тоже не утихали. Справа 300-я дивизия Афонина сбивала прикрытие врага и подтягивалась вперед, на рубеж Нижне-Кумского. К нам доносилась оттуда артиллерийская и пулеметная стрельба.

Слева все громыхало и сверкало, особенно мощно в районе Васильевки. Там отражались последние попытки противника продвинуться к Сталинграду.

Рассвет 23 декабря принес новые тревоги. Опять ударила немецкая артиллерия, в небе появились вражеские самолеты. На правом фланге полка Кухарева противник вновь начал атаку. Впереди, теперь уже не в линию, а тупым клином, шли танки, за ними бежали пехотинцы — автоматы прикладом к животу. Гитлеровцы, видимо, учли ошибку в построении войск, допущенную накануне, создали танковый таран и шли напролом. В отдалении появилось несколько других эшелонов фашистских танков с десантом на броне.

«Что это? — спрашивал я себя. — Продолжение старой попытки прочно обеспечить фланг? Или враг, потерпев неудачу в Васильевке, перенес направление главных усилий и будет пытаться прорваться к окруженным под Сталинградом войскам через полосу нашей дивизии? Если верно второе, то следовало бы ожидать натиска не пятидесяти танков, а крупных сил, может быть дивизии».

Пока я размышлял, позвонил Кухарев и доложил обстановку. В голосе его не чувствовалось ни тени тревоги.

Олимпийское спокойствие командира полка мне показалось [150] не ко времени. Об этом я сказал ему откровенно. Но Кухарев ничуть не смутился: полк был в порядке, стоял на хорошей позиции, которая за ночь улучшена в инженерном отношении. Там, где вчера были стрелковые ячейки, сегодня отрыты глубокие окопы и траншеи. Батальоны находились за щитом артиллерийского полка, причем орудия, как и ранее, стояли в готовности открыть огонь прямой наводкой.

— Отобьюсь, — уверенно заявил полковник.

Мы все-таки подготовили истребительно-противотанковый артиллерийский дивизион — наш противотанковый резерв — к маневру на правую дорогу, в помощь 72-му полку. Забегая вперед, скажу, что перемещаться не пришлось: бой развернулся хоть и напряженно, но весьма организованно и проходил успешно. Как только враг подошел на дальность прямого выстрела, гвардейцы обрушили на него убийственный огонь.

Со своего НП я видел, как один за другим останавливались подбитые фашистские танки. Многие поворачивали назад. Пехота противника, почувствовав отпор, отошла.

На левой дороге все было тихо, и оба полка, 70-й и 71-й, готовились к наступлению на Верхне-Кумский.

Через два часа после начала боя была отражена последняя, шестая в тот день атака противника. Я наблюдал, как расстроенные и заметно поредевшие вражеские цепи уползали к Верхне-Кумскому. К тому времени от хутора вернулись дивизионные разведчики и доложили, что серьезных инженерных сооружений на подступах и на территории хутора фашисты не создали.

Момент был благоприятным, чтобы, преследуя отходящего противника, на его плечах ворваться в Верхне-Кумский. Большие потери, понесенные в бою, и сам факт неудачи подорвали его дух и боевые возможности. Что касалось наших войск, то ранее намеченные планы не были нарушены, задачи полкам менять не приходилось, части не были ослаблены. Следовало идти вперед.

Веление момента почувствовал и Кухарев. Он доложил о готовности полка преследовать противника. У него был батальон, который не развертывался для отражения контратак, он-то и был в состоянии немедленно наступать на Верхне-Кумский.

Сапрыкин и Тонких подтвердили готовность артиллерии. [151]

...Мы атаковали противника в Верхне-Кумском около полудня, одновременно охватывая хутор с востока и запада. Бой продолжался четыре часа, был упорным и кровопролитным. Враг сражался за каждый дом. Многие его танки из-за нехватки горючего или поражения ходовой части были закопаны в землю и применялись как бронированные огневые точки. С ними расправлялись относительно просто: расстреливали огнем орудий прямой наводки, забрасывали противотанковыми гранатами. Враг не сумел отразить удар гвардейцев и с потерями отошел из Верхне-Кумского на юг.

