VII. Первые вестники нашего освобождения. — Кто были «черные казаки?». — Казак Пичуев, принявший по ошибке стрихнин. — Письма генералов о движении на Пекин. — Дун-фу-сянский солдат. — Последние нападения китайцев на посольства. — Утро 1-го августа и штурм ворот Пекина. — Бегство китайских солдат. — Индусы входят в Пекин. — Встреча их в посольстве и первая жертва. — Входят войска. — Погребение павших при штурме русских. — Великие могилы. — Не тревожьте их!

Нервно возбужденные, долго не могли некоторые из нас уснуть в ночь с 31-го июля на первое августа. Но вот в два часа пополуночи с понедельника на вторник 1-го августа мы услышали за стенами города, на расстоянии семи-восьми верст отдаленную, но звучно раскатистую в ночной тишине, равномерную трескотню пулеметов, как попросту называются скорострельные пушки Максима, выбрасывающие в одну минуту [341] 450–500 пуль. Когда затихали пулеметы, то до нас ясно доносилась пушечная пальба. На этот раз не было сомнения, что это европейские войска подошли к воротам Пекина, и наша мечта, наша надежда на спасение, которую мы лелеяли и в которой в конце осады уже разочаровались, дойдя почти до полного отчаяния, становилась действительностью. Мы ожидали прихода войск, так как 28-го июля получено было письмо от английского генерала Гезели (Gaselee) и японского генерала Фукушима (Fukuchima), начальников идущих на освобождение Пекина отрядов. Сношения осажденного Пекина с освобожденным Тянь-цзином были чрезвычайно трудны, и из добровольцев-китайцев, вызывавшихся доставить письма, многие поплатились головами, попав в руки китайцев-солдат, плотной цепью охранявших ворота и не впускавших никого в город и не выпускавших из него, если люди им казались подозрительными. Тем не менее некоторым смельчакам удавалось пробираться и доставлять сведения о нашем грустном положении начальникам союзных отрядов. Такими посланцами вызывались всегда добровольцы христиане-китайцы, которых в темную ночь спускали на веревке с городской стены, часть которой находилась в руках американцев и русских; в костюме нищего или [342] рабочего кули успевали они за ночь проползти и прокрасться через опасные городские улицы, минуя городские ворота и китайскую стражу. К рассвету они уже были далеко от Пекина и, не вызывая подозрения, шли своим путем, выполняя взятую на себя роль. Последним посланцем вызвался быть китаец-протестант, который был послан американским миссионером M. Tewkbsbury и японцем M-r Sugi, преподавателем японского языка в высшей китайской школе иностранных наук в Пекине, известной под именем Тун-вень-гуань. Посланец-китаец за обещанное ему вознаграждение в 500 долларов (рублей) обязывался дойти до японского и английского генералов, передать им письма и принести от них ответы. Спущенный ночью со стены по веревке американцами, он благополучно добрался до города Тунчжоу, находящегося в 22-х верстах от Пекина. Здесь жило его семейство, которого он, однако, не нашел, так как он узнал, что вся его семья была вырезана боксерами. Переночевав в Тунчжоу, он отправился дальше вдоль реки по направлению к Тянь-цзину и в скором времени встретил по реке Пейхо целую флотилию баржей и джонок, на которых находилось много раненых китайских солдат и много остатков разбитого китайского войска, беспорядочно спасавшегося после битвы при [343] Ганг-хэ. Спрятавшись в высоком гаулеане и наблюдая проплывшую мимо себя флотилию, он, по миновании опасности, вышел из своего убежища и пошел дальше. У селения Цзай-цзун он встретил авангард союзных войск — каких, он не знает, но здесь ему сказали, что европейские войска спешно идут двумя колоннами на освобождение Пекина. На все наши вопросы о национальности встреченного им авангарда, китаец отвечал только одно: «Я видел много черных казаков на конях, а в руках у этих казаков были копья». При отряде этом он видел много скота, проводниками которого были отчасти китайцы, но главным образом было много японцев. Проводник от авангарда довел китайца к главному отряду, в котором его доставили к вышеназванным генералам, от которых он и принес письма.

Прибытие посланца благополучно обратно подняло всех европейцев на ноги, и прежде чем были вывешены полученные письма в английском посольстве, на месте, специально отведенном для вывешивания сообщений во всеобщее сведение о всех текущих событиях дня, рассказ о принесенном известии передавался уже повсюду из уст в уста. Все поздравляли друг друга, уныние сменилось надеждой, речь оживилась, можно было услышать веселый женский [344] смех. Вестника радостного известия, помимо условленного вознаграждения в 500 долларов, наградили солидной суммой, добровольно собранной среди европейцев, но всю эту сумму до тысячи долларов он отдал в руки американского миссионера в пользу христиан-китайцев, нужды которых к этому времени достигли высокой степени.

