VI. Письма из Тянь-цзина о движении отрядов. — Предложения цзум-ли-ямыня о выезде из Пекина. — Опасения истребления нас. — Случаи убийств китайцев. — Китаец-солдат принес письмо полковнику Шиба. — Нападения китайцев на посольства. — Подняты флаги на стены в ожидании прихода войск.

Ожидания наши известий о движении европейских войск стали удовлетворяться не только показаниями китайского солдата, приходившего почти каждый день к полковнику Шиба, но и письмами, которые стали доходить до нас из Тянь-цзина. Так, 15-го июля пришел обратно китаец, посланный английским посланником сэр Клод Макдональдом еще 29-го июня, и принес от английского консула в Тянь-цзине г. Карльса следующее известие: «Follo wing received from Br. consul Tientsin dated Juli 22-гo. Your letter Juli 4 received. There are 24.000 troops landed and 19-гo here general Gazellee [326] expected Taku to morrow. Russian troops are at Peitzai. Tientsin city is under foreign governments and Boxer foules here is exploded. There are plenty of troops on the way if you can keep yourselves in food.

Almost all ladies left Tientsin. Letter of 4 juli gave details of siege up to that date numbers of killed and wounded and toded that Chinese troops had fired into the Legation quartee continually since from 20-th and that we were had pressed July 28-th».

Хотя все сведения о высадке войск в Таку были для нас приятны, но было очень грустно, что ни слова не сказал г. Карльс о выходе войск из Тянь-цзина в Пекин, а мы теперь только и жили ожиданием этих известий. Китайское правительство продолжало все настойчиво нам советовать выехать из Пекина, уверяя в присланном от цзум-ли-ямыня письме, что ему легче защищать нас в течение трех дней пути до Тянь-цзина, нежели продолжительное время в Пекине. Правительство обещало сделать все возможное, чтобы защитить нас, что приготовлены уже носилки для женщин и детей, телеги для тяжестей, лодки и продовольствие. Но в этот же день пришедший к полковнику Шиба китайский солдат сообщил, что императрица сама пожелала оставить Пекин и решила выехать в [327] Сиань-фу; что для этого путешествия уже заготовлено во дворце триста телег, но что Чжун-лу, Дун-фу-сян и Ли-бин-хэн составили триумвират и воспротивились отъезду императрицы. Солдат сообщил также, что триумвиры поклялись уничтожить всех европейцев и что в Пекин вошли четыре тысячи китайских солдат. Так это или нет, нас пока все-таки оставили в покое, но Бей-танг громили каждую ночь, а вокруг нас возводили все новые и новые баррикады. Особенно для нас неприятна была баррикада, возведенная китайцами на английском мосту. Из-за этой баррикады китайцы стали угрожать сообщению англичан с каналом и нашему сообщению с Шамо. Пришлось и англичанам, и нам возводить ответные баррикады. Англичане пробовали было заставить китайцев прекратить работы и поставили против них итальянскую пушку, из которой и сделали несколько выстрелов по воздвигаемой баррикаде, чтобы разрушить ее. Но китайцы после этого открыли по пушке такую страшную стрельбу, что не было возможности даже убрать пушку, а комендору при ней пулей раздробило кисть руки. Таким образом весь вред от сопротивления обращался на европейцев, а китайцы всегда, как кроты, упорно успевали возводить но ночам свои укрепления и помешать им не было никакой возможности. [328]

