Австрия

Уже вторые сутки мы шли вверх по течению Мура, отдыхая лишь во время обеда и ужина. Взошло апрельское жаркое солнце, было тихо, и пот катился градом. От наших батальонов мало что осталось, за исключением резервных, которые берегли. В нашем взводе остался Фрунза, я и ещё один солдат – всего трое.

Нас догнали шесть самоходок и остановились у дороги. С первой соскочил командир и пригласил солдат ехать с ним, что, конечно, было самовольством с его стороны. Самоходки были направлены в глубокую разведку, но пехоты им не придали, и командир, побаиваясь ехать без людей, подыскивал их «подручными» средствами.

Наше начальство отказало ему, но солдаты, одуревшие от ходьбы, моментально забрались на машины по три-четыре человека на каждую. Я, полагая, что уже со своей командой особой ценности не представляю, забрался на одну из них. Моторы выпустили струи синего дыма, машины стали набирать скорость, и последнее, что я запомнил, это Африкяна, который грозил мне кулаком.

Я сидел на пушке, пропустив её между ног и наслаждаясь быстрой ездой. Машины плавно покачивались, оставляя за собой пыльный хвост. В одной деревне нас встретила толпа празднично одетых людей, которые выжидающе смотрели на нас. Машины остановились, но тут же на улице, метрах в ста от толпы, разорвался немецкий снаряд, пущенный с высокого правого берега Мура, находящегося в пяти-шести километрах от нас. Очевидно, это был пристрелочный выстрел, который немцы, следившие за нашей колонной, сделали для уточнения дистанции, когда мы остановились. На месте разрыва образовалось ослепительно белое облако, из которого вылетали белые шарики, оставлявшие такие же полоски дыма. Это облако напоминало женскую причёску с локонами со всех сторон. Самоходки не стали дожидаться обстрела, и, быстро набрав скорость, пошли дальше.

Проехав километров двадцать пять, мы въехали в большое село с костёлом, и на выходе из него нас обстреляли по-настоящему уже с этого берега, и стало ясно, что мы упёрлись в немецкую оборону. За селом было широкое поле, за которым начинался лес. Местность была открытая и хорошо просматривалась.

Самоходки рассредоточились на окраине села, заняв оборону, а нас командир отпустил в село закусить и принести танкистам поесть, приказав в случае стрельбы моментально быть около машин. Однако остаток дня и ночь прошли спокойно. Танкисты держались и спали около своих машин, а мы обследовали село. Встретились с интеллигентным человеком, говорившем по-русски. По его словам выходило, что он какой-то литературный работник, бывал в России. В обстановке разбирался объективно. Он угостил меня и Фрунзу едой. Вином, а после ходили по селу, слушая его объяснения. Водил он нас и в костёл, долго рассказывая о церковных обрядах.

Ночь прошла спокойно на наше счастье потому, что знай немцы действительную обстановку в селе, они могли бы передушить нас. Как котят.

Под утро стали прибывать передовые части, но про нашу никто не мог ничего сказать. Поэтому мы, прождав часа два, отправились обратно на её поиски. На выходе из какого-то села, уже к вечеру, наткнулись на указатель с номером нашей части, направленный вправо к реке. С этой стороны слышалась оживлённая стрельба. Дорога километра полтора шла лесом, стали посвистывать пули, и пришлось согнуться, а потом уже ползком добираться до берега Мура.

Берег был довольно крут. Слева от меня была поляна, на которой стоял приготовленный к спуску на воду понтон. За поляной чувствовалось движение, но выйти на берег было нельзя, так как моментально осыпали немецкие пули. Позже мы узнали, что вчера днём наш полк повернул к реке с целью форсировать её, так как кому-то из начальства захотелось иметь собственный плацдарм на правом берегу Мура. Место для форсирования было выбрано неудачно: река здесь выдавалась крутым изгибом в сторону противника. Но к этому месту подходила дорога, и поэтому утруждать себя поисками другого на стали. Через реку переправились спокойно. За рекой полосой в полкилометра шириной тянулся лес, за ним проходила дорога, и вдоль неё расположилось село. Немцев не было, и разведчики доложили, что всё спокойно. Это успокоило наше командование, разрешили отдых, не укрепив по-настоящему переправу.

Немцам плацдарм на их берегу Мура был, как бельмо на глазу, и, подтянув достаточно сил, они утром начали атаки. С обоих сторон переправы установили пулемёты, которые из-за неправильно выбранного нами места переправы держали под обстрелом весь наш берег, не позволяя высунуть носа. Когда мы подошли к нему, уже никто не мог показаться на нём. Все попытки переправить еду и боеприпасы оказались тщетными.

