Венгрия

В Венгрию мы пришли поздней осенью, когда уже начинал выпадать снег. Наша часть медленно перемещалась к фронту, задерживаясь по несколько дней в сёлах.

Венгерские сёла впечатляли добротностью своих построек и хозяйств. Постройки были хорошо огорожены, с высокими воротами и крепкими запорами. Дворы были мощёные. Как правило, жилой дом находился справа от входа во двор. К нему примыкали различные строения, где выполнялись хозяйственные работы. Непременной принадлежностью их была коптильня. Это просторная комната с печкой, которая разделялась перегородкой, спускавшейся от потолка до высоты человеческого роста. За этой перегородкой висели копчёное мясо, окорока, куски сала, колбасы и прочие деликатесы. На полках в изобилии стояли банки с маринованным сладким перцем, до которого венгры, как и все южные народы, были большие охотники.

Но таких домов с жителями было мало, и многие оказывались пустыми, с вывезенным и закопанным добром. Его порой находили предприимчивые солдаты, но материя уже была тронута тлением, а более ценного в этих кладах не находилось.

С левой стороны двора располагались конюшни, сенники, а с противоположной стороны от входа во двор были ворота, открывавшиеся в сад и огород.

В небольших сёлах дома располагались в один ряд по обоим сторонам дороги. В больших было несколько улиц, в центре находилась площадь, на которую выходили церковь и управа, нечто вроде нашего сельсовета.

В одно из таких сёл, которое называлось Сонто, мы пришли после длинного ночного перехода. Солдат быстро распределили по домам сами отделённые, Африкян нашёл себе богатую квартиру, а мой ординарец долго мыкался на каких-то задворках. Наконец, он появился с расстроенным лицом и сказал, что все дома закрыты.

«В один только достучался, вышла бабка, но всё плачет и бормочет, что у неё нельзя остановиться».

Однако делать было нечего, и мы расположились в этом доме, несмотря на «охи» и «ахи» бабки.

Я не стал занимать парадные комнаты дома, чтобы не стеснять хозяйку, и устроился в летней пристройке, которая отапливалась.

Прожили мы здесь больше недели. Занимались необременительными занятиями, приводили себя в порядок. Истопили общественную баню и дали возможность солдатам помыться и попариться в своё удовольствие.

Мы с товарищами это сделали раньше и теперь прохлаждались во дворе. После нас зашёл мой взвод с сержантами. Обратно долго никто не появлялся, а изнутри стал проникать всё усиливающийся шум голосов и пение. Наконец, дверь бани отворилась, и в клубе пара, образовавшемся в холодном воздухе, показался Гребёнкин в шинели, накинутой на голое тело, и босой. В одной руке он держал кружку, а другой тащил по полу большую оплетённую бутыль с вином и предлагал выпить за общее здравие. Нам стоило больших трудов потом развести солдат по домам.

Там, где я остановился, два дня было тихо и безлюдно, только бабушка иногда молча проходила по двору. На третий день мне показалось, что ещё лёгкая тень мелькает в тёмных уголках двора, когда я вечером вернулся с занятий. И на следующий день, когда я в сумерках короткого осеннего дня пришёл домой, Фрунза таинственно сообщил мне. Что «… хозяйка ждёт меня к себе».

Я удивился и, приведя себя в порядок, отправился в парадную половинку дома. Открыв дверь, я увидел накрытый скатертью стол, на котором стояла кастрюля с супом и лежали хлеб, брынза, копчёное мясо и над всем этим возвышалась бутыль с вином. За столом сидела бабушка в праздничной одежде и рядом с ней пристроилась девочка лет шестнадцати, в белом платье, фартуке с цветочками и с косами, уложенными кольцом на голове.

Хозяйка пригласила меня к столу, и мы поужинали, обмениваясь замечаниями, насколько это возможно между людьми, совершенно не понимающими друг друга.

Затем так и повелось. Я приезжал вечером, отдавал коня и снаряжение Фрунзе, умывался, и он говорил, «…меня ждут». Днём, когда я обедал, девочка Марийка уже не пряталась от меня и быстро пробегала мимо, опустив глаза и хлопая шлёпанцами без пяток. Бабушка спокойно делала свои дела и лицо у неё было не печальное.

Через неделю утром нас подняли по тревоге, и мы быстро собрались в путь. Бабушка с соседкой вышла нас проводить, что-то сказала на прощание и перекрестила меня.

