VI. Появление боксеров. — Назначение в охрану китайских отрядов по Посольской улице. — Моя поездка в Бей-гуань. — Сожжение боксерами православной церкви в Дун-динь-ань и скакового круга близ Пекина. — Прибытие в Пекин отряда дун-фу-сян. Начальники десантов приняли план действий. — Китайские ночные патрули. — Назначение принца Туана главным министром. — Письмо из Калгана.

Движение боксеров в первых числах мая месяца выказало определенно составленную ими программу действий, твердо поставленную цель, состоявшую в объединении всех их сил в Шандунской и Чжилийской провинциях. Ясно было для каждого мыслящего человека, что Тянь-цзин и Пекин поставлены на первую очередь в движении боксеров. Для многих из нас было уже достаточно ясно, что движение это обещает быть не только серьезным политическим движением для внутренней жизни Китая, но что оно станет опасным народным движением [109] для всех европейцев, — движением, конец которого и последствия трудно было даже предугадать. При начале движения все сводилось лишь к вопросу, как будут держать себя китайские войска и китайское правительство. Относительно китайских войск сомнений не было; все признавали, что это самый опасный, разбойничий, распущенный и нищенский в то же время элемент, одинаково страшный как для китайского мирного населения, так и для европейцев. Не было сомнения, что большая часть из них примкнет к враждебному движению против европейцев не столько из-за идей, сколько ради грабежа. Что же касается китайского правительства, то мы думали, что оно будет настолько благоразумным, что не даст развиться этому опасному для него самого движению и остановит его вовремя. Правительство китайское располагало для этого достаточными силами более или менее обученного европейскими инструкторами войска, дисциплинированного, порядочного по своему внутреннему составу, находившемуся под начальством генералов Не-ши-чэна и Юан-ши-кая, расположенных к европейцам и понимавших необходимость для Китая общения с Европой. Но правительство, как это выяснилось впоследствии, будучи нерешительно вначале, примкнуло затем видимо к движению боксеров, и само стало направлять его [110] по столь опасному для себя пути непосильной борьбы с европейскими войсками. Для нас, невольных обитателей Пекина, тяжелое время жизни началась с 25-го мая, когда все имеющие очи, чтобы видеть, видели, что противоевропейское движение приняло уже угрожающее размеры, что оно направляется твердою рукою. До 25-го мая положение наше было довольно сносно, население Пекина было спокойно и волновалось лишь массой слухов и небылиц, которые распускали боксеры о своих чудодейственных силах, да любопытством в отношении европейцев, которые оставались спокойны, живы и нисколько не меняли своего образа жизни. Население несомненно сочувствовало идее боксеров, так как оно далеко не безразлично относилось к тому униженному положению, в котором очутился Китай, их родина, страна, где находятся могилы их предков; население, несомненно, веровало в боксеров, но, не получая указаний от правительства, оставалось спокойным, не выражало явно враждебных отношений. До 22-го мая сообщение между Пекином и Тянь-цзином было свободно, но в ночь на 22-е мая оно прекратилось, так как боксеры начали уже разрушать железнодорожный путь и порвали телеграфную проволоку, а в ночь с 23-го на 24-е мая сожгли и разграбили железнодорожную станцию Ан-динь, четвертую от Тянь-цзина. Еще [111] в первых числах мая, когда только начались усиленные толки о движении боксеров в окрестностях Пекина, когда стало усиливаться народное движение по Посольской улице и посланники стали совещаться, чтобы решить вопрос о вызове десантов для охраны посольств, а от китайского правительства стали требовать ограждения европейцев на улицах от народной толпы, то китайское правительство проявило все видимое старание к безопасности европейцев; у каждого посольства у ворот были поставлены пикеты китайских солдат с копьями на бамбуковых палках и красными кистями у места, где копье насажено на древко. Но эти воины вызывали только насмешки, настолько они были комичны на своих постах. Все время они проводили или лежа у ворот на циновках, которые постилали на землю, или играли в карты и кости (домино) или же, сняв с себя форменное