Югославия
На юго-западе Румынии есть прибрежный город Турну-Северин. На противоположном берегу Дуная раскинулся югославский городок Кладово. Он лежит как бы на дне мешка, образованного глубокой излучиной Дуная, и раскрывающегося в сторону Югославии. В пятидесяти километрах ниже по течению находится город Неготин.
Названия Турну-Северина и Кладово часто попадались мне в различных военных мемуарах. В своей книге «Дунайские были» И. Лапоногов пишет:
«Вот Радуевац, небольшой югославский городок… Накануне здесь высадилась десантная группа автоматчиков. Но начались бои на правом берегу Дуная за несколько дней до этого, и не здесь, а километрах в тридцати отсюда, в дунайской излучине напротив Турну-Северина. В этом районе ещё в конце сентября Дунай форсировали стрелковые части нашего соседа – 2-го Украинского фронта… Молодой советский лейтенант Клоков… у Турну-Северина глубокой ночью переправился со своим взводом автоматчиков через Дунай и отбил у гитлеровцев первый небольшой клочок земли, ставший потом Задунайским плацдармом.»
Константин Симонов в книге «Разные дни войны» написал: «На плацдарме в районе Кладово шли ожесточённые бои с контратаковавшими немцами. В наших частях мы побывали, но обстановка складывалась так, что перспектива соединения с действующими в тылу у немцев югославами здесь, на этом участке, пока отодвигалась».
Не берусь судить, насколько всё верно здесь сказано, так как с позиции командира стрелкового взвода не много видно. В своих записях, сделанных по свежей памяти в 1945 году, я старался подробно изобразить события, свидетелем и участником которых оказался в Югославии.
Итак, возвращаюсь к тому моменту, когда мы погрузились на баржи и благополучно переплыли Дунай, оказавшись в югославском Кладово, в котором немцев не было. Много приходилось слышать до этого о сербах, об их партизанах и об их гостеприимстве. Однако действительность превзошла все представления.
Берег был покрыт разноцветной толпой с цветами. Всё население города было тут от малого до старого. Кричали, махали руками, бросали цветы навстречу. Тут же был и самодеятельный оркестр, игравший во весь дух, и, что мне показалось удивительным и радостным, какую-то русскую песню. Это было больше, чем праздник, это было счастье. Едва катер причалил баржу к берегу, как сербы полезли на палубу, стащили нас на берег, обнимали, что-то кричали, смеясь, передавали друг другу и целовали. Разгружать баржи нам не пришлось, точнее, нам не дали этого сделать – стащили на берег сами за десять минут.
Всё это было чудесно, но надо было и догонять немца. Кое-как старшие офицеры собрали младших, младшие – солдат, и все тронулись через город к горам. Это была нелёгкая задача, равносильная прорыву обороны противника средней трудности. Собирали солдат – их утаскивали в дома и угощали всем, что было. Офицеры старались не поддаваться, но это было нелегко. Такие родные люди и такие хорошенькие девушки, которые кричали нам, бросали цветы и звали к себе.
Дома, в России, нас встречали, как родных, исполнивших свой долг. Там мы сделали то, что было нам положено: освободить свою Родину и народ от врагов. Для сербов мы всё же были чужими людьми и Югославия не наша родина. Но прошли сотни километров от своих границ сквозь смерть и огонь, чтобы помочь героическому народу сделать то, что и у себя на родине. Поэтому они и встречали нас с чувством двойной благодарности.
Через несколько часов наше войско выбралось на окраину города, где был восстановлен походный порядок, и погнали лошадей вдоль Дуная на юго-восток, вниз по течению реки. Где-то впереди нам навстречу шёл Третий Украинский фронт, и командование хотело соединиться с ним поскорее. Но действительность не оправдала надежд, которые строились на непроверенных и шатких основаниях. Немного виноваты тут были и сербы. В пылу восторга им море казалось по колено, и они уверяли, что, стоит нам показаться, как «фриц» даст такого стрекача, что догнать его будет нелегко.
Под вечер уставших лошадей остановили в небольшом селении, протянувшемся вдоль дороги двумя рядами домов, разместились по дворам и расположились на ночь. Всё стихло, но спать не хотелось. Всё ещё не улеглись впечатления от недавней встречи. Крики на улице привлекли моё внимание, и я вышел узнать, в чём дело.
Две женщины шли по улице, держа под руки, как мне показалось, старуху с растрёпанными длинными волосами и взглядом безумной. Она кричала, плакала и смеялась, и беспомощно перебирала ногами, вися на руках своих спутниц. Я спросил мужчину, шедшего за ними, в чём дело. У сербов язык сходен с нашим украинским, так что понимать основное было возможно.
«Сегодня утром немцы поймали и убили двух сыновей этой женщины. Проклятые, что они делают с нашим народом!» – он махнул рукой и пошёл дальше. У меня сердце сжалось при виде такого горя, граничащего с безумием. Лучше бы её убили саму.