Как только хутор был взят, я доложил об этом командиру корпуса и попросил его поставить новую боевую задачу. В предвидении возможных широких наступательных операций фронта я не решался на проявление инициативы, опасаясь пойти вразрез с замыслом вышестоящего командования.

— Хорошо, — сказал Миссан, — но чуть повремени, буду у тебя и лично дам указания.

Он коротко информировал меня о положении справа, где 300-я дивизия Афонина продолжала подтягиваться на уровень нашего соединения.

На исходе суток Иван Ильич прибыл в Верхне-Кумский, голодный как волк. Целый день он провел в войсках, не присев и не перекусив ни крохи. Затем побывал в штабе армии. Теперь, поев в теплой хате, где я тогда развернул командный пункт, генерал поставил новую боевую задачу нашей дивизии.

— Завтра в восемь часов все силы армии переходят в наступление, чтобы разбить группировку Манштейна. Ты с ним, кажется, близко знаком, — напомнил мне генерал о событиях под Синявино. — Теперь наступай на реку Аксай, захвати переправы у хутора Новоаксайский. Противник — семнадцатая танковая дивизия немцев и вторая пехотная дивизия румын. Справа у тебя Афонин, слева — Серегин. С ними взаимодействуй и не плошай. Основные события будут развертываться, видимо, к западу от оси наступления нашего корпуса. Там действуют мощные силы фронта.

Более подробных данных о наших войсках командир корпуса не знал. Я дал распоряжения штабу и полкам о подготовке к наступлению. Мы долго беседовали с Иваном Ильичом о днях минувших, мечтали о будущем. Обстановка [152] на реке Мышкова и захват Верхне-Кумского расценивались нами как провал плана противника вызволить из окружения немецкие войска под Сталинградом.

С рассветом 24 декабря по всему огромному фронту загремели советские пушки. Операция началась. Она была очень трудной. Но нам после долгой и тяжелой обороны, после боев на Волхове и блокадной дуге наступление на котельниковском направлении показалось более легким. Хотя лилась кровь и гибли товарищи, мы двигались к цели безостановочно и непоколебимо. Шли день и ночь, вели бой за боем, громили пехоту, артиллерию и танки то гитлеровских войск, то их союзников. Наступали зло и решительно.

Мы стали достаточно опытными и зрелыми воинами, держали в руках новое оружие, которое давал нам героический тыл страны. Теперь советская пуля настигала врага повсюду. В воздухе мы уже не уступали фашистам ни в скорости, ни в маневренности самолетов. Наши летчики сбивали германских авиаторов, и дымные шлейфы от вражеских машин то и дело возникали в морозном небе. Солдаты провожали их взглядом, вспоминая начало войны. Те горькие времена канули в прошлое. Наступал великий перелом.

Сквозь пургу и вьюгу

Первый день общего наступления нашего фронта не был для 24-й гвардейской стрелковой дивизии победным шествием. Гитлеровское командование выдвинуло против нас части 17-й танковой дивизии немцев и 6-го армейского корпуса румын. Бои носили упорный и маневренный характер. Это требовало постоянного и неослабного внимания, быстрой оценки обстановки, оперативного управления войсками. Вражеские танкисты не позволяли отвлекаться или медлить. Они использовали любую возможность, чтобы контратаковать.

Целый день я мотался на «виллисе», стараясь быть там, где требовалось мое личное присутствие, не потерять пульса боя, предвидеть действия противника, не дать ему прийти в себя от наших ударов. Все мы — и штаб, и начальники родов войск — работали напряженно. Нам удалось выполнить намеченное по плану наступления. В ходе разъездов я сильно продрог, ноги окоченели. Мороз [153] стоял свыше 20 градусов и сопровождался жестоким восточным ветром.

В конце дня мы освободили один из небольших хуторов. Я потерял всякое терпение и забежал в хату, чтобы согреться. Попросил хозяйку затопить печь. Огонь запылал, я сбросил полушубок и протянул ноги к огню. Вдруг дверь хаты широко распахнулась и в горницу стремительно вошли представитель Ставки генерал-полковник А. М. Василевский и сопровождавший его командир 33-й дивизии генерал-майор А. И. Утвенко.

