Наше сиденье в Русском посольстве
I. Начало боксерского движения в Луго-цяо. — Первый вестник происшествия в Пекине. — Осажденные европейцы и г. Шамо. — Указ богдыхана. — Костюм боксеров. — О. архимандрит и члены православной духовной миссии переселяются в посольство. — Поджоги и поджигатели. — Пожары.
Движение боксеров к Пекину шло главным образом со стороны Бао-дин-фу. Началом надо считать 14-е мая, когда они, разрушив мосты и здания железной дороги по линии Ханькоу — Пекин, двинулись по направлению пути к станции Фын-тай на линию Пекин — Тянь-Цзин. По пути они разрушили и сожгли вторую большую станцию Луго-цяо; здесь было много жилищ французов инженеров-строителей. Боксеры пытались было поджигать дома и европейцев, но неудачно. Дойдя до станции Фын-тай к вечеру, боксеры и сопутствующие им шайки грабителей встретили здесь высланные из Пекина [178] китайские войска для охраны пути и зданий. Европейцы забаррикадировались в своих домах и с оружием в руках приготовились к бою. Но боксеры не решились идти в открытый бой, а поджечь здания им не удалось, почему все бывшие тут европейцы остались целы и были освобождены на другой день г. Шамо, который приехал к ним из Пекина с телегами и всех забрал с собой. Известие о происшествии на станции Фын-тай доставлено было в Пекин в тот же день при следующих обстоятельствах. В четыре часа дня явился первый вестник и очевидец европеец — инженер-француз, приехавший на ослике со станции Фын-тай, второй станции по железной дороге от Пекина. У француза была ушиблена камнем голова и он рассказал следующее: Ничего не зная, он выехал с поездом из Тянь-Цзиня на Луго-цяо. Благополучно выйдя на станцию в Фын-тай, где происходит пересадка, он пошел искать поезда, но попал в бушевавшую толпу местного населения, которая, зная обо всем, что произошло в Луго-цяо, разоряла амбары и склады железной дороги. Ничего не понимая по-китайски и не зная, что происходит, француз спокойно расхаживал в ожидании поезда, пока не подошли к нему несколько китайцев и не объяснили, что ему надо скорее уехать в Пекин; сами китайцы наняли ему ослика, [179] посадили и отправили в Пекин, так как поезд из Луго-цяо, конечно, не приходил, а поезд, привезший его в Фын-тай, вернулся обратно в Тянь-Цзин, не дойдя даже до Пекина. Во время этой поездки кто-то из толпы бросил камнем и попал французу в голову, но весь остальной путь от этой злополучной станции до Пекина в течение четырех-пяти часов, посреди многочисленных селений, совершенно один, только с проводником-китайцем, француз совершил вполне благополучно. Отмечая этот факт, скажу от себя, что среди китайского народа культурность и мягкость являются выдающимися свойствами характера и что всякий европеец, который будет обращаться с китайцами так же культурно, мягко и деликатно, всегда может быть уверен в безопасности, если не попадет, конечно, в уличную толпу голытьбы, воров и всякого сброда.
Получив сведения о происшедшем, все посланники отправились в цзунг-ли-ямен с представлением о вызове десантов, но члены цзунг-ли-ямена не могли своею властью дать разрешение на ввод в Пекин европейских вооруженных отрядов, пока не будет положена резолюция на докладе по этому поводу самой императрицей. Для охраны европейцев тотчас же у всех посольств выставлены были китайские посты с копьями, а в некоторых [180] местах и вооруженные европейскими ружьями. Из Пекина двинуты были отряды на Фын-тай и поставлены караулы у главных ворот Пекина, дабы не впускать в них пришельцев, которые, двигаясь массами, возбуждают подозрение. Телеграфная линия не была порвана и сообщение шло беспрепятственно. Окрестное население было совершенно спокойно, что подтвердили двое русских молодых людей, отправившихся даже без проводника за 60 верст от Пекина верхом в западные горы. Пробыли они среди народа и ночевали в селениях, встречая всюду вежливое внимание.
Июня 16-го в пекинской официальной газете появился указ, в котором объявлялось следующее: «Давно уже было замечено, что явились праздные, а отчасти и злонамеренные люди, которые занимаются на улицах кулачными упражнениями. Было предписано обратить на них внимание и принять соответствующие меры к ограждению населения. В настоящее время к ним присоединились бездельники, которые сожгли и разграбили железнодорожную станцию и угрожают мирным жителям. В виду этого строжайше предписывается охранять все христианские храмы и европейские учреждения, а бездельников этих хватать». Указ совершенно справедливо назвал боксеров, т. е. занимающихся кулачными упражнениями и разных [181] бродяг, зачинщиками беспорядков, но должно заметить, что в день 14-го мая боксеров было сравнительно мало, большинство же составляло всякий сброд: бродяги, разбойники, дезертиры, отставные солдаты. Настроение европейцев в Пекине со дня на день, по мере ежедневно получавшихся самых безотрадных слухов, становилось все тревожнее и тревожнее. Движение боксеров к Пекину было очевидно и сопутствовали ему всюду пожары и убийства. Огонь и смерть! Сколько, действительно, ужаса для живого человека заключено в этих двух словах, а при нашествии боксеров весь ужас совместился в одном понятии: сгореть живым. Партии боксеров подвигались неуклонно, никем не останавливаемые и по линии от Тянь-Цзина. В Пекине получено уже было известие, что в ночь с 23-го на 24-е мая боксеры сожгли железнодорожную станцию Ань-дин, четвертую по пути от Тянь-Цзина, хотя телеграфного сообщения еще не прерывали. Приняв