III. Осаждены. — Добровольцы на постах. — Семейные члены русской колонии переходят в английское посольство. — Первое нападение китайцев и отступление десантов в английское посольство. — Недогадливость китайцев. — Первые жертвы войны: убитый Антонов и тяжело раненый Ляднов. — Указы богдыхана. — Наши мечты о прибытии войск. — Указ об охране на мосту.

Все члены русской колонии в Пекине и семьи служащих в Русско-китайском банке переселились 30-го мая под защиту русского посольства, в котором и оставались до 7-го июня, когда перешли в английское посольство — самое обширное, самое благоустроенное. Для русской колонии в нем отведено было отдельное одноэтажное здание, в котором было пять комнат, отданных для жилья, одна большая комната, служившая общей столовой, и [258] отдельная кухня. Из китайцев-христиан распределена была для всех европейцев и прислуга для уборки комнат, и повар для приготовления кушаний. Все холостые люди оставались вплоть до 7-го июня в своих домах для защиты зданий от толпы поджигателей и грабителей. Служащие в Русско-китайском банке молодые люди составили отряд добровольцев, который нес караульную службу днем и ночью, занимая караулы вокруг банка по улице и во дворе, оказывая тем помощь американцам. Начиная с 4-го июня пули стали все чаще и чаще посвистывать, пролетая по направленно Посольской улицы, а китайцы стали делать по ночам попытки пробираться мимо стоявших на часах добровольцев. Попытки их, однако, не удавались, и часовые тотчас же открывали стрельбу. Только ночью 6-го июня удалось одному китайцу пробраться мимо первого часового, принявшего китайца за слугу, но второй часовой по улице, г. Барбье, заметил ошибку и дал выстрел по китайцу. Китаец бежал в темноте, напутствуемый вдогон выстрелами. На другой день по утру, осматривая улицу, нашли на ней следы крови, рассыпанные медные китайские монеты и кусок оторванной полы от мундира дун-фу-сянского солдата. Позже найдена была и винтовка, которою, несомненно, быль вооружен ночной соглядатай. Столь чуждая [259] мирному духу военная и притом ночная обстановка караульной службы настолько взвинтила нервное настроение добровольцев, что малейший шум, самый ничтожный шорох заставлял их настораживаться, подозревать крадущегося врага и открывать в темноте вдоль улицы пальбу. Оказывалось иногда при осмотре на другой день утром, что на улице находили убитую собаку, которая своим шатаньем ночью поднимала такой переполох. Американцы после нескольких случаев таких нервозных, напрасных тревог стали просить снять добровольцев с караулов по Застенной улице и сами предложили занимать караулы по улице своими солдатами. Слыша тревожную стрельбу, американцы тотчас же становились в ружье, но... неприятеля не было, а была только фальшивая тревога. К четырем часам 7-го июня в русском посольстве сделалось жутко и пусто: все семьи ушли; некоторые из дам оставляли свои дома со слезами на глазах, все были грустно настроены. Остались в русском посольстве только люди холостые.

С утра 8-го июня пули стали изобильно падать в русское посольство, разбивая черепицу на крышах, ударяясь в стены, разбивая стекла в окнах, срывая листья и ветви с деревьев. Так как пуль особенно много падало на площадке перед домом посланника и попадало в стены [260] дома, то надо было ожидать, что при усиленной стрельбе пули могут попадать через окна и в комнаты. Дабы сохранить целыми портреты Государя Императора и Государыни Императрицы, висевшие на стене главной залы, посланник М. Н. Гирс, г. Бельченко и я сняли портреты Их Величеств со стены и перенесли в церковь, находящуюся против дома посланника. С утра 8-го июня стреляли не долго, но с ночи стала доноситься издалека сильная ружейная пальба залпами; пули едва долетали до нас. Пальба продолжалась не более часа и к трем часам утра совершенно стихла. Мы терялись в догадках, стараясь понять и объяснить эту отдаленную пальбу, и допускали только одно из двух: или это шел отряд адмирала Сеймура, или это было проявление междоусобицы между войсками китайских генералов, враждебных друг другу и движению боксеров.