И, когда я уже поднял ногу к стремени, из калитки выскочила Марийка, сунула мне в руку карточку и быстро унеслась обратно. Это была фотография в рост, где она стоит в той же одежде, в которой сидела за столом, смиренно сложив руки на животе.

Эту единственную карточку военных лет я сохранил до сих пор, как реликвию. На обороте было написано карандашом, что «… будет помнить меня и ждать после войны».

К сожалению, встреча не состоялась. В июле 1945 года мы возвращались на Родину, ночью походным маршем прошли через Сонто, и я не смог навестить своё старое жильё.

Сейчас я смотрю на эту карточку, и мне всё больше и больше хочется узнать, как сложилась судьба Марийки.

Через несколько переходов, пройдя города Печи и Капошвар, мы пришли в район города Надь-Байом. Тихой, тёмной и холодной ночью мы увидели немецкие ракеты, услышали далёкую стрельбу и после нескольких часов хождений заняли прореху в обороне. И потом всю зиму мы затыкали эти прорехи, ведя бои местного значения, как их именовали в сводках Совинформбюро.

Сперва мы расположились на опушке леса перед ложбиной, по которой протекал небольшой ручеёк. На возвышенности за этой ложбиной был немецкий ДЗОТ, который мы пытались взять в течение нескольких дней, не имея ни одного орудия. Надо ли говорить, что все эти попытки были безрезультатны и мы напрасно теряли людей. Было у нас в роте трое братьев-молдаван по фамилии Полищук; младший – невысокого роста, быстрый в движениях, с франтоватыми усиками, выполнял обязанности пулемётчика.

На третий день наших наступлений уже в темноте вернулись солдаты и сказали, что младший брат убит недалеко от немецкого ДЗОТа. Старший из братьев сейчас же исчез и к полуночи принёс тело, которое положил на опушке леса. Всё это мне рассказали позже, после того, как я, закурив, присел в темноте на какой-то предмет, оказавшийся трупом Полищука.

Через несколько дней мы переместились правее. Хозяйственные расположились в двух сёлах, находящихся по дороге, ведущей в Надь-Байом, в пяти-шести километрах от него. Мы же пытались овладеть этим городком, не имея достаточной огневой поддержки. Как потом стало ясно, нам и не ставилась эта цель. Основное сражение шло севернее озера Балатон, в районе Будапешта. Мы же выполняли вспомогательную роль и должны были отвлекать часть немецких сил на юг.

Наши части не имели сплошной линии фронта. Немцы тоже имели основные опорные пункты в городах и сёлах, и в дополнение – подвижные механизированные отряды. При необходимости они перебрасывались в опасное место. Разумеется, что немцы заранее выбрали удобное место для своей обороны. Мы же вынуждены были выбирать наиболее возвышенные места, занятые виноградниками на увлажнённой низменности. Здесь можно было вырыть окопы в полный рост. В остальных же местах удавалось снять земли лишь на пол-метра, и затем показывалась вода. Поэтому землянка более чем наполовину возвышалась над поверхностью земли, и её необходимо было маскировать.

Подобная землянка представляла из себя холм земли размером 2х2.5 метра, расположенный где-нибудь в кустах. Попасть в неё можно было ползком, откинув плащ-палатку, которой был занавешен вход. В углу горела керосиновая или сальная коптилка. Пол был устлан соломой, покрытой одеялом или брезентом. По периметру располагались солдатские вещи в порядке, зависящем от привычек хозяев жилища. Коптилка горела непрерывно и часто делала лица солдат похожими на негритянские.

В одну из таких землянок я попал как-то ночью, пройдя пару километров по полю сквозь снежную метель. В ней сидел солдат и играл на гармошке известную в настоящее время «Землянку», которую я тогда услышал впервые. Поэтому для меня эта песня не является чем-то абстрактным, а связана с реальной действительностью.

Что из себя представляли бои местного значения, которые мы вели, видно из следующего описания.

Как я уже говорил, мы демонстрировали попытки овладеть Надь-Байомом, проводя операции в лоб городу и с левой стороны его. Если и удавалось подобраться близко к немецкой обороне, то вскоре подходили немецкие танки, и наша пехота откатывалась назад. Были у нас и противотанковые орудия, но они стояли далеко от передовой и не делали ни одного выстрела.