своим девизом при истреблении христиан и европейцев — девиз огнем и мечом — боксеры и символами выбрали красный цвет и большой нож. Одежду они стали носить почти всю красную, а именно: на голову надевали большую красного цвета повязку, подпоясывались широким красным кушаком, за который был воткнут большой нож, сверх нижних штанов надевали красные [182] наколенники и обвязывали их у щиколоток ног красными тесемками. Костюм был безусловно эффектен, но его носили полным только вожаки движения да выдающиеся боксеры, рядовая же масса носила всегда только красный кушак, красную повязку на голове; встречалось много из голытьбы, у которых был просто повязан на груди красный или оранжевого цвета лоскут. Среди боксеров в Пекине, а также, как говорили мне, и в Тянь-Цзине можно было наблюдать два цвета в одежде боксеров: или красный, или оранжевый. Какая разница была между теми и другими, узнать мне не удалось, но, как свою личную догадку, считаю вероятным, что оранжевая одежда принадлежала секте, исповедующей чисто религиозные стремления, а красная — секте, которая преследовала религиозно-политические. С 24-го мая в Пекине стали упорно держаться слухи, что боксеры решили начать поджоги храмов, европейских домов и посольств и назначили днями поджогов 26-е, 27-е и 28-е числа мая месяца. Некоторые из православных китайцев говорили, что лично видели и читали объявление об этом на дверях кумирни, в которой собираются боксеры и что на 27-е мая назначен поджог и разрушение православной миссии в Бей-гуане. Так как православная миссия Бей-гуана отстоит от посольства в семи верстах, [183] а отделить для ее охраны из десанта не представлялось возможности, между тем народные массы, как подтвердило мое посещение 25-го мая, толпились уже вокруг стен миссии, то утром 26-го мая русский посланник в Пекине М. Н. Гирс лично отправился к архимандриту о. Иннокентию и убедил его оставить миссию с ее членами и с желающими из православных китайцев переселиться под защиту посольства. После долгих убеждений о. архимандрит согласился, и вечером 26-го мая прибыл в посольство совместно с больным иеромонахом о. Авраамием, диаконом Скрижалиным, двумя стипендиатами Паргачевского, изучавшими при миссии китайский язык, и двумя китайцами. Привезли с собою и древнюю икону св. Николая Чудотворца, двести лет тому назад прибывшую в Пекин вместе с пленными казаками албазинцами, привезли некоторые священные сосуды и евангелие, а остальные священные вещи были укрыты в землю под алтарем в церкви. Решив переехать в посольство, о. архимандрит собрал свою паству и предложил им искать спасения или в другой местности, или идти с ним в посольство. Многие приняли его совет и ушли, оставив свои дома, другие остались жить по-прежнему, а с ним в русское посольство пришли только двое: один слуга китаец, а другой китаец, известный по имени Лука. Это почтенный старик, лет за [184] 60, один из немногих истинных потомков русских, сохраняет и до сих пор все черты лица и осанку европейца. Среди христиан он пользуется большим влиянием и уважением, занимает даже в своем албазинском полку какую-то административную должность и имеет чин майора. Сам он вдовый, но имеет женатых детей. Дети решили уйти в безопасное место, а сам старик хотел первоначально поселиться в казенном китайском здании, но его там не приняли и просили уйти, так как не ручались за его безопасность. Тогда он и отправился в русское посольство. Лука чрезвычайно набожен, он всегда бывает в церкви, все движения его мягки, изящны и благоговейны. По-русски говорит плохо. Несмотря на объявление, день и ночь 27-е мая прошли для Бей-гуана без вреда. Китайское правительство, на ответственность которого официальной бумагой был передан Бей-гуан, прислало для его охраны 60 человек солдат. В окрестностях же Пекина боксеры сожгли рано утром этого дня скаковой круг, на котором были постройки и жил сторож, а вечером сделали попытку поджечь гостиницу г. Шамо «Hotel de Pekin»: к углу гостиницы была брошена смоченная керосином рогожа, которая уже стала загораться, но огонь был тотчас же замечен и потушен.
Хотя в самом Пекине крупных поджогов [185] еще не было, но помимо молвы людской и события сами ясно указывали, что поджоги должны быть, как определенный план действий боксеров. По слухам же, надо было ожидать, что 29-го мая будет сожжена боксерами часовня на православном кладбище, которое расположено вне города, но недалеко от духовной миссии. Все наши мысли были заняты вопросом о пожарах и поджогах, и вот вечером 28-го мая пришли делавшие обход вокруг стен посольства казаки и доложили, что они застали догоравший небольшой костер у самой стены, прилежащей к дому посланника, и тотчас огонь затоптали. Костер состоял из угля, тростника, и бумаги. Настроенное воображение тотчас же ухватилось за этот костер и увидало здесь поджог, но после тщательных расследований выяснилось, что китайцы постоянно устраивают на улице вблизи дома, где жил умерший, поминальные жертвоприношения, так называемые «Лочо», которые состоят в том, что на улицу выносят сделанный из тростника паланкин, или телегу, или стул, дабы душе умершего удобнее было перейти в царство теней, и при молениях сжигают. Вернее всего, что ветром пригнало легкие хворостинки и бумагу, еще тлеющуюся, к стене. Чтобы окончательно рассеять тревожное настроение общества, барон Раден, Н. Ф. Колесов и я обошли по улицам вокруг всего [186] посольства и встретили повсюду необычайную тишину.