одеяние, и оставшись полуголыми, занимались поиском в одежде насекомых. Оружие же свое, копья, далеко ставили от себя. Когда же настало тревожное время, то эта охрана стала опасна, так как, несомненно, среди нее было много боксеров, которые могли поджечь посольство; поэтому сами европейцы просили убрать эту стражу совершенно от посольств. С началом беспорядков на железной дороге от 14-го мая [112] правительство поставило уже для охраны европейской улицы отряды регулярного войска из дивизии генерала Чжун-лу, вооруженных новенькими Манлихеровскими ружьями и прилично одетых в куртки белого цвета с синими окраинами. Солдаты были в общем добродушно настроены, были все молоды, встречались между ними даже юноши лет 15-ти. Такая же охрана войсками поставлена была и на вокзале, на станции железной дороги в Пекине. Но на станции эта охрана не проявляла дружелюбного расположения к европейцам, а совершенно наоборот, выражала свою враждебность и притом весьма оригинально, по-китайски. В Пекине застряли нежданно-негаданно для себя несколько европейцев, приехавших или как туристы, или по торговым делам из Тянь-Цзина. Отправившись один раз на станцию узнать, будет ли поезд из Тянь-Цзина, они, стоя на платформе, охраняемой китайскими солдатами, были буквально с головы до ног заплеваны ими, что солдаты проделывали спокойно, молча. В самом Пекине вблизи европейских зданий и храмов стали появляться многолюдные сборища толпы. В скором времени и мне лично пришлось попасть в китайскую толпу, возбужденную слухами о готовящихся событиях и жадно ждавшую этих событий. Произошло это при следующих обстоятельствах. В русском [113] посольстве в Пекине есть церковь, существующая уже более 200 лет, в которой в праздничные дни происходит служение приезжающим для этого нарочно из духовной миссии иеромонахом. В четверг, 25 мая, литургию и молебен совершал в посольской церкви вместо о. Авраамия архимандрит о. Иннокентий, который сообщил мне после обедни, что о. Авраамий сильно занемог и просил меня навестить больного. В два часа я выехал в китайской телеге на Северное Подворье (Бей-гуань). Путь до Бей-гуаня лежит по самым людным пекинским улицам; но меня поразило то безлюдье, та тишина, которая царила теперь. Население будто вымерло: опустели балаганы, в которых толпились слушатели уличных рассказчиков народных сцен, опустели уличные закусочные, в которых всегда было и людно, и шумно. Одним словом, пекинские улицы потеряли свою характерную, типичную, обыденную физиономию. Все улицы я проехал благополучно, но как только свернул на открытую площадь, по которой надо проехать к духовной миссии, то был изумлен неожиданным явлением: со всех сторон бежали через площадь китайцы, главным образом подростки, направляясь к миссии. Без преувеличения можно сказать, что люди сыпались, как горох. Увидав меня, некоторые из мальчуганов [114] остановились и начали проделывать, обращая ко мне, выбрасывания рук вперед, сжатых в кулаки, производя те характерные «кулачные упражнения», о которых говорилось в изданном указе по поводу возникающих народных смут и обнародованном в столичном «Пекинском Вестнике». Чем ближе подъезжал я к миссии, тем гуще становилась толпа. Я недоумевал, что это значит, и первая моя мысль была та, что боксеры уже сделали нападение на миссию, пользуясь отсутствием архимандрита. В это время, вижу, бежит ко мне Митрофан, китаец-псаломщик, и прерывающимся от волнения голосом говорит: «архимандрит велел сказать, много язычник около Бей-гуань; лучше ехать назад». Повернуть назад, конечно, было легко, но на мне лежала обязанность ехать вперед, и я велел, хотя и с жутким чувством, двинуться дальше, полагаясь на волю Божью. Продвинувшись вперед, когда открылись передо мной стены Бей-гуаня, я увидал высокую фигуру о. архимандрита с посохом в руке, окруженного густой толпой китайцев, над которой он возвышался на целую голову; о. архимандрит шел навстречу ко мне. Выйдя из телеги, я встретился с о. архимандритом, который рассказал мне, что, приехав за полчаса до меня, он был буквально ошеломлен той народной массой, которая [115] толпилась вокруг и у ворот миссии и страшно галдела, но вела себя мирно. Даже на деревья вокруг стен влезли любопытные и все смотрели во двор миссии через стены и все чего-то ждали.