В течение дня была начата сильная пальба только с Монгольской площади по английскому посольству. Выяснилось, что в домах на Монгольской площади засели солдаты — дун-фу-сяне; в своих красных мундирах то и дело появлялись они на крышах и прятались вниз после сделанного выстрела. Дун-фу-сяне не подозревали, что, выходя на крышу и будучи прикрыты со стороны англичан, они были на виду у русских. Такой несообразительностью [261] воспользовались наши матросы, пробили в стене выходившей на Монгольскую площадь дыры и, как только дун-фу-сяне вылезали на крышу, в них летели пули с русской стороны и китайцы кувыркались с крыш на землю. Так как матросы стреляли бездымным порохом, то китайцы, не видя дыма, долго не могли понять, откуда их бьют, и только после пяти-шести человек убитых увидали дыры в нашей стене и перестали вылезать на крыши, а переняли нашу систему, т. е. в стенах своих домов и под крышами проделали также дыры и стреляли через них и по английскому, и по русскому посольствам. С восьми часов 9-го июня китайцы сделали первое жестокое нападение на Русско-китайский банк, американскую и русскую миссии. С городской стены, с крыш домов, с деревьев и из переулков они посыпали градом пуль. Пальба началась вдруг, словно по команде. Все добровольцы из Русско-китайского банка перешли в английское посольство, чего не знал г. Браунс, бывший в это время на улице. Возвращаясь с улицы во двор банка, он и был ранен.

Все мы собрались с началом пальбы в безопасном месте, на веранде помещения г. Крупенского, куда не долетали пули, так как помещение это было закрыто другими постройками. В это время бежит ко мне казак [262] Жигалин и докладывает, что во дворе ранен в голову казак-урядник Батурин. Тотчас же я с Жигалиным побежали к раненому; пробежать пришлось через весь двор под градом сыпавшихся пуль, жужжавших и свистевших над головой и около ушей и стукавшихся в стены домов. Пробежали мы в помещение, где лежал раненый Батурин, благополучно. Я сделал ему перевязку, успокоил его, что рана неопасна, так как пуля пробила верхний край ушной раковины и прошла по мягким частям головы, вырвав по пути куски тканей. Распорядившись раненого положить на матрац, поставив в ряд казаков-носильщиков, я, при себе и сам помогая нести раненого, не спеша, не дергая его торопливыми движениями, прошел весь обратный путь также под пулями благополучно. Никто из нас пятерых не был даже оцарапан. Мне в первый раз в жизни пришлось испытать ощущение быть под пулями и скажу, что когда я с казаком бежал к раненому, то свист и жужжание носившихся пуль настолько притупили мое самочувствие, что я помню только одну мысль, неотступно во мне говорившую: «убьет — не убьет». Я не ощущал чувства страха, я не боялся смерти, во мне не было даже чувства сожаления о семье, оставшейся одиноко: я был как бы вне окружающей меня жизни, вне [263] всего, что меня до сего волновало и тревожило. Увидав окровавленное лицо Батурина, бледного, ослабевшего, ощутив на своих руках при перевязке его кровь, услыхав его робкий голос, спрашивавший, «опасна ли рана», я вполне пришел в себя. Возвращаясь обратно мимо веранды, на которой по-прежнему все толпились в безопасном, закрытом углу, я ощутил в себе глубокое чувство нравственного удовлетворения. Я был счастлив в эту минуту: в уме и сердце моем промелькнули пять лет моего пребывания в Пекине; много наболело за это время на душе, пережито много невзгод и вытерпено много несправедливости. Сознание смертельной опасности, которой я только что подвергался, сознание исполненной обязанности под пулями неприятеля за все меня удовлетворили... Раненого Батурина я доставил в международный госпиталь, в котором Браунс и он были первыми ранеными из европейцев.

День девятого июня мог быть решающим наше бренное существование, но остается только опять сказать: враги наши были китайцы. Сделав такое же отчаянное одновременно с нашим нападение и на австрийское посольство, китайцы заставили австрийцев поспешно оставить свое посольство. При той поспешности, с которой отступили перед китайцами австрийцы, и при тех преувеличенных слухах об опасности и силе [264] китайцев, которые быстро передались всем посольствам, произошла какая-то неурядица. Кто-то передал десантам приказание о необходимости оставлять посольства и собираться всем в английское. Первыми пришли австрийцы, вслед за австрийцами пришли итальянцы, за ними шли французы, немцы и русские. Все оставили свои посольства, кроме японцев, которые не двинулись с места от своих позиций, да американцев, которые не могли пройти через ворота русского посольства, так как, уходя к англичанам, наши заперли на замки все ворота. Когда десанты собрались все во дворе английского посольства, то сразу завеса спала с глаз и представилась с ясностью вся опасность и несообразность оставления посольств беззащитными на произвол китайцев. Замешательство, по счастью, было очень краткое, тотчас же было приказано русскому десанту возвратиться обратно в посольство и не покидать его. Китайцы не воспользовались и даже, вероятно, не подозревали, какое смятение и переполох произвели они своим нападением на австрийцев в среде десантов. Если бы китайцы, пользуясь происшедшей неурядицей, забрали оставленные французское и немецкое посольства и укрепились в них, то исход осады был бы для нас едва ли благоприятный. Но это были китайцы. Они удовлетворились оставленными австрийцами и [265] итальянцами зданиями, предали их грабежу и поджогу. Русские вернулись в свое посольство как раз вовремя: китайцы уже высматривали с Монгольской площади нашу стену и пробовали лезть через нее, но были прогнаны.