Убило комбата Волгушева, погиб его старшина, принимавший активное участие в переброске на тот берег, и другие. Наш Африкян с остатками своего батальона, Аришкевич, комбат второго, были уже на противоположном берегу. Всю ночь шла стрельба, и продолжались попытки помочь нашим. После восхода солнца стрельба ожесточилась, и на самом берегу, где были наши, послышались крики на русском и немецком языках. Затем правее окопа, где я сидел, на берег выскочили трое мокрых солдат. Один сейчас же упал, двое подползли к нему и, вытащив документы убитого, скрылись в лесу. Вслед за этим раздался выстрел с противоположного берега реки, и через неё перелетел длинный хвостатый предмет, ударившийся о понтон. Раздался взрыв, и понтон осел с дыркой на боку. Так я впервые увидел действие немецкого фауст-патрона.

Немцы вышли на берег реки. Несколько спасшихся наших солдат рассказывали, что немцы их непрерывно теснили, патронов не стало хватать, и все вышли на берег реки, где была траншея. Стало ясно, что не продержаться, бросились вплавь, но пули настигли многих. Африкян был убит на середине реки.

Я не знаю точно, но из батальонов, переправившихся на другой берег, вернулись немногие. Раненые остались в траншее. Аришкевич, раненый в обе ноги, просил, чтобы его пристрелили.

Страшно было то, что эта трагедия произошла за месяц до окончания войны, и, если бы переправа была правильно организована и обеспечена, этого бы не случилось.

После этого разгрома нас перевели в то село, до которого мы добрались на самоходках, и посадили в оборону в немецких траншеях, из которых немцы отошли полностью за реку. Траншеи проходили по самому берегу реки. Форсировать же реку наши больше не пытались.

В том месте, где расположился мой взвод, на берегу росла небольшая кучка деревьев, закрывавшая наше расположение от немцев. Слева был голый берег, и с немецкой стороны хорошо просматривались подходы к нашей обороне. Справа было село, в которое вёл ход сообщения по садам. Почти напротив моего взвода на немецком берегу стоял белый уютный домик с красной черепичной крышей.

Стояли тихие солнечные дни. Мы отдохнули и стали искать себе занятия. Вокруг валялось много различного немецкого снаряжения, и в том числе ящики с фауст-патронами. Я к ним долго присматривался и, помня результат выстрела по понтону, решил довести дело до конца.

В длинном ящике с двумя снарядами лежала инструкция с картинками. Действуя по ней, я откинул защёлку, вытащил головку из трубы, вставил два запальных цилиндрика и поставил головку на место. Затем вытащил чеку и откинул планки, через отверстия в которых брался прицел. После этого стал в траншее лицом вверх по течению и углом к реке. Положил трубу к себе на плечо, приподнял её вверх и нажал на планку между стойками. Раздался гулкий выстрел, как из пушки. Труба осталась у меня на плече, вдоль реки покатилось эхо, а над рекой взлетела хвостатая ракета, которая, описав крутую дугу, разорвалась на середине реки.

На следующий день я притащил ещё пяток «фаустов» и после заката солнца выпустил их уже на противоположный берег. Нужный прицел поймал довольно быстро, и последние два снаряда разорвались на брустверах немецкой траншеи. В качестве ответной меры немцы утром следующего дня посадили своего снайпера около домика, и он убил одного нашего старого солдата, когда тот неосторожно показался в ходе сообщения, идущего вниз к реке.

Позвонили в штаб батальона, и после обеда пришёл знакомый молодой офицер из миномётной роты. Он быстро, с двух выстрелов, поймал нужный прицел, и миномёты спустили с крыши домика всю черепицу и оставили от стен один каркас.

Вечером я выпустил ещё пяток фаустов, заранее подготовив их для стрельбы. Поэтому они вылетали с промежутками в несколько секунд, и когда я быстро выглянул из-под куста, то увидел, как они рвутся в немецких траншеях, а оттуда летят какие-то тряпки и несутся вопли. Успех этот меня окрылил, и к вечеру следующего дня я припас ещё с десяток патронов.

После обеда на немецком берегу послышалось гудение моторов, которое приближалось к реке и удалялось. Это нас мало беспокоило, так как танки не могли преодолеть быструю и глубокую реку, несущуюся по стометровому руслу.

