Певец
Он пел, душа его была поющая. Ежедневно он садился в трамвай номер четыре, приезжал в театр, гримировался, одевался в соответствующий костюм, выходил на сцену и пел. Это были самые счастливые минуты в его жизни. Он любил песни незнакомой ему Черногории, он любил песни родной Украины. Он пел о радости, он пел о жизни.
И вдруг — война. Актер знал, что его песни сейчас нужны более, чем когда бы то ни было. Они нужны ленинградцам, как хлеб, как отдых. И он пел... Паек стал скудным, диафрагма стала слабеть, но он пел о радости, о жизни. [80]
В середине зимы стали трамваи. Ежедневно он проходил многие километры пешком с Васильевского и обратно. Силы уходили с каждым днем. Но он шел, очень тихо шел, и снова пел о жизни, о радости.
Четвертого февраля сорок второго года он вышел из дома. От слабости подкашивались ноги, его качало, как пьяного. Он чувствовал, что силы его оставляют. Он дошел до Савельевского сада, что на Васильевском острове, опустился на скамейку перевести дух. В голове одна мысль: «Я же могу опоздать, а я там нужен!»
И он поднялся. Прошел несколько шагов до ограды, ухватился крепко, чтобы не упасть, и так и застыл, в движении. Он шел в театр, он шел петь о радости, всю свою жизнь он пел о ней.
«Артист хора Владимир Федорович Челноков шел на спектакль и до спектакля не дошел — умер» — это слова из приказа по театру. [81]
Карточка
Продовольственная карточка в зиму 1941/42 года — это жизнь. Нашедший утерянную карточку искал потерявшего. Голодный, едва передвигая ноги, шел искать попавшего в несчастье, такого же голодного, — он знал, что тому еще хуже...
В начале месяца я лишился карточки. Это было в самое голодное время, в феврале сорок второго года. Я обратился за помощью к директору театра.
— В начале месяца, — сказал он. — Ловко!
— Что же мне делать?
— Пишите заявление. Рассмотрим и назначим городскую комиссию.
— А когда комиссия придет?
— Недельки через две, через три. Таких, как вы, много, — он уткнулся в бумаги и пробурчал: — В начале месяца — ловко!
Чем я его мог убедить? Ничем! Может, он и прав — таких, как я, много. «Ловко!» Нет, это было не ловко, это была катастрофа! [82]
Я побрел туда, где у меня пропала карточка. Может, ее нашли? Но нет... Мне сочувственно сказали: «Никто не передавал».
Я сел за стол, опустил голову. Никаких мыслей, только тяжесть, во рту всё пересохло. Горечь... тяжесть...
И вдруг вижу руку с куском хлеба. Хлеб остался. Рука исчезла.
Я поднял голову и увидел спину удалявшегося красноармейца.
— Товарищ! Подожди, товарищ! — прошептал я.
Красноармеец обернулся, как-то строго на меня посмотрел, приложил палец к губам, будто говоря: «Тихо, молчи!» Потом он погрозил мне пальцем, а в его глазах появилась ласковая хитринка — рука, глаза, лицо говорили: «Успокойся, это твое, ешь!» Его жесты были красноречивее всяких слов.
Он ушел, хлеб его остался...
Он оставил мне не только хлеб. Он оставил мне — веру в человека!
В театре опять не было света. Я пришел домой, лег на кровать, решил поберечь силы. Жена приходила с работы, спрашивала: «Ты ел?» Я ей отвечал: «Ел». Я не мог ей сказать о карточке, она бы мне отдала свою. Я не имел права сказать ей правду.
На третий день я почувствовал, что силы уходят. Судорожно работала мысль: «Нелепо умирать на кровати, пассивно умирать. Если суждено, так надо погибнуть, как солдату, с оружием в руках, принести [83] пользу, уничтожить хоть одного врага! На фронт! В райком партии, там друзья, они поймут... они поймут!»
И я поднялся. Голова кружилась. На Литейном я отдыхал около каждой водосточной трубы. Боялся одного — только бы не упасть на спину. Упаду на спину — не будет сил подняться. И я шел от улицы Рылеева до Аничкова моста два часа...
Вошел в кабинет секретаря Куйбышевского райкома. Таисия Владимировна Закржевская, увидев меня, встала из-за стола, всплеснула руками:
— Что с вами?
Да, вероятно, вид у меня был плохой...
— Товарищ секретарь, отпустите меня на фронт, — попросил я, — дайте мне оружие!
— У вас есть оружие, — сказала она, — сильное оружие. Искусство — вот ваше оружие. И вы уже на фронте. Ленинград — это город-фронт. Но... вы сейчас, наверное, больны. Что с вами?
И я ей рассказал о своем несчастье.
Она охала, она причитала: передо мной был не секретарь райкома партии, передо мной была мать, сестра, женщина... Она налила мне стакан горячего чаю из чайника, который стоял на буржуйке. Буржуйка красовалась в центре кабинета. Она пододвинула мне стакан с чаем, положила маленький леденец. Потом долго искала по всем ящикам своего письменного стола. Нашла маленький сухарик и с виноватой улыбкой сказала:
— Больше у меня ничего нет.