С 9-го июня мы очутились таким образом не только в осаде, но и в западне: ни выйти нельзя самим, ни к нам никто пройти не смеет. Жизнь наша вошла в определенные рамки, в которых она и тянулась до окончания осады. Первые две недели были для нас особенно тяжелы: день и ночь все были под выстрелами и висели на волосок от смерти. Не один раз переживались мучительные ожидания, которые высказывались в словах: «сегодня нам будет конец». Жизнь наша приняла всецело бивачный, сторожевой, с постоянной готовностью к бою, характер. Размещались мы кто в своих помещениях, кто во дворе на лонг-шезах; Бельченко, я и первое время, мичман ф.-Ден — в помещении близ главных ворот посольства, на голых деревянных нарах, приготовленных для ожидавшегося русского отряда, шедшего с адмиралом Сеймуром. Первые две недели спали мы не раздеваясь, не снимая даже обуви, так как каждую ночь китайцы возобновляли свои ужасные атаки с криками «ша» (убей) и сыпали пулями. Да и спать-то приходилось лишь [266] урывками, по нескольку часов. Стрельба и пожары не утихали. День был для нас все-таки спокойнее, так как мы могли видеть все, что происходило вокруг и что предпринимали китайцы, но с наступлением ночи, особенно когда зарево пожара поднималось вблизи посольства, мы не смыкали глаз. А. Т. Бельченко, А. В. Бородавкин и я прилагали все старания, исполняя тяжелую работу — таскать воду, тушить огонь, наблюдать поджоги, обходя стены посольства, выворачивать каменные плиты из мостовых во дворе посольства, подготовляя их для рабочих-китайцев, сносивших на постройку баррикад, наблюдать за работами. Сколько раз пламя пожара, вырывавшееся ночью смежно со стеною нашей, заставляло меня и Бельченко, не смыкая глаз, быть настороже.

