Мы — школьники
Сорок первый год, пятое сентября. Едем на фронт. Мы счастливы. Нам завидуют. Подлый шептун предупреждает: «Куда? На фронт? Ораниенбаум?! В Стрельне немцы, Петергоф занят...»
Едем...
Солнечный теплый день. На Невском масса народу. Война близко, но ее пока не видно.
Выезжаем за город. Стрельна. Разочарование. Дачники купаются. Коровы пасутся. Войны нет.
Петергоф. Застава. Проверка документов. «Вот оно, начинается», — думаем мы. Много военных. Повозки. Моряки. Опять дачники. Коровы.
Где же война? [28]
Ораниенбаум. Опять застава, проверка документов. Военные. Повозки. Моряки. Дачников нет.
Приехали в энскую часть, выходим из машины. Встречают. Предлагают отдохнуть. Под каждым деревом зенитки, замаскированные машины — нам видно, врагу сверху — нет.
Даем концерт в штабе. После митинга политрук просит выступить на передовых точках.
Мирный берег Финского залива. Идем тропинкой. Вот красивое дерево. Нет — ствол орудия, много таких деревьев-стволов. Бугорок — землянка. Беседка — наблюдательный пункт. Машина пыхтит за нами.
Радостные возгласы хозяев: «Спасибо, что приехали! Как Ленинград?»
Команда: «На концерт!» Сцена — два листа фанеры, декорация — Финский залив с видом на Кронштадт, оркестр — флют (два пианиста — Логинова и Каугер, один качает, другой играет, и наоборот), дамская артистическая уборная — грузовая крытая машина.
Начали концерт. Иван Кедров поет: «Ну еще, ну еще спой скорей о любви, соловей...» «Соловьиная трель» — из беседки. Зрители повскакивали с мест. Что такое? Почему? Эта же трель полагается по клавиру...
— Тревога!
Какая тревога? Боевая?
Деревья-стволы ожили. На небе белые шарики. Огонек, шарик. Вон, вон, смотрите... Маленькая птичка прыгает с облачка на облачко. Белые шарики вокруг птички. Птичка прыгнула и исчезла... [29]
Отбой.
Продолжаем концерт. Комков, Познякова и Карпов — танец из «Свадьбы в Малиновке».
Опять трель из беседки...
Деревья-стволы заговорили, куст-пулемет застрекотал. По спине мурашки...
Враг ушел. Отбой.
Продолжаем концерт. Сценка «Веселые дипломаты»: Антонов, Михайлов, Свидерский. Бойцы смеются. Поет Колесникова... Опять трель. Ничего, привыкли... Продолжаем.
Трио из «Свадьбы в Малиновке»: Герман, Астафьева и я. Только пошел на выход — трель из беседки...
— Внимание!
Из-за тучки, с Финского залива, пикирует на батарею тарантул, распластал крылья с паучьей свастикой. Обстреливает из пушки и пулемета. Ах ты, гадина!
— Ложись!
Шестипудовая Астафьева козленком юркнула под машину, голова влезла, а остальное — нет... Причитает: «Ох, господи! Ох, господи!» Я — рекордным прыжком — тоже под машиной. Свидерский, Комков слились с бугорком, Кедров волчком ищет потерянную пуговицу. Сидят грибами под кустиком Логинов и Максимов. В машине кудахчут дамы.
Михаил Михайлов открыл рот, голову свернул под мышку и, в такт залпам батарей, танцует в присядку: «Ой!.. Ой!.. Ой!..»
Я не выдержал — хохочу. Астафьева мне: «Бесстыдник! Ох, господи! Бе-бесстыдник! Ох, господи!» [30]
Враг задымил и где-то далеко грохнулся.
Командир батареи сказал нам:
— Товарищи артисты, спасибо! Концерт придется прекратить, обстановка осложняется. До свидания, родные.
Названия эпизодов «Мы знакомимся с войной» и «Мы — школьники» не случайны. Они написаны в то время, по горячим следам. Мы подсмеивались над собой. Мы действительно были школьниками-первоклассниками.
Мы с интересом смотрели, как над городом живописно парили колбаски-аэростаты и ловко ныряли в облачках птички-самолеты. Мы с недоумением поглядывали на кувыркавшиеся в небе бутылочки из-под шампанского.