И однажды ночью наша рота попробовала оседлать дорогу, отходящую влево от города и идущую параллельно фронту. В ночной тишине мы подошли к этой дороге, которая была уже на немецкой территории. Возможно, там и были немецкие дозоры, но они без шума удалились.

Вдоль дороги шла посадка деревьев, не позволявшая видеть, что делается по другую её сторону. Видимость затруднял ещё бугор, по которому она проходила.

Мы выкопали себе отдельные окопчики, а сапёры взорвали мостик через ручей, что в условиях зимы не принесло никакой пользы.

Рассвело, но немцы признаков жизни не подавали. Правее нас к нашей прежней обороне и уже немного позади вытянулся язык мелкого леса. С конца его, метрах в трёхстах от нас, иногда строчил пулемёт, посылая трассирующие пули правее нас, которые в утренних сумерках были хорошо видны. И вдруг рядом с пулемётом встал немец в рост и, прислонившись к дереву, стал смотреть по направлению стрельбы.

Рядом со мной был солдат со снайперской винтовкой. Я взял её и посмотрел в прицел. В перекрестии прицела были видны даже пуговицы на шинели фрица. Затаив дыхание, я нажал спуск и, подняв голову от винтовки, увидел, как немец падает. Спустя минут десять двое немцев унесли в лес третьего, перебинтованного по груди.

Часам к двенадцати раздался шум моторов и голосов по другую сторону дороги. Было слышно, как немцы сгрудились там, но, очевидно, не решались показаться. И вдруг на бугор вылетела их жёлтая самоходка, остановившись метрах в тридцати от первого окопчика. По ней резанули из пулемёта, но это было бесполезно.

Самоходка выпустила снаряд в первый окопчик, из него полетели клочья, а она продвинулась к следующему. И так повторилось несколько раз, пока не настала моя очередь, выбив окопчик передо мной. Она подняла пушку, которая посмотрела прямо мне в глаза. Я моментально сложился на дне окопа, и снаряд, свистнув надо мной, разорвался позади. Не желая больше искушать судьбу, я вылетел из окопа, как из катапульты, и увидел, что наши драпают за канаву, и моментально оказался около неё, спрятавшись за толстое дерево, росшее на её краю. Но фриц, очевидно, не желал отпускать свою жертву и пустил снаряд под корень дерева.

Взрывом меня перебросило через канаву, избавив от необходимости перелезать через неё, и я, уже ничего не слыша, вместе с остальными побрёл на прежние позиции. По сторонам возникали разрывы, пули чиркали по снегу, оставляя после себя длинные бороздки, но, казалось, что это к тебе уже не имеет отношения. На пути попалась противотанковая пушка на позиции, с которой была видна немецкая самоходка, но пушка так и не сделала ни одного выстрела.

У меня оказалась лёгкая контузия, несколько мелких осколков застряло в коже правого виска, и я три дня пролежал в санбате, отдыхая от всяких передряг.

Одну из подобных операций провела штрафная рота, которую прислали специально для этой цели. Я видел, как штрафники шли с бодрым настроением и с желанием «задать немцу перца».

Накануне Африкяна назначили командиром батальона, а на его место пришёл высокий спокойный старший лейтенант с интеллигентным лицом.

К вечеру нам объяснили задачу. Штрафники должны были наступать на рассвете с холма левее нас, по которому проходила линия нашей обороны. Должна была быть, как нам объяснили, артподготовка, и, когда штрафники займут первые немецкие позиции, мы должны были следовать за ними со своего расположения.

Ночью, при полной луне, офицеров собрали в траншее на стороне холма, обращённой к немцам, и, объяснив задачу, отпустили. Нужно было пройти по траншее вокруг холма и уже на противоположной стороне его безопасно выбраться наружу. Но никому не хотелось петлять по траншее, а кое-кому, наверное, хотелось показаться смелым, поэтому, выбравшись из траншеи, все кучей пошли вдоль бруствера.

Я немного отстал. Ночь была на диво тихая и светлая. Полная луна высвечивала каждую травинку, ещё не занесённую снегом. Холодные искорки света переливались на снегу. И внезапно весь воздух наполнился звоном пуль. Все свалились за бруствер, я подполз к ним и услышал, как новый командир роты хрипит. Ему расстегнули шинель на груди, хотели посмотреть в чём дело, но он тут же кончился.