Дни 29-е и 30-е мая в Пекине прошли тихо, пожаров не было, но вдали за городом, то в одной, то в другой стороне по вечерам поднималось зарево, бывшее для нас постоянным memento mori. Но вот 31-го мая в 6 часов вечера в самом Пекине показался густой дым, клубившийся черными волнами и гонимый ветром в нашу сторону. Пожар был от нас далеко, но, судя по расстоянию, было несомненно, что это горели дома служащих в китайской таможне европейцев. Дома находились в двух отдаленных китайских улицах и были оставлены их жителями, которые все собрались в доме начальника своего, директора китайской таможни сэра Роберта Гарта, жившего вблизи австрийского посольства, охранявшегося десантом. Итак, боксеры решительно перешли от угроз к их выполнению. Были, правда, все еще среди нас розово смотревшие на текущие события люди, которые считали вполне естественным, что разнузданная толпа бродяг поджигает и грабит оставленные жилища и имущества, но не допускали, что боксеры, не имея огнестрельного оружия, отважатся делать нападения на защищенные вооруженной силой посольства. Скоро однако пришлось убедиться, что боксеры [187] вместе с китайскими солдатами и нападали, и поджигали. Не прошло и часу, лишь только клубы черного дыма посветлели и по небу раскинулось огромное зарево, увидали мы в другой стороне такие же черные клубы, поднимавшиеся высоко к небу. Это боксеры подожгли в южной части Пекина католический храм, самый древний в Пекине, служивший для китайцев-христиан центром и просвещения и благотворительности. Здесь, при храме Нан-тан был госпиталь для китайцев, школы для детей, приют для сирот, богадельня для стариков. Все эти учреждения занимали целый квартал; здесь жило много миссионеров-преподавателей в школе. Миссионеры принадлежали к обществу «Братьев Маристов», в приюте и госпитале жило много сестер милосердия и много находилось больных христиан-китайцев (католиков). В 10 часов вечера я поднялся на городскую стену, с которой виден весь Пекин. Перед глазами открылось жуткое, но в то же время и эффектное зрелище: среди мрака, в котором тонул бесшумный город, ярко возвышались громадные костры, пылавшие в разных концах Пекина. Горели Си-тан, Дун-тан (восточный храм) или западный храм, православное кладбище (часовня), несколько миссионерских американских и епископальных церквей, пылали таможенные здания, дома христиан-китайцев. В числе этих костров не [188] видно еще было православного Бей-гуаня: ему последнему предстояло испить назначенную чашу страдания и уничтожения самого жестокого. Озверелая к концу народная масса ворвалась сюда на рассвете и покончила на нем дело своего изуверства и ненависти.
Наступило первое июня, и первое известие, которое принесли слуги-китайцы поутру, было известие о непременном нападении боксеров на европейцев, которое было назначено боксерами на 12 часов дня. Слуги принесли также известие, что новых боксеров вошло в Пекин 500 человек и что все они вошли за Цянь-мыньские ворота в храм, в котором назначено моление. Если бы в 12 часов дня они не сделали нападения, то сделают его в три часа дня. Полдень прошел благополучно; на улицах близ посольства стояла мертвая тишина. Около двух часов дня стали доноситься до нашего слуха из-за городской стены какие-то клики, сливавшиеся в один гневный рокот, а по ветру стали прилетать на двор посольства куски бумажного пепла. Цянь-мыньские ворота находятся саженях в четырехстах от русского посольства и ведут из китайского города в манчжурский, выходя и на площадку к воротам императорского красного города. Вскоре однако шум прекратился и назначенные три часа дня прошли спокойно, нападения [189] не было. Что будет дальше, спрашивали мы друг друга? Затишье не предвещало тишины, а указывало на какой-то принятый план действия.
Китайцы-слуги, которые за последние дни были все страшно встревожены и взволнованы, так как и их боксеры бы не пощадили, почему постоянно ходили взад и вперед на улицу, прислушивались к толкам, собирали все сведения и новости и приносили в посольство. Они опять сообщили нам, что боксеры решили весь день усиленно молиться, что они за воротами разложили костры и жгут жертвенные бумажки, призывая духа, разрушающего не только стены и дома, но даже горы. Не только сами боксеры молятся, но заставляют всех, под страхом смерти, проходящих или живущих здесь на площади, также раскладывать костры и жечь жертвенные бумажки. Решено, что боксеры сегодня вечером начнут поджоги в городе. День был жаркий, все время стояла невозможная сушь, дождя не было почти всю весну; растительность имела чрезвычайно унылый, чахлый вид, стояла вся покрытая густым слоем пыли, безжизненная, наводящая тоску.
Русское посольство, представлявшее четырехугольную площадь, заполненную постройками, обнесено высокими и толстыми каменными стенами. Только передней своею стороной оно [190] выходит на большую улицу, но с краев и с остальных сторон, исключая западного угла, посольские стены охвачены вплотную примыкающими к ним китайскими постройками, крыши которых приходятся на одном уровне со стенами. Часть же западной и северной сторон, составляющих угол, выходят на обширную Монгольскую площадь, названную так потому, что здесь ежегодно в феврале месяце происходит ярмарка, на которую монголы привозят или свои продукты, или свою охоту, т. е. или масло, кожи, шерсть, войлоки, или битую дикую птицу, рябчиков, фазанов, особую породу диких кур, так называемых монгольских, диких коз, кабанов и проч. Задняя стена выходить в узенькую китайскую уличку, тесно застроенную сплошь деревянными лавками мелких ремесленников. Все постройки в этой местности чрезвычайно скучены и жмутся тесно одна к другой. Тип постройки здесь следующий: каждая фанза, т. е. дом или лавка, имеют только один от себя выход на улицу, или через деревянную калитку или через раздвижную деревянную стенку, если это лавка, другие же стены соприкасаются одна с другой вплотную. В каждом китайском домике есть чистенький, обычно выложенный камнем, дворик; у бедных на него и смотрит передней стеной фанза. Китайская фанза с трех сторон [191 глухая, а четвертая представляет собою сплошную оконную раму, взятую в мелкий переплет и, вместо стекол, заклеенную тонкой, пропускающей свет бумагой. Посредине такая же переплетчатая дверь. Света такая бумага дает вполне достаточно. У богатых на такую же чистенькую площадку выстроено обычно несколько фанзок; часто представляется такая площадка совершенно застроенной, а если семья большая, то несколько таких построек соединяются вместе узенькими проулочками. У богатых посреди площадки всегда есть один или два глиняных чана, в которых плавают золотые и серебряные рыбки, или растут лотосы, всегда есть в кадках несколько гранатных деревьев. Передняя стена, оставаясь такою же решетчатой, занята окнами со стеклами. Крыша у всех на два ската, крытая черепицей. Из-под крыши деревянные балки выдаются наружу и бывают выкрашены в яркие цвета. Имея много тонкого дерева и бумаги, китайская постройка при своей тесноте представляет чрезвычайно благоприятный горючий материал. Мы же окружены были таким материалом, да и своего имели достаточно. Боксеры обычно подбрасывали горящую жидкость под крышу, на стропила или на двери, и огонь быстро охватывал постройку. Мы огня боялись больше боксеров, так как не в силах [192] были бы справиться с пожаром, если бы он у нас возник: не было у нас ни воды, ни пожарных инструментов, исключая насоса для поливки двора, ни сил. Все мы настораживались при звуке «пожар» и оберегали себя от поджогов, выставляя сторожевые посты и пуская каждые три часа в обход посольских стен патрули матросов и казаков. Опасаясь поджогов со стороны бродячих китайцев, всей китайской прислуги европейцев выдали именные билеты. Но прислуга стала оставлять нас еще с 26-го мая, а к вечеру 1-го июня все слуги исчезли. Осталось во всем посольстве только трое китайцев: один слуга-китаец католик, один повар и один язычник конюх, да и то двое последние скоро ушли. До чего сильна была паника среди слуг, это видно из того, что ушел потихоньку, ни слова не сказав своему хозяину, один слуга, прослуживший в этом доме 11 лет и считавшийся образцом преданности. Настал вечер. Пришлось многим из нас самим ставить самовар и задуматься насчет способа питания. На всю миссию остался только один повар.