В принесенном известии смутило нас только сообщение о черных казаках. Между американцами, русскими и англичанами возник оживленный обмен мыслей. Первоначальное мнение, что это русские казаки, скоро было оставлено, так как, во-первых, наши забайкальские казаки не имеют пик, а, во-вторых, в летнее время и в походе не носят своих черных косматых папах и черных кафтанов. Осталось таким образом два мнения: американцы говорили, что это идет их кавалерийский полк, состоящий из мулатов, метисов и негров, имеющих действительно не только смуглый цвет лица, но даже черный, и вооруженных также пиками. Такая кавалерия была на Филиппинах и наводила ужас видом своим на туземное население, разбегавшееся из своих деревень, завидев лишь приближение этого ужасного войска, которое население искренно считало людоедами, хватающими детей и пожирающими их. [345]

Англичане говорили, что это идет их Бенгальский уланский полк индусов из Индии, которые также на черных конях, чернолицы и вооружены пиками. Американцы-солдаты оставались при своем мнении и, беседуя с русскими, с которыми за все время осады американцы делили все опасности и невзгоды и сдружились с нами, завели речь о преимуществах американских казаков, как страшного войска, перед русскими, которых население не боится, как людоедов. Разговор этот закончился дружным смехом по поводу только что благополучно окончившегося случая с одним из русских казаков. Выслушав похвалы американцев дикости и лютости своих казаков-людоедов, один из русских, участвовавших в разговоре, спросил американцев: «а что, ваши казаки могут есть стрихнин без всякого вреда для своего здоровья, стрихнин, от которого умирают даже волки? Наши казаки едят». Американец серьезно взглянул на русского и, ответив «no, sir», сплюнул на сторону свою жвачку табаку и прекратил разговор о качествах своих чернокожих казаков. Напоминание о стрихнине имело громадное значение, так как за несколько дней перед этим один из русских казаков, по происхождению бурят, по ошибке, вместо хинина, взял щепотку стрихнина и преспокойно [346] съел его, запив водой. Произошел этот случай благодаря следующим обстоятельствам. Когда китайцы стали жечь все вокруг посольств и сожгли все здания вокруг русского посольства, угрожая магазину Имбека, находившемуся как раз напротив посольства, то владелец магазина оставил его и предложил русским брать все запасы и все товары из его магазина бесплатно, так как все равно нет надежды на сохранение магазина. Сам Имбек ушел в английское посольство и оставил свой магазин на произвол судьбы. Тогда отправлены были матросы и казаки, которые, сколько было возможно, вынесли ящики консервов, вин, бисквитов, сластей, минеральных вод, пива, папирос, разных напитков, а также музыкальные ящики, велосипеды и между прочим вынесли из шкафов различные духи, одеколон, а также банки с содой, бертолетовой солью, танином, хинином, камфорным спиртом, стрихнином и пр., и пр. Благодаря Имбеку у нас и у американцев, живших только через улицу друг против друга с утра уже играли музыкальные ящики мотивы из опер, китайские мелодии и разные бравурные арии. Американцы, как люди более практичные, взяли себе запасы кофе, коньяку, сигар и т. д. Началось пиршество во всю: с утра наши матросы и казаки ели консервы из [347] ананасов, персиков, абрикосов, запивая винами и ликерами, заедая бисквитами. Целые дни пилось и лилось аполлинарис, виши и даже гуниади-янос, которая, однако, по горечи своей никому не понравилась. Короче сказать, первые три дня матросы не завтракали и не обедали и съели два ящика изюму, фиников, а фруктовых консервов без счету. В результате всего этого получился ряд расстройств желудка. Хотя и сказано было мною матросам относительно осторожности и умеренности в потреблении добытых запасов, но убеждение, что через четыре-пять дней придут наши войска, было так велико, что никто и слушать не хотел ни об осторожности, ни об умеренности.