Повернувшись, чтобы идти домой, я заметил у забора Столбова. Это был командир второго взвода. Он держался более самостоятельно, чем остальные офицеры, и не принимал участия в делах, которые в свободное время были по душе мне и Африкяну. Но он был прекрасным товарищем, за что его любили мы и уважали солдаты. Ходил он вперевалку, слегка прихрамывая. «Проклятые немцы, – сказал он, – пока жив, буду их уничтожать!» Если бы он знал, что жить ему осталось двадцать часов!
Выспаться в эту ночь не удалось. Перед рассветом тронулись дальше. Когда солнце стояло уже высоко, въехали в городок Брза-Паланка, расположенный между гор и остановились на часок. Здесь обстановка была более тревожная, хотя никаких видимых причин для этого не было. Народа на улицах было мало, преимущественно женщины и старики. Но и они умудрились снабдить всех нас вином, орехами и яблоками. Здесь немцы были сегодня ночью. По рассказам жителей они находились километрах в десяти отсюда.
Наше командование считало, что это небольшой отряд немцев человек в сто пятьдесят, не знающий, что ему предпринять. И с отчаянной беззаботностью и смелостью ринулись мы на эту группу, думая в один миг стереть её с лица земли.
Наш полк двинулся по берегу Дуная. «Восьмёрка» (второй полк дивизии) пошёл право прочёсывать горы, а «нулёвка» (третий полк) шёл сзади в охранении тыла вместе с артполком. Мы с Гребёнкиным ехали в одной повозке, любуясь чудесной природой Югославии. Дорога вилась по берегу Дуная, огибая сопки и подходя к самой воде. Справа, в полукилометре, начинались невысокие горы, густо поросшие лесом и рассечённые лощинами, выходившими перпендикулярно к берегу. Кое-где были видны красные черепичные крыши и сады. Противоположный берег реки был низменный и зелёный от болот и кустарников и без признаков жилья. Дунай полукилометровой голубой лентой уходил вдаль, и солнце отражалось и искрилось в мелкой зыби. Ветра почти не было, и всё было так тихо и прекрасно, словно природа отдыхала, любуясь своей красотой. Не хотелось ни говорить, ни думать, а только смотреть и любоваться.
«Ну, Алексей Фёдорович, у нас всё в порядке?» – спросил я его.
«Всё. Я всем наказал приготовиться, – он засмеялся хриплым смехом, характерным для него. – Встретимся, повоюем. А пока потянем по глоточку!»
Он расстегнул фляжку, которой не было равной в полку, отвинтил пробку и подал мне. Но приложиться не удалось. Впереди затрещал пулемёт. Все навострили уши, и тут же наша колонна остановилась. Пронеслась команда «К бою!» Особенно засуетились солдаты, которые впервые встречались с противником. Смешно было смотреть, как они собирали с повозок своё барахло, желая захватить его с собой. Но Гребёнкин распорядился брать только шинели, оружие и боеприпасы, да немного еды, и им пришлось подчиниться.
С полчаса топтались, не зная, что предпринять. Затем прискакал наш начальник штаба батальона – кривоногий и быстрый Полоз – и приказал развернуться вправо и наступать вдоль реки. Я спросил его, в чём дело, но и он толком не знал.
Цепью поднялись на берег реки и залегли. Сзади миномётчики поставили свои трубы и палили для острастки в белый свет. Пули уже щёлкали над головами, но кусты делали нас невидимыми для противника.
Прибежал связной от Африкяна, и я пошёл к нему. За мной подошли Столбов и Берёзин. Африкян дал кое-какие указания, советы, поговорили.
«Только не лезьте без ума вперёд! – сказал он. – А ты, Коноров, смотри у меня!» Африкян всегда считал необходимым сделать мне отдельное предупреждение, справедливо считая меня самым молодым и глупым своим офицером.
Время ещё оставалось, и я обошёл своих солдат. Настроение было весёлое, и всем не терпелось двигаться дальше. После ракеты все завыли на разные голоса и ринулись вперёд, кубарем катясь в лощину. Сразу стихла стрельба, только из домика, стоящего впереди, пронеслись автоматные очереди и оборвались.
«Ты не отставай от меня ни на шаг, – предупредил я Фрунзу, который был около меня и тащил всё, что мог захватить, – бросил бы ты всё лишнее!» И я покосился на его огромный вещмешок. Карманы оттопыривались от гранат. Пробегая мимо домика, он швырнул одну из них в окно и, очень довольный, продолжал свой путь.
С гиками выскочили на следующий гребень, спустились вниз, и на поле немецкий пулемёт положил нас в кукурузу, которая и спасла многих. Сквозь стебли растений было видно, как из окопа на кургане с деревом высунулась чёрная фигура и опять спряталась. С этого места и строчил пулемёт.