Пока шли разговоры об устройстве общежития, часов в 7 ½ вечера возвратился обход матросов и привел с собой китайца, который был ими задержан на углу нашей улицы во время поджога деревянной двери пустой [193] лавки. Все жители-китайцы за много уже дней побросали свои дома, вывезли свое имущество, что смогли, и молча ушли, так что вся наша Посольская улица, бывшая многолюдной, совершенно обезлюдела. Китаец был худощавый, на вид лет 50-ти, на руку у него была накинута новая куртка (курма), сам полуголый, как обыкновенно летом ходят рабочие и простолюдины. Держал себя как-то странно, возбужденно, как будто был выпивши, что зависело вероятно оттого, что он накурился опиума. Матросы, выйдя из переулка, заметили, как он, крадучись, пробирался вдоль стенки и, остановившись у дверей лавки, стал совать в щели зажженную пачку курительных палочек, употребляемых китайцами и при жертвоприношениях, и при закуривании трубок. Заметя подходивших солдат, он бросил горящую пачку и бросился бежать, но был пойман. На вопросы отвечал бойко и уверял, что остановился закуривать трубку, из которой выколачивал о стену золу.
— Где же твоя трубка?
— Я ее бросил.
— Зачем же ты побежал, если только закуривал?
— Я испугался солдат.
— Зачем же ты совал в щели пустой лавки зажженные палочки? [194]
— Это не важно, я больше не буду этого делать, отпустите меня, — взмолился он, падая на колени.
Чтобы узнать, кто такой по профессии этот китаец, послали за казаком, заведующим хозяйством миссии, и казак признал в китайце этом плотника, который только два дня тому назад работал в миссии, сколачивая деревянные нары для ожидавшегося десанта с отрядом адмирала Сеймура. Так как он прислан был подрядчиком на работу, то и послали за его хозяином. Пришел хозяин, узнал своего рабочего и стал упрекать, что он вот уже второй день не приходит на работу. Посмотрели на куртку, куртка оказалась новой и совершенно иного покроя, нежели которую он носил до этого; в кармане были деньги. Все вместе взятое говорило много за его виновность, так что решено было оставить его под караулом в миссии.
Он совершенно безропотно покорился своей участи и сел на корточки у дерева, к которому его привязали. В это время пришли с казачьего двора и доложили, что замелькали огоньки по переулку, выходящему на Посольскую улицу. Тотчас же послали верховых казаков и пеших, но огоньки быстро исчезли и на земле найдено было только несколько таких же точно пачек курительных палочек, которые были [195] в руках и у нашего пленника. Темень была ужасная, дул к тому же знойный ветер, было душно и тяжело дышать.
В 12 часов ночи, чуть-чуть только засветила луна, послышались на улице чьи-то людные шаги и говор. Я вышел к воротам и увидал довольно оригинальное шествие: г. Шамо в широкой шляпе, блузе и ботфортах, с винтовкой через плечо, рядом с ним в мужском костюме госпожа Шамо, также с винтовкой через плечо, шли впереди, за ними шли в ряд пять-шесть сестер милосердия в своих белых широких головных уборах, два миссионера и шествие замыкалось еще несколькими вооруженными европейцами. Оказалось, что эти сестры были в Нан-тане, и когда храм зажгли боксеры, то они заперлись в своем помещении, которое не было тронуто, так как их охраняли полицейские и солдаты, но выйти не позволяли, держали как пленников. Шамо освободил их и привел с собою. Остаток ночи прошел спокойно. Настало 2-е июня, которое принесло с собою новые тревоги, новые ужасы.
