Глава первая.

На Ленинградском направлении

Два парада

Стремительный бег поезда, ставший привычным за десять дней пути, неожиданно замедлился. Вагон тряхнуло на стрелках, лязгнули буфера... Остановились на полустанке, название которого нам ничего не говорило.

Комиссар А. З. Тумаков, приникнув к оконному стеклу, недовольно заметил: «Ну вот, опять будем воду брать...»

Нетерпение комиссара было понятно. Это чувство испытывали все: мы спешили на фронт из далекой Даурии, где ранее несли службу. Сводки Совинформбюро были день ото дня тревожнее, и нам хотелось скорее встать в ряды действующей армии.

Я прикинул в уме пройденное поездом расстояние. Получалось, что мы шли со скоростью свыше 1000 км в сутки, по тем временам почти рекордной. Молодцы железнодорожники!

К эшелону подкатила легковая машина. Вышел военный, который, как оказалось, искал меня. Хорошо подогнанная шинель, каракулевая шапка-ушанка и независимая манера поведения выдавали в нем работника крупного штаба. На петлицах — четыре шпалы, полковник.

— Вы командир шестьдесят пятой стрелковой дивизии? — спросил он меня.

— Да, — подтвердил я.

— Полковник Кошевой Петр Кириллович?

— Да.

Прибывший отрекомендовался представителем Наркомата обороны, предъявил документы. Он был послан встретить меня и немедленно доставить в Куйбышев к генерал-майору Матвею Васильевичу Захарову. До города было не более 15 километров. Мою «эмку» быстро сняли с вагона-платформы, и мы поехали. [4]

Всю дорогу я терялся в догадках: «Неужели предстоит разгрузка? Почему здесь? Ведь фронт еще далеко. Или...»

В Куйбышеве машины остановились у огромного серого здания: Дом промышленности...

Полковник уверенно повел меня почти бегом по лестницам и коридорам. В здании было полно военных. Навстречу нам то и дело попадались озабоченные, сосредоточенные командиры с папками в руках. Все торопились. По кабинетам стояли железные койки, раскладушки, на подоконниках и шкафах рядом с чайниками и котелками лежали шапки.

Матвей Васильевич Захаров — плотный, высокий генерал — принял меня сразу. Я отрапортовал о составе дивизии, вооружении и запасах.

— Личный состав и технику дивизии выгрузить, — приказал он. Видя мое недоумение, пояснил: — Седьмого ноября в Куйбышеве состоится парад войск, посвященный двадцать четвертой годовщине Великой Октябрьской социалистической революции. Ваша дивизия будет в нем участвовать. Командовать парадом поручено генералу Пуркаеву, принимать — маршалу Ворошилову. Параду придается большое политическое значение: в Куйбышеве размещаются Советское правительство и дипломатический корпус. Они будут на параде. Ваша задача, — закончил разговор М. В. Захаров, — отлично подготовиться. Никаких скидок на погоду, недостаток времени и прочие обстоятельства не делать. Помните о значении парада.

Я все же не удержался от волновавшего меня вопроса:

— Товарищ генерал, скажите, Москва наша?

— Москва наша, товарищ Кошевой. И останется нашей. Но, — чуть помолчав, добавил генерал, — положение там очень тяжелое. Еще раз повторяю: парад имеет большое политическое значение.

* * *

Из дневника генерал-полковника Ф. Гальдера — начальника генерального штаба сухопутных войск Германии, запись за 10 октября 1941 года... — 3 ноября 1941 года:

«...Танковая армия Гудериана... подошла к Туле (от Орла). [5]

4-я армия во взаимодействии с танковой группой Гёпнера прорвала оборонительную позицию противника (прикрывающую Москву) на участке от Оки (в районе Калуги) до Можайска»{1}.

* * *

Я возвращался в дивизию, обуреваемый и чувством радости: «Москва наша... И останется нашей», — и в то же время беспокойством: успеют ли подойти эшелоны с войсками своевременно? Они ведь были еще в пути.

Подготовку к параду проводили днем и ночью. Бойцы, узнав о нашей задаче, занимались с большим старанием. На нескольких стадионах и ипподроме, на улицах и площадях города войска отрабатывали движение в строю и приемы с оружием. Не все наладилось сразу, но люди исправляли недостатки тщательно и усердно.

Мне приходилось участвовать в строевых тренировках с раннего утра до позднего вечера. За день до парада я наблюдал за подготовкой 38-го стрелкового полка неподалеку от городского рынка. Увлекся и не заметил, как рядом со мной остановился человек, который тоже стал наблюдать за подготовкой войск. Обернулся — Ворошилов!

Я отрапортовал маршалу, а он улыбнулся по-русски широко, крепко пожал руку. Узнав, что в свое время я долго служил в Московской кавалерийской дивизии, приветливо заметил, что хорошо помнит отличных кавалеристов. Им ведь не раз приходилось участвовать в парадах на Красной площади.

Климент Ефремович разговорился. Он сообщил мне, что в Куйбышеве находятся многие правительственные и военные учреждения. Сказал также, что парад 7 ноября должен показать, что у страны есть мощные резервы сухопутных войск и авиации для продолжения борьбы с фашистами. Это будет советским ответом клеветникам на Западе, которые заявляют, что СССР сумеет продержаться еще не более двух месяцев. Поэтому и необходима демонстрация нашей истинной силы.

Маршал внимательно присматривался к действиям бойцов, их внешнему виду.

— Обмундирование плоховато. Получше-то нет? — спросил он меня. [6]

— Нет, товарищ маршал. Это все, что имеем.

— Небогато. — Он подумал минуту. — Я поговорю с интендантами. Думаю, что к параду вы получите новое обмундирование на всю дивизию...

Наступило 7 ноября.

Еще только рассветало, а четкие прямоугольники войск уже стояли на центральной площади города в ожидании парада. Артиллерия и моточасти выстроились на ближайших улицах. Было морозно и сухо. Бойцы и командиры — в новом обмундировании.

Стрелки часов приближались к десяти, когда на большой трибуне появился М. И. Калинин. Вслед за ним туда поднялись А. А. Андреев, Н. М. Шверник, М. Ф. Шкирятов и другие члены правительства, а также советские и партийные работники, представители военного командования. Внизу, слева от трибуны, большой группой разместились дипломатический корпус, военные атташе, иностранные корреспонденты.

Ровно в десять на площадь выехал верхом на коне К. Е. Ворошилов. Сводный оркестр заиграл встречный марш. Приняв рапорт М. А. Пуркаева, Ворошилов начал объезд войск.

Он здоровался с бойцами и командирами. По площади неслось «ура».

Закончив объезд, Климент Ефремович поднялся на трибуну, подошел к микрофону.

— Товарищи бойцы, командиры и политработники нашей доблестной Красной Армии! От имени Советского правительства поздравляю вас с большим праздником нашей Родины — двадцать четвертой годовщиной Великой Октябрьской социалистической революции!

К. Е. Ворошилов говорил о суровых испытаниях, которые выпали на долю советского народа, о смертельной опасности, нависшей над страной. Он призвал отдать на защиту Родины, завоеваний Октября все силы, знания и опыт.

Начался парад. Первыми прошли бронетанковые войска, артиллерия.

Стоя перед фронтом дивизии, я наблюдал, как внимательно следили за прохождением частей представители дипломатического корпуса. [7]

Настал черед нашей дивизии. Прошел штаб, за ним — четкие колонны батальонов связи и саперного. Миновав правительственную трибуну, я вышел из строя и наблюдал за частями. Шел 311-й, за ним 38-й и 60-й стрелковые полки. Бойцы печатали шаг, оружие наперевес. Асфальт глухо гудел под сапогами. Лица суровые, все взоры устремлены в одну точку — на трибуну, откуда приветственно махали руками...

Я смотрел на членов правительства, на марширующую по площади дивизию. Казалось, что я вижу ту общую судьбу, которая есть у нашей великой партии и народа. На параде мы выражали эту кровную связь в торжественном марше. На фронте предстоит выразить ее в победах над врагом.

Проследовала мотопехота, начался воздушный парад. Краснозвездные самолеты шли в несколько ярусов. Мощный рокот моторов заполнил площадь от края и до края. Он долго слышался и после того, как последний ряд воздушных кораблей скрылся за горизонтом.

Но оценке К. Е. Ворошилова и всех присутствующих, парад сухопутных войск и боевой авиации прошел хорошо, был внушителен.

Вечером Советское правительство устроило большой прием. Присутствовали и зарубежные дипломаты. На приеме стало видно, что парад в Куйбышеве произвел на иностранцев сильное впечатление. Дипломаты засыпали наших представителей вопросами: «Где вы взяли столько техники?», «Откуда такие большие резервы?», «Откуда эта авиация?». Военные атташе воочию убедились, что сил у нас много, а советское командование чувствует себя уверенно, если позволяет себе такую роскошь, как парад.

После парада мы ждали приказа на погрузку, но получили по телефону распоряжение прибыть 8 ноября на стадион «Динамо».

Мне показалось, что я ослышался. Пришлось командиру, передавшему приказание, еще раз повторить. При этом было сказано: время — 12 часов, без оружия.

— Что будет? — спросил я.

— Состоится митинг, приедут Калинин и Ворошилов.

* * *

В казармах, школах и палатках, разбитых под открытым небом, на спортивных полях стадионов города, где [8] размещалась дивизия, в тот день и вечер не смолкали разговоры. Все были взволнованы парадом, встречей с членами правительства.

Получив распоряжение о митинге, мы собрали политсостав и договорились, как его проведем.

Утомленный волнениями дня, я вернулся на квартиру. Мы с Тумаковым размещались в одной из комнат, которую уступила нам для ночлега женщина с ребенком. Муж ее был на фронте. Только присел, в комнату вбежал комиссар. Он был взволнован и с порога крикнул:

— Знаешь ли, Петр Кириллович, в Москве на Красной площади состоялся парад московского гарнизона!..

— Вот это здорово! — обрадовался я. — Значит, прочно стоит Москва. Да точно ли?

— Сам слышал по радио, — отдышался наконец Тумаков. — И Сталин речь держал. Я приказал связистам записать ее. Как только сделают, сообщим всему личному составу, проведем митинги.

Почти в полночь комиссар принес отпечатанную на ротаторе речь И. В. Сталина, раздал ее политработникам. Утром речь уже изучали в подразделениях.

* * *

Задолго до полудня 8 ноября 1941 года вместительное поле стадиона неподалеку от вокзала заполнили построенные в колонны наши забайкальцы. Стояли, плотно прижавшись друг к другу, над головами клубился пар от дыхания.

Два грузовых ЗИС-5 с откинутыми бортами свели кузовами посредине поля — сделали трибуну. Соорудили нехитрые ступеньки. На перекрестке улицы, ведущей к стадиону, «махалы» зорко наблюдали за подходящими автомашинами. Наконец они подали знак — едут.

Калинин и Ворошилов шли рядом: Климент Ефремович — твердой, спокойной походкой; Михаил Иванович, годы которого были уже немалыми, передвигался с палочкой. Всесоюзный староста улыбался, поблескивая стеклами очков.

Иду им навстречу строевым, от волнения забыл, кому докладывать. Остановился, приложил руку к козырьку. Ворошилов по едва заметной паузе понял мое затруднение. Вижу, он глазами показывает на Калинина.

После доклада Михаил Иванович поздоровался за руку, [9] по-штатски. Чтобы не смущать его, так же поздоровался и Ворошилов. Направились к трибуне. Стадион взорвался криком «ура». Казалось, не будет ему конца.

Поднялись на трибуну. Климент Ефремович громко поприветствовал войска. Ему дружно и с душой ответили.

Микрофонов тогда не было. И речи говорили, и пели без них. Климент Ефремович окинул взором стадион и громко сказал: «А ну, ребята, подходи ближе!»

Хорошо обученные забайкальцы пропустили, конечно, это не предусмотренное уставом обращение и, не реагируя на него, продолжали стоять по стойке «смирно». Ворошилов повторил обращение, но тоже безуспешно. Поняв ошибку, он рассмеялся, кивнул находившимся возле грузовиков командирам и политработникам — правильно, мол, дело поставлено — и попросил меня подать команду подвести людей поближе. Я скомандовал, ряды бойцов приблизились к автомашинам, а скоро все сбились плотной массой.

Звонким голосом К. Е. Ворошилов начал выступление.

От имени Советского правительства и Верховного Главнокомандования Красной Армии он объявил бойцам, командирам и политработникам шестьдесят пятой стрелковой дивизии благодарность за высокую выучку, продемонстрированную на параде.

Его слова потонули в криках «ура». Когда стало тихо, Климент Ефремович по-простому спросил:

— Ура-то ура, товарищи, а воевать как будем?

По рядам прошел смех, гул.

— Не подкачаем!

— Можете положиться!

— Дадим фашистам по зубам!

Далее Климент Ефремович сказал, что недавно возвратился из поездки на фронт, понюхал пороху, повидал врага.

Маршал рассказал о собственных впечатлениях о противнике, подчеркнул, что у него сильная авиация, и дал ряд советов: не бегать от самолетов как зайцам, ложиться сразу в придорожные кюветы, на поле — в лощины, канавы, воронки от снарядов и бомб.

Вы едете на фронт, продолжил Климент Ефремович, дивизия ваша кадровая, хорошо подготовленная, вооруженная. [10] Командиры хорошие. Вы еще не воевали, и, может быть, кое-кому кажется страшно, а когда повоюете, то страх пройдет. Надо смело и решительно нападать на врага и беспощадно его уничтожать, быстро и хорошо пользоваться лопатой, окапываться, не пренебрегать маскировкой, непрерывно вести разведку, беречь в бою командиров и политработников.

К. Е. Ворошилов закончил свою речь словами о верности военной присяге, о том, что силы наши неисчислимы, что только сейчас начинают по-настоящему развертываться резервы страны, что победа будет за нами.

Потом говорил М. И. Калинин. Мороз был сильный и не позволял ему глубоко дышать. Но стадион замер, и было отчетливо слышно каждое слово.

Михаил Иванович сказал, что прожил долгую жизнь и многое видел, испытал, рассказал коротко о годах царизма, о революции, о том, что враг пришел теперь в наш родной дом и хочет все отнять, а советских людей превратить в рабов. Как Председатель Президиума Верховного Совета СССР, продолжал он, я надеюсь на вас, надеюсь, что враг будет разбит, победа завоевана. Истребляйте врага немножко вот вы, — и правой рукой Михаил Иванович сделал жест в сторону одного из бойцов, — немножко вот вы, — жест в сторону второго, — немножко вы, — в сторону третьего, — а в итоге будет множко... Родина ждет от вас сокрушительных ударов по фашистским поработителям и насильникам. Дойдите до Берлина!

Война, товарищи, — дело тяжелое. Не все вернутся домой. Но со многими мы еще встретимся, и я буду рад пожать вашу руку. М. И. Калинин улыбнулся: это был намек на вручение правительственных наград. Стадион оживился, все знали, что Михаил Иванович вручает их лично.

Помните, за что вы идете в бой, закончил он. Вы идете защищать самое великое, самое святое дело — дело нашей Октябрьской революции. Родина никогда не забудет вашего ратного труда, подвигов и мужества.

Смерть немецко-фашистским захватчикам! Да здравствует победа!

Стадион взорвался от громких возгласов, горячих аплодисментов.

— Да здравствует товарищ Калинин!

— Да здравствует товарищ Ворошилов! [11]

М. И. Калинин отступил немного назад и легонько подтолкнул меня вперед: теперь, мол, дело за тобой. Меня охватило волнение, но слова, казалось, полились сами. Я заверил Советское правительство, Центральный Комитет нашей партии, лично М. И. Калинина и К. Е. Ворошилова, что 65-я дивизия с честью и достоинством выполнит свой долг перед Родиной. Затем призвал воинов беспощадно и по-геройски уничтожать оккупантов, бить их везде и всюду, не зная покоя и усталости.

— Пока жив, я буду требовать от вас только этого! — закончил я свое выступление.

Речь, видимо, понравилась: Калинин взял меня за руку, Ворошилов похлопал по плечу.

— Как ты думаешь, — спросил Климент Ефремович Калинина, ничуть не стараясь понизить голос, — можно сказать, куда направляем наших товарищей?

— Если это не будет разглашением военной тайны, то скажите, — ответил, улыбаясь, Михаил Иванович.

— Товарищи, — громко крикнул Ворошилов, обращаясь к стадиону, — вы будете защищать Москву! Желаем вам еще раз больших успехов в борьбе с врагом!

Под несмолкаемое «ура» М. И. Калинин и К. Е. Ворошилов проследовали через тесный живой коридор к своим машинам. А стадион долго еще бурлил и волновался под впечатлением этой встречи.

...Спустя 30 лет после победы над гитлеровской Германией я встречался со многими ветеранами 65-й стрелковой дивизии. Каждый помнил парад и митинг в подробностях. Горяча была искра, воспламенившая сердца и души воинов...