Остальные спрыгнули в траншею и пошли по ней, а Дёмин, то ли в панике, то ли желая сократить себе путь, бросился бежать через холм к батальонной землянке, которая находилась по ту сторону его. Вслед ему немецкий пулемёт прострочил ещё раз. Когда мы подошли к этой землянке, обогнув холм, его усаживали в повозку, которую срочно вызвали из санбата. Пуля попала ему в живот, и на другой день он умер в санбате.

Вот так, иногда из-за глупой самонадеянности, люди бессмысленно расставались с жизнью.

Незадолго до рассвета раза четыре ударила наша пушка, что должно было обозначать артподготовку. Луна ярко светила со стороны леса, по краю которого проходила немецкая оборона и который казался отвесной чёрной стеной. К этой стене штрафникам удалось подойти метров на сто пятьдесят, и затем они были вынуждены залечь в неглубокий снег. Пулемёты не давали возможности подняться, и весь день немецкие снайперы расстреливали шевелящиеся фигуры. Лишь в вечерних сумерках трое, оставшиеся в живых от роты, возвратились полуобмороженные. Мы же так и не получили приказа тронуться с места.

Так, то ли сознательно, то ли от тупости определённых лиц, погубили сотню людей, которые были готовы на всё и при соответствующей поддержке могли бы овладеть проклятым городишком, около которого мы толклись всю зиму.

После таких операций наше командование успокоилось и оставило попытки пробить дырку в немецкой обороне. Немцы со своей стороны, нас тоже не тревожили, и началось мирное «сосуществование».

Наш батальон перевели километра на два левее и расположили недалеко от места первой встречи с немцами. Заняли мы возвышенность, тянущуюся вдоль леса, где проходила немецкая оборона в полукилометре от него. Место было удобное, к лесу спускалось ровное поле, и впереди всё хорошо просматривалось.

После долгих мытарств началась осёдлая жизнь. Выкопали хорошие окопы, ходы сообщения по фронту и в тыл. Сделали землянки, так же, как и окопы, в полный рост. Вход в землянку с накатом в несколько брёвен был из траншеи. Днём спали, оставляя несколько дежурных. Позже, правда, так привыкли к спокойствию, что дежурные засыпали на своих местах и можно было пройти по всей обороне, не увидев никого бодрствующим.

С наступлением темноты оборона оживала. Приезжала кухня, начинались разговоры, хождения. Повар разливал черпаком суп, накладывал второе и отмерял водку. Приносили письма. К рассвету снова всё затихало.

До деревни, где расположился штаб батальона, было километра четыре. В неё приходилось наведываться по разным делам. Как-то разболелись зубы, и я прожил там с неделю, в доме с другими офицерами, которые находились на отдыхе или в запасе. Предавались воспоминаниям, играли в карты, выигрывая или проигрывая венгерские деньги, которые в изобилии выпускали наши власти и которые не имели никакой стоимости. А так им находилось хоть какое-то применение. Позже в штабе дивизии, ещё дальше от передовой, организовали курсы повышения квалификации, куда по очереди посылали всех офицеров. Там тоже пришлось пожить дней десять, в спокойной обстановке. Правда, иногда и сюда залетали шальные снаряды, но в целом жили спокойно.

В выходной день, который пришёлся на этот период, я отправился в гости к своим товарищам в первую деревню. Встретили радостно и, так как это уже было событием, устроили товарищеский ужин. Я запомнил, как мне дали очередную кружку вина…, и проснулся одетым на своей постели. Товарищи рассказали, что для меня вечер прошёл нормально, и, когда стемнело, то меня проводили до околицы, и я отправился домой сквозь начинающуюся метель. Дома же мне сообщили, что какие-то два солдата доставили меня на место около полуночи, предварительно справившись: «Здесь ли живёт лейтенант с усиками?» Что было в этот промежуток времени, я так и не узнал.

1945 год встретили с товарищами в деревне, где размещался штаб батальона. Во дворе нашего дома стояла 150-миллиметровая пушка. Около двенадцати ночи около неё стали возиться артиллеристы, повесили фонарик на дерево и стали куда-то наводить пушку. Когда мы уселись за стол и провозгласили тост, а часы показали двенадцать, все стёкла в доме разом вылетели и в грудь ударила тугая волна воздуха. Это пушка поздравила фрицев с Новым годом. И потом, выйдя на улицу, мы минут пять наблюдали всполохи выстрелов пушек и следы трассирующих снарядов, уходившие в сторону передовой. Это был новогодний салют, на который немцы ответили молчанием.