Секретарь районного комитета партии был таким же голодным, как и все ленинградцы. [84]
Таисия Владимировна стала звонить по телефону в горздравотдел, чтобы меня положили в стационар. Мест, конечно, не было. Она убеждала долго и всё же настояла — «дополнительно, за счет райкома». И меня, беспартийного, без карточки, поместили в стационар.
Этих двух людей забыть нельзя — секретаря Куйбышевского райкома партии Таисию Владимировну Закржевскую и молодого солдата, давшего мне кусок хлеба.
Солдат тот был, как я узнал впоследствии, молодой артист в агитбригаде при Доме Красной Армии Ефим Копелян.
Прошло больше двадцати лет...
Мы вместе с народным артистом Копеляном возвращались со студии Ленфильм.
Шел дождь. Мы стали под карнизом на углу Невского и Садовой. Молчали. Потом я посмотрел на него. Наши глаза встретились, и... я тихо спросил:
— А ты помнишь Дом Красной Армии?..
И вдруг я увидел ту же ласковую хитринку в его глазах и знакомый жест, который как бы говорил: «Т-сс!.. Молчи... Не надо...» [85]
Экзамен
В лютое морозное декабрьское утро сорок первого года по улице Рубинштейна, закутанный, как баба-яга, шел Володя Гроссер...
Под мышками он крепко держал так называемые «домашние калорийные дрова». Под правой у него были две ножки от стола красного дерева знаменитого мастера Чипендейла, под левой — какие-то детали туалета черного дерева елизаветинской эпохи...
Этими «дровами» нужно было обогреть холодный класс. Сегодня последний выпускной экзамен — по специальности. Володя учился на композиторском факультете. Нужно было играть на рояле.
Он шел на улицу Чайковского, в училище имени Мусоргского.
...В классе при тусклом пламени коптилки виден был играющий на рояле юноша. Экзаменаторы плотно сидели вокруг ярко пылавшей печки, в которой трещали столовые ножки Чипендейла и туалет елизаветинской эпохи. [86]
Лились звуки какого-то замысловатого пассажа. Лица слушавших были напряженно сосредоточены. Они следили, как он выберется из этого лабиринта модуляций. И вот показались проблески мелодии, появилась прозрачность, ширь. Экзаменаторы одобрительно переглянулись. И в это время послышался свист, грохнул разрыв, а музыка продолжалась, широкая, напевная. Там свистело и грохотало, а здесь — радостно пело...
Володя выдержал экзамен и получил аттестат.
Он продолжал работать в театре. Ходил на тренаж к Н. В. Пельцер. Он был артистом балета.
Восемнадцатого января 1942 года Володю призвали в армию. В мобилизационной комиссии определили: музыкант-композитор, да еще обладающий абсолютным слухом, — на краткосрочные курсы, связистом-слухачом.
...Глубокой осенью сорок второго года в теплом светлом классе сидел курсант с наушниками. Опытные строгие экзаменаторы тоже были в наушниках. Там, в наушниках, был хаос звуков, а надо было выбрать один, нужный. И в этом хаосе звуков, где всё орало, пело, трещало, выло, свистело, хрюкало, пищало на всех волнах и диапазонах, он его все-таки нашел.
Курсант Гроссер выдержал экзамен.
Офицера Гроссера, как бывшего балетного артиста, назначили в особый отряд лыжников. И ровно через год — 18 января 1943 года — Володя участвовал в прорыве блокады.
Это был самый трудный экзамен — он был тяжело ранен.» [87]
Елка
Шестого января сорок второго года в нашем театре была устроена общегородская школьная елка.
На елку шли ребята с Васильевского, с Петроградской, с Охты... Шли пешком. Трамвай не ходил. Некоторые попадали под обстрел, но маленьких ленинградцев это не останавливало, они были люди привычные. С зажатым в кулак талоном на обед они шли на елку, к площади Островского.
В те дни маленькие ленинградцы не отставали от взрослых.
Я знал одну девочку девяти лет, которая заменяла мать двум детям. У нее были сестренка четырех лет [88] и братишка двух с половиной. Мать работала на заводе, а отец был на фронте. Девочка готовила еду, возила с Невы на санках воду, колола дрова, нянчилась с ребятишками. Я ее тоже пригласил на нашу елку. Она не пошла. Не захотела идти без «своих» ребят. Когда я принес им «елочные подарки» — по одной печенинке и по одному леденцу, они не захотели есть без мамы. Мать этих ребят со слезами на глазах рассказывала: «Даже самый маленький меня угощал. Они мне говорили: «Мамочка, ты ешь, тебе надо силы, а мы есть не хотим, мы языком немножко попробовали, это даже невкусно...».
Я знал двенадцати-тринадцатилетних ребят из нашего дома, которые полгода назад своим криком во дворе никому не давали покоя. В блокаду это были солидные парни, которые делали гранаты на заводе.