После минуты растерянности всем стало совестно за бездеятельность. Многие солдаты были вооружены автоматическим оружием, и их огонь буквально накрыл сопку, которая стала чёрной и задымилась от пыли. Через минуту мы уже были на ней. Наверху пули снова заставили нас пригнуться. Перед нами находилась глубокая лощина, заросшая кустарником, и на противоположной стороне её, на краю пшеничного поля, копошились какие-то чёрные фигуры. Опять весь огонь дали на них, перевалили лощину и остановились на том месте, где был противник. Валялись брошенный пулемёт и гранаты, окровавленная одежда и два свежих трупа в зелёной немецкой одежде. Я не мог понять, почему до этого они мне казались чёрными.
Здесь на минуту мы остановились и обменялись торжествующими возгласами. Затем полезли на следующий гребень. Тут и случилось то, что должно было быть и что можно было предвидеть, если отнестись ко всему посерьёзнее, справа забили мелкокалиберные зенитки, наполнив всё адским треском. Скатились назад, поднялась суматоха, началось выравнивание флангов в полной неизвестности окружающего, и вскоре наш полк прочно «сидел», уже не в состоянии не только наступать, но даже и носа показать из наспех отрытых окопов.
Тучи заволокли ночное небо, и пошёл дождь. Струйки грязной и холодной воды стекали по стенкам окопа, текли по плащ-палатке и забирались под шинель. Во всём теле была усталость и разбитость, какая ощущается после длительного физического и нервного напряжения. С удовольствием потягивал цигарку, наслаждаясь тишиной, точно никакой войны и не было до сих пор. Начало клонить ко сну, стало холодно, и захотелось согреться. Я сказал об этом Фрунзе, и он завозился, заставив меня подвинуться. Мы с ним были в одном длинном окопе. С этих пор мы с ним больше не рыли разных укрытий и всю остальную часть нашей военной жизни просидели в одном окопе, одной землянке, ездили на одной повозке и, когда жили в домах, располагались рядом. Он мне стал необходим, как своя рука, и без него скучно было уже оставаться.
«А ты не потерял фляжку?» – спросил я его не без ехидства.
«Ну что Вы! Я тутотка её поставил в мешок и не могу намацать».
«Интересный ты, Фрунза! Фляжки, бельё ставишь в мешок, не щупаешь, а мацаешь и никак не намацаешь».
Смущённая улыбка проступила на его лице при свете папироски, и в этот момент он достал то, что искал. Но уже второй раз за этот день мне не удалось хлебнуть святой водички. Над окопом наклонился связной: «Командир роты зовёт!» Я мысленно послал к чёрту и его, и Африкяна, но тут же поймал себя на глупости.
Пройдя несколько десятков метров, наткнулся на труп и наклонился над ним. Ляховский! Со своим пулемётом, в диске две дыры от пуль. А ещё утром я его отчитал за что-то! Да, как неожиданно всё получилось!..
Ротный пункт находился в кустах в небольшом углублении на скате лощины. В нем на соломе лежали ротный и Дёмин. Одновременно со мной пришёл и Берёзин. Сели, минут пять молчали. Нарушил молчание Африкян: «Ну, как дела, славяне?» «Славяне» было его любимым словом, с которым он обращался к нам.
«Ничего, – ответил я, – ребята молодцы, не подкачали и почти все целы. А что-то Столбов не идёт?»
«Столбов убит!»
У меня похолодела спина: «Как убит?»
«Да, убит! Эх, жалко Столбова, какой был командир!»
«Да как же его?»
«Глупо, совсем глупо!» – и Африкян рассказал в двух словах.
Когда мы залегли на последнем своём рубеже, второй взвод находился в центре роты и расположился по обеим сторонам высокого, выдающегося из общей массы леска, дерева. Оно, очевидно, было у немцев ориентиром и через минуту на него посыпались мины. Первой же разнесло Козлова, самого маленького и молодого солдата нашей роты, над которым слегка подтрунивали, но любили. Столбов сидел на пеньке спиленного дерева. Приказав окопаться, сам не тронулся с места. Ему крикнули, чтобы прятался. В ответ он усмехнулся, махнул рукой и тут же свалился на землю. Когда его стащили в укрытие, он уже был мёртв: осколок разорвал всю левую половину груди. Для всех нас, любивших Столбова, это известие было, как удар по затылку. Вид у нас был сокрушённый, и никто не мог произнести ни слова.
«Вот такие дела, – снова заговорил Африкян, – мы отрезаны со всех сторон.»
«Что?»
«Окружены, говорю!»
Нам окружение никак не лезло в голову, но пришлось поверить. На другой день взяли в плен нескольких фрицев, которые окончательно разъяснили обстановку.
Когда мы выехали из Брза-Паланки, где наши полки разошлись, немецкая разведка донесла, что движутся огромные обозы русских. Навстречу нашему полку выдвинулся небольшой заслон, который мы легко сбили. В обход же, в наш тыл, была послана значительная группа с орудиями. После первого столкновения немцы поняли, что имеют дело не с обозом, и тогда нас остановило спешно подброшенное подкрепление противника.