Покончив с крупными запасами, матросы стали разбирать добытую мелочь, и как раз я пришел к ним во время разбора этой мелочи и увидал груду медикаментов и стрихнин в баночках. Рассматривая стрихнин, они делали свои предположения о свойстве неизвестного им порошка. Одни говорили, что это, должно быть, зубной порошок и предполагали пустить его, как таковой, в действие, другие шли дальше и предполагали, что это шипучий порошок, который господа употребляют, и что надо его испробовать. Разъяснив действительность и рассказав, насколько велико и [348] сильно действие стрихнина, как яда, я позвал фельдшера и фельдфебеля и приказал им немедленно убрать все ядовитые средства и уничтожить. Но казаки, как обитатели сибирской тайги, где приходится им вести борьбу с волками и иными зверями, были обрадованы, что им попало в руки такое ценное средство, которым они могли травить своих таежных врагов, и припрятали стрихнин к себе в сундучки. Многие из них, знакомые с применением хинина, припрятали и таковой также наряду со стрихнином. Казак Пичуев, заболевший лихорадкой и получивший должную дозу хинина, желал скорее выздороветь и решил, что даваемого ему хинина мало, почему и пожелал добавить из своей баночки, но вместо хинина взял щепотку стрихнина. Приняв стрихнин, он полез на лестницу к своему отверстию, пробитому в каменной стене конюшни, из которого наблюдали за появлением китайцев на противоположной баррикаде, и при первом же появлении китайской головы, вылезавшей наблюдать за действиями русских, грохотал выстрел, и косастая голова китайца валилась обратно, пробитая пулей. Бывшие у нас в посольстве 7 человек казаков, составлявших постоянную охрану посольства, все выдались как замечательные стрелки и охотники; они просиживали, не шевелясь, целыми [349] днями, выслеживая китайца, словно они выслеживали в тайге зверя и не было у них большей радости, если выдавался такой счастливый день, что удавалось им сбить по два, по три «кокоса», как стали называть китайские головы. Так и Пичуев влез по лестнице к своей бойнице, но тотчас же свалился оттуда вниз и с ним начались судороги. Немедленно меня известили, и я, узнав в чем дело, дал ему противоядия. По счастью, после принятого лекарства, его тотчас вырвало густою массою; тем не менее судороги продолжались и с большим трудом, предварительно захлороформировав, приступлено было к промыванию желудка. Весь день Пичуев пролежал под хлороформом; к вечеру положение его было очень тяжелое, но судороги прекратились, он узнавал меня и даже проглотил свободно данные мною ему несколько ложечек воды без появления судорог. Ночь провел почти без сознания, но утром, когда я пришел к нему в 8 часов, то нашел его сидящим на кровати и просившимся идти домой из госпиталя. Самочувствие было хорошее, но тем не менее этот день я оставил его пробыть в госпитале, который помещался в английском посольстве. Все больные и здоровые европейцы были чрезвычайно заинтересованы этим событием, все были заинтересованы русским казаком, на которого даже [350] стрихнин не действует, все желали его видеть. Короче сказать, скромный казак Пичуев сделался героем дня. На другой день Пичуев был выписан, но, по просьбе остальных больных, прошел по палатам, и все могли видеть, что это действительно живой русский казак, что это факт, а не вымысел. Придя домой, тем не менее Пичуев несколько дней совестился показываться, опасаясь насмешек, и прятался в своей каморке, но мало-помалу все вошло в колею, и прием стрихнина прошел бесследно, создав лишь для русского казака еще новую славу могущего безвредно принимать стрихнин, обладая железным желудком...

Но вот слухи о письмах подтвердились: принесли к нам из английского посольства копии с полученных писем. Генерал Gaselee писал следующее: «Gaselee. Tzai-Tzung, 26-гo июля. 8 Aug. Strong troops of allies advancing twice defeated enemy. Keep, up your spirits». (Многочисленные союзные войска разбили неприятеля. Мужайтесь!»). От японского генерала было получено следующее письмо: «Fukushima. Camp at Chang Chang 2 klm of Nan Tzai-Tzung, 8 Aug». Japanese and american troops defeated the enemy at this inst near Peatsan and occupeet Jang Tsun on the 6 th. The allied forses of american, british and russians left Jang-Tzun thsï morning and while marching north. I received [351] your letter at 8 th. at village, called Jan-Tzai-Tsung. It is very gratulying to learn from your letter that the foreign community at Peking are holding in and belowe me it is the earnest and unanimous desire of the Liet. General and all of us to arrive at Peking as soon as possible and deliver you from your periculous position. Unless some inforceen event takes place the allied forces will be at Hosivou on the 9 th, at Matou on 10 th; Chang-Chang-wan 11, Tungchow 12, and