* * *

В тот же вечер и ночь дивизия грузилась в эшелоны для отправки в Москву. Грузились сразу три поезда на разных воинских площадках.

В ту ночь никто не ложился спать ни в палатках, где ждали очереди на погрузку, ни в поездах, уже торопившихся на запад. Политруки вновь и вновь зачитывали речь И. В. Сталина на Красной площади Москвы на параде 7 ноября. Проходя мимо одного из вагонов, я услышал торжественные, волнующие заключительные слова речи: «За полный разгром немецких захватчиков!

Смерть немецким оккупантам! [12]

Да здравствует наша славная Родина, ее свобода и независимость!

Под знаменем Ленина — вперед к победе!»

Повсюду бойцы наперебой делились друг с другом чувствами и впечатлениями. Многое тогда бередило душу, заставляло задуматься. Парад в Куйбышеве, где мы, воины 65-й дивизии, олицетворяли мощь нашей Родины, и парад в Москве, где солдаты прямо с Красной площади шли на фронт... Выступления К. Е. Ворошилова и М. И. Калинина, речь И. В. Сталина... Немцы у Москвы... И необъятно широкая перспектива, которую развернул Верховный Главнокомандующий: «... великая освободительная миссия выпала на вашу долю».

Тогда мы были далеко от Победы. Но и при том тяжелом положении вера в силы Родины, убежденность в несокрушимости советского строя и победоносном исходе развернувшейся борьбы против гитлеровской Германии ни на минуту не покидали нас.

«Посылаем полнокровную дивизию»

...На станциях встречали нас гудки паровозов, поезда, набитые до отказа войсками, вооружением и техникой. Эшелоны, как и мы, спешили на запад. Сердце замирало при виде других составов — с большими красными крестами на вагонах, где было непривычно тихо, пахло йодом и кровью. Эти поезда шли на восток...

В Москву мы прибыли в ночь на 10 ноября. Над городом не мерцало зарево электрических огней. Низкое небо было сумрачным и неприветливым. Я хорошо знал столицу и ждал, когда появятся знакомые очертания Казанского вокзала. Вот и они... Но вслед за ними остались позади силуэты Ленинградского и Ярославского вокзалов. Поезд прошел далее. Остановились на путях незнакомой товарной станции на окраине города.

Мы с комиссаром вышли на узкую платформу для воинских составов. Ждали, что здесь получим команду на разгрузку эшелонов и задачу на марш к фронту.

Прибыл представитель военного коменданта. Он сообщил, что разгрузки не будет и предстоит следовать далее.

Связались с эшелонами по радио. [13]

— Где сыновья? — спросили мы клером: слово «сын» означало «эшелон».

— Первый сын на Красной Пресне, рядом с нами Ваганьковское кладбище, — ответил начальник первого эшелона.

— Где второй сын?

— На соседнем пути.

— А третий?

— Тоже.

Значит, «семья» в сборе.

— Что делаете? — задали новый вопрос начальникам эшелонов.

— Стали было раздеваться, но два часа назад получили распоряжение вновь одеться. Сидим на чемоданах, должны ехать, а куда — никто не говорит.

Мы с Тумаковым поняли, что эшелоны начали разгрузку, однако ее отменили.

Положение становилось непонятным. Пробовали выяснить дело у представителя военного коменданта, но тот ничего не сказал. Не получили разъяснений и у командира из Московского военного округа, который прибыл с приказом продолжать путь далее.

— Что там на фронте?

— По сводкам — повсюду идут бои. Могу сказать на память: «В течение 9 ноября наши войска вели бои с противником на всех фронтах. Особенно ожесточенные бои происходили на Крымском участке фронта».

— А под Москвой что?

— Под Москвой — трудно, жмет враг на всех направлениях.

* * *

Эшелоны с войсками дивизии снова загрохотали по рельсам. Проехали Загорск, Александров. Подошел Ярославль. Мы удалялись от Москвы на север...

Продукты, взятые из Даурии, где был забит скот из подсобного хозяйства и заготовлены овощи, кончились. Теперь мы, как все, пользовались продовольственными пунктами, развернутыми по железной дороге.

Никакой ясности относительно нашего места назначения по-прежнему не было. Военные коменданты передавали нас от станции к станции, из рук в руки. Они не сообщали, куда мы едем. Знать им этого не полагалось. [14]

10 ноября долго стояли в Ярославле. Получили продукты и свежие газеты. Сводка Совинформбюро оказалась тревожней, чем всегда. «В течение 10 ноября, — сообщалось в ней, — наши войска вели бои с противником на всех фронтах. Особенно ожесточенные бои происходили на Крымском и Тульском участках фронта». Значит, вступила в борьбу Тула. Выходило, что враг не только продолжал рваться к Москве, но и теснил наши войска, а мы... Вместо того чтобы занять рубеж обороны на подступах к столице, мы удалялись куда-то в сторону.

После Ярославля в сплошном лесу пошла единственная колея железной дороги. Вековые сосны, ели и березы подступали к поезду вплотную. После очередной остановки в наш вагон явился дежурный по эшелону и доложил, что ходят разговоры, будто дивизия направляется в Англию и будет открывать второй фронт в Европе.

Мы с комиссаром изумились и попросили сообщить источник столь неожиданной информации. Оказалось, источником был «солдатский вестник», передавший «новость» нашим бойцам у ярославского продпункта.

А. З. Тумаков прошел по вагонам. Разговоры шли только о втором фронте. «А что? — говорили бойцы. — Довезут нас до Мурманска или Архангельска, посадят на корабли, а там и до Англии доставят. Не только нашу дивизию, конечно. И зажмем мы Гитлера с двух сторон! А под Москвой дело, видно, у нас надежное, раз такие войска к Черчиллю направляют».

Разговоры о втором фронте скоро, однако, прекратились. Когда эшелоны миновали Вологду, оставили позади Череповец, сомнений уже не было: мы направлялись к Ленинграду. Это обрадовало: мы знали, что враг блокировал город, прорвавшись к Ладожскому озеру. Значит — будем разрывать кольцо блокады, вызволять ленинградцев из беды.

* * *

Спустя много лет после войны в руки мне попал документ, глубоко меня взволновавший. С телеграфной ленты переговоров по буквопечатающему телеграфу, тронутой желтизной, вновь передалась мне тревога тех дней, ожили далекие картины прошлого. Это была запись переговоров Верховного Главнокомандующего с осажденным Ленинградом. И. В. Сталин говорил с командующим Ленинградским [15] фронтом генералом М. С. Хозиным и членом Военного совета А. А. Ждановым. Андрея Александровича мы хорошо тогда знали и уважали. Он возглавлял Ленинградскую партийную организацию, был членом Политбюро и секретарем ЦК ВКП(б).

Накануне дня нашего прибытия в Москву И. В. Сталин, озабоченный, как и все советские люди, положением великого города на Неве, просил Жданова и Хозина сделать все, чтобы прорвать установленную фашистами блокаду. Переговоры по телеграфу он назначил «часам к 12 ночи» на 9 ноября 1941 года.

Жданов и Хозин доложили, что формируют добровольческие полки из отборных людей, чтобы участвовать в прорыве блокады. Отправлялось пополнение для дивизий, занимавших плацдарм у Невской Дубровки. Ядро ударной группировки Ленинградского фронта значительно укреплялось. Были подготовлены к переброске туда же 40 танков. Разработаны планы действий. Срок начала наступления наметили на 10–11 ноября. Многое делалось и на другом, мгинском направлении, где готовился второстепенный удар. 8-я и 54-я армии получили задачу прорвать блокаду Ленинграда наступлением с востока из района Волхова.

Доклад Жданова и Хозина был прерван Верховным Главнокомандующим: «Приостановите передачу. Тихвин занят противником. Выясняем положение. Если будет возможно — соединимся с вами по проводу. Этот провод идет через Тихвин. Все. Ждите у аппарата».

Жданов: «Ясно. Ждем у аппарата».

К счастью, тогда удалось относительно быстро возобновить связь. Переговоры возобновились.

«У аппарата Сталин. Извиняюсь, задержался. Для ликвидации группы противника мы перебросили в район Тихвина Мерецкова с некоторыми войсковыми частями из 7-й армии. Направляем туда же танки и одну полнокровную дивизию... Как видите, противник хочет создать вторую линию окружения против Ленинграда и вовсе прервать связь Ленинграда со страной. Медлить дальше опасно. Торопитесь создать большую группу частей, сосредоточить на небольшом участке всю силу огня артиллерии, авиации, 120-мм минометов, РСов и пробить дорогу на восток, пока не поздно. А тихвинскую группу противника, я думаю, мы ликвидируем своими силами». [16]

Почему документ взволновал меня, станет ясно читателю из последующего моего рассказа. А «полнокровная дивизия», о которой говорил И. В. Сталин, была наша, 65-я стрелковая.

* * *

Станцию Пикалево мы проехали глубокой ночью. Поезд шел, часто останавливаясь, долго простаивая на разъездах. Часа за два перед рассветом наш состав втянулся между эшелонами на какой-то станции и остановился. Выждав некоторое время и убедившись, что остановка предстоит длительная, мы с А. З. Тумаковым вышли из вагона. За стоявшими по обе стороны составами сплошной стеной высился лес. Станция поразила тишиной: ни гудка паровоза, ни звука рожка стрелочника...

Никто нас не встречал. Только от переднего вагона к нам неторопливо приближалась фигура человека в больших валенках, короткой куртке и шапке-ушанке. Временами человек останавливался и постукивал по буксам вагонов молоточком.

— Смазчик, — догадались мы и поспешили к нему.

Поравнявшись с человеком, мы осветили его фонариком: показалась окладистая седая борода, большой нос и пронзительные умные глаза.

— Скажи, дед, скоро ли поедем? — спросили мы.

— Смотря куда ехать — вперед или назад, — ответил смазчик не очень дружелюбно. — Ежели вперед — то некуда.

— А какая это станция?

— А та, какая надо, мил человек.

— Что будем делать? — обратился ко мне Тумаков. — Старик, конечно, прав: проявляет бдительность. В этой темноте на шпиона или диверсанта натолкнуться не диво.

Мы прошли вперед и огляделись. Здание станции лежало в развалинах. Вероятно, оно стало жертвой авиационного налета. Из нагромождения разорванных взрывом стен и обугленных балок еще не развеялся горький запах дыма. Кругом было пусто, ни огонька, ни души.

Военного коменданта, молоденького, безусого лейтенанта, обнаружили в землянке на опушке леса.

Он доложил, что дальше дивизия не поедет: впереди — противник. Обстановки на фронте комендант не знал, но утверждал, что немцы — в Тихвине, в двенадцати [17] — пятнадцати километрах отсюда. Станция называется Большой Двор. В двух километрах на северо-запад — деревня того же названия. Еще сегодня там находился штаб генерала Иванова, но кто такой этот Иванов, он себе точно не представлял.

В пяти километрах к западу от Большого Двора лежат деревня Астрача. Весь день там шел бой, которым руководил Иванов. Из Большого Двора генерал убыл и не возвратился. Ни с Ивановым, ни с его штабом у коменданта связи не имелось. Что касается войск, то, по мнению лейтенанта, их было немного.

Неясность обстановки действовала неприятно. Мы решили пока не покидать вагона и утром поймать кого-нибудь из местных командиров, чтобы с их помощью выяснить положение. К рассвету дела пошли лучше — по радио связался с нами командир отдельного разведывательного батальона дивизии, которого мы немедленно вызвали к себе. Подходили эшелоны с частями и подразделениями. Мы приказывали им выгружаться и располагаться в лесах вдоль железной дороги, тщательно маскируясь с воздуха.

На станции обнаружился еще один лейтенант, на этот раз немолодой, призванный, вероятно, из запаса. Он был занят снабжением войск, подчиненных генералу Иванову. Но этот человек, как нам показалось, что-то путал, называя части 44-й стрелковой, 27-й кавалерийской и 60-й танковой дивизий. Это никак не увязывалось с сообщением военного коменданта: тот говорил, что войск мало, а этот твердил о трех дивизиях, что было большой силой. Вскоре, однако, выяснилось, что оба лейтенанта оказались по-своему правы.

Командир разведывательного батальона дивизии получил задачу выяснить, где противник и как проходит линия фронта. Разведывательный батальон был отдельной и весьма сильной частью дивизии. Он состоял из броневой, танковой и мотострелковой рот, имел десять легких танков и столько же броневиков. Бойцы отборные, хорошо обученные. В нормальных условиях командир батальона мог создать много боевых групп или не дробить силы и применять их целиком. В данном случае мы приказали действовать по группам. Разведчики двинулись на север, запад и юг по всем дорогам, о которых мы за этот срок узнали. [18]

Между тем наступил рассвет. Прибыл начальник штаба дивизии майор Г. Б. Котик. Он доложил, что эшелоны продолжают прибывать на станции Большой Двор, Пикалево и разъезд Обринский. И станции и разъезд забиты составами. Противовоздушная оборона организована собственными силами частей, поскольку зенитчики еще в пути.

«Собственными силами»... Это значило, что войска взяли негодные колеса с крестьянских телег в селах, расположенных поблизости, насадили их на колья, врытые в землю, и приладили к ним станковые, а то и ручные пулеметы стволом вверх. Не густо и не очень действенно, но и такая оборона — уже кое-что.

Я вышел из вагона. Мороз был крепкий, много более 20 градусов. По даурским нормам это — немного, но здесь холод был чувствительнее. На станции кипела жизнь. Войска покидали поезда, снимали с платформ автомашины, орудия и скрывались в лесу. Раздавались команды. Опустевшие эшелоны осторожно выводились за пределы станции. На их место подавались новые составы.

Из леса доносились голоса, стук топоров, визг пил. Войска рубили тонкие березки и, связав стволы у вершины, ставили каркасы шалашей. Сделать поперечины и набросать на них густой еловый лапник было минутным делом. Получалось незатейливое жилище, защищавшее от взглядов, но не от холода. На первый раз ограничивались этим. В воздухе уже стоял легких запах гари. Это жгли кое-где костры. Дым поднимался высоко вверх — отличный ориентир для противника, верный признак прибытия на фронт свежих пополнений. Немецкому командованию и разведку высылать не надо.

Пришлось приказать погасить костры. Но пока приказание исполнялось, из большого разрыва в низких облаках неожиданно вынырнула группа фашистских самолетов. Спустя несколько секунд из-за леса появилась вторая группа. Чувствуя безнаказанность, летчики врага, как на учении, набирали высоту, пикировали, поливали станцию дождем пуль и наконец сбросили первую серию бомб.

Из леса и со станции нестройно, вразнобой ударили зенитные и станковые пулеметы. Попавшие впервые в жизни под реальный удар авиации противника, пулеметчики били длинными заливистыми очередями. Пулеметы [19] захлебывались, но через минуту опять начинали работать, не причиняя, однако, вреда немецким самолетам. Командиры отделений, попавших под бомбежку на станции, подали команду стрелкам. Раздались залпы из винтовок по воздушному противнику.

Авианалет оказался недолгим. Не ожидавшие отпора, вражеские летчики поторопились сбросить бомбовый груз и отвалить от станции, не причинив дивизии особых потерь. Первой жертвой оказался шофер моей автомашины. Он снял ее с платформы и готовился отогнать в лес. Осколок бомбы поразил юношу в голову.

За воздушным ударом должны были, очевидно, последовать и другие действия противника. К ним надо было быть готовым. Как нас учили и как мы сами привыкли учить подчиненных, командир на этот случай получает боевую задачу от вышестоящего начальника и принимает свое решение. Оно является основой, на которой строится вся организующая деятельность подчиненных командиров и сами действия войск. Принимать решение надо с учетом всей совокупности условий обстановки, их взаимовлияния и взаимосвязи. Так полагалось и рекомендовалось нам уставами, учебниками тактики, преподавателями военных училищ и военных академий.

Я был убежден, что рекомендации уставов были правильными. Но в то же время подумал и о том, что уставы и учебники, наряду с советом для нормальной обстановки, требуют от каждого командира поступать сообразно обстоятельствам, если обстановка отклоняется от нормы, В данном случае это было так. Задачи от старшего начальника мы не получили и не представляли себе, кто он есть, этот начальник, и где находится. А фамилия «Иванов» сама по себе ничего не говорила: Ивановых на Руси и в армии — тысячи. О противнике мы тоже ничего не знали. Свои войска были где-то на колесах или утопали в снегу в чаще леса, местность — terra incognita. К тому же у меня не имелось даже карты района, где мы находились. А без карты — как без рук и без глаз.

«Так что, Петр, — подумалось мне, — давай думай и действуй, выходи из положения!»

У вагонов уже крутилась ватажка ребятишек лет по восемь — десять. Я поманил их к себе, спросил, кто такие. У одного из мальчуганов дом в Астраче сожгли гитлеровцы, и он жил теперь у тетки в селе Большой Двор. [20]

Ребята оказались на редкость знающими и смышлеными] Они наперебой рассказывали мне о многих деревнях и селах, о дорогах, озерах и болотах, расстоянии до них.