Подойдя к воротам миссии, я увидал стоявших троих китайских солдат, присланных охранять миссию; при взгляде на них, я не мог удержаться, чтобы не рассмеяться, до того они были комичны и неподходящи к данным обстоятельствам. Это были три старика, без всякого, конечно, оружия, и притом один уже снял с себя форменную куртку и стоял полуголый, отыскивая в своей одежде насекомых; другой невозмутимо обмахивался веером, а третий, сидя на корточках, раскуривал свою трубочку. Пройдя к больному о. Авраамию, я пробыл у него минут 40, стараясь убедить его переселиться к нам в посольство, чтобы я мог иметь постоянное наблюдение за ходом его болезни; затем зашел к о. архимандриту, так что прошло не более часа времени, пока я вышел обратно на улицу; но картина уже резко изменилась: площадь была почти пуста, а несколько рослых и здоровых полицейских солдат разгоняли немногих оставшихся любопытных. Такие сборища народа объяснялись тем, что уже были распространены объявления от боксеров, назначивших поджог и разрушение православной миссии в Бей-гуань на 27-е мая [116] и часовни на православном кладбище на 29-е мая. Между тем в Пекине события стали быстро принимать все более и более грозный характер. В четырех верстах от Пекина в ночь на 24-е мая было сделано нападение на селение христиан-китайцев, при чем убиты были английские миссионеры Робертсон и Нордман, а также убиты были и католические миссионеры. Мая 25-го в селении Дун-динь-ань, в 70-ти верстах от Пекина, боксеры сожгли православный храм и вблизи этого селения две американских епископальных миссии. Беглецы из Дун-динь-аня говорили, что ихэтуанцы вошли в селение в шесть часов пополудни, совершили на площади при факелах моление, после чего часть их тотчас же облила храм горючим веществом, и он моментально вспыхнул от прикосновения факелов, а другая часть напала на дома христиан и также предала их сожжению. Большинство христиан-китайцев разбежалось, и были убиты немногие; в числе убитых оказалось и несколько язычников, которые были подозреваемы в сочувствии христианам. В Пекине слухи стали распространяться все тревожнее и тревожнее: расклеены прокламации, назначающие дни поджогов, а 27-го мая, ранним утром, боксеры сожгли здания на скаковом кругу, в 8-ми верстах от Пекина, убили живших там сторожа с сыном, [117] старика-китайца и 15-тилетнего юношу, и бросили обезглавленные их трупы в огонь. Вблизи скакового круга (Ма-чан) жило несколько семей китайцев-католиков, — все они убиты. В Пекине распространяется слух, что на 27-е и 28-е мая назначено нападение на посольства. Для нас эти дни представляли несомненную опасность, так как были днями праздника, посвященного, богу войны и покровителю Китая Гуан-лао-йе и патрону императорской китайской династии. Гуан-лао-йе чтится всем народом, в честь Гуан-лао-йе устраиваются жертвоприношения, общественные моления, и боксеры легко могли возбудить народ к враждебному нападению на европейцев. В виду этих событий и слухов ежедневно происходили совещания посланников; начальники десантов собирались на военный совет и вырабатывали сообща план действий. Волнение распространялось и в народе. Толпы народа запружали нашу улицу, но держали себя спокойно, и только иногда тот или другой прохожий бросал взгляд, полный ненависти. Многие уже видели по улицам, особенно вблизи людных площадей и ворот, боксеров в их типичной одежде с красными повязками на голове, в красных кушаках, с ножами и саблями. В ответ на представление посланников о происходящих смутах, со стороны китайского правительства в официальной газете появился указ [118] следующего содержания: «Нам стало известно, что бездомные бобыли ходят по улицам с ножами, производят бесчинства и нападают на христиан. Поэтому повелеваем из дивизии генерала Чжун-лу выделить отряды, пешие и конные, которые ходили бы патрулями и виновных задерживали и наказывали». В этот же день, 27-го мая, вошли в Пекин конные войска дивизии генерала Дунфусяна, прибывшие незадолго из западных провинций Или и Кашгара. В этот же день войска эти себя выказали со стороны, враждебной европейцам. Профессор русского языка в китайском университете г. Бородавкин отправился верхом для занятий в университет и встретил на улице, проходящие отряды Дунфусяна. Не желая смешиваться с ними, г. Бородавкин придержал свою лошадь, чтобы пропустить солдат, но дунфусянцы стали хохотать над ним, наседать на него, а затем схватили его лошадь под уздцы, ударили ее несколько раз по голове кулаком и, завернув обратно, с хохотом сказали: «Что тебе жизнь не мила, что ты едешь». 