Не дождавшись ответа на свое письмо, китайцы опять обратились с письмом, но не к посланникам, а к сэр Роберт Гарту. Письмо было от секретарей цзум-ли-ямыня. Они предлагали директору китайской таможни послать в Европу успокоительную телеграмму относительно положения европейцев. На письмо это сэр Роберт Гарт отвечал, что он не может этого сделать, но если бы даже он и послал такое известие, то никто ему в Европе, после всего происшедшего, не поверит. Он может только дать добрый совет китайскому правительству, чтобы оно само успокоило Европу и поспешило восстановить у себя порядок. После этого письма снова посланники получили письмо от имени «князя Цина и других», в котором высказывалось порицание китайцам-христианам, находящимся под покровительством европейцев за то, что они стреляют и убивают китайских солдат. Указывая на это, китайские министры предупреждали, что может выйти большая беда, если китайцы-христиане не будут находиться под наблюдением. Письмо заканчивалось опять настоятельной просьбой оставить Пекин и дать ответ через 2–3 дня. Посланники собрались на совещание и решили отправить ответ в том духе, что выехать из Пекина, не получив на это разрешения своих правительств, они не могут. Что же [329] касается до христиан-китайцев, то они не имеют никакого влияния на пребывание посланников в Пекине, и пользуются только покровительством и защитой от зверского обращения с ними китайцев-язычников. Между тем слухи о движении европейских войск приходили к нам ежедневно, возбуждая в некоторых радость, в других сомнение, а в третьих, изверившихся во все «отрадные слухи», полное равнодушие. Более придавалось значения и вероятия слухам и сообщениям, в которых говорилось о злых умыслах китайцев, нежели о скором приходе войск. Так, сэр Клод Макдональд получил известие, что 18-го июля в Пекин вошло девять тысяч китайского войска при 8 пушках; что, пользуясь этими свежими силами, Чжун-лу, Дун-фу-сян и Ли-бин-хэн поклялись в ту же ночь покончить со всеми европейцами. Известию этому сэр Клод придал большое значение. Он собрал у себя всех европейцев, составлявших отряд добровольцев, и обратился к ним с речью, призывая каждого до последней капли крови защищать женщин и детей, находящихся под защитой английского посольства. Сэр Клод обратился также с письмом и к европейским десантам, прося их тотчас же спешить на помощь к англичанам, как только дан будет сигнал об [330] угрожающей опасности. Вместе с англичанами сильно были смущены и французы, которые также получили сведения, что под их посольство подведены мины и в эту ночь все французское посольство будет взорвано. Все мы сильно волновались слухами, но в то же время нас поражала та спокойная, безмятежная жизнь мирного времени, которая доходила до нас из-за стен китайского города. Там была полнейшая тишина, доносились только колотушки и оклики полицейских уличных обходов, да выкрикивания уличных продавцов съестных припасов. Ничто не указывало на присутствие новых народных масс, и многие из нас считали слухи, возникшие в английском посольстве, неверными. По счастью, оно так и было: ночь прошла спокойно. Тем не менее несомненно, что жизнь в китайском городе шла порывисто. Шт.-капитан Врублевский, ставший постоянным жителем на стене, так как дежурства офицеров, бывшие аккуратными, когда была действительная опасность, стали постоянно нарушаться после заключенного перемирия, вошел в соглашение с американским вторым офицером капит. Голь, чтобы дни дежурил на стене американец, а ночи дежурил Врублевский. В помощь часовым, как подчаски, вызвались ходить теперь также на стену и посольские добровольцы.

Штабс-капитан Врублевский, приходя со [331] стены, всегда приносил ряд интересных наблюдений над застенной китайской жизнью. Так, утром 18-го июля он видел, что китайские солдаты схватили двух мирных китайцев, проходивших мимо китайских укреплений. Захваченных солдаты куда-то увели, но скоро затем был выброшен на улицу обезглавленным труп одного из них. В другой раз Врублевский видел, что на проходившего также мирного китайца напала целая толпа китайцев, выбежавших из своих домов. Китайца стали бить; поднялся крик, на который пришли солдаты. Узнав, в чем дело, солдаты китайца застрелили, а толпа продолжала терзать убитого, бросая в него камни, землю. Замечал также Врублевский, что в улицу стали провозить на мулах в корзинах военные запасы. На каждой такой корзине был красный флаг, и солдаты пропускали возчиков беспрепятственно мимо своих укреплений. Входя в улицы, возчики красный флаг снимали и проходили дальше.

Случаи убийств мирных китайцев мы объясняли тем, что это были, быть может, возвращавшиеся наши посланные с письмами из Тянь-цзина, так как очень многие из них обратно не приходили. На стене со стороны китайских баррикад все было спокойно. Китайские солдаты, занимавшие караулы на стенах, резко [332] отличались друг от друга. Солдаты Чжун-лу, занимавшие караулы у Хода-мыньской башни, оказались очень милыми соседями. За все время перемирия они не только не сделали ни одного выстрела по американцам, но нередко сами даже набирались смелости и подходили к американцам и пробовали вступать в беседу, предлагая от скуки поиграть в какую-нибудь игру или поговорить. Но разговор не мог долго продолжаться, так как собеседники не понимали друг друга. Солдаты со стороны Цянь-мыньской башни, бывшие против русских и американцев, были какие-то дикие, какой-то сброд; постоянно они все прятались за камни, все выслеживали и не соблюдали строго перемирия, стреляли всегда, если неосторожно показывался наш матрос или американец.