«А что, если с помощью ребят создать самодельную карту? — пришла в голову мысль. — Недаром же давали нам уроки военной топографии в Академии имени М. В. Фрунзе, где на первом курсе учились проводить инструментальную и относительно точную глазомерную съемку местности. Почему не использовать ее принципы в данном случае?»

В моей полевой сумке всегда находились командирская линейка, пачка карандашей «Тактика», компас, курвиметр и кое-какие другие предметы, необходимые для работы с планами и картами. Бумаги большого формата не было. Нашлась газета, которую я и вытащил на свет.

Ребята, затаив дыхание, следили, как я сложил газету вдвое, поместил ее на тыльную сторону сумки и ориентировал длиной на запад, вдоль железной дороги на Тихвин.

— Сколько километров до Тихвина? — спросил я ребят.

— Двадцать, — ответили они хором.

Я отмерил линейкой сорок сантиметров от знака «Ст.» и пометил место Тихвина.

— А железная дорога как идет — по насыпи или в выемке?

— По насыпи, — хором грянули мальчуганы.

— А какие деревни есть на железной дороге?

— Деревень нет, только станции.

Дети назвали разъезды Дыми, Астрачу и указали расстояние до них. Затем пошел разговор об окрестных деревнях Горелуха, Турково, Новое Галичио, Ильино и других. Ребята все называли точно, редко расходясь в показаниях. Хорошие сведения дали они о дорогах, озерах и болотах. Дорог было мало, причем все грунтовые, а озер и торфяных болот — великое множество.

Через несколько минут несложной работы «карта» была готова и пошла в дело.

Постепенно стало проясняться положение к северу и востоку от Тихвина. На севере посланные нами разведчики обнаружили подразделения 191-й стрелковой дивизии полковника П. С. Виноградова, а в трех километрах к западу от Астрачи наткнулись на комиссара 44-й стрелковой [21] дивизии Д. И. Сурвилло. Он возглавлял смешанный отряд свыше 200 человек, в основном из бойцов, отколовшихся от главных сил этого соединения, воевавшего где-то севернее Тихвина. Но были бойцы также из 292-й стрелковой и 60-й танковой дивизий. Комиссар рассказал, что днем раньше отряд выбил из Астрачи танки и мотопехоту противника, которые намеревались продвинуться далее на восток по вологодскому тракту. Сил отряда не хватало, но подоспели подразделения 191-й стрелковой дивизии и два танковых батальона из 7-й Отдельной армии. Сообща противника опрокинули и отогнали на подступы к Тихвину. Руководил действиями войск генерал-майор П. А. Иванов — представитель штаба Ленинградского фронта. Теперь он якобы был назначен заместителем командующего 4-й армией генерала армии К. А. Мерецкова.

Весь остаток дня и ночь прошли в управлении выгрузкой и сосредоточением войск к станции Большой Двор. Временный командный пункт дивизии мы приказали оборудовать в лесу, к востоку от железнодорожной станции Астрача. Место было удобно во всех отношениях. До переднего края обороны 44-й дивизии было всего 4–5 км. Справа шел на Тихвин вологодский большак, слева — железная дорога. Лес надежно укрывал от наблюдения противника и нападения его танков. Враг избегал лесных чащоб. До готовности КП мы перебрались в один из поместительных домов деревни Большой Двор.

Первые дни на фронте

Едва мы успели привести себя в порядок, как у дома остановился вездеход. Прибывший офицер доложил, что командарм ждет меня на командном пункте в деревне Павловские Концы. Я обрадовался и приказал подготовить необходимые документы для доклада командарму. Ехать было недалеко, и вскоре мы с А. З. Тумановым входили в просторную горницу, где располагался командующий.

Я не был знаком с генералом армии К. А. Мерецковым, но слышал о нем немало.

Он закончил Военную академию в 1920 году. Уже тогда молодой красном состоял в Коммунистической партии. С тех пор Кирилл Афанасьевич прошел длинную [22] лестницу военных постов. В период военного конфликта с Финляндией командовал 7-й армией на Карельском перешейке и успешно справился со сложными боевыми задачами. С августа 1940 года по 1 февраля 1941 года генерал армии К. А. Мерецков занимал высокий пост начальника Генерального штаба, а затем работал заместителем Наркома обороны по боевой подготовке.

...Командарм встал из-за стола и вышел мне навстречу. Я представился и начал было доклад по всей форме о состоянии дивизии. Неожиданно зазвонил телефон, и Мерецков, извинившись, взял трубку.

— Мерецков слушает, — сказал он. — Здравствуйте, Борис Михайлович. Находимся на рубеже, захваченном два дня назад. — Зажав ладонью микрофон, командующий коротко сказал вполголоса: — Шапошников, — и продолжил разговор. — Сдвиги в обстановке, как мне кажется, есть, — докладывал командарм. — Первое: острота угрозы соединения немецких войск с финскими, пожалуй, ликвидирована. Враг потерял много танков к мотопехоты, откатился к Тихвину и строит там укрепления. Это я наблюдал лично. Полагаю, что он помышляет теперь больше об обороне, чем о наступлении. Второе: мы значительно улучшили свое оперативное положение. Наши войска на северо-западе, а также на юго-западе от Тихвина нависают над тыловыми коммуникациями немцев и держат их под угрозой перехвата. И третье: хотя успех у нас пока небольшой, но он заметно поднял дух войск, люди повеселели, поняли, что врага можно бить.

Выслушав абонента, генерал продолжал:

— Думаю, что, получив отпор, враг станет заботиться об укреплении занимаемых позиций. На получение крупных резервов для своего участка фронта в связи с боями под Москвой и Ростовом фон Лееб{2}, вероятно, рассчитывать не может. Значит, он будет упорно удерживать Тихвин, чтобы усилить блокаду Ленинграда.

Я внимательно слушал разговор командующего с начальником Генерального штаба и считал, что мне повезло. Ведь он вносил много нового и важного в мое понимание обстановки на том участке фронта, где предстояло воевать дивизии. Теперь уже хорошо можно было понять общую [23] тенденцию развития событий под Тихвином. Само собой, возникало и представление о роли нашего соединения. Разговор командующего тем временем продолжался. Москва, видимо, спрашивала, готовятся ли активные действия.

— Да, Борис Михайлович, наступление готовим. Идет сосредоточение сил, ведем разведку. Прибывают части шестьдесят пятой. Командир дивизии полковник Кошевой сейчас у меня.

Снова говорил маршал, на что Кирилл Афанасьевич ответил:

— Не беспокойтесь. Тоже придерживаюсь правила: научить, а потом вводить в дело. Сейчас мы с ним поговорим, я все подробно узнаю и скажу, как поступить. Вам доложу обязательно.

Закончив переговоры, командарм обратился ко мне.

— Как доехали? — спросил он.

Я доложил.

— Время не терпит, товарищ полковник. Да и Ставка торопит. Вступить в бой придется скоро, даже очень скоро. А теперь расскажите о дивизии, — приказал командующий.

Мой доклад не был длинным. Данные я знал на память, а командарм все схватывал на лету, изредка задавая мне короткие уточняющие вопросы. Доклад комиссара тоже был очень короток.

Неожиданно командарм перешел на «ты». Как впоследствии стало ясно, такое обращение было признаком хорошего настроения и симпатии к человеку. И мы, командиры дивизий, потом легко узнавали, в духе командующий или рассержен. Во втором случае он предупредительно «выкал».

В тот день первой встречи К. А. Мерецков был откровенен и прост. Он сообщил, что командует 4-й армией под Тихвином, но не освобожден и от командования 7-й Отдельной армией, которая обороняет Ладожско-Онежский перешеек от напиравших там финнов. Противник намеревался через перешеек и Свирь соединиться с немецкой группой армий «Север», блокировавшей Ленинград. Но воины 7-й Отдельной армии остановили финские войска.

Кирилл Афанасьевич подошел к столу, где лежала карта с армейской обстановкой, и подробно обрисовал картину положения под Тихвином. [24]

...Летом 1941 года гитлеровское командование пыталось захватить Ленинград прямым стремительным ударом, чтобы потом, передав этот участок фронта финским войскам, повернуть группу армий «Север» на Москву. Так оборона Ленинграда была связана с битвой за Москву.

Расчеты противника оказались нереальными — взять Ленинград он не смог. Но город был блокирован. С 8 сентября сообщение Ленинграда со страной производилось только по воздуху и опасному водному пути через Ладожское озеро. Все грузы для Ленинграда подвозились к Ладоге с Большой земли по единственной железной дороге через Тихвин.

Слушая командарма, я понял, что нахожусь там, где была порвана врагом артерия, питающая Ленинград. Ее нельзя не восстановить! Страшно подумать, что будет, если враг останется в Тихвине.

Мерецков посмотрел мне в глаза, понял мое волнение и как-то очень просто сказал:

— Вот почему шестьдесят пятая дивизия оказалась не под Москвой, а под Тихвином — здесь тоже важный перекресток войны.

Затем командарм подвел итоги осенних боев. Когда враг был остановлен у Ленинграда, потерпел неудачу его стратегический замысел, и он смог выделить отсюда для участия в осеннем наступлении на Москву лишь часть сил.

— Гитлер всполошился: весь блицкриг идет к провалу, — продолжил генерал армии. — В настоящее время противник выполняет, вероятно, новый план соединения своих войск с карельской группой финнов, намереваясь пробиться к Свири через Тихвин. Из Берлина, надо думать, приказано создать еще одно кольцо блокады, на этот раз блокады полной, отрезающей все пути из Ленинграда в страну.

Я слушал командарма с большим интересом, поскольку газеты никаких подробностей о тихвинском участке фронта не сообщали. Затем я узнал о стремительном рывке 39-го моторизованного корпуса гитлеровцев, о захвате Тихвина 8 ноября. Командарм коротко характеризовал 12-ю, 8-ю танковые, 20-ю и 18-ю моторизованные дивизии, входившие в этот корпус, как боеспособные соединения с опытными командирами. Матерым волком был командир корпуса генерал Шмидт. [25]

— На путях врага из Тихвина к востоку мы поставили заслон. А вчера прогнали немецкие войска от Астрачи в предместья города. Необходимо как следует распорядиться силами и разгромить врага, — сказал генерал. — Этого требует от нас Родина, осажденный Ленинград. Направив вас из-под Москвы, Ставка подчеркнула особое значение, которое придается нашему участку фронта. Мы воюем за Ленинград и за Москву одновременно, хотя сражаемся далеко от них в лесах и болотах.

Потом Мерецков спросил:

— Что вам надо в первую голову?

— Карту.

— Видно военного человека, ничего не скажешь. Будут карты.

Я открыл сумку и вытащил на свет свою «карту» на газете, созданную утром с помощью местных мальчуганов. К. А. Мерецков от души посмеялся и еще раз обещал ускорить доставку карт.

Затем командарм поставил задачу 65-й дивизии. Он опять подошел к карте и карандашом обвел по ней растянутый более чем на 350 км фронт противника.

— Разбросав войска на такое большое расстояние, — заметил он, — немецкое командование вынуждено располагать их тонкой линией. Мы думаем, что значительных резервов враг уже не имеет, а следовательно, и парировать наши удары повсюду не может. Главные силы противника — в Тихвине, здесь его ударная группировка. Уничтожить ее — значит похоронить все планы противника в этом районе.

Карандаш командарма остановился под основанием тихвинского выступа фронта противника.

— Тут у немцев войск немного. Это — уязвимые места. Сюда бы и бить. Но войск у нас тоже мало, и управлять ими на таком фронте трудно. Поэтому вся наша забота должна уделяться главному — Тихвину и коммуникациям противника от города в тыл. Мой замысел состоит в том, — продолжил командарм, — чтобы ударом Северной группы войск генерала Иванова на юг в направлении западной окраины Тихвина и встречным ударом группы генерала Павловича с юга отрезать противнику пути отхода из Тихвина на запад и замкнуть кольцо окружения.

Твоей шестьдесят пятой стрелковой дивизии предстоит нанести лобовой удар с востока и юго-востока и разгромить [26] главные силы противника в городе во взаимодействии с группами Иванова и Павловича. Дивизия у тебя сибирская, полнокровная, и, надеюсь, с задачей она справится вполне. Время наступления назначу дополнительно. Подготовку к наступлению не затягивай. Удар нанесем через три-четыре дня... А приходилось ли тебе раньше воевать? — поинтересовался генерал.

— Только в гражданскую войну, рядовым казаком... Да и то в сложных переплетах не был.

— Тогда, — посоветовал Мерецков, — побывай завтра на передовой. Когда обстреляют, другими глазами будешь видеть бой. На рожон переть не следует. Зря голову под пулю не подставляй, все делай с умом. Я прикажу показать тебе на переднем крае все, что можно, а куда ехать — передам по телефону.

— А что я буду делать на переднем крае? — спросил я.

— Смотри и вникай. Приметь, где находится противник, как он себя ведет. Погляди, как воюют наши люди, как командный состав организует бой и взаимодействие войск, как управляет войсками. К тому, что увидишь, относись критически: не все делается хорошо, можно и лучше. Автомашину догадался покрасить в белый цвет?

— Нет, еще не покрасил.

— Поторопись и покрась обязательно. Противник ведет себя бдительно. Он заметит черную машину и обстреляет.

— Есть, покрасить машину.

— А командный состав дивизии воевал?

Я доложил, что и командный состав на войне пока не был.

— Тогда на другой день пошли с утра на передний край командиров полков, а во второй половине дня — всех комбатов. Их тоже следует подержать под обстрелом. Пусть понюхают пороху и увидят что к чему в настоящей войне. Объясни им, на что обратить внимание, и прикажи под пули без дела не ходить.

* * *

Я познакомил штаб и начальников родов войск с указаниями К. А. Мерецкова. Затем собрал командиров полков. Они доложили, что части разгрузились полностью и [27] расположились в районе станции Большой Двор в лесах по обе стороны железной дороги. Я объяснил задачу нашего соединения и порядок подготовки к будущему наступлению. Договорились о поездке на передний край.

* * *

За час до рассвета на следующий день я был готов к выезду на передовую. Из штаба армии предупредили, что лучше подъехать туда затемно. Накануне добросовестный шофер раздобыл в местной школе пудовый кусок мела и не покрасил, а прямо-таки оштукатурил автомашину. Теперь «эмка», вся в разводах и подтеках, ожидала на большаке, а водитель с гордым видом осматривал дело своих рук.

Я похвалил шофера, и мы тронулись.

Уже на первых километрах пути пришлось миновать глубокие воронки от вражеских бомб. Они чернели на белом полотне дороги, пятная ее особенно густо у небольших мостов через ручьи и речушки, которых в этом краю великое множество. Легко было догадаться, что враг намеренно бомбил дорогу, чтобы не дать нам подводить к фронту резервы, затруднить подход артиллерии и подвоз средств снабжения. Шофер, стиснув зубы и временами тихо чертыхаясь, резко крутил баранку, то сбрасывал, то набирал скорость. Проехали Горелуху, затем Новое Галично, Старое Галично. Путь пошел по насыпи через болото. Над хлябью, чуть клубясь, стояло легкое облачко пара... Въехали в Астрачу. Почти сразу за деревней по опушке леса проходил передний край обороны 44-й стрелковой дивизии.

Оставив «эмку» в лесу, я пробрался к опушке и осмотрелся. Впереди темнели на снегу окопы. Туда мне и надо было попасть. Время от времени над бруствером появлялась голова стрелка, раздавался винтовочный выстрел.

Пока я выбирал себе путь движения и готовился к перебежке, справа и слева от меня с противным кряканьем разорвалось несколько мин. Затем последовал новый залп. Срезанные осколками, упали ветви кустов. Я упал, крепко втянув голову в плечи. Еще один минометный налет заставил совсем закопаться в снег. Осколком разорвало мой красноармейский полушубок. Как только обстрел прекратился, я бросился к окопу. Падая и вновь поднимаясь, [28] перебежал узкую открытую полосу местности и с размаху шлепнулся в окоп.

— Полегче, паря, не убейся, — миролюбиво сказал мне один из бойцов, наблюдавший перебежку. — Стреляли не по тебе. Там у нас, — он кивнул на опушку леса, — пушчонка спрятана. Вот он за ней и охотится.

Теперь можно было оглядеться получше. Боец показал мне совхоз имени 1 Мая и восточную окраину города Тихвин. Там был противник. Близость врага поразила — не более трехсот метров. На высоте, командовавшей над округой, стояла церковь с высокой деревянной колокольней и несколько длинных кирпичных конюшен. Добротные стены зданий были, как рябинами оспы, покрыты следами от осколков снарядов. Разрушений не было заметно. Окна конюшен и церкви заложены кирпичом. За узкими бойницами угадывались фашистские пулеметы. Впереди — сплошная, занятая войсками траншея. Перед ней — колючая проволока спиралью.