Посланный в обход отряд неожиданно обрушился на «нулёвку» и разгромил его, а заодно и артполк, находившийся ещё в походной колонне, и закрыл нам путь назад. Таким образом, наш полк с остатками других, оказался на пятачке: с трёх сторон немцы, с четвёртой – Дунай, простреливаемый насквозь.
Третий полк, зашедший в горы, тоже постигла печальная участь. Не встречая сперва противника, они зашли далеко и расположились на ночь, не выставив хорошего охранения. И, когда налетевшие немцы принялись их колотить, они не смогли устоять. Только одному батальону с крохами остальных двух удалось добраться до нас.
Позже нашли трупы погибших там и похоронили. В одной яме обнаружили труп комбата этого полка, бывшего в Молдавии одно время командиром нашего батальона, майора Калашникова и ещё нескольких офицеров. У них были выколоты глаза, отрезаны носы и уши и все исколоты штыками…
«А теперь вот что, – сказал Африкян, – собирайте солдат, будем подвигаться назад и занимать оборону, пока не поздно. Гребёнкина мне пришли, будет на место Столбова. Да тихо и быстро, а то может быть капут!»
Мне было жалко отдавать Гребёнкина, но для него лучше было быть на взводе, ибо он стоил некоторых офицеров, и пришлось подчиниться.
Ночь прошла в суматохе. Мы отошли назад на то место, где разворачивались, потом поднялись на гребень высоты и после многих переходов с места на место наконец получили приказ окопаться. Когда рассвело, я осмотрел местность и остался чрезвычайно доволен.
Мы сидели на трёх высотах, и оборона была выбрана очень удачно. Впереди чистое поле, затем перед нами лощина, дугой выгибающаяся в сторону немцев. Как потом оказалось, эта лощина простреливалась со стороны других батальонов. За лощиной опять чистое поле, переходившее в невысокий горный хребет, поросший лесом, у подножия которого расположились небольшие селения. Место выбрал сам командир полка, майор Серебряков, отойдя назад, вопреки указаниям свыше.
Серебряков был хорошим командиром и человеком. Он обладал решительностью, смелостью, но и необходимой осторожностью и ценил жизнь солдата. Было ему лет за тридцать. Приказами свыше он руководствовался, как и положено, но дополнял их своим мнением с целью улучшения. За всё это его любили подчинённые, но у начальства, как поговаривали, он был не в особенном почёте.
Серебряков имел резерв «чернорубашечников». Нужно сказать, что в Румынии около города Турну-Магурели мы освободили наших военнопленных из лагеря и взяли их с собой, так как людей не хватало. Было их человек пятьсот. Все они были в чёрной одежде, так что кто-то сейчас же окрестил их «чернорубашечниками», и это название так и присохло к ним.
В передовых частях тогда не было такого мнения, как в тылу, что пленные – это изменники родины, и им верить нельзя. Мы значительно лучше знали условия, при которых человек может попасть в плен, чем теоретические выразители всеобщего мнения, которые находились далеко от фронта. Мы чувствовали, что эти люди любят свою родину и не собирались добровольно переходить на сторону врага. С ними у нас были встречи, беседы, но они держались несколько обособленно с чувством какой-то вины.
Близко сошлись с одним пленным по фамилии Шальнев. Это был мужчина лет тридцати, невысокого роста, с удлинённым лицом и с общительным характером. Видно было, что он хорошо воспитан и имеет сильную волю. Имел он хороший голос, любил петь и как будто до войны работал в каком-то театре.
Вечерами, когда останавливались на отдых, он приходил в нашу роту, и мы даже с нетерпением ожидали его. Если это было до ужина, то ели вместе, а потом возле нас собиралась группа солдат, и Шальнев пел. По-моему, он это делал даже не ради нас, а просто пение ему самому доставляло большое удовольствие, и в это время он переставал замечать окружающее. Он исполнял и оперные арии, и малоизвестные песни, но всё, что он пел, было чудесно. А может быть нам, отвыкшим от этого, так казалось? Мне запомнилась его ехидная песенка «О любви и ширпотребе». В ней говорилось о том, что на берегу южного моря познакомились красивые юноша и девушка и полюбили друг друга. Но когда они оделись в ширпотребовскую одежду, то почувствовали непреодолимое взаимное отвращение и «разошлись, как в море пароходы».
Я не знаю, куда делись эти пленные после выхода с плацдарма, на котором мы сейчас находились. Или их перевели в другое место, или переодели в военную форму, и они слились с остальными. Но Шальнева после этого я не видел. А может быть, он и погиб здесь.
«Пятачок», на котором мы сидели, был невелик: пара километров в длину, метров шестьсот в ширину, считая от берега Дуная. У берега его была полоса земли метров двести в ширину, не видимая противнику из-за высот. Она и являлась нашим тылом.