После долгих ожиданий мы получили наконец 20-го июля из Тянь-цзина два письма. Одно письмо было от американского консула, а другое письмо принес китайский солдат полковнику Шиба от японского генерала. В письме этом генерал сообщал, что 20-го — 25-го июля выступает международный отряд в 10 тысяч человек. Принесший это письмо китайский солдат поразил всех своим поведением. Когда полковник Шиба предложил солдату деньги, то китаец отказался их взять, говоря, что он дал слово японскому генералу [333] доставить это письмо не из-за денег; что он дал слово и обратно, если ему даст полковник Шиба письмо, отнести генералу, но что денег он не возьмет. На все вопросы о движении китайских и европейских войск солдат отвечать отказался. Случай поразительный и оставшийся для нас не выясненным. После этих известий жизнь в английской миссии пошла еще веселее и оживленнее. По аллеям повсюду стали видны гуляющие группы, слышен веселый смех, радостный говор сбывающихся надежд. В госпиталь стали приходить миссионерки и устраивали для раненых хоровое пение. Даже русское общество попробовало устроить раз или два хоровое пение, но далее этого дело не пошло; более успеха имел барон Раден, бывший частым посетителем русской колонии и распевавший романсы под аккомпанемент пианино, оставленного в столовой.

Китайские министры продолжали поддерживать с посланниками сношения, выражая любезности, а из Тянь-цзина 22-го июля получено было сразу несколько писем. Во всех письмах сообщалось и подтверждалось одно: прибыли новые отряды войск, 18 тысяч, а авангард уже вышел. Все теперь верили в свое избавление и подтверждение выходу войск из Тянь-цзина видели в любезном обращении китайцев и в их настойчивых предложениях о нашем выходе из Пекина. Опять 22 июля было по этому [334] поводу получено письмо, а в пекинской газете обнародованы эдикты богдыхана о необходимости оказывать покровительство европейцам. Наше благодушное настроение было, однако, жестоко омрачено 23 июля известием о смертельном ранении нашего матроса Арбатского. Смерть его была случайной жертвой, и многие высказывали убеждение, что смерть эта могла бы быть предотвращена. Дело в том, что на развалинах Русско-китайского банка признано было нужным соорудить новую баррикаду для защиты от нападений китайцев. Для работы потребованы были рабочие китайцы-христиане, которым для охраны даны были двое матросов: Герасимов, уже известный читателю, и Арбатский. Общее наблюдение было предложено взять на себя одному из добровольцев. Матросы наши не удовлетворились ролью простых наблюдателей, а стали и сами помогать работать, для чего, не соображая об опасности, выходили за камнями вперед на виду китайцев. В то время, когда Арбатский нагнулся, чтобы поднять с земли камень, китайский солдат со стены и выстрелил. Пуля попала матросу сверху вниз, прошла вдоль по боковой части от ключицы через легкое и вылетела, ударившись в камень; осколками этого камня был поверхностно в нескольких местах ранен в спину Герасимов, который тоже [335] таскал камни, и был в это время около Арбатского. Справедливо высказывалось мнение, что если считать матросов за детей, которым нужна заботливая нянька, так как они не сознают опасности и добровольно себя ей подвергают, то надо было поручить и надзор за этими детьми не добровольцу...

На другой день 24-го июля похоронили Арбатского. В высшей степени трогательно было его отпевание и грустно сознание о напрасно загубленной молодой жизни.