— На колокольне у него наблюдатель сидит, — пояснил боец. — Лупит из артиллерии и минометов, просто спасу нет... А перед проволокой — мины.

Действительно, теперь я заметил множество воронок вокруг нашего окопа. Опасность была рядом. Риск прояснил мне глаза на недостаточную глубину рва, неполноценную маскировку. Подумалось, что в таком окопе при артиллерийском обстреле будешь чувствовать себя неуютно. Да и на дне рва — сплошная грязь.

Враг как будто почувствовал мои мысли. Один за другим раздались несколько артиллерийских выстрелов.

— Этот — не наш, — заметил боец по поводу недолетевшего снаряда противника. — Этот тоже не наш, — по поводу перелетевшего. — А теперь ложись, он в аккурат пристрелялся.

С этими словами боец нырнул в подкоп на передней стенке окопа. Я бросился на дно — и сделал это очень своевременно. Тотчас же несколько снарядов легло совсем рядом, а один угодил прямо в соседнее колено окопа. Вреда он не причинил.

Теперь я по-настоящему понял, что надо все время держать ухо востро, не искушать судьбу: ползать, прятаться в окопах, броском перебегать от воронки к воронке...

Часов в 12 местные командиры предприняли попытки [29] атаковать совхоз с помощью танкового десанта. На быстроходных, но с недостаточной проходимостью танках БТ, работающих на бензине и слабо защищенных броней, расположились стрелки с винтовками в руках. Исходное положение выбрали на опушке леса, а действовать десанту приказали прямо вдоль дороги, поскольку по снежной целине эти танки наступать не могли.

С нашей стороны произвели несколько артиллерийских выстрелов. Снаряды разорвались в траншее противника. Это, как мне объяснили, была артиллерийская подготовка. Затем в сторону врага полетели три красные ракеты, и четыре-пять танков с десантом вышли на средней скорости на указанную им дорогу в колонне с интервалом 25–30 м.

Признаюсь, что ни до, ни после подобной атаки танков с десантом я не видывал, хотя и прошел всю войну. Как только БТ были замечены противником, по ним был открыт артиллерийский огонь. Через минуту головной танк запылал. Пехота десанта разбежалась по полю и залегла. Остальные танки остановились, дали задний ход и на предельной скорости убрались обратно в лес. Враг преследовал их огнем.

В лесу поднялся шум. Кто-то поносил танкистов отборными словами. Те не остались в долгу. В результате танки с десантом в таком же строю вновь показались на злополучной дороге, но уже без артиллерийской подготовки атаки: снарядов для нее не имелось.

Все повторилось сначала. Запылали еще два танка; десант, потеряв несколько человек, рассыпался по полю. Оставшиеся машины повернули назад.

День показался мне вечностью... Когда стемнело, я, оглушенный, перемазанный глиной и болотной грязью, добрался до места, где осталась моя «эмка», и — прямо в Павловские Концы к командующему.

...Медленно спускались сумерки. Я ехал по фронтовой дороге, а перед глазами стояла картина действий танкового десанта. Сердце мое и сознание протестовали против того метода наступления, свидетелем которого мне только что довелось быть. Не так следовало атаковать и готовить бой. Не были продуманы ни подготовка, ни обеспечение успеха. Бойцов и технику бросили на съедение врагу, понесли ничем не оправданные потери и не добились ни малейшего положительного результата. Боем по-настоящему [30] никто не управлял. Представлялось, что никто из командиров должным образом не подумал о том, что побеждает живой, а не мертвый воин.

В пути на командный пункт командарма сложилось для меня безусловное правило: всячески беречь жизнь солдата — главную нашу силу и надежду, делать все возможное для того, чтобы победа над врагом достигалась наименьшей кровью.

«Значит, Петр, думай больше сам и требуй того от командиров, не жалей энергии и сил, организуя бой, добиваясь, чтобы все возможное для победы было сделано».

Осмысливая все виденное и пережитое на переднем крае, я не заметил, как машина преодолела путь до Павловских Концов.

К. А. Мерецков принял меня сразу. По внешнему виду он мог определить, что не раз и не два мне пришлось пластом лежать на земле под огнем.

Доложил командарму все, как было: что танки жгут, пехота разбегается, боем руководят плохо.

К. А. Мерецков выслушал, не перебивая.

— Знаю, — заметил он. — Разберусь сам. Но нельзя медлить: завтра с утра пошли на передовую командиров полков. Пусть и они понюхают пороху. Затем направь командиров батальонов и им равных.

* * *

...Следующий день, 13 ноября, был очень напряженным. Предстояло побывать на переднем крае с командирами полков и дивизионов, вывести стрелковые части в исходные районы для наступления, провести митинги личного состава и собрания коммунистов в преддверии грядущих событий. Митинги прошли тогда активно под лозунгом, брошенным М. И. Калининым: «Дойти до Берлина!» Еще не остыло впечатление от встречи с Михаилом Ивановичем в Куйбышеве. Горячо звучал призыв Верховного Главнокомандующего И. В. Сталина с Красной площади следовать примеру наших великих предков. Воины клялись разгромить врага под Тихвином и гнать его на запад.

Я был вместе с командирами полков на переднем крае и очень волновался: как-то воспримут они постоянную угрозу их жизни, как поведут себя на глазах у солдат под пулями и снарядами врага. Мы прибыли на знакомую [31] уже опушку леса западнее Астрачи, наблюдали за поведением противника, не раз побывали под минометным и артиллерийским обстрелом. Все шло по-фронтовому нормально. Внезапно над нашим передним краем появились фашистские самолеты. Они вынырнули из-за леса справа и стали бомбить и поливать пулеметным огнем расположение нашей небольшой группы. Под завывание пикировщиков и дробь пулеметов на поле и опушке леса с оглушительным грохотом поднялись высокие фонтаны бомбовых разрывов. Полетели вверх осколки металла, комья мерзлой земли, вывороченные с корнями деревья. Командиры частей залегли вместе с солдатами в окопы, укрылись в свежих воронках.

Мы тогда понесли тяжелую утрату. Погиб командир 127-го легкого артиллерийского полка полковник С. Я. Ходов — участник боев на Халхин-Голе. Атака самолетов врага застала его на открытой местности на полпути от леса к нашим траншеям.

Вторая половина дня — ознакомление командиров батальонов с условиями фронтовой обстановки — прошла без происшествий. А с наступлением темноты мы с командирами полков собрались, как было приказано, у Мерецкова. Он начал беседу с привычного вопроса:

— Ну как?

Мы рассказали все по порядку, не забыв, конечно, о Ходове.

Командующий помолчал, медленно прохаживаясь по горнице. После некоторого раздумья генерал армии продолжил разговор:

— Во время атаки самолетов внимательно смотрите, где они и какой у них курс. Прикидывайте расстояние и скорость полета. Тогда и поймете, где может быть бомба. От нее можно спастись, умело укрываясь в кюветах, окопах и щелях, просто в складках местности.

Командующий не торопился. По всему чувствовалось, что он решил использовать это время для воспитания еще необстрелянных людей.

— Командирам нужно обязательно привыкнуть к свисту пуль. И не кланяться им без толку. На вас, командиров, равняются подчиненные. Вы для них — пример поведения в боевой обстановке.

...Беседа затянулась до позднего времени. Она послужила хорошей школой командному составу дивизии. [32]

Так, на практике вводил меня и моих подчиненных в «курс дела» генерал армии К. А. Мерецков. Возможно, кто-нибудь теперь и усомнится: зачем, мол, рисковать людьми, устраивая подобные «экскурсии» на передний край? Но я на собственном опыте убедился в необходимости и огромной пользе такой науки. Я хорошо запомнил тихвинский урок Мерецкова и позднее, командуя соединениями под Сталинградом, Севастополем, в Белоруссии и под Кенигсбергом, всегда старался хоть немного приучить необстрелянных людей к боевым условиям, не бросать новичков в огонь с ходу. Даже короткая закалка позволяет людям освоиться с обстановкой на передовой и в итоге сохраняет немало жизней.

* * *

Командарм назначил наступление на 19 ноября 1941 года. Я очень волновался, когда приступил к разработке своего решения. Мерецков учел, видимо, мое состояние, как новичка на поле боя, и, когда ставил задачу дивизии, прямо подсказал мне, что главный удар следует наносить в центре полосы наступления, то есть смежными флангами двух стрелковых полков первого эшелона. Остальное было относительно просто: сюда же, на смежные фланги, направлялись и основные силы артиллерии, инженерных частей и других средств.

Суть моего решения состояла в том, чтобы прорвать оборону противника восточнее Тихвина прямым фронтальным ударом, как и требовал командарм. Эта задача решалась силами 311-го и 38-го стрелковых полков. Разграничительная линия частей проходила примерно по ручью Таборы севернее железнодорожной насыпи. За ними, тоже в центре полосы наступления, находился 60-й полк. Его мы намеревались использовать для немедленного развития успеха и преследования противника. Как уже говорилось, наше наступление проводилось во взаимодействии с наступлением групп войск П. А. Иванова и А. А. Павловича.

Во исполнение решения полки выводились на их направления. Проводилась командирская разведка местности, артиллерия занимала позиционные районы. Командиры старались использовать каждый час, чтобы научить солдат наступать в лесисто-болотистой местности. Много работы было у политического состава. Комиссары и политруки [33] разъясняли личному составу, почему важно разгромить врага под Тихвином. Тогда отдельным оттиском было сделано и доведено до каждого бойца обращение ленинградок — участниц общегородского митинга женщин — ко всем жительницам Ленинграда. Митинг состоялся еще в конце сентября 1941 года. Обращение это было написано кровью сердца и призывало воинов быть стойкими до конца, доблестными, бесстрашными. Позволю себе привести некоторые строки обращения.

«Мужья наши, братья, сыновья! Помните, мы всегда с вами...

Мы говорим вам сегодня: «Наши родные, не опозорьте нас». Пусть дети наши не услышат страшного укора: «Твой отец был трусом». Лучше нам быть вдовами героев, чем женами трусов. Гневом нашей Родины благословляем вас на победы».

Тогда, на митингах, воины дивизии поклялись жестоко бить врага. И клятву сдержали.

* * *

Приняв решение, которое К. А. Мерецков утвердил, я, однако, чувствовал себя неспокойно. Все дело было в кордоне Воложба — двух деревянных строениях на поляне к югу от Тихвина, занятых противником. Забравшись на дерево, можно было видеть, как там поднимался дым — гитлеровцы топили печи. Временами небольшие группы противника с полным вооружением направлялись по дороге от кордона в лесную чащу. Вероятно, это было охранение или засада. Вот эта дорога и не давала мне покоя. Она вилась среди болот и топей на Мулево, шла мимо озера Дымское, через лес на Старое Галично, Турково, Горелуху и Большой Двор. Если двигаться по ней от Тихвина, можно было обойти всю группировку войск 65-й дивизии с юга и оказаться под брюхом нашего расположения. Одного взгляда на карту было достаточно, чтобы понять, сколь большую опасность таил для нас такой маневр немецко-фашистского командования. В то же время и наш выход на кордон означал бы обход наиболее сильного участка обороны противника на восточной окраине города и угрозу флангу всей группировки германских сил в Тихвине.

Оценив значение кордона, мы решили выбить оттуда противника. Задачу поставили командиру разведывательного [34] батальона дивизии Захарову. Комбат взял половину мотороты, которая оставалась в его резерве, и двинулся к Воложбе, минуя дорогу на Мулево, где, как нам думалось, находилась засада противника. Разведчики подобрались к кордону через лес, по глубокому снегу. До захода солнца было еще далеко, и наши ребята имели возможность осмотреться.

По поляне вокруг кордона тянулись занятые вражескими солдатами окопы с пулеметами. Очевидно, здесь располагалось дежурное подразделение. Остальная часть фашистского отряда, занимавшего кордон, обогревалась в домах. В окопах не очень соблюдалась маскировка. Гитлеровцы переговаривались друг с другом и, согреваясь, махали руками, прыгали. Пулеметы на какое-то время оставались без присмотра.

Разведчики выжидали, наблюдая эту картину. У Захарова созрел план атаковать кордон после смены дежурства, когда вновь заступившие солдаты озябнут и ослабят бдительность.

Вскоре на кордоне произошла смена дежурного подразделения. Теперь оставалось ждать, когда покажет себя мороз. Все шло как по писаному. Сначала солдаты внимательно следили за дорогой в лес, за подступами к поляне. Но вот то один из них, то другой стали похлопывать себя по бокам, подпрыгивать, дуть на руки. Солдаты стали сходиться группками, закуривали. Пулеметы оказались без наводчиков. Настало время атаки разведчиков.

Наши бросились к кордону сразу с нескольких направлений по сигналу красной ракеты. Над поляной раздалось «ура». Расчеты станковых и ручных пулеметов разведывательной полуроты ударили по пулеметам противника и вывели их из строя. Один из «максимов» взял под обстрел выход из первого строения, другой — из второго. Потребовалось несколько секунд, чтобы атакующие ворвались в окопы.

Солдаты дежурного подразделения замешкались, но вот раздалась команда офицера — и враг открыл ответную стрельбу из автоматов. Сосредоточить огонь на какой-то одной нашей группе ему, однако, не удалось. Пули ложились редко, а разведчики действовали стремительно, орудуя гранатой и штыком. Из домов в клубах пара выскакивали гитлеровцы, без шинелей и головных [35] уборов, с автоматами в руках. Под огнем наших «максимов» они падали в снег. Одни, широко раскинув руки, оставались недвижимы, другие же, даже раненные, вели бешеную стрельбу.

Исход схватки тем не менее был предрешен внезапностью удара. Наши выбили врага из траншей и построек, погнали к Тихвину.

Увлеченные боем, разведчики с опозданием вспомнили об охранении противника в лесу к югу от кордона. А там быстро поняли, в чем дело, когда услыхали стрельбу и шум на кордоне. Чтобы не привлекать к себе внимания, гитлеровцы пытались отойти из охранения тихо, не открывая огня. Но, отступая через лес, они вспугнули стаю ворон, облюбовавшую там место для отдыха. Птицы всполошились: с громким криком они закружились над непрошеными гостями. Заметив испуганную стаю, разведчики поняли свою оплошность и бросились врагу наперерез. Завязалась перестрелка. Потеряв несколько солдат убитыми, противник бежал в направлении города.

Преследование разбитого на кордоне отряда по дороге к Тихвину продолжалось недолго. Через два, примерно, километра наша разведка наткнулась на сильную позицию врага. Попытка взять ее лобовым ударом была отбита. Окопы, минные и проволочные заграждения, плотный ружейно-пулеметный и артиллерийский огонь не позволили разведчикам прорваться к городу.

К исходу дня бой закончился. Противник, по-видимому, считал, что кордон занят крупными силами советских войск — во всяком случае, вернуть его не пытался. Мы приобрели выгодный рубеж для последующих действий и наблюдения за врагом, оборонявшимся на юго-восточной окраине Тихвина и в районе железнодорожной станции.

Разведчики из другого отряда дивизии под командованием лейтенанта А. И. Бородия двинулись к восточной окраине города по мелколесью севернее железной дороги. Шли, не ломая сучков, не колыхая деревьев. Когда дозор подал знак: «Вижу противника», разведчики залегли, а командир выдвинулся вперед. Дозорные показали, что навстречу отряду идет на восток группа гитлеровцев. Лейтенант понял, что это — разведка, направлявшаяся в наше расположение. Вражеские солдаты передвигались тоже осторожно, путь их лежал к большой открытой поляне, [36] около которой сосредоточились советские разведчики.

А. И. Бородий принял решение подпустить противника на близкое расстояние и, маскируясь кустарником, неожиданно нанести огневой удар. Он вернулся к отряду и поставил бойцам задачу. Дозор остался на месте, чтобы отрезать противнику отход своим огнем.

Неприятельская разведка между тем пересекла поляну и приблизилась к опушке леса. Командир отряда подал команду, раздался залп, который вырвал из строя половину группы противника. Оставшиеся в живых солдаты бросились назад, но с фланга раздались выстрелы дозорных. Гитлеровцы, сбитые с толку огнем с разных направлений, заметались по глубокому снегу, попадая под пули наших разведчиков.

В результате короткой стычки противник был полностью перебит. Наши бойцы собрали солдатские книжки и оружие фашистов, а затем, довольные первым, столь удачным для них боем, вернулись в свое расположение. Командир группы и политрук прибыли ко мне для доклада. Тогда у меня находился начальник штаба армии комбриг Г. Д. Стельмах.

Выслушав доклад, Стельмах придал последующему разговору с разведчиками неожиданное направление.

— А пленные где? — спросил он командира и политрука.

— Пленных нет.

— А почему?

На вопрос ответил политрук:

— На митинге в Куйбышеве командир дивизии поклялся товарищам Калинину и Ворошилову истреблять оккупантов. Он приказал уничтожать противника, где бы мы его ни встретили. Разведчики точно выполнили приказ. И в этом духе мы воспитываем своих бойцов.