Так проходило время. Значительную часть его проводили на передовой, но выпадали и периоды, подобные описанным выше, проходившие в относительном тылу. Понятие это было действительно относительным, так как в этот тыл свободно долетали снаряды и даже посвистывали пули на излёте. Но и несмотря на это, казалось, что война уже где-то далеко-далеко. В эти периоды посылалась подмена из резерва офицеров, который имелся в полку.

Однако война приближалась. К концу февраля стали ходить слухи о готовящемся наступлении немцев. У нас этому не особенно верили, но усилили внимание и подготовили ещё два рубежа обороны. И ранним туманим утром, когда я ночевал в деревне, нас разбудила стрельба. Наскоро одевшись, мы выскочили на улицу и увидели повозки и людей, несущиеся по деревне в сторону от передовой. Подхваченные общим потоком, мы выбежали на околицу, и тут я вспомнил, что все мои вещи остались в дому. Я бросился обратно по уже безлюдной улице, но наткнулся на ворох немецких пуль, и, прячась за домами, вернулся на околицу. Здесь скопились люди и повозки, стоял подковой миномёт, и я, стоя позади него, несколько минут наблюдал, как мины, вылетая из ствола, несутся вверх и скрываются в низких облаках. Затем поймал лошадь под седлом и вместе со всеми переправились километра за два в село, где находился штаб полка. По краю этого села проходила одна из наших линий обороны, где уже стояли пушки и пулемёты. Немцы полдня пытались пробиться через неё, но сделать этого уже не смогли.

Стояла тут же батарея стомиллиметровых белых немецких пушек, из которых их новые хозяева – болгары, вели беглый огонь. Надо сказать, что мы всё время действовали на стыке с болгарами, и даже кое с кем были знакомы. Артиллеристы действовали чётко и охотно позволили мне пострелять из одного орудия. Интересно, что у этих пушек спусковой рычаг находился внизу, и на него приходилось нажимать ногой. Позже подошёл командир и сказал, что батарее объявили благодарность за отличную стрельбу.

К вечеру всё стихло, и немцы больше здесь не пытались продвинуться, пройдя за день километров пять. По-моему это направление было для них второстепенным, потому что в другом, по направлению к Дунаю, они пробивались ещё несколько дней.

Наш полк собрали и отправили на это направление. Передовая траншея нашей обороны в этом месте проходила по возвышенности между лесами. Мы сперва расположились в километре от неё, ожидая дальнейших распоряжений. Немцы несколько раз возобновляли атаки. Тогда их снаряды хаотично рвались по всей площади, и с передовой доносились звуки ожесточённой стрельбы. Обычно через несколько минут появлялись наши штурмовики, а из укрытий, находившихся недалеко от нас, выезжали пять «Катюш» и, ставши веером, выпускали свои ракеты, которые с оглушительным шипением уносились к немцам. Раздавался глухой рокот, земля мелко вздрагивала, и вся стрельба сразу заканчивалась.

К вечеру мы заняли оборону по краю леса, который был изрыт глубокими траншеями и ходами сообщения. Немцы вели миномётный, осыпая осколками землю. Поэтому приходилось опускать голову пониже и прислушиваться к шелесту мин, чтобы не опоздать пригнуться. Недалеко от опушки леса стояли четыре наших самоходки, полузакопанные в землю. В них сидели солдаты, внимательно следившие за местностью впереди. Слева по направлению к немцам шла дорога с небольшими посадками деревьев по обеим её сторонам. В них догорали два немецких танка.

Но нам не пришлось здесь расположиться основательно, так как под утро полк перевели на новое место, много левее того, где располагались зимой. Здесь была подготовлена оборона, и мы прочно расположились на новом месте. Немцы тут вели себя спокойно, и мы отдохнули, пополнили убытки.

Вскоре весна вступила в свои права. Стало сухо, тепло, всё зазеленело. Наши начали готовиться к наступлению. Стали понемногу появляться новые пушки, танки, тылы оживились. За несколько дней до начала операции появились наблюдатели с различными приборами и контролировали редкую стрельбу пристрелочных орудий. Стояла тихая солнечная погода, и интересно было наблюдать, когда за гулким ударом в глубине нашей обороны раздавался свист снаряда, удалявшегося в немецкую сторону, и в ярком синем небе распускалось белое облачко разрыва.