Дни проходили тихо, но по ночам понемногу продолжали постреливать, а г. Врублевский все приносил, возвращаясь со стены, интересные наблюдения. Несколько дней подряд он замечал передвижение китайских отрядов; одни приходили, другие уходили. Из китайского города слышалась оживленная перестрелка, объяснить которую пытались мы, то возникшим междоусобием, то избиением наших посланцев, которых мы все нетерпеливее ждали каждый день. Издалека стали опять слышны сигналы дун-фу-сянцев. Стрельба опять стала усиливаться по ночам в английское посольство, при чем сигнализация ракетами безусловно служила показателем начала и прекращения стрельбы. Китайцы стали собираться большими массами под стены английского посольства, особенно со стороны Хан-линь-юаня и [336] бросали в посольство особые горящие ракеты на смолистых фитилях, оканчивающихся железными остриями. Не обходилось при этом без курьезов. Наши добровольцы-банковцы рассказывали, что, стоя на часах у дыр в стенах английского посольства, они видели, как такие ракеты рассыпались иногда смоляным огнем, будучи еще в руках китайцев, и обжигали им руки и лица. Толпа тогда в страхе и с криками разбегалась во все стороны. С 27-го июля выстрелы стали уже доноситься по новому направлению, с северо-восточной стороны, то есть с той стороны, откуда мы ожидали прихода наших войск. Оттуда стали долетать до нас и пули, выпускаемые из манлихеровских ружей, стреляющих бездымным порохом. 29-го июля Врублевский принес со стены еще новое наблюдение: утром он видел, как за Хода-мыньскими воротами формировался дун-фу-сянский кавалерийский отряд. Отряд был, однако, очень жалкий: рабочие кули приводили самых разношерстных истощенных лошадей, а солдаты чем попало седлали их и спешно куда-то уезжали. Ночь с 29-го июля на 30-е была тревожная; китайцы опять ожесточенно стреляли по английскому посольству, опять слышны были неистовые их крики «ша». Когда затихла стрельба по англичанам, то началась такая же точно пальба по французам и немцам. [337] В ночи пролетело через русское посольство ядро. Нападения на французов, немцев и англичан продолжались и 30-го июля; у французов был убит один матрос, ранен итальянец. Кроме того, вечером произошел крайне печальный случай: разряжая неосторожно винтовку, один француз-матрос выстрелил в грудь другого, пронизав насквозь легкое. Раненый скончался на следующий день. Грустное впечатление на всех произвели эти последние две жертвы. В этот же день на стене против нашей баррикады китайцы также пустили несколько выстрелов и осколками одной пули ранен был в горло наш матрос. Движение китайских отрядов, как наблюдал Врублевский, еще более усилилось; видно было, что китайские войска уходили из города со знаменами, а другие входили. Для нас несомненно было одно: близок конец нашего сиденья. Китайцы зашевелились повсюду. Вдруг неожиданно в этот день открыли они сильную стрельбу и по русскому посольству с Монгольской площади, но не причинившую нам никакого вреда и скоро прекратившуюся. Китайские министры прислали в этот день письмо посланникам, в котором просили назначить время для свидания, чтобы начать вести переговоры, но когда посланники назначили им утро 31-го июля, то министры не явились, а прислали нового чиновника, который [338] передал письмо с заявлением, что так как европейцы накануне весь день стреляли и убили одного китайского офицера и 26 солдат, то министры не могут быть для разговоров, опасаясь быть убитыми. Многие были возмущены подобным отношением китайских министров, но все твердо верили теперь в скорый приход наших войск и озабочены были вопросом, как бы яснее указать европейским войскам наше пребывание. Для этой цели решено было поднять на стене в пределах американо-русских баррикад флаги: на одной крайней баррикаде американский флаг, а на другой крайней баррикаде русский флаг. Американцы особенно были оживлены, и нервы их возбуждены. Они гордились тем, что на стене будут подняты только их флаг да русский и негодовали на возможность того, что и другие нации могут водрузить свои флаги. С утра 31-го июля на высоких мачтах были подняты на стене и стали гордо развиваться русский флаг и американский. У всех настроение приподнятое, все ожидают решающих нашу судьбу событий со дня на день. Большинство было склонно ожидать прихода войск на первое августа. Американцы оживленно беседуют о возможных последствиях всего совершающегося для Китая, принимают участие в предположениях и наши матросы. Во время этих разговоров входит на [339] стену французский секретарь Берто и водружает среди наших флагов и флаг французский. Следом за ним приходят англичане и водружают мачту со своим флагом. Таким образом на стене развиваются четыре флага к великому негодованию американцев, считающих стену только своей да русской. «Французы ни разу не были ни при взятии, ни при обороне стены, англичане были всего несколько дней, а затем отказались приходить. Какое они имеют право на нашу стену, какое они имеют право ставить свои флаги?» говорили они. Единодушное утешение, да и то не надолго послала американцам судьба: дело в том, что ветром сбило английскую мачту, и английский флаг свалился на землю и долго пролежал так, пока англичане не узнали об этом и не пришли его снова поднять и укрепить.