28-го мая те же дунфусянцы, встретив, как передавали, бельгийского секретаря на улице, не только удержали его лошадь, но побили и его самого. С этого дня началось хождение усиленных патрулей китайских чиновников и полицейских по улицам, а городскую стену заняли китайские войска. День 27-го числа прошел [119] спокойно, но с шести часов вечера из-за стены, из китайского города, стало доноситься до нашего слуха необычайное китайское галденье и невообразимый шум, сопровождаемый треском и грохотом пускаемых ракет. Кем-то при этом распространен был слух, что дунфусянцы готовятся сами напасть на миссию, а мы именно всего более и боялись дунфусянцев, отчаянных головорезов. В виду этого слуха все посты у нас в посольстве были удвоены, на крышах зданий поставлены были часовые для наблюдений, заказано было спешно приготовить лестницы к стенам; лестницы эти должны были служить и для наблюдений, и для защиты в случае нападения; кроме того, решено начать заготовлять мешки с землею, чтобы строить баррикады. Начальники военных десантов, собравшись на совет, выработали следующий план обороны: так как все посольства расположены отдельными группами, то и защита распадается на три самостоятельные части: посольства бельгийское, австрийское и итальянское, находясь в близком расстоянии друг от друга, защищаются совместно, помогая одно другому; посольства немецкое и французское защищаются совместно, так как находятся одно против другого и составляют одну линию; японский десант ушел для защиты сада Су-ван-фу, в котором помещено [120] до тысячи душ спасенных христиан-католиков с женщинами и детьми; американское, русское и английское посольства, находящиеся в одной местности, защищаются также совместно, составляя одну территорию и помогая взаимно друг другу. Независимо от этого английское посольство признано центральным. Если австрийский десант не в силах будет устоять против китайцев, то он оставляет свое посольство и переходит на усиление французского во французское посольство. То же самое и относительно итальянского десанта. Если бы не в силах были устоять французский и немецкий десанты, то они уходят в английское посольство, совместно с австрийским и итальянским. Английский посланник сэр Клод Макдональд избран главнокомандующим всеми соединенными силами и направляет из десантов помощь в те места, в которых защитники наиболее нуждаются. Американский десант защищает американское посольство, но если будет не в силах бороться с китайцами, то отступает в русское посольство и вместе с русскими до последней возможности защищает русское посольство, которое является ключом позиций трех посольств. Если бы американцы и русские не в силах были удержаться в русском посольстве, то они уходят в английское, и здесь уже должна решиться [121] судьба европейцев, здесь должен быть последний бой с врагом на жизнь и смерть. Многие выражали решение живыми не отдаваться в руки китайцев, и если гибель будет неминуема, то покончить сперва со своими близкими, а последнюю пулю оставить себе. Известие, что китайские войска заняли городскую стену, господствовавшую над всеми посольствами, которые были все как на ладони, было для нас неприятным сюрпризом. Чтобы китайские войска защищали нас, к этому мы относились подозрительно, но что они со стены будут избивать нас, это было почти несомненно. В районе русско-американской защиты находилось и отдаленное голландское посольство, дать которому охрану не представлялось, однако, никакой возможности, и Русско-китайский банк. Так как в Русско-китайском банке были и семейные служащие с детьми, то решено было, что при первой же тревоге семьи банковских служащих под защитою семи русских матросов переходят в американскую миссию, смежную стенами, через которые был проделан ход со двора банка, а из американской миссии переходят в русскую, а затем в английскую. Так как американский десант привез с собою пулемет, то на него и возложена была обязанность держать Посольскую улицу в чистоте, очищая ее от напора толпы китайской [122] или китайского пешего войска. Англичане