Утром в день наступления нас отвели с передовой и расположили на отдых в лесу. И я до сих пор не могу отделаться от впечатления, что тогда играло радио и передавали «Вальс в прифронтовом лесу, хотя в то время я не обратил на это внимания. Только лес был не осенний, а начинающий зеленеть. Солдаты спали, мылись, писали письма, а командиров днём собрали и вывели на передовую, объяснив и показав задачу.

От траншеи, откуда наш батальон должен был наступать, шла в сторону немцев пологая лощина, на противоположной стороне которой находилась немецкая оборона. Под утро должны были дать небольшую артподготовку, и после неё нам предстояло занять траншею немцев, совершив разведку боем. А после этого должно было начаться общее наступление.

Ночью мы расположились в траншее и часа в три утра замелькали вспышки за нашей спиной, завыли снаряды над головой, и местность впереди вздыбилась от разрывов. Минут через пятнадцать стена разрывов стала удаляться, и мы, подходя к ней почти вплотную, сперва с опаской, а затем смелее, пошли вперёд. Ощущение не из приятных, когда снаряды почти задевают за голову и осколки жужжат, как пчёлы, во всех направлениях. Однако всё обошлось благополучно, и только двух солдат легко ранило в ноги.

Внезапно всё стихло, и мы с криком «Ура!» свалились в полуразрушенную немецкую траншею, где было уже безлюдно. Кое-где при свете луны виднелись полузасыпанные немецкие трупы, но их было немного. То ли остальные успели унести, то ли немцы заблаговременно убрались в тыл, оставив лишь боевое охранение, мы не знали. Нас радовало то, что мы заняли немецкие позиции без единого выстрела. Только спустя минут десять немцы стали очень вяло потчевать нас снарядами, да из небольшого островка леса тявкал ротный миномёт, мины которого негромко рвались в русле ручья, текущего слева от нас. Вправо же тянулась пустая траншея, от неё шёл ход сообщения в сторону немцев. Я прошёл с двумя солдатами по ней метров двести, бросая вперёд гранаты, но дальше двигаться побоялись. С час мы отдыхали, наслаждаясь успехом, а потом вновь заговорили наши пушки, посылая свои гостинцы уже далеко вперёд. Даже разрывов их мы не видели и слышали только мощный гул от них. Больше часа работала эта молотилка, и когда на рассвете все наши части пошли вперёд, то километров пять шли без единого выстрела.

Первую деревню заняли после небольшого артиллерийского обстрела, ворвавшись в неё так же, как и в начале боя, за огневой завесой. И бывают же такие удивительные случаи! Когда мы уже бежали по деревне, какой-то наш миномётчик, очевидно, опоздал изменить прицел. Тяжёлая мина прошуршала надо мной и разорвалась метрах в сорока впереди и буквально у ног одного из моих солдат. Его подбросило взрывом. И он улетел в открытые ворота сарая, против которых в этот момент находился. Я забежал в этот сарай и с изумлением увидел этого солдата, который с растерянным лицом ощупывал и осматривал себя. Но на нём не было ни царапины, и только приходилось кричать ему на ухо, чтобы он услышал.

А иногда мина взрывалась метрах в ста от человека, и он падал мёртвым. Очевидно, кому как на роду написано!

На краю села находилась артиллерийская позиция немцев. На ней скособочились два искорёженных орудия, валялись разбитые ящики, и вся земля была покрыта свежими воронками от разрывов наших снарядов в метре друг от друга.

К вечеру этого дня встретили сопротивление в небольшом селе, находившемся на возвышенном месте и обнесённом со всех сторон садами. Расположились у железной дороги, к которой удалось подойти, пригнувшись, по небольшой ложбинке, так как на церковной колокольне стоял немецкий пулемёт и несколько человек из первой роты, которая шла по этому пути открыто, лежало мёртвыми. Подошли три самоходки и сбили эту колокольню вместе с пулемётом.

Уже на закате солнца появилось несколько наших танков, и все вместе выбили немцев из села.