Г. Д. Стельмах встал из-за стола и подошел к политруку, очень молодому и горячему человеку.

— Командир дивизии сказал совершенно правильно. Наша армия действительно должна уничтожить оккупантов. Не перебив гитлеровских захватчиков, нельзя вызволить нашу Родину из беды. Поэтому общее направление воинского воспитания вы взяли верное. Однако в этом бою вы оба, — Стельмах кивнул в сторону командира, — забыли, что командуете разведчиками и находитесь впереди [37] для того, чтобы как можно больше узнать о противнике. Когда вы увидели врага, ненависть к нему заглушила голос разума. Мы с товарищем Кошевым понимаем это чувство. И для первого раза не станем вас корить. Но требуем, чтобы вы сами знали и научили бойцов помнить, что для разведчика одним убитым солдатом противника больше, одним меньше — не так уж важно. Ему необходимо взять «языка». От пленного можно получить такие сведения, которые помогут разгромить и уничтожить не какой-нибудь взвод, а действительно крупные силы. «Язык» — это сейчас наиважнейшая для нас задача. Вы же ее не выполнили.

Командир и политрук разведчиков искрение расстроились. Поняв свою ошибку, они в один голос заверили, что более ничего подобного не допустят.

Должен сказать, что оба командира, особенно А. И. Бородий, проявили себя в последующем как очень способные люди. Бородий не только был по-солдатски храбр и решителен, но и отличался большой вдумчивостью, какой-то особой интеллигентностью. Выше всяких похвал было его умение оценивать обстановку, принимать решение и обеспечивать его проведение в жизнь. Вскоре он был назначен комбатом, а затем и командиром полка.

Через некоторое время после отъезда Стельмаха из дивизии в штаб армии позвонил командарм. За промах разведчиков он меня не журил, видимо, щадил самолюбие.

— Раз ты объявил на параде в Куйбышеве, что врага надо истреблять, то теперь издай приказ, чтобы впредь брать пленных, — закончил он разговор.

* * *

Из дневника генерал-полковника Ф. Гальдера, запись за 16 ноября 1941 года:

«...В ближайшее время следует ожидать обострения обстановки в районе Тихвина...

Разговор с фон Леебом: ...Вчера вечером Тихвин был вне опасности. Сегодня снова наблюдается переброска крупных сил противника с востока на этот участок. Противник здесь ведет атаки с юга. Положение в районе Тихвина пока не очень напряженное, однако в ближайшее время можно ожидать прорыва русских. Противник атакует также с севера. [38]

...Командующий группой армий... предложил оставить Тихвин в целях усиления волховского участка фронта. Я подчеркнул, что, учитывая интересы ОКХ{3}, следует во что бы то ни стало удерживать Тихвин» {4} (курсив мой. — П. К.).

* * *

Дни тогда не тянулись, они — летели. Хотя основные мероприятия по подготовке войск к наступлению проводили по ночам, чтобы враг не мог обнаружить наших приготовлений, рассвета ждали с нетерпением. Днем командиры изучали местность, проводили разного рода рекогносцировки, обучали личный состав методам действий. С верхушек сосен наблюдатели, не отрываясь, просматривали в сотый, может быть, раз каждый метр неприятельской обороны.

Настала ночь перед наступлением...

Я долго тогда работал с моими ближайшими помощниками — начальником штаба майором Г. Б. Котиком и начальником артиллерии подполковником Степаном Ивановичем Фефеловым. В теплой землянке (ее уже оборудовали саперы) пахло сырой глиной. Мы выслушали доклад помощника начальника штаба по разведке. Особых новостей не было: противник — подразделения 61-й пехотной и 18-й моторизованной дивизий — усиливал инженерные заграждения, особенно минные, совершенствовал старые и отрывал новые траншеи и ходы сообщения, создавал дополнительные огневые точки на переднем крае. По любой группе наших бойцов открывался плотный артиллерийский огонь. Враг вел себя настороженно.

С. И. Фефелов был мастером артиллерийского дела. Он умно и аккуратно рассчитал и обстоятельно доложил порядок артиллерийской подготовки и поддержки атаки, какие цели противника и как будут подавляться или уничтожаться по этапам боя. Все было продумано, промерено и не должно было вызывать беспокойства. Но мы снова и снова возвращались мысленно к возможным вариантам действий, опять брались за карандаши и бумагу, еще раз прикидывали... [39]

Вскоре к нашей группе присоединился и комиссар А. З. Тумаков. Он рассказал, что политработники провели последние перед боем собрания и митинги личного состава. В шалашах и землянках проходила читка обращения ленинградок. Бойцы и командиры дивизии были уверены в победе. Когда дали команду занять исходное положение перед наступлением, солдаты говорили: «Ну, тронулись! Теперь будем топать в обратном направлении — на запад».

...Та ночь показалась мне бесконечной. Я выходил из землянки на морозный воздух и смотрел в сторону Тихвина. Ущербная уже луна подымалась где-то за лесом, в небе холодно сверкали мириады звезд. Впереди погромыхивало и раздавались приглушенные расстоянием пулеметные очереди. Горизонт временами озарялся ракетами противника и вновь темнел. Мысли мои то обращались к близкому бою, то перебрасывались к Москве, где враг продолжал остервенело рваться вперед. Выходило, что по календарю мы начинали свой путь на запад ранее других советских войск. Это обязывало, радовало и тревожило...

К рассвету 19 ноября 1941 года я был на своем НП, организованном на высокой сосне. Рядом со мной на помосте находился Фефелов. Внизу расположились связисты и два командира-оператора. С первыми лучами солнца морозного дня мы всматривались в еле заметную линию траншей противника, опоясавшую восточную и юго-восточную окраины Тихвина. Поминутно глядели на часы... Было тихо. Вдали справа на церковной колокольне совхоза имени 1 Мая маячил чуть видимый немецкий наблюдатель. Где-то в 500–600 м к востоку на опушке леса располагался наш 311-й стрелковый полк. Командир полка доложил: к наступлению готовы. Затем доложили командиры других полков.

С. И. Фефелов предупредил, что остается пять минут до начала артподготовки. Я это знал и ждал первого залпа.

Артиллерийская подготовка велась по выявленным целям и прошла хорошо, С нашего НП мы видели, как в расположении вражеских войск ложились наши снаряды. Наконец пошла вперед пехота. С криком «Ура! За Родину, за Партию!» воины двигались беглым шагом с винтовками наперевес. Атакующие цепи перерезали все открытое [40] пространство между восточной окраиной Тихвина и лесом, где были наши исходные позиции. Впереди своих подразделений, размахивая пистолетами, шли командиры и политруки. Быть впереди требовали наши уставы и, как думалось всем нам, долг патриота. Противник молчал.

Наконец наша артиллерия перенесла огонь в глубину. Теперь она била по неприятельским огневым точкам в строениях совхоза и городских домах. Враг тоже как будто опомнился. Залпы его орудий и танков слились с хищным лаем десятков пулеметов. Глубокий снег, по которому шла наша пехота, стал как бы дымиться и покрываться пятнами. Это пули и снаряды противника делали свое дело.

В наступающих цепях появились потери. То тут, то там люди падали, особенно часто командиры. На белом снегу было хорошо видно, как некоторые из них ползли вперед и пытались стрелять. Другие, упав навзничь, не поднимались. «Ура» продолжало греметь.

Я приказал Фефелову сосредоточить огонь основной массы артиллерии по восточной окраине Тихвина, где были зарытые в землю танки противника. Они причиняли большой вред, стреляя вдоль железной дороги и перекрывая подступы на совхозную высоту с церковью.

Приказание было исполнено быстро и четко. Кадровые артиллеристы умели вести огонь мастерски. Однако вскоре обнаружилось множество огневых точек противника, не вскрытых нашей разведкой и теперь поливающих атакующие войска свинцом. Пришлось и на них обрушить артиллерийские залпы.

Вокруг Тихвина все грохотало. Бой шел не только в полосе 65-й стрелковой дивизии. С севера и юго-запада тоже слышалась канонада. Это наступали группы войск Иванова и Павловича.

К. А. Мерецков управлял операцией из Павловских Концов. Услышав грохот разрывов вражеских снарядов, он немедленно позвонил мне:

— Почему не давите артиллерию врага? Не позволяйте ей стрелять! Давите беспощадно! Что у вас, не хватает орудий?

«Не позволяйте»... А как это сделать? Артиллерия у нас была, по тем временам ее считалось даже много: два своих артполка и еще минометный дивизион. Кроме того, [41] нас поддерживал армейский артиллерийский полк. Но орудия врага были надежно укрыты и продолжали действовать, хотя мы сосредоточивали по некоторым из них огонь нескольких батарей. Артиллеристы чуть не плакали, наблюдая, как снаряды, попадая в цель, не могли ее разрушить или уничтожить.

А пехота между тем уже не имела возможности двигаться в рост. Воины залегли. Командиры по-прежнему были впереди. Они пытались преодолеть открытое пространство до немецкой траншеи ползком. Бойцы следовали за ними. Но огонь врага был настолько силен, что вскоре продвижение прекратилось почти совсем.

Из 311-го полка доложили, что в часть прибыл К. А. Мерецков. Командарм вышел прямо на опушку леса, откуда наступал полк, и, заметив, что атака заглохла, решил подбодрить бойцов. Когда все увидели плотную фигуру генерала, по цепям пронеслось: «Командарм с нами!» Воины поднялись и снова пошли в атаку. Они сумели еще немного приблизиться к позициям противника, но вновь попали под огонь и были вынуждены опять залечь. Командарм же чуть не поплатился жизнью. Фашистский пулеметчик, засевший в одном из перелесков, обрушил на него град пуль. Спасли командующего его адъютант и ординарец, отважные пограничники капитан М. Г. Борода и ефрейтор Селютин. Они бросились на генерала, подмяли его под себя и собственным телом закрыли от пуль. А немецкого полуметчика тем временем уничтожил расчет находившегося поблизости нашего 45-мм орудия.

За оставшуюся часть светлого времени мы несколько раз повторяли атаки. После коротких, но мощных артиллерийских ударов полки поднимались и шли вперед. Наша дивизия местами вклинилась в оборону врага, но прорвать ее не смогла. Стало ясно, что первый день наступления должного успеха не принес.

* * *

Из дневника генерал-полковника Ф. Гальдера, запись за 19 ноября 1941 года:

«...13.00 — доклад у фюрера (высказывания и пожелания Гитлера):

...4. Операции в районе Москвы должны иметь целью полное уничтожение вражеских дивизий путем согласованных [42] наступательных действий, а не фронтальное оттеснение противника.

Конечная цель — выход на рубеж Ярославль, Рыбинск (а возможно, Вологда) — остается прежней...

5. На севере следует ликвидировать ладожскую группу противника...

...в. Разговор на политические темы. Фюрер очень высоко оценивает политическое значение наших успехов в России, которые он считает невиданным достижением. Он полагает, что в результате потери важнейших источников сырья, в особенности угольного бассейна, военный потенциал русских значительно снизился и в военно-экономическом отношении они не смогут быстро встать на ноги...»{5}

* * *

С наступлением темноты я покинул НП. На душе скребли кошки. Мучило, что задачу не выполнили. По дороге на командный пункт чего только не передумалось.

Наскоро перекусив, мы с А. З. Тумановым, Г. Б. Котиком, С. И. Фефеловым и другими командирами штаба засели за анализ первого дня наступления. По единодушному мнению, личный состав дивизии проявил высокий наступательный порыв, отвагу и храбрость. Но цели мы не достигли.

Постепенно, элемент за элементом, мы по памяти восстанавливали еще живую картину боя и находили ответы на вопрос, почему не разгромили противника. Прежде всего бросалось в глаза, что мы пока не умеем управлять войсками, как того требовала обстановка. Командиры всех степеней, выполняя уставные требования, находились впереди боевых порядков своих подразделений и... выбывали из строя. В результате управление войсками нарушалось и задача не выполнялась. Выходило, что положения устава, составленного еще в мирное время, вступили в противоречие с практикой боевых действий.

К чести моих товарищей должен заметить, что каждый из них понимал большую ответственность, которая ложилась на наши плечи, когда мы решали, как поступать в будущем. Мы твердо сделали тогда вывод, что командному составу полезнее быть впереди подразделения только [43] в тех случаях, когда это вызывается обстановкой и необходимостью лично вести воинов за собой. В другой обстановке находиться там, откуда удобно командовать без необоснованного риска для жизни и угрозы потери управления войсками.

Были и недостатки взаимодействия. Пехотные командиры еще на научились поддерживать надежную связь с артиллеристами и не всегда могли своевременно вызвать огонь орудий по наиболее важным целям противника, мешающим продвижению. Артиллеристы же не были в состоянии уследить за всеми изменениями обстановки и поэтому иной раз не могли обеспечить пехоте успеха там, где это срочно требовалось.

К этим причинам следовало добавить и другие. Наступление было лобовым, а маневрирования, обходных движений и охвата обороны противника не производилось: мы еще не умели по-настоящему этого делать. К началу наступления не нащупали слабые места гитлеровской обороны, не знали стыков и флангов неприятельских частей и подразделений. Не полностью была вскрыта и огневая система противника. В ходе наступления вновь обнаруженные огневые точки подавить не удалось.

Обо всем этом я доложил по телефону командующему армией. К моему удивлению, К. А. Мерецков не сказал ни слова упрека.

— Война — дело непростое. Она — борьба двух воль, а гитлеровцы — сильный противник, и сломать их нелегко. Сразу, как видишь, это не удается. Подумайте еще раз о причинах неудач, найдите способы, как их избежать в будущем. Думаю, что мы сумеем найти правильное решение и выполним задачу. Твои соседи тоже успеха не достигли.

Нам было приказано продолжать атаки специально выделенными для этого силами.

— Необходимо измотать противника, не давать ему ни сна, ни отдыха, атаковать его днем и ночью, — добавил командарм.

* * *

Почти всю ночь мы работали над устранением недочетов, выявленных в первый день наступления. Под утро Г. Б. Котик доложил мне переданную в срочном порядке телеграмму начальника Генерального штаба Маршала [44] Советского Союза Б. М. Шапошникова. Он предупреждал об опасности.

«Агентурными данными указывается на получение частями противника приказа верховного командования германской армии, — сообщал Б. М. Шапошников, — следующего содержания: «С 6 по 15 ноября произвести перегруппировку частей на направлениях Ржев — Москва — Старая Русса — Новгород — Ленинград. Учитывая важность назревающих событий, особенно зиму, плохое материальное обеспечение армии, приказываю в ближайшие дни любой ценой разделаться со столицей Москвой и Ленинградом. С захватом последней наш союзник — Япония — вступает в войну с Россией. Гитлер»{6}.

— Что думаешь делать, Григорий Борисович? — спросил я начальника штаба.

— Думаю, наступление, которое мы сегодня начали, приходится в самую пору. Покажем, что здесь солнце победы противнику не светит. Не видать Ленинграда немецким генералам.

Все это было, конечно, правильно. Но рядом с телеграммой начальника Генерального штаба Красной Армии лежала на столе высокая стопа похоронок. Я брал их одну за другой. Знакомые имена и фамилии бойцов, командиров и политработников... Их уже не было. Отныне нам предстояло сторицей расплатиться с врагом и за них, молодых, сильных, трудолюбивых людей. Ставка думала о том, как разрушить злодейский план германских фашистов уничтожить нашу Родину, Москву, Ленинград; мы должны были сделать все, чтобы разгромить гитлеровцев здесь — на поле боя под Тихвином.

...Перед рассветом 20 ноября я снова был на своем наблюдательном пункте, оборудованном на высокой сосне. Пребывать в одиночестве мне долго не пришлось: сосна стала подрагивать, и я понял, что ко мне взбирается гость. Им оказался комбриг Г. Д. Стельмах. После рапорта, отвечая на мой недоуменный взгляд, он сказал:

— Послал командующий... Ему показалось, что вы слишком сильно расстроены вчерашней неудачей. Поезжай, говорит, успокой, посмотри, как работает Кошевой. Если в чем ошибется — помоги, подскажи. [45]

Со Стельмахом было хорошо и удобно работать. Он понимал душу командира, видел наши слабости, помогал избавиться от них. Он умел как-то незаметно подсказать правильное решение.

Загоралась заря, когда на дороге из совхоза имени 1 Мая в Тихвин завязалась жаркая перестрелка. Загремели пушки, минометы, раздались пулеметные очереди, треск автоматов. Что там творилось — нельзя было рассмотреть: над равниной плыл небольшой туман.

Позже выяснилось, что на дороге ведет бой 8-я рота 38-го стрелкового полка, которая выдвигалась, чтобы с рассветом атаковать противника. Лощина вывела подразделение а хорошо пристрелянный фашистской артиллерией и минометами открытый участок местности. Тут же находилась вражеская засада. Рота попала в тяжелое положение и оказалась в окружении, но командир не потерял головы. Он организовал стремительную атаку засады. Гитлеровцев перебили в рукопашной схватке, и подразделение вернулось на исходные позиции.