Я рапортовал Василевскому.

— Ну, брат, видел работу ваших гвардейцев у Верхне-Кумского, — сказал Александр Михайлович, весело улыбаясь. — Молодецки сражались, много фашистских танков побили.

— Девятнадцать подсчитано только на одной позиции, — уточнил Утвенко. — Не меньше их и на других.

Представитель Ставки присел к столу, нанес на свою карту положение частей нашей дивизии, о чем-то подумал, а затем спросил, ясна ли мне задача соединения. Я доложил. Но сам вопрос показался мне странным, о чем я сказал Василевскому. Генерал-полковник задал его, однако, отнюдь неспроста: он заметил, что в моем докладе не было ни слова о наших танках. А они действовали совместно с 24-й и 98-й дивизиями, наступали в наших полосах. Их было много: целый 7-й танковый корпус. Наличие танкового кулака существенно меняло положение и требовало от нас большой работы по организации взаимодействия. Пока что эта работа не была сделана.

Ни корпусное, ни армейское командование, ни тем более фронтовое ничего о танках нам не сообщило, и до момента встречи с представителем Ставки я полагал, что на Аксай наступают только стрелковые соединения 1-го гвардейского корпуса. Был озадачен и А. М. Василевский. Он обещал разобраться во всем. Вскоре он распрощался и вместе с А. И. Утвенко вновь отправился по своим нелегким делам.

После отъезда А. М. Василевского я немедленно связался с Миссаном и доложил ему о 7-м танковом корпусе. Комкор был очень рад, что наступать будем с танками, но откровенно бранил всех, кто еще не научился организовывать взаимодействие мощных сил и средств, которые развертывались для решительного броска на запад [155] и юг. Мне было приказано разыскать танкистов и договориться с ними о совместных действиях.

Захват Верхне-Кумского создал благоприятные условия для ввода в сражение главных сил 7-го танкового корпуса. Помощь боевых товарищей — танкистов мы почувствовали немедленно, на подступах к хутору Новоаксайскому, где враг встретил нас огнем хорошо организованной обороны. Тогда-то и поддержали дивизию части танкового корпуса. Они обнаружили в боевых порядках противника не занятые войсками промежутки и через них прорвались на южный берег реки Аксай. Совместным ударом с фронта и флангов стрелки и танкисты опрокинули врага, а во второй половине дня 25 декабря освободили Новоаксайский.

В тот же день в наших руках оказался и хутор Генераловский. Там отличился батальон, которым командовал А. С. Дрыгин. Внезапным ударом он без потерь овладел Генераловским. Командир умело использовал замешательство румынского командования, которое отвлеклось на советские танки, обходившие хутор, и на короткое время упустило из виду нашу пехоту. 2-я дивизия румын, однако, скоро опомнилась и контратаковала батальон. Соотношение сил было для нас крайне неблагоприятным. Гвардейцам пришлось перейти к временной обороне и вступить в неравный бой. Комбат был ранен, но не оставил поле боя. Он мужественно руководил действиями подчиненных до тех пор, пока в тыл врага не устремились главные силы 71-го полка. Враг дрогнул. Внимательно наблюдавший за ним Дрыгин заметил это и поднял батальон в атаку. Противник повернул вспять...

В боях за Генераловский и Новоаксайский мы разгромили 2-ю румынскую пехотную дивизию и ряд подразделений 17-й танковой дивизии немцев.

Теперь наш путь лежал прямо на Котельниково — крупный населенный пункт и железнодорожную станцию, откуда две недели назад группировка Манштейна начала наступление, стремясь деблокировать окруженные под Сталинградом войска. В поселке располагалась база снабжения противника, а рядом находился большой аэродром, откуда немецкие транспортные самолеты доставляли продовольствие в район окружения. Мы понимали, что в Котельниково нас ждут ожесточенные бои, и не ошиблись: сопротивление врага было упорным и решительным. Особенно [156] жестоко сражался он на реке Аксай-Курмоярский, опоясывающей Котельниково с севера.

28 декабря вместе с головными подразделениями 71-го полка я подходил к аэродрому. В двух километрах западнее туда же направлялись главные силы дивизии.