Несколько раз приходилось задерживаться на подобных рубежах. Особенно упорно сопротивлялись под Надь-Канижей. Здесь ими была возведена прочная оборона с глубокими траншеями и дотами. Мы подошли к ней во второй половине дня и дальше продвинуться не смогли. Ночь прошла беспокойно. Немцы систематически открывали огонь по всей площади. Я в темноте вылез из окопа, чтобы пройтись по своему взводу, и в этот момент засвистели мины. Пришлось броситься в окоп под грохот разрывов, но ещё на лету меня довольно чувствительно стукнуло какой-то палкой по спине и затем накрыло забором. Пришлось быть осторожнее.

Всю ночь подходили наши танки и подъезжали орудия. После восхода солнца вся эта техника заработала.

Немецкая оборона проходила за низиной по краю почти полностью разрушенного села. Перед ней были проволочные заграждения, позади начинался лес. От разрывов вся противоположная сторона низины закрылась чёрным дымом, который потом начал краснеть от кирпичной пыли. По правому флангу немцев ударили из «Ванюш», и многопудовые головешки сделали месиво из живой и мёртвой материи. К сожалению, один залп пришёлся по нашим окопам, и там погиб мой товарищ – лейтенант Тулупов.

К концу артподготовки танки выдвинулись из села, пошли вперёд, стреляя на ходу, и немецкую оборону преодолели свободно. Пробежав их первую линию обороны, мы углубились в лес и сейчас же наткнулись на выход из большого немецкого убежища, вделанного в холм. В метре от этого входа лежало четыре немецких солдата друг на друге. Свежая кровь струилась по их головам, и ярко-красные струйки её с верхних солдат стекали, переливаясь в лучах утреннего солнца, на лицо и шею нижнего немца. Осмотревшись, я понял, что они кучкой выскочили из убежища, но удачно пущенная мина кем-то из наших миномётчиков разорвалась на дереве около их голов. Картина эта прочно врезалась в память, и я с тех пор стал особенно следить за тем, чтобы во время обстрела солдаты не собирались вместе.

Места, по которым нам пришлось проходить, были заминированы. Один наш танк подорвался на моих глазах, но потерял лишь гусеницу. Другой погиб вместе с экипажем.

Около дороги, вдоль которой мы шли, лежали две огромные пушки со взорванными лафетами и такими длинными стволами, каких мне ещё не приходилось видеть. Очевидно, немцы их не смогла увезти. За следующей полосой леса нас остановили пулемёты и немецкая самоходка. В лесу было обширное немецкое убежище с двумя выходами. Через них сновали наши солдаты, но я, зная, что немцы контролируют эти места, не стал задерживаться со своим взводом, и мы расположились на опушке леса. Уже были готовы у нас окопчики, когда в высоте тонко пропела мина с немецкой стороны. Надо оговориться, что в то время маленькой сапёрной лопаткой в несколько минут делался хороший окопчик для лежащего человека, да ещё в твёрдом грунте. Сейчас вряд ли я справился бы с этой задачей так же быстро.

Мина разорвалась в лесу и, судя по направлению, около выхода из убежища. И сейчас же раздался ужасный протяжный крик, который, не смолкая ни на секунду, нёсся от места разрыва. Мне не приходилось слышать ни до этого, ни после, чтобы человек так страшно кричал. Такие звуки, наверное, может издавать только насмерть раненное животное.

Немецкая самоходка била по выходящей из леса дороге и чёрные клубы разрывов вспыхивали правее от нас.

Вскоре через лес пробрались наши танки, выставили свои башни из-за пригорка, открыли огонь из пушек и пулемётов, и уже в темноте мы двинулись дальше. А немецкую самоходку я увидел на обратном пути. Она печально стояла рядом с дорогой, и дырка зияла на её боку.

Надь-Канижу наши части обошли, и мы вошли в неё без особого сопротивления утром следующего дня. За городом нас приостановил небольшой заслон, который был легко сбит, и после этого немецкие части, которые были против нас, ушли за реку Мур, оставив нам левобережье свободным. И наша часть, уже не встречая сопротивления, пошла по левому берегу реки вверх по течению и скоро перешла границу Австрии.

Венгрия была позади. Воспоминания о ней остались противоречивыми. Были и спокойные периоды, были и нудные, бесконечные бои, оставившие гнетущее воспоминание. Многих товарищей потеряли мы на венгерской земле.

Венгерские сёла были безлюдны, жители попадались очень редко. Все они держались настороженно и не пускались в разговоры. Они или прятались где-то, или переселились в другие места.

Война шла к концу, но многим ещё не удалось дождаться её окончания. Среди них были и те, с которыми шли от самой нашей границы.