probable date arrive at Peking 13 or 14». (Фукушима. Лагерь при Чан-Чанге в двух километрах от Нан-цзай-цзунг, 26-го июля (8-го августа). Японские и американские войска разбили неприятеля вблизи Пицзана и заняли Янцзун. Союзные войска американские, английские и русские вышли сегодня утром из Янцзуна и пошли на север. Я получил ваше письмо в селении, называемом Ян-цзе-цзун. Очень было отрадно узнать о том, что европейские общины в Пекине держатся, и поверьте, что самое искреннее желание генерал-лейтенанта и всех нас прибыть в Пекин возможно скорее и освободить вас из вашего опасного положения. Если не произойдет чего-либо непредвиденного, то союзные войска прибудут в Хо-ши-ву 9-го августа (новый стиль), в Матоу 10-го, в Чанг-чанг-ван 11-го, Тунчжоу 12-го и, вероятно, в Пекин 13-го или 14-го августа). [352] Письмо генерала Гезели и особенно сердечное письмо генерала Фукушима не оставляли сомнения, что избавители наши близко, и все опасения наши были лишь в том, что китайцы в последний день соберутся с силами и задавят нас, если, спасаясь от европейских войск бросятся на Пекин. Все-таки открытого нападения мы боялись мало, зная характер китайцев, никогда не принимающих открытого боя, но мы, главным образом, боялись веденых ими подкопов и возможности взрыва. Давно уже мы слышали подземные стуки и замечали, что идет какая-то работа, но проследить эту работу, при нашем малолюдстве, мы были не в состоянии. Поддерживало нас сознание, что враги наши были китайцы, которые не ценят времени и никогда не торопятся. Сколько раз мы имели случай убедиться в этой черте китайского характера! Итак, письма дали нам основание ожидать прихода войск. За время осады мы много передумали о возможности нашего избавления войсками той или иной нации и в конце концов остановились на одном: если нас кто спасет, то только японцы. Японцы всегда были в курсе дела, они сумели даже в Пекине быть в курсе всего того, что делалось за Пекином, и неутомимый, энергичный их полковник Шиба, начальник десанта, державший и шаг за шагом грудью [353] отстаивавший самую опасную и ответственную позицию в саду Су-ван-фу, сумел организовать получение сведений о движении войск союзников, которые доставлял ему китайский солдат. Правда, сведения эти бывали иногда несомненно вымышлены, но часто они бывали вероятны, а, главное, они поддерживали нас, так как все-таки мы не были в конец разобщены с внешним, застенным миром. Китайский солдат приносил известия о движении европейских войск, о событиях во внутренней жизни пекинского правительства и получал за каждое сообщение 15–20 долларов. Если только он остался жив, то, несомненно, составил себе порядочный капитал.

Англичане получили много письменных известий от частных лиц из Тянь-цзина, в которых сообщалось о текущих событиях в Тянь-цзине, о приходе и высадке войск и предполагаемом выступлении этих войск на освобождение Пекина. Увы, все эти сведения оказывались лишь добрыми желаниями писавших, так как самые войска все оставались в Тянь-цзине и предоставляли нас самим себе. В такое-то время к полковнику Шиба стал ходить китайский солдат и доставлял сведения очень вероподобные и толково составленные, в которых, подтверждая содержание писем, рассказывал о движении [354] европейских войск, об одержанных ими победах над китайцами, о дневках, о взятии тех или иных местностей, а раз сообщил, что европейские войска разбиты и снова отступили к Тянь-цзину. После этого сообщения он несколько дней не показывался, а в эти-то дни получено было письмо, что войска взяли Пей-цзан в 15-ти верстах от Тянь-цзина и дальше не идут, остановившись здесь лагерем, выжидая подкреплений и дальнейших распоряжений. Таким образом сообщения солдата-китайца оказались ложными, а мы так им верили, или, лучше сказать, хотели верить! В день получения писем от генералов китайский солдат снова пришел утром к полковнику Шиба и, на упрек последнего о ложности сообщений, признался, что действительно говорил ложь, которую приказывали ему говорить посылавшие его китайские начальники, но что теперь он будет говорить от себя и будет говорить только правду. На этот раз он действительно сказал все о движении европейских войск, что потом узнали мы вечером из полученных писем. Сообщения китайского солдата, сходившиеся всегда более или менее с получаемыми в английском посольстве сведениями из писем, подтвердили убеждение многих, что и среди китайцев-христиан, укрывшихся под защиту [355] европейцев, есть шпионы, имеющие сношения с китайцами. Китайский солдат был лишь остроумным эхом того, что получалось и было известно европейцам. Последнее его сообщение также подтвердило, что солдаты узнали от китайцев рассказ возвратившегося посланца ранее, нежели сам посланец дошел до английского посольства. Сообщив сведения о движении