с двумя пушками должны были держать в чистоте улицу вдоль канала, не допуская по ней нападения. С вечера 27-го мая начались усиленные китайские обходы патрулей, которые так и просятся в оперетку. Обход патрулей совершался каждые два часа и сопровождался следующей церемонией. Впереди шел глашатай с зажженным фонарем, на котором выделялась большая красная надпись имени чиновника, совершающего обход; глашатай орал во все горло: «Пришел великий господин (имярек), например, Дацин-лао-йе-лайля». Вслед за глашатаем шло несколько пеших служителей с фонарями, за которыми ехала обычная китайская телега с восседавшим в ней чиновником. Шествие замыкалось опять несколькими служителями с фонарями. Иногда встречалось два обхода, идущих с противоположных концов улицы. Тогда оба чиновника одновременно вылезали из телег, одновременно и на равных расстояниях от своих телег подходили друг к другу, делали одновременно книксен один другому, вынимали свои полномочия, затем опять делали книксен и, не спеша, уходили к своим телегам, одновременно влезали в них и одновременно отправлялись каждый в свою сторону. Церемонии в Китае составляют, после культа почитания предков, второй культ, [123] перед которым не отступит ни один китаец. Если бы один чиновник на минуту опередил другого, то нанес бы ему кровную обиду, а вежливость у китайца прежде всего. Весело расходятся огоньки фонарей, крики глашатаев стихают, и улица временно погружается в тишину, но не надолго. Приближается стук по деревянному пустому барабану палочками, выбивающими одну и ту же деревянную ноту «та, та, та, та, та, та, та, та». Это идет полицейский обход, который совершается обычно каждые три часа, начиная от 8-ми часов вечера и до 5-ти часов утра. Здесь идет впереди обычно с фонарем в руках мальчуган, за ним шествует полицейский, на шее которого висит деревянное лукошко, составляющее барабан, по которому он и колотит палочками. Шествие замыкает опять мальчуган с фонарем. Кроме этих обходов, совершается каждую ночь поверка военных постов. Китайский офицер верхом в сопровождении нескольких всадников, предшествуемый также именным фонарем, проезжал мимо посольств. Все солдаты выстраивались в шеренгу и делали ему книксен, а затем спокойно ложились спать, держа только всегда большой зажженный фонарь с наименованием той части, к которой принадлежали солдаты. Все патрули, обходы, дежурный по караулам [124] офицер, — все они были без оружия. Какой счастливой Аркадией отзывалась вся эта безобидная, мирная и спокойная охрана нас, европейцев, от наших врагов, спокойно располагавшихся лишь за стеной китайского города. Таким образом дни 27-го и 28-го мая и ночи, вопреки прокламациям боксеров и народной молвы, прошли вполне благополучно. Мая 29-го обнародован был новый императорский указ, который был для нас также неожиданным сюрпризом. Князь Дуан (Туан)-ван, отец наследника престола Пу-Цзюна, назначался главным государственным канцлером. Князь Туан давно был известен как непримиримый враг европейцев и руководитель и глава боксеров. Назначение его на такой ответственный государственный пост пробовали объяснить тем, что князь Туан всегда был противником европейцев и всегда обвинял в трусости всех министров цзум-ли-ямена, которые делали уступки европейским министрам и подчинялись европейскому влиянию. Он был энергичный представитель старой консервативной китайской партии. Назначением князя первенствующим членом цзум-ли-ямена императрица, быть может, желала ознакомить его со всеми делами и с современным положением Китая; быть может, она хотела дать князю Туану случай самому лично убедиться, как тяжело вести [125] сношения с европейцами, как трудно не подпасть под влияние, не делать уступок требованиям европейских представителей. Какое значение имело назначение Туан-вана канцлером, это выяснилось впоследствии, теперь же стало известно, что вновь сформированный цзум-ли-ямен состоял из семи членов консервативной и явно враждебной европейцам старой китайской партии, при чем трое из них, по слухам, были явные руководители и последователи ихэтуанского движения, и только один член министерства, престарелый князь Цинь-цинь-ван был умеренно либеральным, расположенным к европейцам. Но голос его, одинокий посреди враждебных голосов, не мог, конечно, иметь никакого значения и веса.