В полдень немцы полезли в атаку, но она была легко отбита. Вторая была через час и яростнее. В разгар боя кто-то увидел, что к нам уже в тыл пробралось несколько немцев по ложбинке, поросшей кустами. Солдаты, новички на фронте, немного смутились. И тут-то всех удивил Хомяк – незаметный тихий, картавый старичок. Как ни в чём не бывало, он вылез из окопа, не торопясь без оружия и с одной гранатой в руке. Даже немцы, считавшие, что они не обнаружены, растерялись от такой наглости. «Ну, – прокартавил Хомяк, – т’гёх человек увидели и ’гасте ’гялись, тудыт их…!» Выдернул кольцо из гранаты, подержал её секунду в руке и бросил в немцев, как бросают камень в собаку. «Так их!» – добавил он, когда одного фрица перевернуло взрывом. Остальных прикончили из автоматов.
На следующий день немцы взяли правее, и, кто его знает, чем бы окончилось дело, если бы не предусмотрительность командира полка, оставившего «чернорубашечный» резерв. «Чернорубашечников» ещё раньше предупредили, что, если они себя оправдают в первом бою, то с них снимется их вина и они станут равноправными солдатами нашей армии. И они ждали этого боя с нетерпением.
Когда казалось, что немцы вот-вот пробьют нашу оборону, Серебряков пустил этот резерв в дело. Оружия для них недоставало. У каждого были гранаты. Ножи, но автомат – один на пятерых. Однако недостаток оружия компенсировался злостью.
Уже торжествовавшим немцам показалось, что какие-то чёрные дьяволы набросились на них. Они растерялись, поднялась паника. Бросились беспорядочно драпать, оставив много убитых. Но много погибло и «чернорубашечников».
Это была последняя атака немцев. Вечером мы поняли причину. Стал слышен далёкий гул, идущий как будто из-под земли, и юго-восток в темноте вспыхивал еле заметным пламенем. Это третий Украинский фронт начал бои в районе города Неготина. После этого мы перестали оглядываться на Дунай. А до этого уже не один из наших, да и я сам украдкой посматривали на Дунай, помимо своей воли прикидывая, где его будет сподручнее переплыть в случае чего…
Но ещё два дня провели мы на своём пятачке, экономя изо всех сил патроны и продовольствие. Выручала кукуруза, в изобилии росшая вокруг. В последний день утром на гребне высоты слева от нас увидали какое-то движение и суматоху. Ездили машины, повозки. Наши миномётчики открыли огонь и подбили одну машину. Стало ясно, что фрицы собираются домой. Добровольные разведчики пробрались на километр вперёд, но никого не обнаружили. Это и был день нашего освобождения.
Вечером мы пошли вперёд по направлению к Неготину. Утро встретили у подножия возвышенности, и, когда стали подниматься на неё, на головы посыпались мины, но не причинили ущерба. На гребень высоты солдатам пришлось выползти и окопаться.
Забыл сказать, что часть ночи мы провели на поле перед этой высотой. Укрытий не делали и отдыхали на земле. Мне Фрунза установил палатку. Среди ночи немец стал обстреливать площадь, где мы расположились, наугад пуская снаряды с высоты. Что-то сильно ударило о землю рядом с палаткой, и подо мной всё подпрыгнуло. Утром я увидел в двух метрах от себя круглое отверстие в земле сантиметров пятнадцать в диаметре, уходящее наклонно под палатку. Туда ушёл снаряд и не разорвался. Как после этого не верить в счастье!?
За гребнем было чистое поле, лощинка и две высотки, с которых косили немецкие пулемёты. Продвигаться дальше не было возможности, и мы окопались. В районе моего взвода оказался домик, наполовину скрытый от немцев скатом высоты, и я расположился в нём. Пониже был ещё домик с жителями и с винным подвалом, который, к моему огорчению, занял Африкян.
Пришли артиллеристы, миномётчики, в моём доме сделали НП, провертев для этого дырку в стене. Протянули телефон, начали пристреливать точки, давать пеленги. А немцы всё время перебегали в рост по опушке леса. Не знаю, какая причина заставила их тогда так разбегаться. На Дьяченко эта беготня почему-то подействовала раздражающе, и он обозлился до крайности. Со своей снайперской винтовкой, которую очень любил, он выполз вперёд, стал изредка пощёлкивать, и беготня прекратилась.
На рассвете на Дунае забухали пушки, и снаряды, буравя воздух над нашими головами, начали рваться в расположении немцев. Это подошли наши военные катера, закончив свои дела у Неготина. Их поддержали наша артиллерия и миномёты, и мы, шутя сбив немцев с их позиций, быстро пошли вглубь Югославии.
Немецкая армия отступала. Третий Украинский фронт, идя слева, заходил противнику во фланг, и тот только мог удирать, цепляясь за некоторые промежуточные рубежи. Через пару дней мы натолкнулись на один из них.