европейских отрядов, китаец-солдат, предвидя дальнейшие события, прибавил: «Теперь вы будете жить, а мы погибать» и тут же предложил купить свое манлихеровское ружье за 20 долларов и 200 патронов по 10 долларов за сотню, что с удовольствием было исполнено. Это было последнее посещение солдата-китайца и более он не показывался. Дни 29-го, 30-го и 31-го июля провели мы в томительном и напряженном состоянии: по всей линии наших укреплений и на все посольства, но на английское, французское и русское в особенности, китайцы делали нападения по ночам, стреляя усиленно и днем. Было повторение, хотя и значительно слабее, первых дней осады. Нападение с вечера 31-го июля было особенно жаркое на англичан и длилось с 8-ми часов вечера до 12-ти часов ночи. За стенами посольства слышны были с постов англичанам воинственные речи боксеров, призывавших идти на приступ, ободрявших робких [356] бойцов тем, что европейских солдат немного и всех их перебить ничего не стоит, но речи боксеров не вызвали огня в трусливых душонках китайского сброда и солдат, которые ограничились лишь криками «ша» (смерть, убей) да учащенной ружейной стрельбою. Перед рассветом китайская атака прекратилась. Как только рассвело, часа в четыре, пошел, я на стену, и перед глазами развернулась картина, которая останется памятной на всю жизнь: на безоблачной синеве неба, по которой расходились яркие лучи только что взошедшего солнца, летали в разных направлениях дымящиеся шары, падавшие в одно место, а именно в юго-восточный угол городской китайской стены с построенной на ней высокой башней. Это шрапнели и гранаты обстреливали стену, это был разгар штурма городских ворот. В бинокль видно было, как задымилась крыша башни, видно было, как отлетали от нее большее обломки, сбиваемые снарядами. В 7–8 верстах шло истребление людей, лилась кровь, отрывало ноги, руки, разрывало на части туловище, сносило или раздробляло на куски голову, а здесь над нами, наблюдавшими лишь воздушную картину отдаленного боя, мирно раскинулся чудный голубой небосклон, утренний свежий ветерок ласкал своим легким дуновением лицо, на горизонте стояли покрытые [357] голубой дымкой горы; все полно было мира, покоя. Но сердце наше трепетало, глаз, не отрываясь от бинокля, следил за падающими клубками, ухо жадно хотело уловить все звуки борьбы, от которой доносились лишь густые удары пушечных выстрелов. Сойдя вниз в посольство, за общим чаем мы убежденно высказались, что сегодня, 1-го августа, войска непременно войдут в Пекин и искренно желали одного, чтобы это были русские войска... Между тем китайцы, сдавившие нас со всех сторон кольцом каменных баррикад, видимо, потеряли всякую энергию и всякую веру. Часовые приходили и докладывали, что из прилегающих к китайским баррикадам храмов, бывших местом расположения солдат, выходят и выезжают спешно солдаты и в своей амуниции и совершенно полуголые, подобно кули, которые нагружают телеги мешками и разным скарбом. Из некоторых становищ было настолько поспешное бегство, что выбиваемые ружейными выстрелами со стены нашими матросами, убегавшие не обращали никакого внимания на падавших убитых и раненых и поспешно уходили и убегали. С китайских баррикад выстрелы по нас хотя и продолжались, но единичными фанатиками, засевшими в разрушенных домах и выпускавшими заряды все по одному и тому же направлению, нисколько не [358] смущаясь, что пули их попадали только в стену. В томительном ожидании тянулся день 1-го августа. Все были возбуждены, все были настороже...

Вдруг в два часа пополудни бежит из американского посольства юноша Фарго Скваирс, сын секретаря посольства, и кричит: «Немцы идут по каналу»! Мы тотчас же побежали на стену и действительно увидали одного за другим идущими вдоль канала между городской стеной и китайским городом, смуглолицых, статных, высоких, красивых, в чалмах на голове, одетых в коричневого цвета амуницию индусов, уланов Бенгальского полка, о котором говорили англичане. Их вел, видимо, хорошо знающий местность проводник. Пройдя через канал по сухому дну и проходя по дну канала под городскую стену, индусы входили в Посольскую улицу. Со стены мы их встретили радостными, дружными «ура!» русских и американцев и слышали от них снизу тот же сердечный привет.