Вечером, как только я выпустил третий снаряд, сейчас же был оглушён разрывами и засыпан землёй. Упав на дно траншеи, я быстро отполз под непрекращающийся грохот метров сто, где было потише, и выглянул из траншеи под прикрытием куста. С немецкого берега их двух мест шли огненные трассы, впивались в бруствер нашей траншеи и поднимали фонтаны земли. Рядом стоял наш станковый пулемёт в боевой готовности. Повернув его, я аккуратно прострочил места, из которых выходили трассирующие снаряды и которые были хорошо видны. Стрельба тотчас же окончилась.

Моё самолюбие было удовлетворено тем, что немцы, специально для моей персоны не поленились притащить через весь лес две скорострельные зенитные пушки, но больше не стрелял «фаустами». Немцы тоже вели себя тихо. И ещё я понял, что нельзя было стрелять всё время из одного места, а следовало выбирать их на некотором расстоянии друг от друга.

В начале апреля нас отвели от передовой, и мы выстроили палаточный городок на краю леса в зелёной лощине километрах в двух от ближайшего села. Было впечатление, что война уже закончилась. Сообщения о военных действиях явно говорили, что она доживает последние дни, и все в душе надеялись, что уже не придётся идти под пули, хотя на эту тему избегали разговаривать. Жили спокойно, учений не было, за исключением политзанятий. Снова для офицеров организовали курсы повышения квалификации, но это уже было больше для вида. Мы уходили куда-нибудь в лес и там отдыхали. Однажды на окраине села разговорились с пожилым австрийцем, который повёл нас в длинный и высокий подвал, в котором вдоль стены стояли бочки высотой в два человеческих роста, наполненный вином. Австриец объяснил нам сорта вин и как они делаются. Потом появились ещё двое мужчин с кружками в руках, и нам дали попробовать вино из всех бочек. С большим трудом мы выкарабкались из этого подвала.

В остальное время я один или с кем-нибудь осматривали окрестности. До чего я был особенный охотник. Местность была пересечённая, начинались Альпы, и после Венгерской низменности было особенно красиво.

Я не помню больше подробностей этой спокойной жизни… Ждали окончания войны. Дошли известия, что Берлин пал.

Восьмого мая вечером офицеров собрали, отвезли километров за пять к редкой линии нашей обороны. От неё шёл небольшой спуск, а затем начинался крутой подъём на гору, поросшую лесом. Нам объяснили, что здесь обороняется немецкая группировка, которая отказывается капитулировать, и поэтому утром её придётся нам добивать.

Молча вернулись мы в городок, объяснили задачу солдатам и передали приказ быть готовыми к четырём часам утра. Никто в эту ночь не спал. Утром сыграли подъём, выстроились вдоль дороги со всем снаряжением. Прошло полчаса, час… Мы переминались в неопределённости, и вдруг прискакал верхом командир полка, пронёсся перед строем туда и обратно, остановился и закричал, подняв руку: «А война ведь окончилась!» Радости не было границ. Походным маршем двинулись к передовой. Немцы ночью со всей скоростью, на которую были способны, драпанули на запад, чтобы не попасть к нам в руки. Наш полк посадили на машины, но мы к вечеру так и не смогли их догнать, дойдя до линии, разделяющей нас с англичанами.

Уже в сумерках приехали в город Дойч-Ландсберг и по привычке заняли оборону на западной его окраине. Дальше начинались уже настоящие горы. После ужина прибежал наш новый командир роты – старший лейтенант Калинин. Это был мужчина лет сорока с сугубо гражданским выражением лица. Похоже было, что его только-только вытащили из-за прилавка и напялили впопыхах военную форму. Имел он одно особенное свойство – пьянеть от одного стакана моста. Мост – это австрийский яблочный напиток, слегка сброженный, имеющий крепость пива, который было приятно пить в жару. Очевидно, Калинин недавно перехватил пару стаканов этого напитка и поэтому с возбуждением заговорил: «Срочно бери пять автоматчиков и следуй за мной!»

Я поднял солдат, которые уже расположились на отдых, и поэтому собрались с неохотой. Калинин повёл нас на окраину города, и я с изумлением узнал, что он обнаружил заговорщиков и их надо арестовать. Он долго водил нас по улицам, освещая калитки фонариками, и наконец уверенно произнёс: «Они здесь!»