И, конечно, очень скоро на своей шкуре испытали, что всё это не так. Птички — это не птички, а стервятники, облачка — зенитные разрывы, а бутылочки — многотонные бомбы.
Участники того концерта пятого сентября мне напомнили одну деталь. Мы попрощались с моряками-зенитчиками и быстро пошли. На нашем пути стоял длинный железнодорожный состав. Надо было обходить. В это время в небе опять показались вражеские самолеты. Я взял на себя инициативу и приказал всем укрыться под состав. Самолеты пролетели. Мы вылезли, посмотрели, где мы сидели, и ахнули! На платформах лежали плавучие шарообразные морские мины. Ну, нас, конечно, как сдунуло... [31]
Я решил эти эпизоды оставить так, как они были написаны. К эпизоду «Мы — школьники» внизу была приписка: «Мы с ними встретились в 1943 году. Они стали гвардейцами. Остановили врага, стояли насмерть. Выдержали и победили. Встречают нас, как школьных боевых товарищей.
1941 год — школа войны.
1943 год — они гвардейцы, инженеры войны». [32]
Шляпа, или «публичное одиночество»
Запись в дневнике: «27 сентября 1941 года. Сегодня меня поймали, как шпиона».
...Я пришел домой из театра после ночного дежурства, пью чай. Звонок. У телефона Г. М. Полячек.
— Срочно, до репетиции, поезжай в штаб МПВО и привези инструкции.
Было свежо. Я надел светлое габардиновое пальто и шляпу. Сел в трамвай и поехал по направлению к Смольному. Стою. Сидячие места заняты. Состояние у меня по Станиславскому: «публичное одиночество». Ну да, — ночь была бессонная, тревожная, непрерывные бомбежки. Еду. И вдруг вижу: [33] в домах выбиты стекла, валяются кирпичи, стены испещрены лунками, пробоинами. Смотрю в другую сторону — то же самое. Ага... Свежие следы бомбежки. Трамвай шел быстро. Я поворачивал голову то туда, то сюда, меня заинтересовало, куда же попала бомба. И почему такие мелкие осколки? И что это за бомба? Не вижу — куда же она в конце концов попала? Вероятно, разорвалась в воздухе. У нас в театре кто-то говорил, что появились какие-то бомбы, которые спускаются на парашюте, может, это была она?
Я продолжал свое «исследование»...
Вдруг трамвай резко затормозил, и я почувствовал, как меня крепко схватили за руку. Я сразу же вышел из своего «публичного одиночества». Я увидел глаза, злобные глаза всего трамвая... Они смотрели на меня. Мою левую руку крепко и больно сжимал человек в седых усах. Правую держал молодой военный.
Вагоновожатая, крупная женщина, сказала:
— Выведите его и дайте ему как следует.
Я ничего не понимал. Что произошло? Неужели «дайте ему как следует» относится ко мне? Я сказал:
— Товарищи!..
Весь трамвай загудел:
— Какие мы тебе товарищи! Сволочь! Шляпу одел... Шпион проклятый! Убивать их надо на месте!..
Опять вмешалась вагоновожатая:
— Вон милиция, ведите его туда.
И меня повели... [34]
Я не сопротивлялся и не пытался оправдываться. Единственно, чего я боялся, — самосуда. Один какой-то ретивый пытался толкнуть меня в спину, но человек в седых усах, видимо рабочий, утихомирил его.
Я не возмущался. Я их понимал. В город вместе с беженцами из пригорода проникло много разного преступного элемента. Ракетчики в самом начале войны вели себя нахально. К ним подходили, Спрашивали: «Что вы делаете?» Они отвечали: «Не ваше дело. По заданию командования». Нужно было в корне пресечь их преступную деятельность. Стали разъяснять по радио, печатать плакаты, листовки: «Товарищи, будьте бдительны! Вылавливайте ракетчиков, лазутчиков, шпионов». И всё население от мала до велика включилось в кампанию по вылавливанию этих мерзавцев. Но при активной деятельности масс могли быть, как это говорится на канцелярском языке, «нежелательные издержки»... Но почему именно меня приняли за шпиона, я никак не мог понять.