Путь их лежал через русское посольство в английское. Быстро спустившись со стены, мы встретили их, усталых и запыленных, входящими в ворота. Радостно они пожимали нам руки, мы давали им воду, предлагали чай. В русском посольстве встретил [359] их и английский посланник сэр Клод Макдональд, тотчас же пришедший, как только принес ему известие молодой Скваирс. Русские женщины, бывшие в английском посольстве, были убеждены, что первыми войдут русские и готовили им самую сердечную, родственную встречу, но и при виде входивших индусов чувство радости было так велико, что многие плакали, пожимали входившим руки, а мужчины встречали их радостными криками «ура!» Произошел при этом очень прискорбный случай: чтобы попасть в английское посольство, надо пройти было через русское, пройти по узенькой китайской уличке, забаррикадированной нами с обеих концов от китайских нападений, пройти ряд разрушенных китайских домов и войти во двор английской миссии. Здесь, в одном его углу, находилось обширное, выросшее за время осады английское кладбище, с белыми крестами, поставленными над каждой могилой. Войдя в этот двор и увидя могилы, один из индусов отшатнулся назад и сказал: «Нет, я дальше не пойду». Один из русских, вышедший встречать солдат, поддержал его, успокоил и провел во второй двор, где были все жилые помещения и где останавливались пришедшие индусы. Не прошло и получаса времени, как разнеслась весть, что один из индусов пошел [360] осматривать английскую баррикаду и только высунул голову, чтобы взглянуть вдаль, как был убит несколькими пулями, пущенными с противоположной китайской баррикады. Оказалось, что это был тот самый индус, который, увидя могилы, так был ошеломлен зрелищем смерти, что не захотел дальше идти. Один за другим входили индусы, а в четыре часа дня вошел пехотный американский полк, который прошел в американское посольство с противоположной уже стороны города. Несмотря на то, что войска все входили и входили, из разных концов города жужжали пролетавшие пули и одной из них, бывшей уже на излете, был ранен голландский посланник г. Кнобель, вышедший также на мост вместе с дамами встречать входившие войска. За пехотой стала входить английская артиллерия, вкатывая громадные пушки; прошел целый караван маленьких мулов, навьюченных снарядами. Но вот забелились русские рубахи и белые шапки, и один за другим выехали из-под моста на своих малорослых косматых лошадках молодцы-казаки с их удалыми офицерами, оказавшими громадные услуги европейскому населению Тянь-цзина за время осады. В 6 часов вечера прибыл генеральный штаб, который разместился в посольстве, равно как и казаки с офицерами, а затем прибыл командующий русским [361] отрядом ген.-лейт. Линевич. Мгновенно русское посольство зажило шумною, суетливой, многолюдной жизнью. Около 7 часов вечера заслышалась хоровая русская песня, — это вошел 12-й Восточно-сибирский полк и разместился биваками у стен города. От прибывших офицеров мы впервые услыхали подробности штурма ворот Пекина, узнали, что было 23 человека убитых и 105 раненых и что тела убитых доставят завтра, 2-го августа, для погребения в посольство. Раненые остались на перевязочном пункте у ворот Пекина, там же оставались и убитые.

На другой день, 2-го августа, с раннего утра началась у нас в посольстве необычная для нас военная жизнь; ржали кони, носили казаки фураж, пригнали стадо быков и коров, захваченное по пути, появились телеги, обозные двуколки, повсюду, где только был свободный угол, разместились офицеры. В другой части посольства, у церкви, под сенью кипарисов и сосен, где уже покоились убитые за время осады четверо матросов и семеро американцев, в тишине, вдалеке от шумной жизни, которая шла бок о бок, солдаты рыли две глубоких братских могилы, одну для убитых офицеров, другую для убитых нижних чинов. За пять лет моего пребывания в Пекине у нас в посольстве не было [362] ни одного покойника, а за время нашей осады, в течение двух месяцев, было семь смертей: четверо убитых матросов, один убитый студент Русско-китайского банка и двое умерших матросов от дизентерии. Каждая могила была близка и родственна нашему сердцу, каждая могила говорила не только чувству, но и мысли. Вот первая жертва войны — Иван Антонов, молодой матрос с «Сисоя Великого». С самого прихода в Пекин он все грустил, а последние дни был страшно тревожен и плакал, как говорили его ближайшие товарищи. Предчувствие томило его, и пуля разбила ему голову при нападении боксеров на русскую миссию, когда некоторые отчаянные смельчаки влезли на стену посольства и со стены стреляли в матросов, находившихся во дворе. Вот могила Егора Ильина, который лежал на посту на крыше, наблюдая за неприятелем. Дело было вечером и началась сильная перестрелка с «Монгольской площади», в домах которой засели солдаты, китайские дун-фу-сянцы, вообще хорошие стрелки и смелые, сравнительно, солдаты, по большей части окитаевшиеся мусульмане из западных провинций Или и Кашгара. Дун-фу-сянцы открыли огонь по миссии. Ильин ответил два раза, но на третий раз только он высунул голову, чтобы прицелиться, как грянул выстрел и пуля ударила ему в правый [363] глаз и, пробив насквозь череп, вышла через затылок. Когда прибежали доложить мне и я под градом свистевших пуль побежал к нему, то нашел его уже бездыханным, с едва заметным, угасающим пульсом.