Враждебное движение быстро охватывало население Пекина и проявлялось рядом неприязненных действий во вред европейцам. Так, 28-го мая было уже прервано телеграфное сообщение Пекина с Тянь-Цзинем, а 30-го мая прекратилось сообщение через Калган на Кяхту, и мы были совершенно отрезаны и оторваны от Европы, от всего живого. Китайцы-христиане были объяты страхом за свою жизнь, так как надо было заранее ожидать, что им пощады не будет. Многие из христиан-китайцев желали выехать из Пекина, но их не выпустили; многие желали поселиться у своих родственников [126] в другой части города, но и родные не приняли к себе своих родных, объясняя свой отказ страхом за последствия, которые навлечет на них месть боксеров за сокрытие у себя христиан. Китайцы были убеждены, что ожидаемые десанты придут, возьмут под своей охраной все посольства и всех европейцев из Пекина и уйдут, а китайцы-христиане должны будут остаться; вот тогда-то и начнется избиение всех китайцев-христиан и их друзей. Волнение, однако, шло далеко и за Пекин. Я получил письмо от 1-го июня с нарочным из Калгана, в котором мне сообщал Н. Н. Шулынгин следующее: «Дождя нет; вся трава и посевы выгорели; народ стонет от бездождья. Бог знает, что будет. В Монголии также стоит засуха, но прошел слух, что будто был хороший дождь; монголы оживились. Несколько дней тому назад страшное волнение пошло в народе, грозились, что резать будут, но затем слухи остановились и сменились другими, что русские, в виду голодного времени, дали работу расчистить Дабан и сделать две ширококолейных дороги. Действительно, отправители чая решили собирать на поправку Дабана по одному фыну с монгола и уже начали; это, кажется, и остановило напор ихэтуанцев (боксеров). Слухов здесь бездна; императорские войска будто отказываются стрелять, ихэтуанцы будто заговаривают [127] ружья, — пули их не убивают. Здесь я видел сам одного гипнотизера, который загипнотизировал мальчика лет восьми и что-то внушал ему. Вообще же население настроено враждебно». В Пекине тревожное настроение среди европейского общества начало проявляться с 23-го мая, когда в город стали входить толпы боксеров. Среди женщин и детей нервность проявлялась чувством страха, бессонницей, предчувствиями близкой смерти. Из дам некоторые спали не раздеваясь, да и сон был тревожный. Дети часто вскакивали посреди ночи с криками ужаса с постели, так как им снились тяжелые грезы с боксерами, пожарами, убийствами. Нередко приходилось слышать жалобы, что точно тяжесть какая налегла на душу, что вот непременно ожидаешь чего-то ужасного, и это что-то преследует и наяву, и во сне. Впечатлительность, у детей особенно, сильно повысилась. Так, одна девочка восьми лет увидала, что рабочие японцы влезли на столбы для исправления проволоки электрического освещения, но под влиянием рассказов, что боксеры будут разрушать стены и здания, она, страшно бледная и испуганная, прибежала к родителям и сообщила, что боксеры уже лезут на крыши домов. Другой мальчик до того поддался мысли, что боксеры нападут на нас ночью и что нам суждено погибнуть, что, ложась в постель, с [128] вечера приготовлял большой нож, а ночью вставал, и, держа нож в руке, тотчас же становился у двери при малейшем шуме, при всяком стуке, доносившемся с улицы. Обычные взрывы ракет, на которые прежде не обращали никакого внимания, теперь казались выстрелами из орудий; всякий людской гам на улице заставлял ожидать нападения... Тревожное настроение среди членов русской колонии заставило их запасаться, на всякий случай, оружием, которое думали никоторые получить в виде винтовок из посольства. Но винтовок им не выдали, а предложили переселиться из своих жилищ под защиту посольства, в котором, на всякий случай, и было приготовлено помещение для семейных и холостых. Но молодые люди, служащие в Русско-китайском банке, провели только две ночи под гостеприимным кровом посольства, а затем перешли охранять Русско-китайский банк, в котором заняли как внутренние во дворе, так и наружные наблюдательные посты на улице. Семейные же служащие из банка перешли в посольство с вечера 30-го мая. Душевное наше настроение стало безусловно тягостным с 1-го июня, когда боксеры выступили открыто против европейцев, начав свою борьбу пожарами и поджогами. Со стороны китайского правительства мы уже не рассчитывали на охрану, особенно после [129] одного из разговоров с китайскими министрами, которые успокаивали европейцев тем, что все меры приняты, что доклады сделаны и надо ожидать резолюций. «Ну, а если нас всех перережут?» — спрашивали китайских министров. — «О, это будет большое несчастье!» — отвечали они, и ответ этот звучал не только не утешительно, но заставлял скорее думать, что к этому и было все направлено.