Случай с ротой насторожил меня. Дело в том, что в эту ночь командир 38-го стрелкового полка подполковник Жамлиханов менял свой наблюдательный пункт, и неудачу с ротой можно было, вероятно, объяснить еще неналаженным управлением в этой части. Подполковник был храбрым и весьма дисциплинированным командиром, но тем не менее доклада от него еще не поступало, и я терялся в догадках, почему ото так.

Пришлось позвонить на НП 38-го полка. Ответил связист. Он доложил, что командир пока не прибыл, и где он есть, телефонист не знал.

Звоню на командный пункт полка. Начальник штаба отозвался тотчас же: Жамлиханов вместе с комиссаром и двумя бойцами направились на НП еще ночью. Почему их нет еще на месте, начальник штаба тоже не знал, но полагал, что для беспокойства пока нет причин: подполковник и комиссар могли задержаться по дороге в каком-нибудь подразделении.

Я приказал начальнику штаба выехать на НП и управлять действиями полка. Чувство беспокойства меня, однако, не покидало. Противник вел себя в тот день особо чутко и весьма активно. Спустя два-три часа после инцидента с 8-й ротой там, где вчера чуть не погиб командующий, враг предпринял сильную контратаку. Ее [46] отбили артиллерийским огнем, не позволив гитлеровской пехоте и танкам подойти к занятому нами рубежу перед совхозом имени 1 Мая.

Мне и Фефелову работы было по горло. Маневр подразделениями полков пока не удавался. Обеспечивать продвижение вперед можно было в основном за счет артиллерийского огня. Артиллеристы делали все возможное, но заметных успехов мы все-таки достигнуть не смогли и только потеснили противника на некоторых направлениях.

На исходе дня, прощаясь со мной, Г. Д. Стельмах сказал, что действовали мы правильно и каких-либо серьезных замечаний у него нет. Он рекомендовал разобрать с командным составом случай с 8-й ротой.

— Это — наука, — заметил он. — Теперь-то ни один командир не будет наступать, не выяснив досконально, где и что делает противник.

Следует всем подумать о том, указывал далее начальник штаба армии, как наступать более гибко, учиться на ходу менять «точку приложения» главных сил дивизии, уметь дезориентировать противника, вынуждать его действовать в неудобном положении.

— Подумайте, как выбить у врага танки и артиллерию, поставленные в укрытия, — сказал Стельмах в заключение. — Они — главная сила огневой системы гитлеровцев. На мой взгляд, следует шире применять огонь орудий прямой наводкой.

Начальник штаба армии убыл. А мы с С. И. Фефеловым направились на КП, чтобы там продумать все сказанное Г. Д. Стельмахом и виденное нами. Второй день боя показал, что недостатки, о которых говорили накануне, еще не были устранены. Надо было добиться, чтобы их не стало. Не просто было организовать и огонь прямой наводкой, а это действительно являлось самой настоятельной задачей.

Г. Д. Стельмах, высказав мысль об изменении на ходу «точки приложения» наших сил, как вскоре оказалось, выразил мнение командования 4-й армии. Для нас главным правилом стало действовать не по заданной схеме, даже если она выглядела гладкой и по-своему логичной, а творчески, внося необходимые поправки в намеченный план наступления с помощью перегруппировок и маневра силами. Пролитая кровь научила нас не бояться [47] морозов (а они достигали 30–40°), глубокого снега, леса и не замерзавших даже в такую стужу болот. Ставка была на выносливость сибирских войск, на самоотверженность воинов. И если тяжело тогда приходилось пехоте, то, пожалуй, вдвойне — артиллеристам. Орудия они катили на руках, учились быстро выдвигать их на прямую наводку и в считанные секунды убирать за укрытия. Номера расчетов осваивали новое для них дело прямо под носом у врага. Дотошный и требовательный С. И. Фефелов пропадал на позициях артиллеристов 127-го легкого артиллерийского полка, который мы роздали по частям со специальной задачей вести огонь прямой наводкой по особо важным и трудно поражаемым огневым точкам противника. Степан Иванович выбирал огневые позиции для орудий, учил, как появляться на них внезапно для врага, как вести огонь и покидать позиции, пока неприятельский снаряд не поразил орудие. Все с секундомером в руках, в реальной боевой обстановке, без послаблений на трудности... При этом он учился сам, не раз рискуя жизнью, как и его подчиненные. Я не могу не сказать, что этот человек, никогда не старавшийся выделиться среди других, сделал очень много для дивизии.

А что же случилось с командиром 38-го полка Жамлихановым? Лишь через два дня мы получили о нем весть. Оказалось, что подполковник, а также комиссар части и охранявшие их бойцы живы и здоровы. В ту злополучную ночь по дороге на наблюдательный пункт они заблудились, попали в тыл противника и вышли на север, в расположение войск 44-й стрелковой дивизии... И такое случается на войне.

В 44-й дивизии заблудившихся командиров встретили с радостью. Там была острая нехватка командного состава. Командир дивизии полковник П. А. Артюшенко не отпустил ни Жамлиханова, ни комиссара, доложил об этом К. А. Мерецкову. Командующий позвонил мне. Делать было нечего, пришлось согласиться на то, чтобы они воевали теперь в составе соседнего соединения. Командиром 38-го полка назначили энергичного, очень храброго и умного майора Пекарского, который до этого являлся начальником оперативного отделения штаба нашей дивизии.

Зорче и активней стала наша разведка. Она научилась по едва заметным признакам определять места вражеских [48] огневых точек, распознавать намерения и предвидеть контратаки противника. А это давало нам, командованию дивизии, возможность пресекать попытки перехватить у нас инициативу, сбивать гитлеровское командование с толку. Правда, у генерала Шмидта было значительное превосходство в воздухе над нашей 4-й армией. Однако бомбардировки вражеской авиации теперь уже не заставали сибиряков врасплох и не приносили противнику прежнего успеха.

65-я дивизия переместила направление главного удара, действуя в обход Тихвина с юго-востока и юга. Мы делали это, смещая полки, ввели в дело 60-й стрелковый полк, нацелив его на южную окраину города. Не так быстро, как бы того хотелось, но шаг за шагом мы теснили противника, прижимая его к городу. Бой вели днем и ночью специально выделенными силами, которые атаковали противника то одновременно (обычно днем), то последовательно. Артиллерия научилась вести точный беспокоящий огонь по огневым точкам и районам расположения резервов противника в самом Тихвине.

Хорошо запомнили мы отважного командира батареи лейтенанта Николая Сергеевича Евстафьева, подразделение которого первым применило стрельбу прямой наводкой.

«Мы или нас» — так ставил вопрос лейтенант перед своими расчетами и учил их поражать цель с первого выстрела.

В последующем Н. С. Евстафьев был тяжело ранен, долго лечился, но все-таки вернулся в свою дивизию. Когда кадровики отказали в просьбе вернуть его после излечения на старое место службы, лейтенант написал М. И. Калинину, напомнил ему о митинге в Куйбышеве и попросил помочь. Михаил Иванович оказал содействие, и отважный артиллерист со своим однополчанином П. И. Харченко вернулся в соединение. Мы с радостью встретили ветеранов дивизии...

Большие неприятности причинял врагу наш минометный дивизион. Им командовал майор А. А. Селютин — подлинный мастер своего дела. Красивый в прямом смысле слова человек, отважный командир, он буквально не покидал огневых позиций. Мы восхищались его выносливостью, выдержкой, умением ориентироваться в обстановке и предвидеть, где и как может появиться противник. [49] Он был хорошо подготовлен как специалист. Не суждено было этому замечательному человеку увидеть нашу победу под Тихвином: он погиб от осколка вражеского снаряда.

Захваченные пленные показали, что наш внезапный беспокоящий огонь изматывал силы и нервы противника, наносил чувствительные потери.

Даже самые малые успехи в районе Тихвина давались, однако, нелегко. Бывало, что отдельные деревушки переходили из рук в руки по нескольку раз. Иногда противник теснил нас, отбивал какой-нибудь лесок, часть железнодорожной насыпи, отдельную высоту. Мы быстро восстанавливали положение, отбрасывая врага в черту города.

Так шел день за днем. Накал боев все нарастал. Особенно ожесточенными стали схватки за коммуникации. Гитлеровское командование понимало, что окружение Тихвина советскими войсками становится реальным фактом: некоторые дороги на запад были уже перехвачены, другие находились под нашим огнем. Однако враг упорствовал. На коммуникациях действовали сильные подвижные отряды противника с танками, сюда нацеливалась его авиация. С окраины города гитлеровцы не раз устраивали с помощью громкоговорящей установки пропагандистский балаган, кричали об успехах под Москвой... Когда мы слышали такие передачи, то стискивали зубы, думая с горячей надеждой о наших боевых товарищах, сражающихся у стен столицы: только бы не иссякли их силы...

* * *

Из дневника генерал-полковника Ф. Гальдера, запись за 28 ноября 1941 года:

«...Возможно, Сталин приказал начать общее контрнаступление по всему фронту, бросив в бой все силы, чтобы спасти Москву. Противник предпринял энергичные атаки в районе Тихвина (особенно с юга)... Все эти атаки остались безуспешными»{7}.

* * *

Из сообщения германского информационного бюро:

«Германское командование будет рассматривать Москву как свою основную цель даже в том случае, если [50] Сталин попытается перенести центр тяжести военных операций в другое место. Германские круги заявляют, что германское наступление на столицу большевиков продвинулось так далеко, что уже можно рассмотреть внутреннюю часть города Москвы через хороший бинокль»{8}.

* * *

В первых числах декабря командарм произвел перегруппировку войск, сосредоточив главные силы армии на левом фланге. Нашей дивизии предстояло атаковать противника в Тихвине с южного и юго-западного направлений. Мы сманеврировали на этот новый участок заблаговременно, быстро и незаметно для врага. Пришлось переместить и мой наблюдательный пункт. Его вновь оборудовали на стройной вековой сосне на опушке леса. К тому времени я так натренировался, что карабкался на дерево, как кошка, по узким березовым планкам, набитым прямо на ствол в виде лестницы. На смотровой площадке тоже все было привычно, вплоть до полевого телефона, повешенного на толстый сук.

В ходе боя телефонный аппарат становился, что называется, горячим. Однажды только я успел переговорить с командирами полков, как началась контратака противника. Надо было отдавать распоряжения артиллеристам. Телефон же зазвонил сам. Вот, думаю, не вовремя. Девушка-телефонистка сообщила, что будет говорить товарищ Иванов. Такой у нас действительно был в штабе армии, руководил он, кажется, каким-то видом снабжения.

Беру трубку, а сам думаю: разбирает тебя нелегкая, не мог выбрать более подходящего времени...

Говорю, однако:

— Кошевой слушает.

— Здравствуйте, товарищ Кошевой! — послышалось в трубке. Голос немного глуховатый и вроде бы с акцентом.

А меня злость разбирает: «товарищ Кошевой», «здравствуйте». Нет, чтобы сказать как полагается — по таблице позывных.

Сухо отвечаю:

— Здравствуйте! Я вас слушаю. [51]

— С Тихвином пора кончать, товарищ Кошевой, — неторопливо сказал мой собеседник, делая ударение на слове «пора». — Желаю вам успеха.

На этом разговор прекратился. Я повесил трубку раздраженный. «Желаю вам успеха»... «С Тихвином пора кончать»... А кто этого не знает? Мог бы — давно бы кончил...

Немного спустя позвонил К. А. Мерецков:

— Говорил с тобой Иванов?

— Говорил, — равнодушно ответил я.

— А ты знаешь, кто такой Иванов?

— Как не знать: Иванов из вашего штаба.

Мерецков хмыкнул в трубку:

— Да ты что? Звонили из Ставки.

Тут уж я поразился:

— Кто же?

Командующий помалкивал. Тогда я вспомнил его разговор с маршалом Б. М. Шапошниковым, который происходил при мне, и догадался:

— Шапошников?

— Еще выше...

Тут только я понял, что со мной, командиром дивизии, находящимся на поле боя, говорил сам Верховный Главнокомандующий Вооруженных Сил СССР И. В. Сталин.

Разговор заставил задуматься о многом. Он не только напоминал, как важно для Ленинграда освобождение Тихвина. Сам факт особого внимания к нам помогал смотреть широко, учил связывать воедино события войны. В новом для меня свете представился и тот рубеж, который занимала наша дивизия в утопавшем под снегом лесу. Как ни мал был наш участок наступления в масштабе войны, а все же ход событий ставил в один смысловой ряд и далекий от нас Ростов, который советские войска освободили 29 ноября, отбросив гитлеровцев на запад до реки Миус, и затерянный среди болот старинный Тихвин.

Сосна, в кроне которой находился мой НП, потрескивала от мороза. Впереди, на южной окраине Тихвина, шел бой: стучали пулеметные очереди, раздавались хлесткие выстрелы пушек. Контратака противника была отбита, и подразделения 60-го полка преследовали гитлеровцев огнем. Мне представлялось, что скупой зимний день приблизил великую победу у стен Москвы, под Ростовом и Тихвином. [52]

Силы противника постепенно таяли. Очень дорого обходились гитлеровским генералам частые контратаки, безуспешные попытки отбросить нас от города. Разведав огневую систему немецко-фашистских войск, мы получили точную картину расположения вражеских орудий, пулеметов и закопанных в землю танков. Артиллеристы научились громить их мощным и точным огнем. Каждый день отмечалось, что многие орудия и танки противника переставали действовать, не говоря уже о пулеметах.

* * *

С утра 4 декабря дивизия возобновила наступление с общей задачей овладеть юго-восточной и южной окраинами Тихвина. Мы должны были разгромить противника в одном из опорных пунктов, выйти на стык шоссе и железной дороги в 700 м западнее станции Тихвин, удержать за собой железную дорогу. Особое внимание уделялось уничтожению хорошо известных нам огневых точек.

Приготовления к наступлению, очевидно, не удалось скрыть от гитлеровской разведки, и враг попытался сорвать наши замыслы. Накануне в Тихвине произошла «смена кабинета»: руководить обороной стал командир 61-й немецкой пехотной дивизии. Новое начальство, собрав все оставшиеся силы, бросило их в контратаку. Свидетелями, вероятно, этой контратаки были корреспонденты «Красной звезды» М. Цунц и В. Яковлев. 4 декабря 1941 года они писали в газете: «Сегодня противник сделал попытку отбросить на исходное положение часть тов. Кошевого. Под точным артиллерийским и пулеметным огнем контратака захлебнулась. На поле боя осталось 160 вражеских трупов». Так гитлеровцы расплатились за попытку перехватить инициативу.

Однако гитлеровское командование подбросило подкрепление. Враг продолжал действовать дерзко и активно, часто контратаковал. Именно в эти дни совершил героические подвиги заряжающий 127-го артиллерийского полка красноармеец Ильдар Мананович Мананов. Он по национальности татарин, до призыва в армию работал комбайнером. На поле боя под Тихвином со своими товарищами Мананов неоднократно выкатывал 76-мм пушку на открытую огневую позицию и под обстрелом противника громил прямой наводкой огневые точки и живую силу врага. Расчет орудия, наводчиком которого был бесстрашный [53] Петр Разуваев, прославился в дивизии своим искусством наносить внезапные удары.

В один из дней орудие заняло позицию, хорошо замаскированную кустарником. Когда началась фашистская контратака, расчет открыл огонь и был обнаружен. Враг стал стрелять по нему из минометов. В то же время с воздуха началась бомбежка. Целое подразделение пехоты и несколько танков ринулись на пушку через снежное поле.

Советские артиллеристы мужественно приняли бой. Пехота противника вынуждена была залечь под их огнем. Танки же продолжали движение. У наших бойцов кончились снаряды. Ильдар Мананов бросился на опушку леса к складу боеприпасов. Когда он вернулся на огневую позицию, то увидел, что весь расчет выведен из строя разорвавшейся миной. Мананов стал работать один.

Гитлеровская пехота, прижимаясь к тайкам, атаковала снова. Несколькими выстрелами Мананов поджег три фашистские машины. Остальные отступили.

Еще одна мина противника разорвалась около орудия героя. Ильдар Мананов был ранен осколками, но не прекратил борьбы. Ни пехота, ни танки врага так и не смогли приблизиться к пушке. Говорили, что отважный воин сделал сто восемь выстрелов. Только тогда, когда немецкий пикировщик уложил рядом с орудием бомбу, Мананов не смог подняться, сраженный осколками.

Время, выигранное Маиановым, оказалось достаточным, чтобы к месту схватки подоспели наши бойцы и контратаковали гитлеровцев, не дав им закрепиться на выгодном рубеже. Отважному артиллеристу было присвоено звание Героя Советского Союза.