Я знал девочек-подростков, которые ходили по домам: слабым и больным оказывали медицинскую помощь, ухаживали, как могли, прибирали в квартирах, носили воду, кололи дрова, писали письма... Я знал очень много школьников, которые после учебы в школе шли на всю ночь в госпиталь и выполняли там самую черную работу. Их никто не просил, они сами всё понимали.
И вот эти маленькие герои Города-Героя пришли на елку. Они были умыты, причесаны, одеты в самые лучшие платья.
В театр дали дополнительный свет и отопление, хотя каждый киловатт электроэнергии для осажденного города был буквально вопросом жизни. Кронштадт поделился продовольствием на «угощение», [89] работники гороно принесли подарки — теплые вещи и школьные принадлежности, а с переднего края была привезена огромнейшая елка.
Эту елку украшали несколько дней. Она была самая нарядная, самая красивая из всех, которые я когда-либо видел. Все работники театра принесли из дома елочные украшения. Артистки балета и хора клеили, вырезали из разноцветных бумажек флажки, цепи, ленты. Электромонтеры вмонтировали лампочки и горящие звезды.
Театр дал спектакль «Свадьба в Малиновке», а после спектакля были игры, танцы и обед: суп из гречневой крупы, мясная котлета и мусс на сахарине. Кормили ребят в ресторане «Метрополь». Чтобы накормить всех, пришлось устроить две смены.
Танцы были в фойе. Оркестр играл в перчатках. Музыканты — в шубах и валенках, так же, как и танцующие. В фойе было очень холодно, оркестр не мог долго сидеть на месте и... танцевал вместе с ребятами. Это был «танцующий оркестр».
Потом игры. Душой всех игр и забав была неутомимая Нина Васильевна Пельцер. Ей помогали артистки балета Лида Познякова, Маша Мительглик. Вава Щекотихина была Снегурочкой, а Дедушкой Морозом — артист Борис Таубэ.
В одном из фойе для ребят постарше была устроена встреча с героями-фронтовиками. На встрече выступали моряк-подводник С. П. Лисин и прославленный летчик В. А. Мациевич, впоследствии Герои Советского Союза. Затаив дыхание, ребята слушали необыкновенные рассказы о боевых эпизодах под водой и в воздухе. Воины говорили [90] с ребятами серьезно, как со взрослыми, — а как можно было иначе с ними говорить?
Но ребята остаются ребятами, когда дело касается искусства. На заслуженного артиста И. В. Кедрова посыпался град вопросов. Иван Васильевич довольно складно рассказал о работе актера. Но ребят, конечно, заинтересовало, как он стал артистом? Оказалось, он работал машинистом на паровозе, водил поезда.
— Едешь, и перед тобой такая красота, что петь хочется! Я и пел... Вот и прозвали меня «поющий паровоз»... А потом железнодорожники направили меня в консерваторию, — улыбаясь, закончил Кедров.
Пришла и моя очередь выступать. Я в то время в Ленинграде был, так сказать, почти единственным представителем армии кинематографистов, и совершенно естественно пошел у нас с ребятами оживленный разговор о самом любимом искусстве — кино. Мне пришлось рассказать о последней картине, в которой я снимался, — «Антон Иванович сердится». Картина заканчивалась на Ленфильме уже в войну, и многие ребята ее, к сожалению, не видели. А вот «Музыкальную историю» видели все, и тут полетели вопросы о любимых героях. Где они? Что они сейчас делают?
Чтобы не разрушать у ребят иллюзий, я стал импровизировать. Ребятам понравилась моя игра, они стали мне «помогать», подсказывать, спорить. У нас получился ей-ей неплохой сценарий второй серии «Музыкальной истории». С. Я. Лемешев и Эраст Гарин — танкисты, которые готовятся на «большой земле» к прорыву блокады, артистка Зоя Федорова — медсестра [91] на фронте, apтистка Сергеева — трактористка в колхозе, я, по фильму шофер Панков, — водитель машины на «дороге жизни» и т. д.
Об этой импровизации на нашей блокадной елке мне напомнил как-то в трамвае мой случайный спутник. Он был тогда маленьким мальчишкой, а тут предо мной сидел молодой человек с басистым голосом, с усиками и с вьющейся модной бородкой...
А вот любопытное письмо от участницы той елки Галины Соболевой: «27 января 1965 г. в газете «Ленинские искры» мы с дочуркой прочли вашу заметку о новогодней елке в Ленинграде. Я с друзьями была на этой елке. В то время мы учились в 207-й школе Куйбышевского района. Занятия проводились в бомбоубежище при свете коптилки или лучины. Иногда на занятиях присутствовало два-три человека, но, несмотря ни на что, занятия не прерывались ни на один день. В апреле уроки черчения проходили на улице. Благодарю вас за воспоминания и в вашем лице благодарю всех организаторов этого незабываемого праздника».
Прошло почти двадцать пять лет. Бывшие мальчишки и девчонки стали папами и мамами. Они каждый год украшают и зажигают для своих дочурок и сыновей традиционную елку. Но ту елку — шестого января сорок второго года — они помнят... Мы тоже... [92]