На рассвете боксеры опять подожгли все здания около Нан-тана и снова густой дым указывал, что пожар приближается и охватывает всю местность, занятую благотворительными учреждениями католических миссионеров. Никто [196] из нас не спал и все мужчины были на улице, наблюдая за движением китайцев, которые громадными массами толпились у поставленной русской баррикады самого первобытного устройства, составленной из ящиков, телег, рогаток, лишь бы не пускать толпу. Но вот опять показалось шествие, перед которым китайцы-полицейские расталкивали толпу. Опять супруги Шамо в своих костюмах и за ними целая вереница китайцев, выведенных ими из богаделен и из домов. Среди китайцев шел и один миссионер. Что за тяжелое зрелище представляло это шествие! Вот несут на руках разбитую параличом старуху; вот женщина с маленькими детьми на руках; вот слепые, калеки; вот ведут под руки китайца, у которого боксерами пробита голова и вся повязка пропитана кровью; вот еще раненые, обгорелые, калеки, убогие... Шамо рассказал, что боксеры напали на приют для детей и на дома христиан, в которых были размещены дети и призреваемые, что боксеры жгут и избивают христиан самым варварским образом. После всего виденного и слышанного решено было, что отряд из русских и американцев пойдет в Нан-тан и освободит сколько возможно китайцев-католиков. В 10 часов утра 20 человек матросов, 8 американцев и 6 русских добровольцев отправились в Нан-тан. [197] Улицы были запружены народом, но только любопытным, полицейские расчищали дорогу, а когда отряд пошел вдоль городской стены, то увидал, что вся стена занята войсками Чжун-лу и Дун-фу-сяна. Форма солдат-дун-фу-сянцев очень эффектная; они носят красного цвета широкие кафтаны, а вдоль спины и по груди спускается, надеваясь на шею, длинная и широкая красная полоса, на которой черными иероглифами китайскими написано: «войско великого Дун-фу-сяна». Уроженцы западных магометанских провинций и сами полумагометане солдаты Дун-фу-сяна — прекрасная кавалерия, храбрые, хотя и дикие воины. Когда русский отряд проходил вдоль стены, то они кричали сверху: «Не стреляйте, мы — солдаты», желая этим указать на сходство в одежде с боксерами и избежать возможной ошибки. И, точно нарочно, у одного из добровольцев выстрелило ружье, по счастью никого не ранив. Когда отряд вошел в улицы Нан-тана, то представилось глазам зрелище во всем своем настоящем ужасе. Повсюду дымящиеся развалины, повсюду убитые и изувеченные трупы мужчин, женщин, детей; одни лежали обгорелые, другие с разбитыми головами, распоротыми животами, а дети или перерубленные пополам, или с размозженными черепами. Боксеров уже не было: они свое дело сделали и удалились, но хозяйничала на [198] развалинах и в домах шайка грабителей, которая продолжала дело боксеров; врываясь в дома христиан, они и убивали их и грабили. Так как в узеньких улицах нельзя было действовать сообща, то отряд разбился на отдельные группы и открыл пальбу по грабителям. Много было их убито, застигнутых на месте грабежа и в домах, на месте совершаемых убийств. Особенно ужасно было место, где жили сестры и был детский приют, — все это было теперь одно изувеченное, кровавое место убийств. Христиане-китайцы, услыхав и поняв, что пришли их спасители, выходили и выползали из своих потайных мест и из-под развалин, выносили кресты, становились на колени, плакали, молились. Собрано было человек двести, из которых очень многие были ранены, и отправлены в посольство под конвоем. Грабители, кто не был убит, разбежались, но из числа взятых на месте грабежа десять человек были связаны. Обратное шествие отряда, вырвавшего столько несчастных из рук смерти, было достойно внимания по своей торжественной и ужасной простоте. Эти женщины, дети, мужчины, — все это было или убогое, или старое, или больное, или детское, все было окровавленное, израненное. Дойдя до русского посольства, они остановились, не зная куда идти. Пользуясь возможностью оказать им помощь, я взял все необходимое для [199] перевязки и на улице, под открытым небом, стал накладывать швы на раны, обмывать, перевязывать. Многие несчастные имели на себе по пяти и более ран, нанесенных саблями и копьями. Раны доходили до костей, были пробиты бока, отрублены куски мяса... Все совершаемые зверства над христианами-китайцами были известны китайским местным властям которые однако не принимали никаких мер к охране христиан. Матросы, обходя дома, несколько раз при осмотрах находили в домах сидевших взаперти китайских полицейских чиновников и полицейских солдат. Одно из двух: или китайцы сами боялись боксеров и прятались от них, или намеренно не вмешивались, не желая мешать... Всех спасенных католиков разместили вблизи французского посольства и в саду Фу. Из захваченных грабителей многие были типичные уличные пекинские нищие, люди наполовину дошедшие до состояния уличных животных бездомных, загнанных, голодных. Нищие в Пекине это — нечто невообразимо ужасное и жалкое. Но были двое из грабителей, которые поражали своим видом. Я в первый раз в моей жизни увидал человека-зверя. Это был тщедушный молодой китаец, одетый в какую-то женскую кофту, на голову у него был надет красного сукна башлык, который [200] китайцы носят зимой; грабитель поражал своей юркостью дикого зверка, попавшего в клетку. Глаза его, узенькие и маленькие, блестели как раскаленные угольки из-под башлыка; он постоянно делал какие-то судорожные телодвижения, оглядывая то своих невольных товарищей, то рассматривая солдат. На груди у него было несколько глубоких язв и колотых ран.
Легко было, конечно, привести этих десятерых грабителей, но возник трудный вопрос, что с ними теперь делать? Желание решительных людей, выразившееся в предложении поставить их всех вдоль стенки да пристрелить, очевидно, было невыполнимо в стенах русского посольства; пристрелить их с успехом можно было и на месте, не приводя в русское посольство. Решение посадить под арест и уведомить китайских властей, которые должны прислать стражу, чтобы взять грабителей для казни, было единственное, которое оказалось возможным. Посадили десятерых в сарай, привязали за косы друг к другу и присоединили к ним арестованного вчера поджигателя. День прошел тихо, а вечером зажгли лампу для них в сарае и поставили часового с ружьем. Но вот в девять часов вечера послышался на заднем дворе какой-то шум, раздался выстрел, прибежал фельдфебель Мазнин, взволнованный, спрашивая нас, не [201] видал ли кто начальника десанта. Раздался второй выстрел; фельдфебель побежал дальше разыскивать барона Радена, сказав лишь, что арестанты бунтуют, а мы побежали на задний двор к сараю, где содержались арестованные. Оказалось, что вчерашний поджигатель успел развязаться сам, развязал многих из грабителей и, когда часовой его увидал, то поджигатель потушил лампу. Часовой притворил дверь и дал свисток; прибежали другие матросы, отворили дверь, но в это время полетели в них выломанные из стенки камни. Часовой сделал выстрел, — шум не прекратился; сделал другой, тогда все умолкло. Когда с огнем вошли в сарай, то увидали, что наполовину все заключенные были уже полуразвязаны. Вчерашний поджигатель смертельно ранен в живот, один из грабителей ранен в спину. Раненый поджигатель умер на другой день. Похоронить его доставило также немало хлопот: надо было ночью вынести труп на Монгольскую площадь и там зарыть, чтобы не обратить внимания китайцев. Вообще привод грабителей доставил нам много неприятностей, и только на третий день китайские власти прислали двух своих чиновников, которые приняли заключенных и выстроили их во дворе. Принесенной тонкой цепью связали, продев ее в косы, и вывели их, таким образом навязанных на [202] цепь, один за другим, за ворота. Улицы были полны народом и, какова судьба была этих пленников, осталось неизвестно: освободил ли их народ или они понесли должное возмездие...