На наши отчаянные стуки вышла перепуганная старуха, которую Калинин отстранил рукой, и быстро вошёл в дом. Мы обшарили его весь, но так ничего и не нашли. В заключение поднялись на чердак с очень высокой крышей, под которой было сложено сено под самый верх. Переворошив с краю, никого не обнаружили, и командир роты приказал сено поджечь… С большим трудом уговорили его не делать этого, покопавшись в сене для вида ещё раз.

На обратном пути свет фонарика, которым Калинин всё время освещал заборы, выхватил из темноты лист бумаги, приколотый к двери дома. На ней корявыми буквами было написано: «ФРАНЦИЯ ПЛЕННЫХ» ??? Калинин отворил дверь, и мы увидели длинный коридор, который вёл в большую комнату. Она была заставлена топчанами, на которых храпели мужчины.

Калинин поднял их громким криком, вывел из дома под дулами автоматов и, построив, отконвоировал в штаб дивизии. Я же пошёл к себе, а солдаты, сопровождавшие пленных, возвратились поздно ночью.

Калинина я больше не увидел. Пришедший к обеду следующего дня солдат из дивизии за вещами Калинина рассказал, что Калинин взял в плен тех французов, которых наши накануне освободили из лагеря, одели, вооружили и устроили на ночлег.

Бедные союзники вторично попали в плен, а куда дели Калинина за этот «подвиг», мы так и не узнали.

В Дойч-Ландсберге мы долго не задержались и, сменив ещё раз место, перешли на постоянное жительство в небольшой уютный городок у самого подножья Альп – Штайнц.

В горы вела дорога, идущая около быстрой реки, стекавшей по ущелью. Ущелье это, внизу просторное, постепенно суживалось по мере подъёма в горы, дорога переходила в тропинку, которая, круто заворачивая влево, начинала виться по склону ущелья, выходя затем на высокогорную местность, где встречались жилые постройки. По этой тропинке мы ходили в горы на так называемую «прочёску».

Палатки расставили в полукилометре от города на опушке леса, построили хорошую столовую, баню и прожили тут месяца полтора, выходя повзводно по очереди на контроль линии, разделяющей нас с англичанами /«прочёску»/, которых до сих пор так и не видели.

В горах были интересные встречи.

Как-то вечером подошли к одинокому дому, рядом с которым стояло сооружение, похожее на турбазу. Пока я расставлял дозоры, свободные от вахты солдаты зашли в турбазу и стали устраиваться на ночлег. Потом оттуда вышел Фрунза и сказал: «Пойдёмте, товарищ лейтенант, я Вам что-то покажу!»

Расставив дозоры, я зашёл в дом и увидел солдат, которые уже устраивались на ночь на нарах, которые тянулись вдоль всей стены, противоположной от входа.

В углу комнаты, слева от входа, сидели двое молодых парней. Рядом с ними была белокурая круглолицая девушка с вьющимися волосами и, как мне показалось, необыкновенной красоты. Они собирались ужинать за небольшим квадратным столиком. Фрунза поставил мне ужин на этот же стол, мы вместе поели и быстро освоились в компании. Потом ребята устроились на нарах вместе с солдатами и оставили нас вдвоём.

Я уже начал забывать об этой встрече, когда, проходя по городу, услышал, что меня зовут откуда-то сверху. Подняв голову, я увидел в окне третьего этажа мою горную знакомую, которая сейчас же исчезла из окна и через минуту радостно выбежала ко мне.

Затем произошла встреча с англичанами. Я с десятью солдатами осматривали пограничную территорию. Спустившись в небольшое ущелье, обнаружили домик, о котором не знали до сих пор. В горах часто попадались подобные хозяйства. Стоял в стороне от населённого пункта добротный дом с мансардой, хозяйственными постройками, обнесёнными лёгким заборчиком. Обнаруженный нами дом был пустой, и в одной комнате весь пол был усеян различными фотографическими принадлежностями.

Когда мы осматривали строения, откуда-то выскочила девушка и во всю прыть побежала вверх по склону в сторону англичан. Мне это показалось подозрительным, так как австрийцы уже привыкли к нам и не избегали встреч. Послав солдат перехватить её с обеих сторон, если бы она вздумала свернуть в сторону, я начал догонять её. Наверху ущелья оказался небольшой замок, невидимый снизу, и беглянка исчезла в проёме, сделанном в стене. Я последовал за ней, вытащив пистолет из кобуры, и сбежал по ступенькам в подземный ход, каким-то образом освещённый. Завернув по нему налево, я наткнулся, как мне показалось, на немецкого солдата с автоматом в руках. Я отпрянул за угол, но сейчас же сообразил, что это был не немец, форма не та.