Милиция была рядом. Там было много народу. Дежурный осоловелыми, красными от бессонницы глазами посмотрел на нас и охрипшим голосом спросил.
— Шпион?
Все сразу хором начали говорить. Дежурный прохрипел:
— Тихо, говори кто-нибудь один.
И тут выступил рабочий в седых усах:
— Мы ехали в трамвае, сидели все спокойно, и только dот этот один, в шляпе, мотался с одного [35] окна к другому, что-то высматривал и всё время что-то про себя бормотал... Мы договорились с вагоновожатой, и она остановила трамвай против вашей милиции.
Одна женщина добавила:
— Вырядился, как на свадьбу. В шляпе...
— Одень шляпу, — обратился ко мне дежурный. Я надел.
— Ты чего мотался по трамваю? Наконец-то я понял, в чем дело. Я даже улыбнулся:
— Я хотел узнать, куда попала бомба.
— Что, промахнулся, не туда попала, что ли? — ехидно заметил дежурный.
Пошел шепоток: «Смотри-ка, в самом деле ракетчик!..»
— Нет, вы меня не так поняли. Меня интересовало, где взорвалась бомба. И какая она была — фугасная или осколочная...
— Куда ехал? — перебил меня дежурный.
— В штаб МПВО.
— А-а... Ты еще и штабом интересуешься? Документы!
Я вынул свой театральный пропуск, протянул дежурному. Он внимательно рассмотрел его и сказал:
— Артист, значит?
— Да, актер.
— Где нашел?
— Уверяю вас, это мой пропуск.
— А чем докажешь?
— Позвоните в театр. — Я сообщил ему номер телефона.[36]
Дежурный стал звонить, но телефон в театре был, как на грех, всё время занят.
Сопровождавшие меня люди, видимо, стали терять терпение. Одним надо было торопиться на работу, другим — с работы домой. Дежурный попросил их оставить свои адреса.
— Товарищи, спасибо вам за бдительность. Можете идти. А этот «артист» от нас никуда не денется.
Я стал протестовать, — я ведь тоже опаздываю на репетицию.
— Молчи и сиди тихо, — сказал дежурный свирепо.
Что мне оставалось делать? Я сидел и проклинал себя за любопытство. Просидел битый час. Там приводили еще каких-то «шпионов», но мне было не до них. Я сидел, злился и придумывал, как мне выпутаться из этой неприятной истории. Наконец, на счастье, появился начальник, который меня узнал. Он подошел ко мне и спросил:
— А вы что здесь делаете?
Когда я ему всё рассказал, он рассмеялся:
— Ну что ж, вы и здесь в своем амплуа комика всех насмешили.
Но мне было не до смеха. Я опаздывал. Прощаясь со мной, он посоветовал, чтобы впредь не опаздывать на репетиции... лучше не носить шляпу.
Я так и сделал. С разрешения администрации, временно, в театральном гардеробе сменял свою шляпу на кепи. И еще: с тех пор я стал контролировать себя в «публичном одиночестве».[37]
Побежденный страх
Вpaг приближался... Город встал на защиту бое-выми рабочими бригадами, батальонами, дивизиями.
Наш микрорайон — театр, гостиница «Европейская», «Пассаж», Коммунальный банк — входил батальоном в Куйбышевскую дивизию. Мы учились владеть боевым оружием, учились пожарному, медико-санитарному делу. Рано утром, до репетиции, позади Русского музея, в Михайловском саду, мы, артисты, музыканты, рабочие сцены, билетеры, бухгалтеры, вместе с продавцами из универмага «Пассаж», поварами и официантами из гостиницы «Европейская», «банкирами» из Коммунального банка окапывались, ползали по-пластунски, стреляли в цель, делали перебежки, ходили в «атаку» и учебными гранатами забрасывали поверженное «пугало» бывшего [38] российского императора Александра III, которое валялось в углу сада вверх ногами.
К октябрю сорок первого года в нашем Театре музыкальной комедии было четыре боевых отделения групп самозащиты. Мы умели обращаться с боевым оружием: винтовкой, гранатой, автоматом и даже пулеметом. Умели обращаться с пожарным инструментом и имуществом. Мы не боялись зажигательных бомб, — мы уже их тушили.