Вот могила американца Кеннеди; это был красавец в полном смысле слова, юноша с благородным выражением лица, скромный, один из лучших стрелков американского десанта. Кеннеди и русский матрос Небайкин сидели на стене за баррикадой и следили через сделанные в баррикаде дыры за движениями китайцев. Китаец-стрелок, — а из китайцев многие превосходные стрелки, — заметил матроса, и когда Небайкин позвал Кеннеди и, указывая рукою через отверстие на китайскую баррикаду, сообщал им замеченное, а Кеннеди стал смотреть в отверстие, то грянул выстрел, и пуля, разбив руку Небайкина, отскочила рикошетом в висок Кеннеди и положила его на месте. Вот могила матроса Иванова, убитого на стене также в голову на посту у баррикады. Вот последняя жертва — Николай Арбатский, смертельно раненый при кладке баррикады в русско-китайском банке. В этом же ряду могила американца-сержанта, лучшего солдата в отряде американцев, человека лет за 50, рослого, высокого, красивого, который участвовал [364] во многих битвах и сражениях и погиб на стене от шальной пули. Китайцы сделали сильное нападение на американскую баррикаду, но были отбиты. Когда уже дело кончилось, стрельба прекратилась и сержант вышел из-под прикрытия, откуда-то прилетавшая пуля ударила его в висок, и он грохнулся на землю без звука, без стона. Умершие от дизентерии Корабельников и Шемякин оба симпатичные матросы. Первый все время боролся с болезнью, не хотел ей поддаваться, бравировал, но болезнь оказалась сильнее его, второй сразу поддался болезни, упал духом и безропотно погиб. Великие могилы 6-ти русских и 7-ми американцев, воистину душу свою положивших за братий своих, воистину защищавших христианскую веру и храм православный от оскорблений и осквернений язычников-изуверов, готовились принять к себе достойных по духу сподвижников, пришедших освободить нас всех, истомившихся уже в тяжелой осаде... С утра было тихо, но пасмурно; издалека доносилась ружейная пальба; американцы, японцы и французы брали ворота императорского города, дабы пройти ближайшим путем на освобождение католического французского храма Бейтанг, в котором, под охраной 30-ти французских и 10-ти итальянских солдат при одном офицере, заперлось до двух тысяч [365] христиан-китайцев и несколько десятков миссионеров и сестер милосердия. К вечеру стрельба стихла, но день оставался таким же унылым и пасмурным. К 7-ми часам вечера, ко времени, назначенному для погребения, пошел мелкий дождь. Для отдания последних почестей и последнего прости, во дворе, перед входом в церковную ограду, выстроился 10-й Восточно-сибирский полк с хором музыки. У церкви, на колокольне, представляющей собою по архитектуре живописный китайский павильон, у могил зажгли большие фонари и факелы, угрюмо мерцавшие посреди густого мрака; деревья бросали большие тени от длинных своих ветвей. Было как-то жутко, торжественно, все облекалось в таинственную, но суровую простоту смерти. Вышло духовенство в облачении, ожидая печальную процессию. В отпевании участвовал архимандрит духовной миссии в Пекине о. Иннокентий, иеромонах той же миссии о. Авраамий, военный полковой священник и диакон миссии о. Василий Скрижалин. Процессия входила во двор, раздались звуки гимна «Коль славен», раздались первые унылые звуки перезвона колоколов, и в ограду церковную вступила процессия, оставившая неизгладимый след в душе всех, кто ее видел. Предшествуемые факелами возвышались несомые самодельные, из простых деревянных жердей сколоченные три креста, [366] за ними следовали три гроба, несомые на плечах, в которых покоились останки убитого полковника В. А. Антюкова, командира 10-го полка, капитана Винтера, умершего от солнечного удара и убитого при штурме ворот унтер-офицера, а затем следовал ряд один за другим несомых убитых нижних чинов, зашитых в холстины, завернутых в циновки и просто положенных на носилки. У многих видны были окровавленные, разбитые снарядами лица и головы, окровавленные покрывала, напитавшиеся кровью сокрытых жертв войны, вызванной алчностью наживы, прикрывавшей под личиной интересов страны одно лицемерие: алчность эта довела китайский народ до отчаянного сопротивления, создав такое полное ненависти движение против европейцев. Вся обстановка похоронного шествия, эти самодельные деревянные кресты, мрак с мерцающими кое-где факелами и фонарями, тишина, множество окровавленных убиенных, — серьезное, глубоко прочувствованное душевное состояние собравшейся русской общины, — все уносило мысль в даль первых веков христианства, вызывало в памяти времена гонений, катакомбы, таинственное погребение замученных жертв гонителей и мучителей христиан. Началось отпевание. В русском посольстве есть церковь во имя Сретения Господня, существующая более 200 лет. За [367] последние два года из членов миссии и русской колонии образовался очень стройный хор, заменивший прежде певших китайцев. Все последние наши убитые и умершие отпевались при участии певчих, причем отпевание происходило у самой могилы и обычно сопровождалось жужжавшими пулями, пролетавшими над нашими головами, или с сильным щелканьем и стуком ударявшимися в стены церкви или колокольни. На этот раз была полная тишина, и только зарево пожара говорило, что где-то идет борьба. Среди этой тишины отчетливо выделялись слова ектении, просящей об упокоении душ убиенных воинов и о прощении им всех их согрешений вольных и невольных. Когда началось отпевание, когда раздалось пение