Тем не менее, указы, имевшие целью успокоить тревожное чувство европейцев, появлялись в «Столичном Пекинском Вестнике». Указ от 1-го июня гласил следующее: «Разбойники боксеры за последнее время были причиною беспорядков в окрестностях Пекина, пока наконец и в самом Пекине не возникли беспорядки. Мы неоднократно издавали указы, выражавшие ясно наши приказания, для опубликования; приказывали также различным военным начальникам, стоящим в Пекине или около него, положить конец этим беспорядкам, и все-таки имеются и теперь случаи поджогов и убийств. Злонамеренные люди постоянно распускают слухи под предлогом мщения обращенным (т. е. христианам). В результате получилось то, что некоторые наши хорошие солдаты были увлечены и смотрят на наши указы, как на нечто легко обходимое. Хорошие граждане всего более стараются возбудить [130] патриотизм; где же примеры в истории, доказывающие, что анархия среди населения усиливает государство? Мы разузнали, что в рядах боксеров много разбойников, которые соревнуют друг с другом в грабежах и разбое. Мы уже командировали Кан-и и других в разные места империи, чтобы сообщить всем наши доброжелательные намерения, дабы восстановить спокойствие. Пусть боксеры, которые уже вступили в союз, разойдутся и будут довольны. Ясно, что различные случаи убийств и грабежа есть дело предателей, и один только факт, что человек был причиной беспорядков, заставляет нас смотреть на него, как на плохого подданного. Эти вредные элементы должны быть истреблены, — милости более уже невозможно оказывать. Мы приказываем Сун-цзюну командировать Ма-юй-хуня поспешно в столицу и принять все меры, чтобы словить всех разбойников в окрестностях Пекина. Важно, чтобы были задержаны предводители, подчиненным же дозволяется разойтись. Строго воспрещается военным пользоваться этими происшествиями, как предлогом, для учинения беспорядков, и мы надеемся, что империя очистится от предателей, чтобы добрые граждане могли жить в мире». В той же газете через несколько дней, а именно 4-го июня, появился второй указ следующего содержания: «За [131] последнее время народ и христиане стараются возбудить вражду между собою, и ругательства сыплются с обеих сторон. Бродяги неоднократно пользовались случаем для поджогов и грабежей. Все иностранные посольства должны быть оберегаемы. Чжун-лу приказано выбрать собственных солдат и идти немедленно в Посольскую улицу и энергично пользоваться своим авторитетом. Он всеми силами должен оберегать послов. Если они и их семейства желают отправиться на время в Тянь-Цзинь, их должно конвоировать по дороге. Железнодорожный путь разрушен, путешествие в телегах очень трудно и надо опасаться, что нельзя будет оказать защиту в достаточной мере. Самое лучшее поэтому оставаться здесь и ждать, когда железную дорогу исправят, и тогда поступать по обстоятельствам».

Несмотря на эти указы, в Пекин входило все более и более боксеров; стали раздаваться военные сигналы раковин в войсках Чжун-лу и труб в войсках Дун-фу-сяна, а начиная с 30-го мая стали жужжать, как пчелы, пролетавшие через посольства пули. Надвигалась черная, грозная туча; край ее навис уже над нами, а конца тучи не было видно...