На рассвете наш полк зашёл в ущелье, поросшее лесом, и нас стали обстреливать. Развернулись. Первая рота пошла прямо, третья налево, наша – вправо, и мой взвод оказался правофланговым. Под редким огнём цепью вылезли на гребень возвышенности, поднимающейся влево и заканчивающейся поросшей лесом вершиной. На гребне, до которого мы дошли, рос кустарник, и солдаты окопались в нём. Я со своей свитой устроился в домике без жителей, оказавшийся в моём районе.
Впереди моего участка, метрах в трёхстах, на другом гребне были свежевырытые окопы, и вдоль них ходили и перебегали люди. Сначала мы думали, что это свои. Однако, присмотревшись, заметили, что пулемёты оттуда бьют по нашему левому соседу. Нас же они не трогали, хотя и видели.
Заблуждение было явное с обеих сторон. Это понятно. Они никак не ожидали нас так неожиданно перед собой, форма одежды как наша, так и немцев, была в тот период не-разбери-поймёшь. Поэтому они перед нами не прятались. Я передал солдатам, чтобы они приготовились и одновременно с пулемётом дали хорошенький залп. За станковый пулемёт лёг сам. Когда немцы особенно разбегались, я нажал гашетку и плавно провёл стволом пулемёта по бегающим фигурам. Одновременно и солдаты дали залп. Немцев как ветром сдуло!
Опомнившись, они, очевидно передали куда следует о нас, и мы минут пятнадцать проклинали их под разрывами мин. Затем обстрел кончился, и мы дружелюбно обменивались только пулями.
Слева же не переставало грохотать. Я сходил туда и узнал неутешительные новости. Первая рота, дойдя до вершины горы, залегла на дороге. Горные дороги все на один лад, они как бы врыты в землю. Происходит это от того, что земля разбивается колёсами и затем сносится водой.
Дорога, на которой залегла рота, была, наверное, хорошо пристреляна, и, когда на ней обнаружили наших, то засыпали минами. Потеряв до четверти состава, рота стала отходить, преследуемая немцами. Командир роты не смог остановить солдат. Это был неказистый и слабый человек, на которого командование не рассчитывало в трудный момент.
Тогда он лёг за брошенный пулемёт и один стал отбиваться. Когда сконфуженные солдаты отогнали немцев, он был мёртв; посмертно его наградили орденом.
Получив указания от Африкяна, я вернулся к себе. В доме уже полным ходом кипела жизнь. Акимов (он был теперь моим помощником вместо Гребёнкина) развернул полным ходом свою деятельность. Бог знает откуда он достал несколько кур, водки, хлеба и доваривал ужин посередине комнаты. На мой удивлённый вопрос он загадочно улыбнулся и сказал только, что и солдаты не остались голодными. В этот момент влетел в дом связной (молдаванин с интересной фамилией Продан) и сказал, чтобы как можно скорее собирались и отходили назад. Прокляв всё на свете, я поднял солдат и вывел их на место сбора. Через минуту прилетел Акимов, таща кувшины и горшки (он не любил, чтобы добро пропадало), и мы поели за целый день. Через час мы ещё отошли назад, повернули вправо и снова вперёд и остановились на склоне горы, где провели остаток ночи и день, провалявшись на солнце.
Часов в десять утра из долины, находившейся глубоко под нами, забили реактивные снаряды, которые назывались «Ванюшей». Сперва раздавался скрежет, затем свист, и на полукилометровой высоте образовывалось и разрасталось с каждым выстрелом облако дыма. А на горе, в трёх километрах от нас, вспухали мощные разрывы, и она постепенно заволакивалась дымом и пылью.
К вечеру опять пошли в наступление, которое в физическом отношении оказалось самым трудным. До высоты, которую нам предстояло оседлать, дорогу пересекали два ущелья. Первое, неглубокое, пересекли быстро, подбодряемые криками и густым огнём соседней роты, выбивавшей фрица с какой-то сопки. Но второе нам стоило сил. Вправо и влево уже не было соседей. Впереди на горе должен был быть немец. А ущелье было глубокое, почти отвесная двухсотметровая стена, обросшая редкими деревьями и колючим кустарником. Кубарем. Вверх тормашками, на пузе и на карачках перебрались за несколько часов на другую сторону, привели себя в порядок, пошли вверх и, к радостному изумлению, без всякого боя выбрались на самую вершину, куда и предписывалось. Ротный обрадовался, приказал закрепиться и уже готовился сообщить, что немца нет вообще.
Хочется сказать, что во многих книгах, изданных после войны, пишется, что солдаты рвались в бой и с радостью шли в него. Я не могу этого сказать. Люди исполняли свой долг, они ненавидели немцев и жертвовали собой во имя победы, но возможность быть убитым их не прельщала.