Догадавшись, в чём дело, я спрятал пистолет и вышел из-за угла, помахивая рукой. Солдат подошёл ко мне и мы поздоровались, с интересом разглядывая друг друга. Он даже потрогал кое-какие предметы моего снаряжения, чтобы убедиться в реальности своих впечатлений.

Подошла моя команда, и новый знакомый повёл нас по коридору, выходившему во двор замка. Сейчас же нас окружили английские солдаты, стали знакомиться. Меня пригласили в дом и в комнате на втором этаже представили двум офицерам. Некоторое время мы приглядывались друг к другу, обмениваясь вопросами. Я немного понимал по-немецки, они – хорошо, и беседа была возможна. Оба они были хорошо одеты, подтянуты, вежливы, и всё их поведение показывало хорошее воспитание.

Пригласили к столу. Подали нам длинные железные тарелки, на которых лежал большой кусок колбасы из американских консервов, две картофелины в мундире и зелёный горошек. Поставили небольшие стопочки, и английский солдат, обслуживающий нас, налил в них виски. Я попросил позвать Фрунзу, и, когда тот пришёл, показал ему на эти стопки. Он моментально понял, в чём дело. Вышел и через минуту вернулся с тремя стаканами, которые наполнил доверху из своей громадной фляжки. Чокнулись за знакомство, я по русскому обычаю выпил до дна, но англичане сделали по два глотка и потом некоторое время с недоверием наблюдали за мной.

Я уже не помню, о чём шёл разговор, но в конце его мы решили сфотографироваться на память. Вышли во двор. Мои солдаты сидели на дровах вперемешку с английскими и оживлённо переговаривались. Я им сказал, что, если к вечеру не вернусь, они могут идти домой, а сам вместе с Фрунзой и офицерами уселись в две танкетки, которые выкатились из угла двора, и отправились искать фотографа в Дойч-Лайндсберг.

Танкетки карабкались по таким кручам, что сперва было страшно, но затем привык и уже спокойно любовался альпийскими видами. Наконец, спустились в долину, проехали по ней километров десять и прибыли в город. Но, к большому сожалению, фотографа разыскать не удалось, и мы возвратились несолоно хлебавши. Мои солдаты уже отправились домой. Англичане хотели отвезти нас домой на танкетках, но, походив по краю ущелья, так и не нашли дороги через него и распрощались с нами на спуске.

Сейчас я представляю, что могло произойти тогда, если бы я прибыл в наше расположение с англичанами. Даже об этой встрече стало известно, и за мной долго следил замполит батальона, человек желчный и скрипучий. Он долго выпытывал у меня подробности этой встречи и, очевидно, был уверен, что я стал английским шпионом. В тогдашней обстановке подозрительности и недоверия подобные подозрения поощрялись.

Я же до сих пор жалею, что у меня не осталось фотографии об этой встрече. Позже два дня пришлось прожить в австрийском домике в горах. Нас вежливо принимали. На обед угощали тарелкой супа, на второе – мясо с какой-то кашей. Хлеб был только с кофе в виде двух очень тоненьких и небольших ломтиков, намазанных маслом. Так в Австрии принято.

Как-то в горах встретили группу местных жителей, которые везли на арбе с большими колёсами убитого мужчину. Он был огромного роста, грузный и лежал на соломе навзничь, с дыркой от пули во лбу. Австрийцы стали нам что-то объяснять, но мы имели указания не вмешиваться в их дела.

Так проходило время, минуло два месяца. Саша Син-Си-У ушёл из контрразведки, где работал последнее время, и командовал ротой в соседнем городке. Я ездил к нему, и об этой встрече у меня остались памятные фотографии. А позже его перевели командиром роты, где был я, и мы снова оказались вместе, но ненадолго.

В июле наша часть получила указание возвращаться в Румынию. Сборы заняли немного времени потому, что все ожидали этого и готовились заранее. Проследовали мы в Румынию почти тем же путём, по которому шли на запад: по Австрии, Венгрии и частично Югославии. Подробности обратной дороги почти не запомнились, за исключением некоторых моментов.

Опять увидели Мур. Перешли его по временному мосту, построенному рядом со взорванным. Этот мост был в километре от того места, где я стрелял по немцам фауст-патронами. Он высоко поднимался над водой, соединяя два лесистых берега, но два его пролёта лежали в воде.