Июня 11-го китайцы опять сделали большое нападение на нас с Монгольской площади и старались разломать участок стены, наиболее слабый, вблизи конюшни. Они влезли даже на стену и выстрелом убили проходившего в это время по двору матроса Антонова. Пуля попала ему в голову, и смерть была мгновенная. Нападение китайцев было отбито. Июня 12-го был ранен и очень опасно молодой еще матрос Ляднов. Он стоял с другим матросом в секрете на посту. Заметили они, [267] что крадутся трое китайцев-солдат к русской баррикаде. Дав подойти ближе, матросы выстрелили и двух китайцев убили, а третий убежал. На одном из убитых, который лежал ближе к Ляднову, было новенькое ружье Маузера, пояс на китайце был полон патронами, а у нас в патронах ощущался большой недостаток. Ляднов соблазнился новым ружьем и патронами, вышел к убитому, чтобы снять с него оружие. Как только Ляднов наклонился, грянул выстрел. Пуля ударила в затвор винтовки, которая была надета на Ляднове, сбила затвор, расплющилась сама и осколками ранила Ляднова в правый бок. Осколки пули раздробили три ребра. Раненого Ляднова я сопровождал сам в международный госпиталь. Состояние его казалось безнадежным. Во время осмотра и первой перевязки вынуто было три больших осколка пули, вынуты обломки ребер, разрез пришлось сделать от спины до груди, захватив и плевру. Рана получилась громадных размеров, при дыхании воздух клокотал; проникая через рану. Ляднов переносил все мучения со стойкостью героя и с покорностью русского человека воле Божьей. Посреди тихих стонов во время мучительного вынимания осколков он шептал: «Ну, что ж? Умереть надо. Мы на это и пришли сюда. Ничего. Мы защищали христиан, так Богу угодно! Можно и [268] умереть!» С Лядновым перед этим я несколько раз беседовал, стоя по ночам у ворот нашего посольства, когда еще он был здоров. Меня поражала в нем простота, ясность и искренность души русского крестьянина. Слушая его отрывочно высказываемые мнения, думалось: крепка Русь своим народным чувством, своей народной силой, своей простой незлобивой душой!.. Пожары вокруг русского посольства временно затихли по 12-е июня, так как голландское посольство, Русско-китайский банк, русская почтовая контора представляли из себя дымящиеся развалины, от которых несся удушливый дым пожарища. Мы загородились отовсюду баррикадами и были разобщены со всем внешним миром. Только англичанам, американцам и японцам удавалось еще через христиан-китайцев посылать известия в Тянь-цзин о нашем тяжелом положении. Удавалось англичанам получать иногда сведения и о том, что делалось в самом Пекине. Удалось даже англичанам получить несколько нумеров китайского «Столичного Вестника», в котором были обнародованы распоряжения китайского правительства. Распоряжения эти немедленно были с китайского переведены на английский и объявлены во всеобщее сведение. Вот что гласил, например, правительственный указ, изданный 8-го июня: «С утверждением нашей династии на [269] престоле с иностранцами обходились всегда милостиво. В царствование Тао-Гуаня и Сянь-фына им позволили торговать и они просили тогда разрешения проповедовать и свою религию, — просьба, на которую китайцы согласились неохотно. Европейцы вначале подчинялись китайскому надзору, но за последние тридцать лет они воспользовались терпением китайцев и стали забирать китайские земли, притесняли народ и требовали богатств Китая. Каждая уступка, сделанная Китаем, увеличивала уверенность в их могуществе. Европейцы притесняли мирных граждан, оскорбляли богов и святых людей и разжигали сильнейшее негодование среди народа. Поэтому были сожжены патриотами их церкви и перерезаны обращенные (христиане). Правительство желало предупредить войну, почему издавало указы о защите посольств и о милосердии к обращенным. Эти указы, объявлявшие ихэтуанцев и обращенных одинаково детьми государства, изданы были в надежде восстановить старые отношения между народом и обращенными; указы оказывали чрезвычайную милость иностранцам. Но этот народ не знает благодарности и только увеличил свои притеснения. Вчера была прислана Дюшаларом{1} бумага, в которой [270] требовалась от нас сдача фортов Таку в их ведомство, в противном случае угрожали взять форты силою. Во всех обстоятельствах, касающихся международных отношений, мы были всегда вежливы, но европейцы, несмотря на то, что называют себя цивилизованными, действуют, не обращая внимания на справедливость, полагаясь только на свою военную силу. Мы управляем государством уже около тридцати лет и обращались с народом, как с нашими детьми; народ уважал и почитал нас как божество, а в средине нашего правления мы пользовались милостивым расположением императрицы. Кроме того, предки наши пришли помочь нам, и боги ответили на наши моления: нигде еще не было такого выражения преданности и патриотизма. Мы объявили войну со слезами на глазах в гробницах предков. Лучше сделаем все, что можем, и вступим в борьбу, нежели будем искать средств самосохранения, которые вовлекут нас в вечную немилость. Все наши чиновники, высокопоставленные и низкие, держатся одного мнения; собралось без воззвания несколько тысяч солдат-патриотов. Даже дети носят копья в защиту государства. Европейцы полагаются на глубокомысленные планы, мы надеемся на небесное правосудие. Нечего и говорить о правоте нашего дела, но и число наших провинций более [271] двадцати, в них больше 400 миллионов жителей. Нам нетрудно будет защитить честь нашего государства». Указ оканчивался обещанием крупных наград отличившимся в бою, а также и для тех, кто внесет подписку на фонд в пользу ведения войны. Трусам и предателям указ грозил тяжким наказанием. Первое время мы довольно часто получали еще сведения из Тянь-цзина, доставлявшиеся посланными оттуда от консулов китайцами. Чаще всех сведения доставлялись англичанам, японцам и американцам. Из доставляемых сведений мы знали уже о бомбардировке и взятии фортов Таку, знали о высадке войск и считали дни, когда могут войска из Тянь-цзина придти, чтобы освободить нас. Так как все наши мысли направлены были на приход войск, то некоторые из нас, пользуясь где-то добытым оракулом, составили даже табличку, в которой указывали на три срока прихода освобождающего нас соединенного европейского отряда. Первым сроком назначено было 16-е июня, вторым — 26-е июня и третьим — 30-е июня; все три срока вместе с оракулом нас, конечно, обманули. Уверенность наша в скором освобождении из западни, в которую мы попали, быстро пропадала и сменялась все большим и большим сознанием тяжелого положения, которое легко могло стать безвыходным, так [272] как в провизии стал уже ощущаться недостаток и с 12-го июня стали выдавать первую уменьшенную порцию хлеба и мяса. Тщетно мы обсуждали все возможности, почему нас не идут выручать войска. Для нас было очевидно, что 10–12-титысячный европейский корпус сможет легко пройти путь от Тянь-цзина до Пекина, разбросав все китайские войска, которые, в чем мы уже достаточно убедились, нисколько не отличались военною доблестью и мужеством и уж если не осмеливались вступить в открытый бой с нашею горстью десантов, то вступить в бой с целым корпусом подавно они не осмелятся. Вся надежда наша была на русских и японцев, как ближайших к нам, которые всегда могут выставить корпус войск и большей численности. Как ни судили и ни рядили мы, пришлось помириться с мыслью, что вся Европа придет нас освобождать, а пока придут англичане, немцы и французы, — от нас могут остаться только обглоданные кости. Пришлось покориться своей участи и терпеливо ждать.