Об этом правильное суждение встретилось мне лишь у К. Симонова: «Последние месяцы войны, когда её конечный результат был уже ясен для каждого солдата, люди, страстно желавшие победы, в то же время с особенной силой хотели увидеть её собственными глазами, дожить до неё в огне последних боёв. Им так не хотелось умирать. Понять это не трудно и умалчивать об этом нет нужды. А в таких условиях подготовка людей к предстоящему наступлению и к готовности вновь, в который раз за войну, пойти на необходимые для достижения успеха жертвы, была особенно нелёгким, но и особенно необходимым делом».
Поэтому можно было понять и нас, без боя достигших поставленной цели. Пока мы окапывались, несколько солдат, заметив на бугорке впереди домик, отправились туда потихоньку «на разведку». Я увидел их тогда, когда они в панике неслись обратно, сопровождаемые ворохом трассирующих пуль, нёсшихся из злополучного домика. После этого мы окопались как следует.
Когда рассвело, немец стал постреливать из пулемётов и дал несколько выстрелов из малокалиберной пушки. Наши миномётчики им ответили, после чего всё успокоилось. Приказов нам никаких не поступало, а часов в двенадцать ночи на сопке, слева от нас, завязался бой. Перестрелка стала ожесточённой: выстрела из пулемётов, ПТР, взрывы гранат заставили всех переполошиться. Через час всё стихло, и на рассвете нас отвели в тыл, и потом мы двинулись на север. Боёв больше не было до самого Балатона.
Позже мы узнали, что перед нами была окружённая группировка немцев, почти не имевшая боеприпасов. И, пока мы страховали правый фланг, соседняя часть доколотила немцев, забрав и часть наших трофеев.
Всё наше соединение было переведено во второй эшелон. Опять начались марши по 40-50 километров в день с редкими остановками в сёлах или городах. Надо сказать, хоть это и неприятно, что некоторые солдаты почувствовали себя в Югославии, как в завоёванной стране. Как правило, это были бывшие уголовники или им подобные, которые и у себя на родине поступали так же. Проводились беседы о недопустимости грабежей, насилия и пр., но на эту категорию лиц эти беседы действовали, как на мёртвого горчичники; горбатого могила исправит. В конце-концов дело дошло до критической точки.
Наша часть дней пять стояла в каком-то городке. Югославы показали нам несколько добротных домов, брошенных перед нашим приходом какими-то богатеями, сотрудничавшими с немцами. Были в этих домах и погреба со старым вином. Офицеры нашего батальона расположились в этих домах. В одном из них, имевшем длинный зал, установили стол и устраивали торжественные ужины с вином пятидесятилетней выдержки и слушали Берёзина, который хорошо пел. Его любимой песней был «Офицерский вальс», появившийся в то время.
Во второй день нашего пребывания в этом городе в штаб дивизии пришла югославка и пожаловалась, что ночью к ней в дом проникли двое, забрали вещи, хотели её изнасиловать, но что-то помешало и они убежали. Она примерно описала этих двух, а так как подобные личности были уже известны, то найти их с помощью пострадавшей уже не составляло особого труда.
В зале городского театра состоялся военный трибунал. Весь наш полк был приведён туда. На суде узнали, что инициатором ограбления был взрослый человек, имевший судимости ранее и замечания сейчас. К нему примкнул бывший под его влиянием солдат лет двадцати, довольно расхлябанный.
Суд был коротким. Первого приговорили к расстрелу, второго – в штрафную роту. Полк выстроили, вывели за город и расположили углом на поле, где уже была выкопана могила. Двое автоматчиков подвели к ней осуждённого и поставили его на колени. Командовавший расстрелом высокий офицер из СМЕРШа приказал ему снять ботинки, и тот, торопливо сбросив их, снова принял прежнюю позу. Казалось, он хотел, чтобы всё поскорее закончилось. Автоматчики наставили своё оружие ему в затылок, а он сильно нагнул голову вниз, как бы спасаясь от удара. По команде «По изменнику Родины!...» дали короткие очереди. Стоящий на коленях пред ямой нырнул в неё головой, и только голый ступни его на мгновение мелькнули над могилой. Подошёл врач, наклонился над трупом, и солдаты стали засыпать могилу, а нас отпустили по домам. Эта мера подействовала и безобразия прекратились.
Я потом старался представить себе, о чём думал расстреливаемый в этот момент. Во всяком случае, помня его тупое выражение лица на суде, трудно было предположить, что в этой голове могли возникать светлые мысли.
Покинув городок, наша часть вскоре подошла к Балканскому хребту, и, пока мы добирались до вершины, нас стали поливать отчаянные дожди. Впервые здесь встретились с югославскими партизанами. Горы были их стихией и многому сперва приходилось удивляться.