Два дня отдыхали мы на берегу этой реки. Находясь под впечатлением недавней трагедии, командование дивизии издало строжайший приказ о запрещении купаться в реке. Это было равносильно оставлению козы рядом с капустой. День был жаркий, вода соблазнительно журчала у ног и манила прохладой, я и не выдержал. Раздевшись, ухнул в реку. Быстрое течение подхватило меня, завертело, и уже с некоторым трудом я выбрался на берег, проплыв метров сто пятьдесят. Дурной пример заразителен, и за мной последовал ещё один солдат. Мне казалось, что никто не видел нашего купанья, но уже через три часа меня вызвали в политотдел дивизии. Я ожидал строгого наказания, но в то время никто не был расположен к репрессиям, и после довольно мирной беседы меня отпустили с миром, очевидно, учитывая мою молодость и глупость.

В Венгрии увидели немецкую самоходку, которая задерживала нас под Надь-Канижей. Она стояла у дороги с дыркой на боку. Немного дальше увидели наш танк, который подорвался на мине вместе с экипажем. Он уже был превращён в памятник и стоял на постаменте. И мне стало очень больно, что эти люди навсегда остались в чужой земле. И хорошо, подумалось мне, что они не видят, как мы возвращаемся домой.

Через пару километров прошли линию немецкой обороны, которую прорывали перед Надь-Канижей. Как-то не верилось, что недавно здесь горела чёрная земля и умирали люди. Теперь это была зелёная долина, поросшая густой травой, и под ней с трудом угадывались окопы и траншеи.

Сразу за Тиссой меня свалила малярия. Поднялась температура, стал бить озноб, и я полдня дрожал на повозке, хорошо укрытый шинелями. Дорога, обсаженная с обеих сторон громадными вётлами, шла по левому болотистому берегу реки. Справа тянулись бесконечные заросли камышей. К вечеру пришёл врач и сделал укол. На следующий день я всё ещё ехал в повозке, но меня уже не трясло. Сделали ещё пару уколов, и через день болезнь прошла и больше не напоминала о себе.

В августе прибыли в Румынию. Шли долго по Дунаю, проходили «Железные ворота», о которых я раньше много читал в школьных учебниках географии. В них писалось, что «…Дунай, прорываясь сквозь горы, бурлит, клокочет, производит невероятный шум, летят брызги …» и прочее. Кто так писал, тот не был там. В действительности было иначе.

В Румынии дорога шла по левому берегу Дуная, по обеим сторонам реки были небольшие предгорья, а впереди возвышался невысокий горный хребет. К вечеру одного дня мы подошли к нему. Горы сжали реку, обрываясь в неё почти отвесными мрачными стенами, и дорога шла по берегу в туннеле, пробитому в скалах. Но со стороны реки этот туннель был открыт и лишь ограничивал дорогу сверху и слева.

Места эти мы проходили вечером и светлой ночью. Было очень тихо. Правильного течения реки не было заметно, чёрная вода стояла на месте, и только в нескольких местах крутились водовороты, в которых вспыхивали отражения звёзд. Никакого шума и рёва, тишина и безмолвие, и отвесные чёрные стены, оставлявшие сверху небольшую полоску светлого неба с редкими яркими звёздами на нём. И лишь к утру, когда миновали горы, Дунай широко разлился по зелёной долине, стал играть, шуметь, у порогов заиграли белые буруны, и стало весело на душе. А когда проходили горный хребет, было какое-то особое, настороженное состояние, говорили все в полголоса и старались не шуметь.

В основном шли днём, отдыхали ночью. Однажды, расположившись на ночлег, выспавшись, мы стали поднимать солдат на завтрак, но не тут-то было. По всему лагерю перекатывался храп, а из-под пологов палаток торчали ноги в сапогах и ботинках. Оказалось, что Дьяченко, попав в знакомые места, привёз в полночь и очень тихо двухсотлитровую бочку вина, и, пока мы спали, солдаты оставили от неё половину.

Путь наш окончился в городе Драгошани, где мы расположились в лагере на окраине города. В нём были все необходимые жилые и хозяйственные постройки, и обнесён он был колючей проволокой. Все подразделения расформировали, солдат поместили в одной половине лагеря, поручив их сержантам, а офицеров, оставшихся свободными – в другой, в домах с комнатами на десять-пятнадцать человек в каждой. Здесь мы ничего не делали, дожидаясь расформирования, и только по очереди несли караульную службу.

Иногда ходили в город в рестораны, где засиживались до глубокой ночи в разговорах с румынами. Днём отдыхали, читали всё, что попадалось, а то и просто валяли дурака.