Командир корпуса по радио предупредил, что наши войска охватывают Котельниково с востока, но моя забота — правый фланг.

— У Манштейна остается одна дорога — на юг. Но с запада может прийти к нему помощь из района Тормосина. Говорят, там еще не все закончено. Поэтому посматривай направо и держи там сил побольше.

Он поинтересовался, сумел ли я договориться с командиром 7-го танкового корпуса генералом П. А. Ротмистровым. Сам Миссан этого еще не сделал: танкисты все время находились в движении, и повидаться ни с комкором, ни с начальником штаба полковником В. Н. Баскаковым Ивану Ильичу не удалось.

— Лови его у Котельниково, — сказал мне тогда Миссан. — Там, наверное, у противника организована сильная противотанковая оборона, так что танкисты прямо в город не полезут, а будут ждать нас, пехоту.

Я заверил генерала, что меры на правом фланге уже приняты, наблюдаю за этим флангом особенно внимательно. Что касается танкистов, то буду искать встречи с их командованием.

Вскоре показались редкие приземистые строения аэродрома. В западной его части шла активная перестрелка и горели склады горючего. Очевидно, кто-то из танкистов уже туда ворвался и вел бой. Надо было помогать. Командир полка П. М. Савельев это понял, ускорил движение своих подразделений и почти без сопротивления со стороны противника овладел восточной, ближней к городу частью аэродрома.

Помня об угрозе с запада, я продвинул 72-й и 70-й полки за аэродром, где мы действительно встретили танкистов из бригад 7-го танкового корпуса. Полки находились в готовности встретить противника, идущего на помощь гарнизону в Котельниково. 71-й полк повернул к северной окраине города, где за рекой оборонялся враг. Оттуда редко постреливали танковые и зенитные орудия да шел дальний пулеметный огонь, не причиняющий вреда. [157]

И. И. Миссан точно предвидел встречу с командиром 7-го танкового корпуса. По дороге к Котельниково навстречу мне на большой скорости шел «виллис», в котором находились два танковых командира в кожаных куртках. Мы остановились, вышли из машин и обменялись приветствиями.

— Ротмистров, — представился один из танкистов, в круглых очках, с хорошо выбритым лицом. Передо мной был командир 7-го танкового корпуса, встречи с которым я искал. Второй оказался его заместителем по политической части.

Здесь же, на дороге, состоялся короткий, но полезный разговор. П. А. Ротмистров ввел меня в курс обстановки у танкистов. Они овладели аэродромом и пытались ворваться в город. Но противотанковая оборона была весьма плотной. Освободить Котельниково им не удалось. Мы договорились о совместных действиях, наметили план наступления, в том числе время и порядок атаки, сигналы взаимодействия. Поскольку дело подходило к вечеру, начало наступления назначили на 29 декабря. К тому моменту, как сообщил Павел Алексеевич, будут готовы и войска, подходившие с востока. Он взял на себя задачу связаться с ними — танкистами 6-го мехкорпуса и частями 51-й армии, — чтобы согласовать действия. Все это генерал блестяще выполнил. До сих пор я вспоминаю об этой встрече, которая дала возможность избежать многих неприятностей при освобождении Котельниково.

29 декабря 71-й полк, а вместе с ним я, Сапрыкин и другие начальники родов войск и штаба, вышел к окраине поселка. Провели короткий артиллерийский налет по разведанным накануне вечером и в течение ночи целям в глубине обороны противника. Затем началась дружная и стремительная атака стрелков и танкистов. Вместе мы ворвались в Котельниково. Закипел яростный бой. Однако устоять враг не мог. Одновременно с нами в поселок вошли другие наши части. Они угрожали отрезать фашистским войскам пути отхода на юг. Пришлось врагу все бросить и бежать.

В Котельниково мы захватили многочисленные склады противника с продовольствием, медикаментами и боеприпасами для окруженной под Сталинградом 6-й армии.

С освобождением Котельниково все попытки гитлеровского командования вызволить окруженную группировку [158] врага ударом с юга провалились. Миновала угроза и со стороны Тормосина, где противник был вынужден израсходовать свои силы, разбрасывая их на другие направления.