В те дни противник пробовал дезорганизовать работу нашего тыла, забрасывая диверсионные группы автоматчиков. Но мы их обезвреживали и уничтожали.

Разгром противника в районе Тихвина

Итак, в первых числах декабря наши части вплотную приблизились к Тихвину. Дело шло к развязке. Командующий армией поставил соединениям задачу: «Решительным штурмом города Тихвина с трех направлений уничтожить [54] главные силы группировки противника, освободить железные дороги Тихвин — Волхов и Тихвин — Будогощь».

* * *

Из дневника генерал-полковника Ф. Гальдера, запись за 6 декабря 1941 года:

«...Во второй половине дня — доклад фюрера.

...В силе остаются ранее поставленные задачи... На фронте группы армий «Север» ликвидация противника в районе Ладожского озера. Соединение с финнами — задача, которая должна быть выполнена в течение этой зимы...

Обстановка на фронте вечером.

Разговор с генералом Бреннеке: Положение у Тихвина заслуживает самого серьезного внимания. Командиры корпусов считают, что обстановка очень сложная. Прорыв противника удалось ликвидировать только на северном участке фронта. Наши части, расположенные южнее города, не имеют достаточных сил для оказания сопротивления противнику. Установлено действие 65-й сибирской дивизии в составе трех полков (курсив мои. — П. К.). Противник производит массированные артиллерийские налеты на город. Наши войска физически переутомлены... Из пяти наших танков только один может вести огонь»{9}.

* * *

7 декабря мы все подготовили, чтобы ночью штурмовать город. Хорошо поработала разведка. 38-й и 60-й стрелковые полки улучшили свое исходное положение. Артиллерия сменила огневые позиции, несколько десятков орудий выдвинулось вперед для стрельбы прямой наводкой.

К самому моменту штурма позвонил начальник штаба 38-го полка, доложил: в боевых порядках тяжело ранен в грудь командовавший полком майор Пекарский. Не скрою, что весть была для нас тяжелой, мы очень ценили этого талантливого человека. Командование поручили майору П. Г. Лембо, тоже грамотному командиру, хорошо подготовленному во всех отношениях. Забегая вперед, отмечу, что он оказался достойным преемником Пекарского, [55] хорошо вошел в курс дела и проявил себя с самой лучшей стороны. Выдержка и самообладание майора были поистине удивительными. Полк под его командованием действовал успешно.

В 60-м стрелковом полку все было в порядке. Майор Абрамов, высокий, несколько тяжеловатый на первый взгляд человек, густым басом доложил, что полк готов к штурму. Признаюсь, я был неравнодушен к этому могучему и умелому командиру. Он был бесстрашен и в то же время мягок, очень исполнителен и дисциплинирован, умел ладить с людьми. Подчиненные любили его, верили в его боевое мастерство.

Мы старались ничем не выдать подготовку к штурму. Радиообмен проводился в прежнем объеме, был совсем слабым — до поры до времени мы обходились хорошо налаженной телефонной связью. Артиллерийский огонь велся как обычно. Сам штурм начали резким рывком вперед, без артиллерийской подготовки и криков «ура». Бойцы преодолели проволочные заграждения врага, набросив на них заранее подготовленные фашины.

Вероятно, внезапность и необычность наших действий ошеломили противника. Мы захватили полностью совхоз имени 1 Мая на восточной окраине Тихвина. 38-й полк бросил вперед батальон капитана М. В. Нешко, усиленный артиллерией и ротой саперов под командованием лейтенанта Я. П. Зобнина, который к тому времени стал уже известен как мастер подрывного дела и человек большой отваги.

На восточной и южной окраинах города завязался жестокий бой. Дело доходило до рукопашных схваток. В них сибиряки были особенно сильны. В течение ночи были захвачены окраины Тихвина и местами наши подразделения вклинились в городские кварталы.

К. А. Мерецков внимательно следил за ходом боя. Как только я доложил ему, что полки ворвались в город, он приказал бросить 311-й полк во главе с майором Захаровым на перехват путей отхода противника из Тихвина на Липную Горку. Часть быстро выполнила приказ, но натолкнулась на жесткую оборону противника, насыщенную большим количеством артиллерии и танков.

С рассветом на полк обрушилась немецкая авиация. Опрокинуть гитлеровцев и перерезать их коммуникации не удалось. [56]

Штурм продолжался и днем, но главную задачу — окончательный разгром противника в Тихвине — советские войска решили в ночь на 9 декабря 1941 года.

* * *

Наши части под Тихвином не раз действовали под покровом темноты, причем более смело и уверенно, чем противник. Ночью расчеты его пулеметов и экипажи зарытых в землю танков, по сути, были слепы. Морозы были непривычны для фашистов, у которых к тому же не хватало теплого обмундирования. Они прятались в дома и укрытия, что тоже не способствовало крепости обороны. Сибиряки же, хорошо одетые и обутые, легко переносили холод. Они смело проникали в тыл противника, активно штурмовали его опорные пункты и отдельные огневые точки.

Решающий штурм города начался около 23 часов 8 декабря. Главный наш удар — в направлении железнодорожной станции. Здесь действовал 60-й полк майора Абрамова и основная масса артиллерии. Командир твердо управлял подразделениями.

На юго-восточную часть города должен был наступать 38-й полк. Его командир майор П. Г. Лембо хорошо подготовил часть к действиям в городе и ждал приказа с нетерпением.

Доложил начальник инженерной службы майор В. С. Свинцов: проходы в заграждениях противника проделаны. Для саперов, казалось, не существовало неразрешимых задач.

Часа за полтора до начала наступления я перебрался в каменный дом, черневший недалеко от полуразрушенного здания вокзала, где, как мы ожидали, должны были развернуться основные события. Со мной направился С. И. Фефелов, а вскоре туда же прибыл Г. Д. Стельмах. Хотя все было рассчитано и примерено, цели артиллерией пристреляны, а пехота еще днем хорошо присмотрелась к объектам штурма, мы все же волновались. Еще раз переговорили с командирами полков, с артиллеристами на позициях. Все были готовы к атаке.

— Ждать далее бессмысленно, — как бы про себя проговорил Стельмах. — Люди на исходном положении устанут, если не двинуть их вперед. Пора атаковать.

Однако назначенное время наступления еще не подошло. [58] Тогда генерал Стельмах связался по телефону с командармом и объяснил ему сложившееся положение.

— Начинай! — разрешил генерал Мерецков.

В воздух пошла красная ракета — сигнал атаки.

Пехота двинулась вперед без артиллерийской подготовки. С нею были в конной упряжке орудия 127-го легкого артиллерийского полка, выделенные для стрельбы прямой наводкой. Путь был недолог. Враг открыл жестокий огонь, и лошадей пришлось увести в укрытия. Далее орудия пошли на руках расчетов и помогающих им стрелков.

С. И. Фефелов сосредоточенно всматривался в карту, освещаемую электрическим фонариком. Он знал, где и какое орудие действует, прислушиваясь к загрохотавшим выстрелам. Вскоре в городе уже гремели сотни взрывов. Теперь даже ухо начальника артиллерии не могло точно уловить, кто из его подчиненных ведет огонь.

Через 10–15 минут наши войска захватили привокзальные улицы, и бой шел по всему фронту. Гитлеровцы сражались с упорством смертников. На одной из улиц они провели сильную контратаку против 4-й роты 60-го полка. Командир роты был ранен и выбыл из строя. Но управление подразделением не нарушилось. Его принял на себя командир взвода снабжения 2-го батальона младший лейтенант П. Вакулип. Гитлеровцы были отброшены, а затем полностью разгромлены.

Бой в центре города был особенно ожесточенным. Каждое здание бралось, штурмом. В ту памятную мне ночь было множество примеров высокого героизма. Сержант И. Анисимов из 60-го полка с небольшой группой стрелков атаковал в одном из домов подразделение противника, превосходившее его группу по численности в несколько раз. Бойцы под командованием отважного сержанта ворвались в здание и вступили в рукопашную схватку с врагом. Сам Анисимов был ранен, но не покинул своих боевых друзей до тех пор, пока гитлеровцев не перебили полностью.

Самый тяжелый бой шел за вокзал. Он находился совсем рядом с моим наблюдательным пунктом. Пожар освещал его багровым дымным пламенем. Наши артиллеристы выкатили орудия на прямую наводку и били по каменному зданию, в котором засели гитлеровцы. Пехота подбиралась к самым стенам, бросала в оконные проемы гранаты, [59] несколько раз пыталась ворваться внутрь вокзала, но всякий раз откатывалась на исходное положение под жестоким огнем пулеметов и зарытых в землю танков.

Командир 60-го полка майор Абрамов приказал саперам подложить взрывчатку под стены вокзала, но сделать этого они так и не сумели. Люди гибли под пулями, а мы не могли сосредоточить по вокзалу огонь всей дивизионной артиллерийской группы, опасаясь поразить своих людей.

Командир полка решил лично повести бойцов в новую атаку. Воины сразу заметили Абрамова, услышали его зычную команду: «Вперед, за мной!» Они поднялись и дружно бросились на штурм. Командир полка шел впереди, но у самого вокзала упал, тяжело раненный.

Когда доложили о ранении Абрамова, мы поначалу стали в тупик. Кого назначить вместо него? Полк действовал на направлении главного удара, и найти замену командиру, которая не отразилась бы на управлении подразделениями, было непросто.

Подумали прежде всего о комиссаре полка Ф. И. Ращупкине. Он был храбрым, умел в трудную минуту организовать людей, не раз водил бойцов в атаки. Я уже рассказывал о подвиге Ильдара Мананова. Так вот, отряд, который в самый критический момент выручил Мананова, привел Ращупкин. В бою за вокзал Ращупкин был рядом с командиром полка. Когда Абрамова ранили, он занял его место и повел людей вперед. Вскоре отважный политработник был ранен в ногу.

Рана оказалась тяжелой, и я приказал Ращупкину немедленно отправиться в медсанбат. Обязанности комиссара полка стал исполнять один из инструкторов политотдела дивизии — Андрей Степанович Поспелов.

Забегая несколько вперед, хочу сказать, что за мужество и храбрость, проявленные при взятии Тихвина, Ф. И. Ращупкин был награжден орденом Красного Знамени.

Но вернемся к бою за вокзал. После ранения Ращупкина командование 60-м полком принял отлично подготовленный, грамотный начальник штаба капитан Быков. Но и штаб части оставить в ходе боя без надежного руководства мы тоже не решались.

Много разных кандидатур перебрали мы тогда, находясь на НП у тихвинской железнодорожной станции, пока [60] не остановились на капитане М. В. Нешко, который накануне, как сказано выше, первым ворвался в Тихвин. Примерно через час собранный и неразговорчивый капитан появился у меня на НП, а еще через 15 минут он уже находился на полковом наблюдательном пункте. За дело Нешко взялся уверенно и командовал хорошо.

...Бой продолжался. Орудия прямой наводкой били и били по врагу, засевшему в здании вокзала. Отличился расчет 76-миллиметровой пушки, где наводчиком был сержант П. И. Краснов — поистине неустрашимый человек.

Еще до штурма, при отражении одной из сильных контратак противника, товарищи Краснова были выведены из строя, и он остался у пушки один. На него шла целая рота вражеских солдат. Сержант, однако, не потерял присутствия духа. Он стрелял картечью и перебил большую часть атаковавших гитлеровцев. Несколько солдат противника все-таки прорвалось к огневой позиции. Краснов уничтожил их гранатами.

Вот и теперь отважный воин вместе с новыми боевыми друзьями из расчета находился в самом пекле, посылая по врагу один снаряд за другим. Как писал в своем фронтовом дневнике работник нашей дивизионной газеты Т. П. Андрейкович, который находился в то время среди атакующих, на огневую позицию орудия прибежала взволнованная жительница Тихвина. Она показала дом, где засели гитлеровцы. Расчет быстро сменил позицию, и метко положенные Красновым снаряды заставили противника бросить свое убежище. На улице фашистов добили наши пулеметчики.

Некоторые воины в бою за Тихвин буквально преображались. Сержанта Ласточкина в полковой школе знали как очень скромного, даже застенчивого курсанта, физически немного слабого. А в схватке за железнодорожную станцию все увидели настоящего богатыря. Во главе отделения он первым ворвался в траншею противника и в рукопашном бою лично уничтожил до десятка гитлеровцев. То же можно сказать о лейтенанте Якове Чугунове, помощнике начальника политотдела дивизии по комсомольской работе. Это был красивый стройный юноша, тоже вроде бы ничем не примечательный. Мы звали его просто Яшей. Во время решающего штурма Тихвина он не покидал подразделений, ходил вместе с ними в атаки, пока город не был очищен от врага. [61]

Хотелось бы отметить и помощника начальника штаба 60-го полка по разведке старшего лейтенанта В. И. Кондратского. Когда дивизия прибыла под Тихвин и начались бои, он весь отдался разведке, умно и дальновидно оценивал противника, умел добывать о нем сведения. Не раз он совершал вылазки в тыл врага и всегда возвращался оттуда благополучно. Разведчики любили отважного командира. Позже он был назначен начальником штаба своего полка. В момент штурма Тихвина командир 60-го полка имел полные сведения о противнике и действовал с открытыми глазами. В этом была большая заслуга В. И. Кондратского. В числе других воинов дивизии разведчик был награжден впоследствии орденом Ленина.

* * *

Но вернемся к яростному, кровопролитному бою за освобождение Тихвина, который шел всю ночь на 9 декабря. После полуночи наши подразделения совершили мощный рывок и ворвались в центр города. Первым на центральные улицы вышел 60-й полк, который натолкнулся на бешеный огонь. Пришлось залечь, подтянуть артиллерию. Как только орудия прямой наводкой ударили по огневым точкам гитлеровцев, враг заколебался. Пехота воспользовалась этим и устремилась вперед. Сопротивление противника было сломлено. К тому же и с северо-востока в город вступили части 191-й стрелковой дивизии полковника П. С. Виноградова, которые опрокинули оборону немецко-фашистских захватчиков на своем направлении.

Теперь враг уже не помышлял удержаться в Тихвине, а стремился спасти от полного уничтожения свои разбитые войска. Гитлеровцы бежали в сторону Будогощи и Волхова, бросая вооружение, боеприпасы и автомашины. Примерно к пяти часам утра 9 декабря 1941 года Тихвин был полностью очищен от оккупантов.

Преследование, которое развернулось по всем дорогам, не позволило фашистам совершить еще одно гнусное преступление. В ту ночь на западной окраине города они согнали в один из сараев детей, женщин и стариков из подозреваемых в связи с партизанами семей, заколотили двери, поставили к ним автоматчиков. Заключенных ждала неминуемая гибель, но пришло спасение: на заре у сарая разгорелась стрельба, раздались крики «ура». Советские люди были освобождены. [62]

* * *

Из дневника генерал-полковника Ф. Гальдера, запись за 10 декабря 1941 года:

«Группа армий «Север»: наши войска оставили Тихвин... Ленинград постепенно приближается к своему падению»{10}.

* * *

С рассветом в Тихвин прибыл К. А. Мерецков. Он сердечно поздравил нас с одержанной победой. От вокзала мы прошли с ним по городу. Многое за годы, истекшие с тех пор, не удержалось в памяти, но только что освобожденный Тихвин и ныне как бы стоит перед глазами. Может быть, потому, что это был первый город, за который сражалась 65-я дивизия. Потом были другие города, освобожденные от врага, но впечатление от Тихвина осталось самым сильным.

Командарм часто останавливался, всматриваясь в опаленные огнем сражения здания, в разбитую немецкую технику, о чем-то думал... На дороге лицом вверх лежал труп фашистского солдата. На животе тускло блестела пробитая пулей пряжка пояса с надписью «Gott mit uns». Мерецков заговорил:

— Ну вот, товарищ Кошевой, теперь враг отступает. Я думаю, что мы помогли не только Ленинграду, но и столице. А поворот происходит не только здесь. Он идет на всех фронтах. Гитлеровцы еще сильны. Борьба предстоит тяжелая и долгая, но фашистов можно бить... В этом нет сомнений.

Преследуя противника, мы приближались к реке Волхов. Трудно передать словами тот огромный подъем, который охватил тогда войска. Несмотря на крайнюю усталость, командиры и бойцы действовали стремительно и энергично. Нас радовали сообщения Совинформбюро, в которых говорилось об успехах советских войск под Тихвином. Но еще больший энтузиазм вызвало экстренное сообщение о провале немецкого плана окружения и взятия Москвы. Генерал Мерецков, как оказалось, был прав: мы помогли столице.

* * *

Тем временем противник на многих рубежах оказывал нашему соединению прямо-таки отчаянное сопротивление, бросая в контратаки танки и пехоту. Мы неизменно отбивали [63] эти попытки остановить наше наступление. В боях с врагом проявились накопленный частями дивизии боевой опыт и возросшее умение воевать. Боевой стаж соединения был пока невелик — всего один месяц сражения за Тихвин. Но какой это был месяц! Мы теперь хорошо знали врага, умели предвидеть и парализовать многие его действия, научились бить гитлеровцев.