Полдень 12-го июня принес новый сюрприз. На мосту, близ английского посольства, появилось несколько китайцев, которые укрепили на шест какую-то доску с наклеенною на ней бумагой. Китайцы имели белый флаг и что-то кричали по направлению англичан, чего разобрать нельзя [273] было. В бинокли можно было рассмотреть, что на мосту выставлена была какая-то писанная китайскими иероглифами бумага. Собрались немедленно все драгоманы и, вооружившись биноклями, стали разбирать выставленную бумагу. Текст ее скоро был разобран, и оказалось, что это был выставлен будто бы от имени правительства указ, в коем сообщалось, что правительство принимает все меры к охранению посольств и европейцев. Когда было сообщено содержание бумаги всем находившимся в посольстве, то многие возликовали и считали, что пришел конец тяжелым нашим дням и что является надежда на скорое наше освобождение. Мечты, однако, не сбылись. Пули свистели по-прежнему и выстрелы грохотали со всех сторон.

За выставленною бумагою наблюдали из английского посольства все время и увидали, что подъехали к ней несколько верховых китайцев, прочли, ударили по бумаге кулаком, сорвали ее и уехали. Предложенное охранение китайским указом не состоялось, и вызванные им надежды так же быстро исчезли, как быстро исчез и самый лист бумаги. С 13-го июня опять начались пожары, опять бешеная стрельба, опять раненые и убитые. Вечером, когда мы все сидели на веранде, прибежал матрос и сказал мне, что на третьем посту, с Монгольской площади, [274] ранили матроса Ильина. Тотчас же побежал я к раненому, который лежал уже без движения, разбросав свои сильные мускулистые руки. Было темно; принесенный фонарь бросал мрачный свет на каменные стены и на убитого. Пуля попала в левый глаз и пробила череп через затылок. Густая струя крови заливала лицо покойника. Тяжелое чувство охватило меня при виде этого мощного, сильного, несколько минут тому назад еще жившего полною жизнью человека, а теперь лежащего на земле «безгласна, недвижима, бездыханна!» Болью в сердце отозвалась эта смерть. Жалко мне стало убитого Ильина до слез, теснило сознание той неправды, из-за которой гибнут жизни, гибнут люди... Пули продолжали жужжать, словно пчелы, пролетая мимо уха и над головами. Подошел еще матрос, бывший вместе на посту с убитым, и рассказал, что дун-фу-сянские солдаты начали пальбу с Монгольской площади по постам. Ильин ответил на огонь, — тотчас же раздался ответный выстрел, роковой для матроса. «Даже не охнул», — закончил свой рассказ его товарищ. На другой день с утра была по-прежнему горячая стрельба; люди были заняты все на постах, надо было рыть могилу Ильину. Решили похоронить его в посольстве, вблизи церкви, где имеется свободный участочек земли, на [275] котором много высоких, старых кипарисов, сосен и туй. Я и А. Т. Бельченко при помощи иеромонаха о. Авраамия начали готовить вечное жилище отшедшему от нас собрату и нашему защитнику. Подошли еще несколько человек матросов — и могила скоро была готова. Принесли тело Ильина, одетое в чистую матросскую рубаху. Пришел о. архимандрит, собрались свободные от службы товарищи-матросы, и впервые в стенах русского посольства совершено отпевание и погребение «убиенного раба Божия воина Иоанна». А пули так и жужжали, выстрелы грохотали, настроение духа вполне отвечало тому печальному событию, причастными которому мы были. Отпевание кончилось, труп Ильина завернули в циновку, опустили в могилу, углы циновки на груди и ногах прикрепили камнями, — и через несколько минуть возвысился могильный курган, свидетель молчаливый над тем, что было человек!