В китайском застенном городе часов с десяти вечера 2-го июня поднялся такой страшный шум, которого еще мне не приходилось слышать; это — бушевало человеческое море голосов, в котором слышны были и вопли отчаяния, и крики ужаса, и стоны, и дикий рев рассвирепевшего зверя, и предсмертное хрипенье испускающей последний вздох жертвы. Голоса мужские, женские, детские, на самых высоких нотах, — нотах, которыми выражалось необычайное душевное состояние, неслись к нам по воздуху. Одновременно, там же за стеной, послышалась ружейная стрельба, а в отдалении стала доноситься ясная пушечная пальба. Мы не могли найти иного объяснения происходящему в китайском городе, как уверенность, что подошел отряд адмирала Сеймура и штурмует стены китайского города. С нетерпением ожидали мы 12-ти часов ночи, когда открываются ворота из китайского города в наш, манчжурский, в надежде получить разгадку. Но вот поднялся словно громадный бушующий вал, прорвал какую-то преграду и раскатился, не сдерживаемый, по свободному пространству. Ворота открыли. Настала мертвая тишина. [203]
В два часа ночи снова был слышен шум толпы в стороне английского посольства, раздался залп англичан, стоявших на постах на мосту вблизи своего посольства, и снова все замолкло. Утро 3-го июня принесло разгадку всего бывшего накануне. Оказалось, что более 200 боксеров и грабителей начали поджигать дома в китайском городе и убивать китайцев, заподозренных ими в сочувствии европейцам, а грабители подожгли несколько магазинов и разграбили товары. Отсюда — те крики ужаса, которые разносились при страхе огня, смерти и расхищения. Вся эта толпа грабителей и боксеров с открытием Цянь-мыньских ворот бросилась к католическому храму Бей-тан, чтобы его поджечь, но нашла входные ворота в императорский город, в котором расположен храм, запертыми и охраняемыми солдатами. Тогда толпа возвратилась другими улицами и, имея во главе боксеров с факелами, вышла к мосту, ведущему к английскому посольству. Несколько боксеров, размахивая саблями и припрыгивая, бросились на мост, но тотчас же были убиты залпом англичан. Остальная толпа тотчас же разбежалась. Чтобы проверить этот рассказ, барон Раден, капитан Врублевский, студент миссии Бельченко и я отправились в английское посольство, а оттуда на мост, где стояли английские часовые. [204] Здесь капитан Пуль, стоявший вместе с англичанами ночью, подтвердил все сказанное и добавил, что убито трое, а трое тяжело раненых. Убитые лежали тут же на улице. Совершенно спокойно и безразлично сновал мимо них народ, ездили телеги, проезжали верховые, не обращая на трупы никакого внимания. Но вот показался конный отряд дун-фу-сянцев; ехали они по тротуару гуськом, так что непременно должны были задеть барона Радена. Подъезжая, однако, все передние съехали на дорогу, но один нарочно держал лошадь по тротуару на барона, который остановился и, только голова лошади поравнялась с ним, он ловким толчком спихнул ее в шею с тротуара на дорогу. Дун-фу-сянец никак не ожидал такого поступка, нагло взглянул на барона, но молча поехал дальше за своими спутниками. Убитые боксеры все были люди молодые и по наружности и одежде принадлежали к рабочим или нищим. Только красные и желтые куски материи на груди их, да шнурки красные и подвязки на ногах указывали на их принадлежность к боксерству. Валялись они в пыли, в грязи...
За несколько дней перед этим был подобный же случай с итальянцами. Из боксерской толпы, проходившей по Ходамыньской улице, несколько человек бросились, подпрыгивая, с [205] саблей в руке на итальянскую баррикаду. Залпом итальянцев убит был один боксер, видимо, из вожаков. Был он убит саженях в 30-ти от баррикады и лежал на улице дня два, раскинув в обе стороны руки. Боксер этот был уже не молод и одет в типичный боксерский костюм с красной повязкой на голове. Только что вернулись мы домой, как пришли сказать, что горит город за Цянь-мыньскими воротами. Китайский город это — самостоятельная часть Пекина, он обнесен также каменными стенами, хотя и не столь толстыми и высокими, и сообщается с манчжурским городом посредством ворот, на ночь запираемых с заходом солнца и отпираемых утром с восходом. Только одни Цянь-мыньские ворота открываются от 111/2 до 12 ночи для пропуска чиновников, идущих во дворец с докладами. Во дворце доклады чиновников принимаются ранним утром, а в важных делах происходят совещания и по ночам. Китайский город — самая многолюдная, самая богатая и самая торговая часть Пекина. Здесь все китайские магазины и лавки, здесь китайские банки, денежные и коммерческие конторы, здесь рынок, здесь сосредоточены и все китайские увеселительные заведения, как рестораны, театр, знаменитые куртизанки и проч. Поджоги, начатые с вечера [206] 2-го июня, к утру 3-го обратилась в одно общее пожарище. С городской стены, отделяющей китайский город от манчжурского, можно было видеть все, что там происходило. Когда я поднялся на стену, то горела главная торговая улица. Дым клубами взлетал вверх и расстилался по воздуху широкой полосой; ветер был на манчжурский город и раздувал пламя, которое сперва взвивалось сквозь дым острыми продолговатыми языками; казалось, оно боролось с дымом, не дававшим огню свободы, но скоро уже стало видно, что огонь осиливает дым и вырывается на волю ярким, жгучим пламенем. Можно было разглядеть, как охватывал он все здание, и оно вдруг обращалось в один большой бушующий костер. Благодаря скученности построек, сухости и обилию дерева, огонь быстро переходил от здания к зданию и через два-три часа вся улица представляла собою одно общее бушующее море огня. Ветер гнал быстро пламя на Цянь-мыньские ворота, над которыми на площадках стояли высокие вековые башни. Это место в стене образует обширную площадь правильной четырехугольной формы, на которой сходятся четверо ворот; двое главных с башнями на верхних площадках, находящихся на самой стене, и двое боковых, через которые можно войти во внутреннюю площадь ворот. Первые главные ворота от китайского города всегда заперты и [207] открываются только для проезда богдыхана, когда он следует из своего дворца в храм неба. У ворот с обеих сторон их за последние два-три года выстроился новый городок маленьких деревянных лавчонок и уличных шатров. Думать о спасении имущества никто, конечно, и не думал, еще менее можно было думать о тушении пожара. Огонь здесь властвовал вполне, как свободная и могучая стихия. Захватывая лавки со взрывчатыми веществами или склады керосина, пожар к шуму от огня присоединял еще и грохот