высоко-поэтических канонов, созданных чуткою душою Иоанна Дамаскина, слышно было, как у многих из певчих дрожали голоса, как слезы подступали к горлу. Да и у многих из нас стесняло дыхание, слезы благодарственные за наше избавление, слезы любви, уважения и вечной памяти к этим великим могилам показывались на глазах. Да, мы пережили страшную жизненную бурю, воздвигнутую житейским морем, мы вышли здравы и невредимы из великих напастей, мы входили снова в обычную житейскую пристань... Окончилось отпевание, возвысились два больших [368] земляных могильных холма, все живые уже спокойно разошлись по домам, предавшись своим житейским заботам, оставив мертвых под сенью их могильного покоя. Для русского человека, заброшенного на чужбину, храм Божий является великим утешением души. Как ясно подтвердилось это во время осады. Русские семьи, очутившиеся среди чуждых им условий жизни в английском посольстве, находились с первого же дня своего пребывания в том тяжелом и, казалось, безвыходном положении, в котором особенно чувствовалось лишение церковной службы, которую имели они у себя в обычное время каждое воскресенье. Спасения для них, казалось, не было, и чувствовалась потребность приготовиться к смерти. По невозможности совершать службу в посольской церкви, о. Авраамий отслужил в русской колонии обедницу. Как торжественно было его служение, как искренна была молитва готовившихся к смерти под шум и грохот выстрелов, каким единым стадом были все коленопреклоненные во время пения «Отче Наш» перед старинною иконою св. Николая Чудотворца, принесенною двести лет тому назад пленными казаками албазинцами в Пекин и перед которою было не мало совершено моление в прежние тяжелые годины! По окончании обедницы о. Авраамий запасными дарами причастил всех русских в английской [369] миссии и раненых в госпитале. И такова сила молитвы: все мятущиеся, все страшившиеся смерти после причастия совершенно успокоились и принялись за исполнение возложенных на них обязанностей, смело смотря в глаза неизвестному будущему. Вследствие неимения просфор не было возможности совершать литургию в посольской церкви вплоть до 29 июня, когда о. архимандрит выучил китайца Луку приготовить просфоры. Это была первая обедня в русском посольстве за время от 4-го июня. Церковь была по-прежнему полна молящимися, по-прежнему пел наш русский хор, но какая резкая представлялась во всем разница! Не было слышно звона колоколов, вся стена паперти установлена была винтовками, а церковь вмещала в себе свободную от службы смену матросов и казаков с перекинутыми через плечо на ремнях кожаными сумками с патронами, загорелых, исхудалых, в порванной трудовой одежде, с приставшей к ней землей, так как они пришли только что с караулов. С каким неземным величием и какою непоколебимою защитой явилась в этот момент чаша искупления человека от смерти, вынесенная архимандритом для причащающихся! С какою твердою верою подходили один за другим к чаше эти смотрящие в глаза смерти люди. Понималось ясно, [370] что только во время опасности крепнет вера и очищается сердце человека... Спустя несколько дней после погребения убиенных воинов пришлось мне услышать мнение, что неуместно оставлять кладбище в стенах русского посольства, что в ближайшем будущем всех здесь похороненных перенесут на новое кладбище, которое будет устроено заботами духовной нашей миссии. Как, неужели решатся потревожить вас, великие могилы? Неужели решатся удалить ваш прах из места его упокоения, приобретенного вами своею кровью? Неужели решатся выселить ваш прах из земли, которую вы запечатлели своею смертью, отдав нам в защиту вашу жизнь? Вы здесь защищали своею грудью нашу жизнь и жизнь близких нам, вы грудью своей защищали этот Божий храм от поругания, и храм Божий приютил вас под своею сенью. Это место вы навеки за собою закрепили и да не поднимется ничья рука нарушить ваш покой. В храме этом будут возноситься постоянно молитвы за вас, убиенных за нашу свободу; идя в Божий храм, нельзя миновать ваши могильные холмы с охраняющими их крестами, и всегда найдется кто-нибудь, который, проходя мимо, вспомнит то великое дело, которое вы совершили и помянет вас в молитвах своих. Да охранит вас церковь, которую вы [371] защищали, да охранит вас крест святой, в который враги наши стреляли из пушек, разбили половину крыши, но крест остался непоколебим.

Кому мешают ваши могилы? Чей взор могут они омрачить или смутить? Могилы заняли слишком много места, могилы лишили живущих здесь свободы движения и прогулок, превратив пустопорожнее место в кладбище, могилы удручают слабый дух, напоминая о неминуемой смерти, прихода которой не только не желают, но страшатся даже мысли о ней, ужасаются всякого намека на нее, всякого напоминания... Все это смущение возможно облечь в изящную форму, которая не устрашит ничьего духа, живущего суетой этого мира. Кто мешает все кости убиенных ради нашего освобождения соединить здесь же в одну общую братскую могилу, а над ней поставить изящный мраморный памятник, на котором на память потомству начертать имена всех, принесших жизнь свою за наше избавление? Кто мешает памятник этот окружить заботами и любовью, разбив вокруг него клумбы с цветами, украсив эту смертную сень красотою жизни и ее чудными дарами? Не удалять надо эти великие могилы, а надо приложить все старания, чтобы сохранить их в месте их упокоения и сохранить о покоящихся в этих могилах вечную память!