Некоторые наши командиры проявили себя незаурядными тактиками. Таков был, например, командир огневого взвода 6-й батареи 127-го легкого артиллерийского полка лейтенант Виктор Никифорович Редкозубов. Он изучил повадки врага настолько точно, что разведчики сгорали от доброй, как они говорили, белой зависти. «Наука» требовалась, чтобы постоянно быть готовыми к удару по врагу. Вспоминается случай, когда в период преследования батарея вошла в деревню Мелиховская. Жители ее попрятались в лесах. Вот-вот должен был поступить приказ на открытие огня батареи. День был морозный и солнечный. Многие тогда удивились приказу Редкозубова поставить орудия в сараи, разобрать стены. Но лейтенант предвидел, что в такую погоду враг бросит на артиллерию авиацию, чтобы помешать ее боевой работе. Так оно и случилось. В воздухе показались самолеты противника, которые прошли, не заметив батареи. Однако проклятая «рама» — самолет-разведчик, все время крутившийся над деревней, все-таки обнаружил артиллеристов.

«Раму» отогнали наши зенитчики, но Редкозубов уже выводил орудия из деревни на новые огневые позиции. И опять не ошибся: над Мелиховской появились «юнкерсы». Они бомбили дворы, где уже никого не было. А батарея подготовилась к открытию огня и, получив на это команду, ударила по врагу. Волевой и мужественный человек, В. Н. Редкозубов был много раз ранен, тяжело контужен, но всегда старался остаться в строю, у своих орудий.

Преследуемый враг выбирал удобные рубежи, чтобы нанести нам внезапный удар, применял танки, если для этого находилась хоть какая-нибудь возможность. В те дни прогремела слава 4-й батареи 127-го легкого артиллерийского полка, ее бесстрашного командира лейтенанта Якова Тимофеевича Петрачкова и комиссара Петра Прохоровича Логовика. Батарея обрушивала огонь на врага столь быстро, что он не успевал нанести нашим подразделениям [64] сколько-нибудь чувствительные потери и был вынужден поспешно отходить. Дивизионная газета призывала тогда: «Воевать так, как воюет лейтенант Петрачков». Под Тихвином только эта батарея огнем прямой наводкой подбила 12 закопанных в землю танков противника, 12 дзотов, 18 пулеметных гнезд и уничтожила много живой силы.

Наводчик Ополев, командиры орудий Бродан и Козлов и многие другие артиллеристы заслужили сердечную благодарность пехотинцев за их самоотверженный ратный труд.

Не менее громкую известность приобрела батарея лейтенанта Е. А. Рясина. За отвагу и героизм 32 красноармейца и командира этого подразделения во главе с Рясиным были награждены орденом Красного Знамени. Разбитые дзоты и блиндажи, подбитые танки противника служили ярким доказательством доблести славных артиллеристов.

За образцовое выполнение заданий командования в боях с фашистскими захватчиками и проявленные при этом доблесть и мужество Президиум Верховного Совета Союза ССР Указом от 17 декабря 1941 года наградил 65-ю стрелковую дивизию орденом Красного Знамени. Мы получили телеграмму со штампом «Правительственная». Подписана она была М. И. Калининым и К. Е. Ворошиловым. Ввиду завязавшейся между нами личной связи, а в соответствии с этим особого интереса к вашим боевым действиям, говорилось в ней, от души поздравляем славных бойцов и командиров по случаю награждения дивизии орденом Красное Знамя. Обещание, данное вами 8 ноября на общем сборе дивизии в городе Куйбышеве, — храбро сражаться с врагом, беспощадно уничтожать фашистских захватчиков, — очевидно, личный состав выполняет с честью... У нас твердая уверенность, что вы и впредь будете с нарастающим успехом громить врага и впишете много героических страниц в свою боевую биографию.

С сердечным приветом к бойцам, командирам и политработникам.

Вперед на врага, на его территорию!

* * *

Эту телеграмму читали и перечитывали во всех ротах. Воины повторяли горячий призыв: «Вперед на врага, на [65] его территорию!» Мы понимали, конечно, что туда ведет длинный и трудный путь, не все из нас дойдут до цели. Но вера в победу на исходе памятного 1941 года была необыкновенно сильной.

20 декабря — еще одно радостное для нас сообщение: 54-я армия генерал-майора И. И. Федюнинского, наступавшая правее нашей 4-й армии, разгромила войбокальскую группировку противника: 11, 291 и 254-ю пехотные дивизии.

А в январе нового, 1942 года к нам прибыли члены Военного совета 4-й армии — дивизионный комиссар И. В. Зуев, полковой комиссар Л. П. Грачев — и представитель Президиума Верховного Совета СССР В. П. Кондратьев. 20 января И. В. Зуев вручил дивизии орден Красного Знамени.

Под сенью зимнего леса мы построили всех, кто мог на время оставить позиции за Волховом, которые мы тогда заняли. Церемониал был краток, но не помню в моей жизни минуты торжественнее той, когда читался Указ о награждении дивизии боевым орденом.

Вечером на нашем командном пункте были вручены ордена и медали некоторым награжденным. Затем И. В. Зуев и Л. П. Грачев отправились со мной и сопровождавшими их товарищами на позиции за Волхов. Л. П. Грачев вспоминал впоследствии, что, получив награды прямо в окопах, воины клялись сражаться еще лучше. Запомнился сибиряк, могучий, кряжистый. «Награду оправдаю. Как стоял, так и буду стоять насмерть, — сказал он. — А прикажут — пойду вперед...»{11}

По возвращении на КП долго беседовали с нашими гостями в землянке. Выпили за будущую победу. Мы с интересом слушали И. В. Зуева. За плечами этого человека лежали военные дороги в Испании, приграничные сражения Великой Отечественной. Ему понравились «волховские богатыри», как он назвал воинов 65-й дивизии. Недолгой была жизнь дивизионного комиссара Ивана Васильевича Зуева, верного сына ленинской партии, великолепного политработника. Погиб он в 1942 году как подлинный герой.

Леонид Павлович Грачев был членом Военного совета [66] 4-й армии по тылу. В довоенном прошлом — рабочий, коммунист, он вырос в видного руководителя промышленности: занимал пост заместителя наркома целлюлозно-бумажной промышленности. Когда началась война, его назначили членом Военного совета нашей армии. Леонида Павловича часто видели на путях подвозов боевой техники, боеприпасов и различного снаряжения, при эвакуации раненых, в полевых госпиталях. Всем, кому приходилось общаться с ним, бросалась в глаза его удивительная человечность.

Встреча с Зуевым и Грачевым запомнилась нам надолго.

* * *

Снова потянулись напряженные фронтовые будни. Во взаимодействии с соседями мы освободили районный центр Грузино, расположенный на правом берегу Волхова. Однако нам не удалось взять казармы, построенные когда-то Аракчеевым. Казармы примыкали прямо к реке и были окружены вековым парком. Толстые мрачные стены их отличались необыкновенной прочностью. Снаряды не причиняли им заметного вреда.

Шел день за днем, а мы не могли овладеть казармами. Командарм генерал-майор П. А. Иванов, назначенный вместо К. А. Мерецкова, нервничал и откровенно бранился. Беспокоился и К. А. Мерецков, который стал командовать созданным 17 декабря 1941 года Волховским фронтом. Он тоже торопил нас. Но дело от этого не улучшалось: чтобы разрушить массивные стены, требовались мощные артиллерийские системы.

Вскоре после очередной неудачи у аракчеевских казарм и невеселого разговора с П. А. Ивановым по телефону меня опять вызвали к аппарату. Телефонистка предупредила: «Вас вызывает товарищ Иванов».

С момента тихвинского случая с «Ивановым» я был уже настороже. Когда же в трубке, послышалось небольшое покашливание и со мной поздоровались, решительно отчеканил:

— Здравствуйте, товарищ Верховный Главнокомандующий!

— Долго ли собираетесь вы, товарищ Кошевой, прогуливаться по парку Грузино? — последовал вопрос.

Намек был совершенно очевидным. [67]

— Как только получим необходимую артиллерию, — отвечал я напрямик, — аракчеевские казармы будут взяты. Наши дивизионные калибры такие стены не в состоянии разрушить. Прошу помочь.

Верховный Главнокомандующий помолчал, что-то, водимо, обдумывая.

— Хорошо, — сказал он. — Дадим орудия. Желаю удачи.

Разговор прекратился. Я доложил о нем командарму, и тот был доволен, что нам дадут тяжелую артиллерию.

К сожалению, 65-й дивизии не пришлось участвовать в разгроме противника в аракчеевских казармах. Соединение перебросили в состав 52-й армии генерал-лейтенанта В. Ф. Яковлева в район Мясного Бора, и мы сразу же вступили в тяжелые оборонительные бои.

Этот участок Волховского фронта привлекал к себе пристальное внимание Верховного Главнокомандования, поскольку здесь проводилась операция с целью создать условия для освобождения Ленинграда от гитлеровской блокады.

Вскоре на Волховский фронт прибыл представитель Ставки Маршал Советского Союза К. Е. Ворошилов, чтобы побывать на участке наступления 2-й ударной армии. Его путь лежал мимо моего командного пункта на опушке леса у Мясного Бора. Командарм В. Ф. Яковлев прибыл на наш КП. Он предупредил, что Ворошилов, возможно, заглянет к нам. Чтобы встретить маршала, я вышел на опушку леса.

К. Е. Ворошилову между тем стало известно, что у Мясного Бора обороняется знакомая ему 65-я дивизия. Он решил заехать на КП и узнать, как воюет соединение. Мне недолго пришлось ждать его прибытия. Подошла автомашина и остановилась рядом со мной. Из нее вышли маршал и сопровождавшие его К. А. Мерецков и член Военного совета фронта армейский комиссар 1-го ранга А. И. Запорожец. Они поздоровались со мной.

— Как дела? — спросил Ворошилов.

Я подробно доложил.

— Вот и хорошо, — сказал маршал, услышав, что свои боевые задачи дивизия выполнила успешно. — А теперь поедем в любой батальон на передний край. [68]

Мерецков и Яковлев стали подавать мне знаки, которые могли означать только одно: ни в коем случае на передовую представителя Ставки не вози.

Я понял и заявил Клименту Ефремовичу, что в батальон не проедешь, можно лишь пройти, да и то перебежками и по-пластунски переползая опасные участки местности. А на пути — шоссе и железная дорога.

— Ну что же, будем перебегать и переползать и через шоссе и через железку. Если это, конечно, потребуется. А теперь веди.

К. А. Мерецков и В. Ф. Яковлев опять подали знак: отказывайся, мол. Я предпринял еще одну попытку:

— Не могу, товарищ маршал. Шоссе и железная дорога пристреляны противником. Там всегда, когда появляются люди, бьет артиллерия и бывает плотный пулеметный огонь.

— Боишься? — спросил К. Е. Ворошилов. — А я считал тебя человеком неробкого десятка. Пошли, пошли...

На передний край отправились мы вдвоем. Всем остальным маршал приказал остаться на моем КП.

* * *

Наблюдательный пункт командира 3-го батальона 311-го стрелкового полка майора И. П. Канищева находился всего в 200 м от противника. Он был хорошо замаскирован и почти не выдавался над уровнем земли. Глубокий лаз в помещение НП был так узок, что пройти через него мог только один человек. Внутри царила полутьма, которую не прогонял фронтовой светильник из артиллерийской гильзы.

К. Е. Ворошилов, опасаясь, что из-за широкой бекеши застрянет в лазу, не стал спускаться в помещение НП. Я же прошел туда и направил командира батальона наверх для доклада маршалу. Иван Петрович командовал батальоном еще в мирное время и считался у нас самым старым комбатом. Ему тогда стукнуло 32 года. Плечистый, кряжистый, широколицый сибиряк, он был смел и находчив, но не силен в грамоте. Это последнее долго мешало ему занять должность командира полка.

Климент Ефремович не позволил И. П. Канищеву подняться на поверхность земли и приказал докладывать со дна рва. Стоя руку под козырек, он выслушал доклад, а затем стал расспрашивать комбата, как идут дела, какой [69] перед ним противник, как вооружен батальон, как кормят бойцов. Произошла, я бы сказал, беседа равных людей. Маршал всем интересовался и отнюдь не собирался скрываться от пуль, которые то и дело свистели рядом с нами и вспахивали снег.

...Прошло более часа, как мы находились на переднем крае вблизи от противника. К. Е. Ворошилову понравилась организация службы и бдительность воинов. Он похвалил комбата и предупредил, что надо готовиться к наступательным боям.

...Мне очень нагорело тогда от К. А. Мерецкова за длительное пребывание с К. Е. Ворошиловым на переднем крае. Сам же маршал был крайне доволен и отбыл из дивизии в отличном расположении духа.

Вскоре после отъезда К. Е. Ворошилова в 65-й дивизии побывал еще одни замечательный человек — академик Александр Васильевич Вишневский, отец начальника медицинского управления нашего фронта генерала А. А. Вишневского. Произошло это в разгар тяжелых оборонительных боев, когда сотни раненых проходили через медико-санитарный батальон соединения.

А. В. Вишневский задержался в дивизии лишь на короткое время, чтобы переговорить с другим замечательным врачом — хирургом нашей дивизии Габышевым, которому было уже под 60. Габышев спасал жизнь русского солдата еще в первую мировую войну. В годы гражданской войны он был командиром перевязочного отряда и возвращал в строй раненых красноармейцев. Участвовал в вооруженном конфликте с Финляндией. Под его руководством находились еще четыре влюбленных в свое дело хирурга. Эта небольшая бригада с успехом решала свои задачи. Помог Габышев и мне: пришел на командный пункт, достал пузырек с йодом.

— Послушай, сынок, что я тебе скажу, — начал он разговор, — воевать тебе не один день. Я научу тебя сохранять здоровье.

И научил, как принимать йод с теплой водой, чтобы избежать простуды и насморка.

* * *

Нашей дивизии пришлось вести оборонительные бои еще длительное время. Другие — наступали. Мы ревниво следили за армейскими оперсводками и сообщениями [70] Совинформбюро, ожидая, что скоро очередь действовать активно дойдет и до нас. Нас радовало, что гитлеровских захватчиков продолжают бить в центре советско-германского фронта. На судьбу не жаловались, знали, что перед нами стоят крепко скованными крупные силы немецко-фашистских войск.

Будни обороны были тревожными и изнурительными. Служба солдата тяжела не только в наступлении. И в обороне льется кровь, причем немалая.

Многое передумалось тогда в землянке при свете мигалки. Вспоминали недавнее прошлое, пытались заглянуть в будущее... Одно было ясно: война уже не шла по расписанию гитлеровских генералов. Фашистская военная машина под Ростовом, Тихвином и Москвой дала осечку. Планы молниеносного разгрома Красной Армии провалились. Великая победа у стен советской столицы свидетельствовала, что будущее — за нами.

Сознание людей отмечало этот поворот в войне. Я часто, почти ежедневно, бывал на переднем крае дивизии. Идешь, бывало, по траншее. Бойцы встречают, заводят разговор. Ни одной жалобы. Стремятся поделиться мыслями, причем не всякая беседа была длинной: сибиряки — не мастера пространных рассуждений.

— Не тот стал фриц, — скажет, бывало, заиндевелый от мороза воин. — Стреляет пореже, все по землянкам прячется. Здорово, видать, мы ему всыпали.

На том и разговору конец, а мысль далеко идет, ей свободно.

Из землянок ни меня, ни нового комиссара Александра Ивановича Бовкуна солдаты не отпускали долго: все у нас выведают, свое изложат. Старший батальонный комиссар Бовкун был человеком глубокого ума и больших знаний, чутким к нуждам воинов, внимательным и тактичным. Бойцы полюбили его как-то сразу, когда увидели, что он не робеет от близости противника. Заметив, что комиссар отлично сочетает политические дела с организацией службы, все солдаты прониклись к нему особым уважением, как к человеку партийного дела. Митинговать Александр Иванович не любил, предпочитал теплый, негромкий разговор. В ходе бесед он незаметно связывал мысли собеседников о больших общевоенных и политических делах с насущной боевой задачей подразделения и каждого воина. [71]

Жили мы с бойцами в постоянном общении и тесной близости. Воины постоянно заботились о нашей безопасности, об удобствах работы и отдыха. А наша первая заповедь была беречь солдата.

Как-то в землянке я рассказал о разговоре с «Ивановым» под Тихвином. Бойцы от души смеялись. Они оценили смысл этого факта и сделали вывод: Москва-то с окопами живой веревочкой связана. Чтобы дать добрый отчет Верховному Главнокомандующему, мы должны вовсю стараться и воевать, как полагается, бить врага на совесть. Разделяя с воинами трудности боевой жизни, мы обретали новые душевные силы и оптимизм. Так прошли зима и весна 1942 года. Наступило второе военное лето... [72]