взрывов. Начавшись с 6–7 часов утра, к четырем часам дня огонь дошел до самых Цянь-мыньских ворот. Запылали все деревянные постройки нового города. Пламя было так сильно и так раздувалось ветром, что его взбрасывало на высоту стены, имевшей семь сажень высоты, и оно охватывало основание башни и боковых караульных домов. Издали смотреть — это было вполне бушующее море огня, пылающие волны которого также набрасывались на каменную стену и башню и отскакивали от них, как набрасывается несущаяся морская волна на каменный утес и, разбившись брызгами, падает обратно в море. Я стоял на стене на расстоянии трехсот сажень от пожара и мне жарко было от огня, а нагретый огнем ветер доносился до посольства. Теперь перед [208] нами стоял уже не призрак страшной огненной смерти, но мы видели ее гонцов, готовых вторгнуться в наши владения. Вся надежда оставалась на башни и на промежуточную между ними площадь, которые должны были остановить дальнейшее распространение огня. Но в пять часов загорелись первые ворота и загорелась первая башня, а на нашей улице подожгли угловой китайский магазин, торговавший лампами и имевший склад керосина. Будучи не в силах бороться с огнем, если бы он дошел до нас, мы употребляли все усилия, чтобы преградить ему дорогу. В виду этого матросы отправились тушить начавшийся пожар, им помогали и мы, а также и многие из китайской толпы, бывшей на улице. Лавку скоро всю разломали, но перед нами была еще целая улица построек, оставленных уже несколько дней жителями. Пустые дома могли поджигателям служить и местом укрывательства, и материалами для поджога. Было очевидно, что боксеры прежде всего хотят взять нас огнем, а потому тотчас же решено было начать ломать все дома, прилегающее к нашим стенам с переулка и с Монгольской площади, а с нашего двора из многочисленных сараев выносить весь горючий хлам на улицу, а затем увозить его и сбрасывать в канал. Горячо все принялись за работу: матросы ломали стены, выламывали [209] двери и балки, выворачивали стропила. Страшно становилось, когда рушился дом и туча пыли и земли скрывала их от глаз. Но все обходилось благополучно, не было даже серьезных ушибов. Мы вытаскивали всякую деревянную рухлядь, оттаскивали доски, а казаки клали на телеги и увозили. Так проработали мы до восьми часов вечера и страшно утомились, а люди еще не обедали, в перспективе же им предстояла бессонная ночь на постах.
Решено было на ночь удвоить посты, а самим нам обойти все остальные дома и Монгольскую площадь. Во время обхода в одном пустом доме, стена которого была смежною со стеною нашей конюшни, Н. Ф. Колесов и А. В. Бородавкин нашли докрасна раскаленную китайскую переносную печку, приставленную к самой стенке. Была очевидна цель вызвать пожар. Дом этот принадлежал, как оказалось, китайцу-водовозу, поставлявшему воду в русскую миссию. Печь, конечно, вынесли, залили водой угли, а дверь забили досками. И трудно было нам остаться без слуг, но и спокойнее мы были, не боясь иметь у себя дома поджигателей. В английском посольстве был пойман даже настоящий боксер, который был никто иной, как служивший в нем садовник. Ночь прошла спокойно, только зарево от горевшей на стене башни, да [210] пожарища китайского города светили нам и помогали различать окружающую нас местность. Зрелище, которое представляла среди ночи пылавшая пятиярусная башня, внутри которой сложено было много дерева, просилось быть занесенным на картину. Из одних окон, изображавших амбразуры для пушек, вырывалось пламя, в других этажах окна светились внутри пылавшими огнями. Следующий день 4-го июня мы продолжали ломать здания и свозить в канал горючий материал, а массу кирпича и балок употребляли на упрочение баррикады, засыпая и закладывая новыми скрепами остававшиеся до этого пустые промежутки. Днем вблизи нас пожаров не было, но все поджоги направлены были в сторону английского, французского и итальянского посольств. Но если не было пожаров, то пули к вечеру стали жужжать над головами в большом количестве. Так как на Монгольской площади против нас заняли дома солдаты дун-фу-сянцы, которым с крыш и с деревьев, откуда они стреляли, виден был наш двор, а горящие фонари светом своим представляли хорошую цель, то решено было погасить все фонари и держать только один фонарь в караулке у главных ворот. На Монгольскую площадь выходило частью своих построек и английское посольство, так что дун-фу-сяне, забравшись на противоположной стороне в домах своих, имели хорошие [211] позиции. Вследствие этого обстоятельства ни нам, ни англичанам нельзя было разломать те постройки, которые выходили на площадь, не подвергая людей опасности наверняка быть убитыми. Боксеры пользовались этим и все пробовали подсылать поджигателей то к нам, то к англичанам. Первое время наблюдательные посты были у нас поставлены на крышах, но после того как 6-го июня был убит первый у нас матрос с «Сисоя Великого» Ильин, решено было посты с крыш снять и расположить внутри посольства вдоль всей стены, пробив в ней дыры, которые служили бы для наблюдения за Монгольской площадью и для стрельбы по китайцам. У дыр постоянно находились не только матросы, но приходили на помощь и мы; садились у отверстий и наблюдали за всем, что делалось у дун-фу-сянцев на противоположной стороне. Боксеры главным образом гнездились близ Ходамыньских ворот в храмах, близко расположенных к посольствам австрийскому, итальянскому и французскому. Немцы, австрийцы, итальянцы и французы несколько раз устраивали облаву на боксеров во время молений их в храмах. Так с утра 3-го июня стало известно, что боксеры в числе 50-ти человек собрались в одном из храмов вблизи австрийского посольства на моление. Тогда [212] австрийцы, французы и итальянцы отправились к этому храму, оцепили его и перебили всех боксеров, не слыхавших за пением прихода отряда и не успевших скрыться. В тот же день отдельно от других ходили и немцы в другую кумирню, в которой собирались боксеры, и также часть успели перебить. Вблизи нас хотя и было не мало храмов, но боксеров в них не было. Для предосторожности тем не менее с утра 4-го июня наши матросы, и мы предводимые Н. И. Гомбоевым, старожилом Пекина, прожившим в нем около 30-ти лет, обошли все ближайшие к нам храмы, но ни в одном из них не нашли ничего подозрительного. Осматривая кумирни, мы поражены были теми громадными запасами риса и ячменя, которыми полны были амбары в кумирнях. Бонзы везде встречали нас с замечательным тактом, не показывая вида, что посещение и осмотр храмов и жилищ может быть им неприятен.