* * *

После освобождения Котелышково 24-я гвардейская стрелковая дивизия с боями преследовала врага. Каждый день мы выбивали гитлеровцев из больших и малых поселков, деревень, станиц и хуторов. Из газет и сообщений радио стало известно, что войска Юго-Западного фронта вышли на рубеж Новая Калитва, Беловодск, Миллерово, Чернышковский. С начала контрнаступления под Сталинградом совместно с войсками Воронежского фронта они сокрушили противника на Дону и Чире, разгромили 8-ю итальянскую и 3-ю румынскую армии, часть сил немецкой оперативной группы «Холлидт». За тот же срок войска нашего, Сталинградского, фронта разбили 4-ю румынскую армию, нанесли тяжелое поражение вновь созданной 4-й танковой армии немцев. 57-й танковый корпус — опора и надежда Манштейна — оказался отброшенным за реку Сал.

Вскоре Сталинградский фронт переименовали в Южный. Наша 2-я гвардейская армия вошла в его состав. Наступали на ростовском направлении. Боевой путь гвардейцев был отмечен освобождением станиц Николаевская, Константиновская, Богодуховская, Богоявленская. Новый, 1943-й год встретили, сражаясь, с горячей верой в победу.

День проходил за днем, а мы наступали, освобождая от врага один населенный пункт за другим. Морозы стояли жестокие. Поэтому, как правило, старались задачи дня завершить к наступлению темноты взятием очередного населенного пункта, где можно было разместить войска на ночлег в тепле. Гитлеровцев отбрасывали на холод, в поле. Враг старался за ночь отскочить в следующий населенный пункт, восстановить там силы и фронт обороны. 8 января армия освободила район Зимовников. Бои были чрезвычайно упорными и кровопролитными.

В тот же день 70-й полк майора П. П. Ткаченко совместно с артиллеристами Ф. П. Тонких освободили хутор Костырочный и остановились на ночевку. Враг был выбит, но не ушел на запад, а занял многочисленные овраги и балки, небольшие заросли кустарника вблизи хутора, [159] затаился. В составе его войск было несколько десятков танков.

Командир полка, обычно пунктуальный в отношении мер боевого обеспечения, на этот раз ограничился непосредственным охранением населенного пункта и не выслал разведки. Посчитал, что фашисты будут действовать по шаблону и только наутро дадут бой где-то в следующем хуторе или станице. Полк разместили по хатам и расположили на ночлег. Усталые бойцы крепко заснули.

Враг использовал нашу беспечность. Он скоро разобрался в обстановке, хорошо разведал наше расположение и на рассвете 9 января атаковал хутор, бросив вперед танки и большую массу пехоты.

Полк был поднят по тревоге и сразу же вступил в тяжелый бой. Ткаченко и его заместитель по политической части Елизаров успели организовать отражение атаки. Во главе своих солдат они мужественно сражались на улицах Костырочного. Скоро Елизаров был убит, а Ткаченко ранен. Он не покинул поля боя, продолжая руководить полком, пока пуля врага не оборвала и его жизнь.

Непоколебимую стойкость проявили в том бою воины 50-го артиллерийского полка. Ф. П. Тонких предусмотрительно расположил свои подразделения на танкоопасных направлениях. Когда началась атака противника, орудия поставили на прямую наводку и встретили танки огнем. Артиллеристы приняли на себя основную мощь удара вражеского бронированного кулака и закрыли собой путь в расположение пехоты. Велико было мужество советских воинов, но силы их быстро таяли. На одном из участков импровизированной обороны полка возникла угроза прорыва танков противника в глубину: расчеты наших орудий пали смертью храбрых. Тогда гвардии подполковник Тонких сам встал к 76-миллиметровой пушке и повел огонь. Ночь в тот момент уже уступила место утру. На глазах у своих солдат подполковник работал быстро и сноровисто. В течение нескольких минут он подбил два танка противника, и это решило исход боя. Артиллеристы, увидев своего командира за боевой работой, стали действовать еще слаженней и уверенней. Один за другим запылали еще несколько танков. Остальные повернули назад. Атака врага захлебнулась.