Вокруг лагеря росла густая и высокая кукуруза. Иногда из неё появлялся какой-нибудь мужчина – румын и подходил к проволоке, подзывал солдат и о чём-то разговаривал. Вскоре выяснилось, что эти выходцы из кукурузы предлагают солдатам за деньги познакомиться с их женой или дочкой, которые были спрятаны в кукурузе. Тогда мы сделали себе из этого развлечение.

Обычно к такому своднику стало выходить по нескольку солдат, чтобы он предчувствовал большую поживу. Они долго точили с ним лясы, мелочно торговались, и, когда уже торг, казалось, подходил к обоюдному удовлетворению, по условному знаку выходил офицер и, напустив на себя строгий вид, прогонял солдат.

Другое развлечение доставлял нам один наш товарищ – лейтенант, мордвин по национальности. Своим поведением он точно доказывал, что человек произошёл от обезьяны. Когда наступал так называемый «тихий час» после обеда и часть из нас укладывалась на койки, он снимал сапоги и начинал прыгать по кроватям. Как мартышка, он перескакивал с одной их спинки на другую, сопровождая это невероятными гримасами и ужимками. К концу его представления мы уже не могли смеяться и только икали, держась за животы.

Разнообразие вносили небольшие командировки по различным хозяйственным делам. Один раз пришлось съездить по железной дороге в город, расположенный к северу от нашего расположения.

В то время уже в Румынии курсировали скорые пассажирские поезда, состоявшие из двух вагончиков. В первом имелся моторный отсек с мощным дизелем. Пассажирские салоны были просторны, имели мягкие сиденья. Поезд очень мягко нёсся с большой скоростью, и мимо больших окон с толстыми и очень прозрачными стёклами очень быстро проносилась земля.

Вскоре значительную часть офицеров, и меня в том числе, отправили в Галац, откуда уходили поезда в Россию. Добирался я туда по железной дороге, а затем пароходом. Впервые я сидел на верхней палубе парохода и любовался дунайскими видами.

Несколько дней прожили в Галаце. Сблизившись с офицером по фамилии Заерко, мы ходили в город, интересуясь румынскими нравами.

Так, в небольшом переулке над входами нескольких домов, как и пишется в книгах, мы увидели красные фонарики и решили поинтересоваться, что находится внутри. Крутая лестница ввела нас на второй этаж, где по обеим сторонам длинного коридора на равном расстоянии друг от друга располагались двери. Некоторые из них были приоткрыты. Заглянув в них, мы увидели маленькие без окон комнаты, где только-только умещались железная кровать, табуретка и умывальник. На табуретке стоял алюминиевый таз, на кровати морщилась получистая постель, которая ещё, казалось, дышала теплом. Горела тусклая электрическая лампочка.

Из нескольких комнат выглядывали наспех причёсанные женщины сомнительных лет и приглашали зайти, но мы посчитали за лучшее убраться оттуда. Никакого привратника или хозяйки не было видно. Вероятно, это было заведение низшего разряда.

Из Галаца по каким-то делам пришлось съездить на два дня в Бухарест. Это был большой город с широкими улицами, напомнивший мне Харьков. Было много сходства в архитектуре ив самом облике этих городов.

Затем многих из нас отправили в Минск на курсы переподготовки. Ехали товарным эшелоном. Говорили, что на границе будет тщательный осмотр вещей, и я отдал свой «Вальтер» какому-то румыну за бутылку рома. Осмотра не было, и я до сих пор жалею это прекрасное оружие. В крыше нашего вагона мы проделали квадратную дырку и часто лежали и спали наверху пульмана, греясь на солнце. Погода была хорошая.

В Минске пробыли недолго. Жили в каких-то казармах, где в больших залах было установлено по сорок-пятьдесят топчанов, на которых мы спали. Днём ничего не делали, дожидаясь распределения. Но вместо этого нам всем дали месячный отпуск для поездки домой.

Забыл сказать, что через несколько дней, которые мы провели в казарме, стали пропадать то у одного, то у другого вещи. Все были с фронта, и никогда никому не приходило в голову что либо запирать и прятать. О воровстве не приходилось слышать. Бывало, что брали иногда без спроса чужие вещи, но их возвращали или говорили об этом, и дело в худшем случае оканчивалось руганью. А тут самое настоящее воровство. Не зная, на кого и думать, стали подозревать друг друга, и взаимоотношения натянулись.