В октябре сорок первого года враг неистовствовал. Он днем и ночью, в особенности ночью, не давал покоя. Тревоги следовали одна за другой. Ночью над Ленинградом стоял непрерывный гул от зениток, грохот и вой от падающих бомб. Но «Пассаж» торговал, в банке шли финансовые операции, в гостинице «Европейская» был госпиталь. Театр работал, спектакли шли ежедневно.
Тревога!.. Все участники спектакля на своих боевых постах.
Я — отделенный командир. У меня в отделении пятнадцать бойцов, из них десять мужчин и пять женщин. Преимущественно молодежь, но есть и два «старика». Это Н. Я. Янет, ныне народный артист РСФСР, и М. С. Вольф-Израэль, артист оркестра, скрипач. Я распределил свое отделение так: молодежь — на крышу и на чердаки, «стариков» — Янета в зрительный зал и фойе, Вольф-Израэля — в гардероб для публики.
В одно из дежурств у меня серьезно заболела боец Каугер. Это наш концертмейстер. Участок ее был очень важен — крыша. Оставить оголенным этот участок я не мог. Нужна была замена. [39]
Перед спектаклем я обратился к Янету:
— Николай Яковлевич, вам придется сегодня быть на другом посту. Заболела Галя Каугер. А Вольф-Израэль станет на ваше место.
Янет попросил меня показать, где этот пост. Мы полезли с ним по внутренней винтовой лестнице на крышу. Там стояли ящики с песком, бочки с водой, лопаты, кирки, огнетушители. Янет долго ходил, смотрел, разглядывал... Потрогал лопаты, покопался в песке, потом вздохнул и совершенно серьезно сказал:
— Ну вот что. Будет тревога — я, конечно, приду на это место. Но, если начнется стрельба и всё такое, я убегу.
Я ему ответил, что это его дело, человек он взрослый и сам всё понимает. Больше мы с ним на эту тему не говорили.
Пошел спектакль, и вдруг — тревога.
Творилось что-то несусветное. Грохот стоял такой, что нам, видевшим всякое, и то было не по себе.
Я проверяю посты. Подошел к Янету. Смотрю: стоит...
Наконец меня вызвал к себе начальник объекта режиссер Г. М. Полячек и сказал:
— Получен приказ из штаба: снизить посты, так как есть жертвы среди бойцов групп самозащиты от осколков зениток и снарядов.
Я сразу побежал выполнять приказ. Бросился наверх к Янету:
— Николай Яковлевич, сейчас же вниз.
— Это почему? — спрашивает Янет.
— Таков приказ из штаба. [40]
— Уберите всех, тогда уйду и я.
Мне спорить с ним было некогда, я побежал дальше. Снизил посты и опять пришел к Янету. Мы последние покинули крышу.
На этот раз всё было благополучно. Окончилась тревога. Кончился спектакль.
Мы дежурили и были на казарменном положении. И вот когда легли на раскладушки в нашей артистической уборной, я спросил Янета:
— Николай Яковлевич, когда вот там, наверху, вы мне сказали, что убежите, я ведь поверил, думал, вы действительно убежите. Что с вами произошло?
Янет помолчал, потом привстал, уселся на раскладушке и начал рассказывать:
— Когда объявили тревогу, я, как и все, побежал на свой новый пост. Но когда началась вся эта катавасия, я помчался вниз, как сумасшедший, как какой-то одержимый, и забился в угол, под лестницу. Сердце у меня колотилось так, что я чувствовал: оно вот-вот выпрыгнет. Вокруг грохотало. Здание театра вздрагивало. Я закрыл руками лицо и уши. Мне было безумно страшно. Я глотал воздух. Я задыхался...
Когда немного пришел в себя, то начал рассуждать: если будет прямое попадание — то всё равно, где я буду, наверху или здесь, внизу, а если не будет, то что? Я, значит, здесь, внизу, забился в угол, дрожу, а там, наверху, стоят сейчас мои товарищи — Валя Свидерский, Лида Сапожникова, Костя Бондаренко, Виктор Смирнов... Как я им буду смотреть в глаза? Как они будут смотреть на меня? Трус!.. [41]
И я вылез из этого проклятого угла. Пошел по лестнице вверх. Сначала медленно, а потом побежал. Я торопился, я боялся, что вы пойдете проверять посты, и вдруг меня не будет...