Получив известие о внезапной атаке противника в Костырочном, мы бросили туда истребительно-противотанковый [160] артиллерийский дивизион, а затем выехали сами, чтобы помочь полкам на месте. Когда прибыли, враг был отбит. Вокруг все дышало жаром отгремевшего боя: стлался дым от горевших хат, чадили гитлеровские танки с прошитой снарядами броней. Работала похоронная команда. Десятки трупов, сложенные ровной шеренгой на снегу, напоминали, что за благодушие пришлось заплатить дорогой ценой.

Время не ждало. Надо было делать выводы из опыта этого ночного боя. Ознакомившись со всеми обстоятельствами, я пришел к выводу, что, несмотря на промах командира, полк не был дезорганизован. Командиры, политработники и красноармейцы не только проявили самообладание и храбрость. Они показали умение собрать все свои силы в трудный момент внезапного нападения противника и способность дать ему отпор. Мы с замполитом собрали командный состав и политработников. Укорять не стали, но я напомнил, что основы руководства войсками никогда нельзя попирать, а бдительность, боевая готовность и меры обеспечения необходимы в любой обстановке.

Тела погибших воинов, в том числе любимых всеми командира и замполита полка, были преданы земле. Отзвучал прощальный салют. Полки двинулись вперед.

В эти дни активные действия шли не только на южном фланге советско-германского фронта, но и под Ленинградом, Москвой, на Среднем Дону. Под Сталинградом Донской фронт приступил к завершающей части разгрома окруженного противника. Ленинградский и Волховский фронты в течение одной недели прорвали блокаду города на Неве. Многие бойцы нашей дивизии торжествовали, услышав радостную весть об этом историческом событии, кричали «ура». Встречи с Манштейном в синявинских лесах и болотах никто не забыл. Теперь времена круто изменились: не враг, а мы ощущали вкус победы.

В сальских и донских степях слышались далекие отзвуки победы Калининского фронта под Великими Луками и более близкие — с Воронежского фронта, который одержал большой успех в районе Острогожска и Россоши, а затем, совместно с Брянским фронтом, под Воронежем и Касторной. Левее нас преследовали врага войска Северо-Кавказского фронта. Славная зима 1942/43 года была для советских воинов временем больших дерзаний и [161] свершений. Приходилось очень трудно, но все были горды причастностью к великим победам, которые повернули гитлеровскую армию к закату. Ради этого шли в бой, сражались, побеждали...

26 января 1943 года нам сообщили о приказе Верховного Главнокомандующего по войскам Юго-Западного, Южного, Донского, Северо-Кавказского, Воронежского, Калининского, Волховского и Ленинградского фронтов. Приказ подвел итог двухмесячных наступательных боев. Результаты захватывали дух.

Верховный Главнокомандующий объявил благодарность командованию и доблестным войскам, разгромившим гитлеровские армии и освободившим от немецких оккупантов многие города.

2 февраля 1943 года под Сталинградом все было закончено: противник капитулировал. В эту решающую победу был сделан и наш вклад.

Снова и снова потянулись будни ратного труда. Дивизия шла из боя в бой. Освободили Семикаракорскую, Новочеркасск и, наконец, Матвеев Курган на реке Миус. За плечами остались 300 километров пути от исходного рубежа дивизии под Сталинградом.

На реке Миус войска фронта столкнулись с прочной позиционной обороной гитлеровских войск.

Здесь и на реке Молочная мы сражались всю первую половину и следующие три месяца 1943 года. Нам не пришлось ломать хребет главным силам гитлеровского вермахта, как это делали советские войска под Курском. Мы изо дня в день долбили прочную оборону, расшатывали ее и крепко держали здесь крупные силы противника, не позволяя немецко-фашисткому командованию высвободить резервы для использования на решающем, западном направлении. Каждое утро мы с нетерпением ждали новостей из-под Курска, Орла и Харькова, знали, что там свершаются главные события войны. Свои задачи, как все советские воины, выполняли по совести и долгу, верили, что настанет и наш черед быть в первых рядах наступающих.

Мне не пришлось вести гвардейцев к Днепру. 23 сентября 1943 года я сдал дивизию полковнику Петру Ивановичу Саксееву, а сам убыл на должность командира 63-го стрелкового корпуса. С ним я и воевал за освобождение Таврии и Крыма. [162]