Как-то вечером, когда уже начала одолевать дремота, мой товарищ Шацкий, лежавший рядом со мной, подскочил на постели и закричал: «Кто-то ползает под кроватями!». Все сразу проснулись. «Я только что начал дремать, – продолжал возбуждённо Шацкий, – как почудилось, что кто-то шуршит под кроватью. Потом щёлкнул замок чемодана, и тут я окончательно проснулся. Надо искать, он где-то здесь!»

Осмотрели всё под кроватями, и из самого дальнего угла без сопротивления выволокли одного из наших офицеров. Им оказался молоденький круглолицый лейтенант, которого все знали и который обычно ходил «под мухой», весело посвистывая и поглядывая на всех. Теперь он смотрел мрачно.

Его спросили, зачем он лазил под кроватями, зачем воровал вещи, но он молчал и вызывающе оглядывал нас. Кто-то крикнул: «Раз не хочет говорить, бей его, гада!»

Если бы он ответил, признался, попросил бы прощения, то история, возможно, окончилась бы тумаками для него и изгнанием из коллектива. Но тут нервы, натянутые предыдущими подозрениями, не выдержали. Кто-то разломал топчан, и те, которым достались ножки от него, начали бить вора по чему попало. Он повалился, захрипел, и изо рта пошла кровавая пена. Бить перестали, и, чтобы привести его в сознание, облили ведром воды. Он открыл глаза, но по-прежнему вызывающе молчал. Начали опять бить, но тут появился дежурный офицер с врачом из скорой помощи, в которую кто-то догадался позвонить, и прекратили побоище. Врач осмотрел избитого, и, когда его унесли на носилках, сказал нам: «Лучше бы его сразу убили!»

Получив отпуск, я съездил в Белгород, куда уже вернулась наша семья. Город был страшно разрушен, и я с трудом узнавал некоторые улицы. Родные жили в довоенной квартире. Бабушка Юля умерла за неделю до моего приезда. Смерть застала её в тот момент, когда она чистила картошку, и была лёгкой. Лишь это давало некоторое утешение.

По окончании отпуска я вернулся в Минск. Уезжал из Харькова, где меня провожали сестра с подругой. Билет достать было невозможно, и я ехал всю дорогу на крыше вагона. В то время на крышах вагонов путешествовало не меньше народа, чем внутри них. Я поставил впереди себя чемодан для защиты от ветра, привязал его и себя к вытяжной трубе и даже поспал несколько часов.

В Минске пробыли до середины ноября. На ноябрьские праздники некоторым из нас поручили отправиться в деревни и прочитать доклад на торжественном заседании. Я ходил километров за тридцать, прочитал доклад в какой-то избе, именуемой клубом, а ночевал в бедной избе. Меня всё время спрашивали о том, как будет строиться жизнь, и я в силу своих возможностей рисовал им картины будущего. На фоне того, что было, даже самая скромная фантазия казалась восхитительной.

Жилища белорусских крестьян в то время поражали своей нищетой. В избе стоял стол, скамейка, пара чугунов и на печке – куча тряпья. Тут же находилась и скотина.

Курсы ликвидировали, и меня направили в часть, находящуюся в военном городке на окраине города Борисова. Оттуда я ездил на четыре месяца в Восточную Пруссию со взводом отчаянных солдат для охраны топографического отряда, который производил там картографические работы. Это была весёлая и богатая впечатлениями поездка, во время которой я побывал в Варшаве и немного познакомился с Польшей. Жизнь в Борисове и поездка в Пруссию – тема для отдельного разговора.

В мае 1946 года меня отозвали в Борисов, так как нашу часть расформировали и меня направили в Гомель на должность помощника третьей части горвоенкомата. Начальником был капитан Ерошкин – худощавый человек с добрым удлинённым лицом.

В июле начали говорить, что те военнослужащие, которые имеют среднее образование и хотят поступать в институт, могут подавать заявление об увольнении. Я это сделал, и через пару недель меня вызвали в отдел кадров военного округа. Ерошкин не верил, что меня демобилизуют, но в округе какой-то подполковник ещё раз спросил меня о моём желании и, когда я его подтвердил, ни слова больше не сказав, подписал мой рапорт.

Через десять дней в военкомат пришёл приказ о моей демобилизации, и мой начальник пригласил меня к себе, где мы провели последний вечер за бутылкой водки. Он всё время сокрушался о том, что мне следовало бы ещё послужить.

На другой день, в конце августа, я уехал из Гомеля домой, попрощавшись с товарищами и с Марийкой, которая работала у нас в военкомате и с которой мы немного дружили. Ехал я в этот раз внутри плацкартного вагона.