С 5-го июня стало чувствоваться в воздухе что-то гнетущее, боксеры входили в Пекин большими отрядами, мы стали уже ждать нападений и готовились к отчаянной обороне. 6-го июня был получен посланниками ультиматум об оставлении Пекина, но решено было оставаться. Все самое необходимое из имущества перевезли [213] и перенесли в английское посольство; сделано было распоряжение перенести туда же и всю амуницию матросов, которую в ранцах и мешках сложили вдоль стены отведенного для русских помещения. Настало 7-е июня. К четырем часам дня все наши семьи перешли в английское посольство. Началась наша осада.
8-го июня, сидя у пробитых дыр в стене, фельдшер десанта Вольфрит и студент миссии А. Т. Бельченко заметили, как из ворот одного дома с Монгольской площади вышли двое китайцев. Один китаец, уже пожилой, полный, несомненно хозяин, а другой молодой — работник; работник нес какой-то мешок. Направились они на угол нашей стены. Стали за ними зорко наблюдать и оказалось, что, подойдя к стене, работник зажег мешок и перебросил его к нам во двор, а затем побежал. Старый же наблюдал издали. По бегущему выстрелил фельдшер и ранил, но легко; за фельдшером выстрелил Бельченко и свалил беглеца на землю. Так он и истлел под нашими стенами! Горевший мешок тотчас же затоптали; сделан он был из бумаги, набит мелким углем с соломой. Несколько раз и удавались поджоги за нашей стеной, но мы ограничивались тогда только ролью наблюдателей, давая сгорать опасным для нас зданиям и ограждая свои поливкой из ведер, [214] кувшинов, тазов и единственной маленькой садовой трубы. В ночь на 8-е июня боксеры сожгли оставленное бельгийское посольство и китайский банк, соседний с австрийским посольством, а на рассвете 9-го июня солдаты и боксеры сделали жестокое нападение на самое посольство. Нападение вели солдаты, а боксеры в это время успели проникнуть и поджечь здания. От огня и поджогов много терпело и английское посольство и первые несколько дней после 8-го июня нас постоянно тревожили раздававшийся оттуда звон набата и пламя. Но у англичан под рукою было достаточно и воды в колодцах, были и инструменты, и рабочие руки христиан-китайцев, которых привели с собою английские и американские миссионеры. Особенно силен был пожар 10-го июня, когда на помощь тушить пришли к англичанам и наши матросы. Приятно было видеть их работу и страшно было за жизнь смельчаков, когда они взбирались на горевшие балки и ловкими и сиплыми ударами топора вырывали от огня его добычу. Быстро разбросали и разломали они горящее здание на глазах удивленно смотревших англичан. Англичане были в восторге от молодецкой работы и бесстрашия русских и долго все еще выражали удивление, отчего у русского человека такое влечение и склонность все разрушать скоро и основательно. Пожар этот был [215] настолько серьезен, а помощь, оказанная русскими настолько очевидна, что на другой день в приказе по посольству английский посланник сэр Клод Макдональд выразил за тушение пожара свою благодарность русским матросам в лице особенно бесстрашного матроса Лужникова. Сожжением американского миссионерского университета для китайцев, включавшего в свой круг также и миссионерские школы, больницы, приюты и множество миссионерских зданий, а также сожжением общежития, устроенного правлением Манчжурской железной дороги для русских студентов, приехавших изучать китайский язык, солдаты и боксеры закончили истребление европейских зданий и вплотную придвинулись к баррикадам французов и немцев, составлявших общий наш оплот с востока. Сожжением же голландского посольства, Русско-китайского банка, магазина Имбека, русской почтовой конторы китайцы придвинулись вплотную к баррикадам русских и американцев, составлявших общий наш оплот с запада. Север был весь в руках китайцев и они постоянно изо дня в день, из ночи в ночь вели неумолкаемую ружейную пальбу, а временами и пушечную канонаду, направляя все внимание на англичан и на японцев, занимавших вместе с частью австрийцев и итальянцев парк «Фу». Юг, т. е. городская стена, [216] исключая ту часть, которая, защищая посольства, была забаррикадирована с обеих сторон и находилась в руках русских и американцев, большею частью стены, с башнями над Цянь-мыньскими и Ходамыньскими воротами, — находился в руках китайцев.