Прибежал наверх. Стал смотреть. Да, бьют зенитки. На небе — разрывы от снарядов. Вон там упала бомба, а там что-то горит. Прожектора поймали вражеский самолет... Я видел бой. Бой был над городом, но в стороне от нас. А раньше мне казалось, что это всё летит на мою голову. И когда бой начал приближаться, мне было опять почему-то не страшно...
В это время завыла сирена. Мы побежали по лестнице. Янет мне на ходу сказал:
— У меня к вам большая просьба: отныне назначайте меня на крышу.
Так был побежден страх. [42]
Первый обстрел
Глубокая осень сорок первого. Идем пешком на Петроградскую, в госпиталь.
После концерта нас обещали угостить наваром из макарон и еще каждому дать маленькую беленькую «просфирку»-булочку...
Прошли Марсово поле. Вышли на Кировский мост. Где-то сильно бухает. Идем спокойно, — это наши. У Петропавловской крепости колышутся и звенят трамвайные провода. Что за черт? Здорово! Вот так воздушная волна! Вероятно, тут поблизости укрыты наши батареи. Но где? Непонятно.
Пешеходы идут спокойно. Мы тоже. Сигнала тревоги нет. Идем. Как-то само собой растянулись цепочкой. Впереди идут Евгений Михайлов и Валя [43] Христианова. Я иду с Ниной Колмогоровой и Валентином Васильевым, сзади Галя Каугер и еще кто-то, не помню. Идем молча. Разговаривать бесполезно — кругом грохот.
Подошли к какому-то белому забору неподалеку от площади Льва Толстого... Как странно: какой он мутный и — круги радужные. Сквозь пелену вижу: у моих ног лежит юноша. Он тянет ко мне руки и говорит. Я не слышу, что говорит. Я только вижу его безумные глаза и рот, который открывается и закрывается. Поворачиваюсь налево и вижу: посредине улицы ползет окровавленная женщина... Лежат люди в крови... Силюсь понять и ничего не понимаю... Кругом люди в крови... Где наши?.. Не вижу... Нагибаюсь к молодому человеку — он затих... Пытаюсь его поднять...
И в это время меня кто-то сильно встряхивает. Это милиционер. Еле-еле слышу его голос.
— Ты что, оглох, что ли? Я тебе кричу, кричу — убирайся, беги, обстрел! — Он меня толкнул вперед, указывая на дом, который был за белым забором.
Я не мог поднять ног... Я их отдирал, ноги были пудовые, они были не мои... И вдруг какая-то сила меня подхватила, и я помчался. Под аркой дома стояли Васильев и Колмогорова. Меня начала бить нервная лихорадка. Я всё время пытался куда-то бежать, но меня держали крепко. А потом наступил столбняк, апатия...
Через некоторое время мы двинулись дальше и только ступили на площадь Льва Толстого, как снова ударил снаряд. Брызнул фонтан воды: снаряд угодил [44] в водопровод. Площадь начала затопляться водой. Мы побежали.
Наконец мы у цели. Наши там. Все живы и здоровы. Радостно обнимают меня, думали, что я погиб. Они из подворотни видели, как около меня разорвался снаряд. Я был окутан дымом и пылью, но устоял на ногах. По странности случая я попал в веер осколков. Впереди и сзади меня падали люди замертво, а я даже не был оцарапан. Был только контужен и оглушен.
Но я ничего толком не помнил. В тот момент я был отвлечен другим, более сильным... Я помню глаза умирающего юноши, я помню окровавленную ползущую женщину, я помню лежащих кругом людей. Я это запомнил на всю мою жизнь...
И еще помню ведро с макаронным отваром и жадные глаза актеров, сидящих вокруг. Я помню беленькую «просфирку», как я ее положил в карман для жены. Я помню мое недоумение и ужас, когда я хотел ей отдать «просфирку», а карман оказался пустым. Не заметил, как всё съел по дороге... [45]