Небольшие партизанские отряды вместе с нами продвигались по следам немцев. Первые встречи с ними заставили меня ощутить всю силу духа народа в борьбе за свободу. Отряды были пёстры. Югославы были одеты во всевозможную одежду, вооружение тоже было разнообразное, в основном всё трофейное. Обозов, как мы, они не имели и всё тащили на себе, да иногда попадались вьючные лошади. Радостно встречались с нами, не отставая от наших выдохшихся лошадей. Мне особенно запомнилась одна картина, когда мы поднимались по крутой горной дороге, помогая лошадям вытаскивать пушки и повозки наверх. Лил дождь, и потоки жидкой грязи текли нам навстречу. Все насквозь были мокрые под проливным дождём. Справа по обочине дороги рядом с нами шли человек тридцать партизан. Среди них была девушка, нёсшая ручной пулемёт. На спине у неё был немецкий ранец, покрытый бурым мехом, и, что меня поразило, она шла босиком. У всех был измученный вид, и вскоре они свернули на боковую дорогу.
Преодолевать Балканы пришлось с огромным трудом. Дорога извивалась змеёй вверх и вниз, мосты были сорваны, поминутно попадались завалы, особенно в узких местах. И к этому прибавлялась возможность неожиданного нападения немецких отрядов, оставшихся в горах и пробиравшихся на север. Нападение на крупную часть было маловероятно, но небольшим подразделениям приходилось опасаться.
Это ощущение я испытал, когда пришлось со своим взводом провести глубокую разведку в горах.
После дня ходьбы мы остановились на небольшой отдых на окраине города. Полковое начальство получило сведения, что к северу в горах остались немцы. Это было необходимо проверить, и на долю моего взвода выпала данная задача. Получив карту и необходимые указания, прихватив с собой двух партизанов – проводников, я поднял недовольных солдат и отправился в путь. В довершение всего нас снабдили станковым пулемётом. Командиром пулемётного расчёта был сержант Тихонович, славный и добрый парень, сопровождавший меня всегда во всех боях и переделках. Километров десять шли по шоссе, идущему по зелёной долине между гор. Затем свернули влево и начались наши злоключения. Дорога петляла, местами совсем обрывалась, но это были ещё цветочки. Где-то впереди был почти дикий каменный хребет.
На одной остановке наш проводник несколько раз по-особенному крикнул. Ему ответили, и минут через пять из чащи леса по-медвежьи выломился огромного роста и, как чувствовалось, богатырской силы старик в высокой меховой шапке и с длиннейшим ружьём в руках. Проводники ему что-то сказали, он разглядел в темноте меня, схватил за руки так, что я даже испугался, и чуть не оторвал их. Потом он это проделал с остальными и потащил нас на тропинку, говоря, что нам необходимо отдохнуть.
Я попытался объяснить ему, что у меня задание, что мне дан маршрут и что я должен быть на другой стороне хребта в семь часов утра. Для большей убедительности зажёг фонарик и показал на карте маршрут. Он понимал топографию, засмеялся и покачал головой. На мой вопрос он ответил, что по этому пути пройти невозможно.
«Как же быть?» – спросил я.
«О, братушка, – заулыбался он. – Идём в нашу кучу (дом по-югославски), отдохнём, выпьем вина с орехами. Дадим мы вам быков и перевезём на ту сторону по своей дороге».
«Но ведь у меня задание пройти здесь, и я должен узнать, есть ли тут немцы» – возразил я.
«Напрасно споришь, – сказал этот могучий старик. – По твоему пути пройти нельзя, раз (он загнул один палец), два – можешь смело сказать начальству, что немцев здесь нет. Все ушли, а которые остались, тех мы уже поубивали сами».
Он разговаривал со мной таким тоном, каким говорят умудрённые жизнью люди с несмышлёными детьми, и, согласившись с его доводами, мы, покарабкавшись по горе, достигли жилья в лесу.
На небольшой полянке стоял добротный дом под стать его хозяину. Рядом было множество всяких построек, и всё было обнесено высоким забором. По всему чувствовалось, что немцы сюда не добирались.
Пока мы отдыхали и выпили по кружке вина, парень, очевидно, сын старика, побежал в лес, и через полчаса к нам подошли две пары быков, запряжённые в сани-волокуши. Мне показалось странным, что там, где даже пешком трудно пройти, нас хотят везти на быках.
Тронулись в путь. Пулемёт поставили на сани, сами пошли пешком. Особенно уставшие поехали. Сначала подъём был не особенно крут, дорога шла по лесу. Но лес кончился и при свете полной луны перед нами высился белый каменный хребет. Погонщики волов поправили запряжки и мы стали зигзагами взбираться наверх. И тут я убедился, что из себя представляют югославские быки. Подъём был исключительно труден, люди лезли на четвереньках, и вместе с ними огромные животные, шумя носами, как паровозы, карабкались, не отставая от них. Часа полтора ушло на то, чтобы достичь вершины.
Ко мне подошёл старик: «Вот, сынок, это самый лёгкий переход через нашу гору». И, смотря на мой смущённый вид, он засмеялся и по-отечески хлопнул меня по спине.
Прошло уже почти сорок лет, а я до сих пор вижу этого человека, как живого, перед собой. Есть такие сильные личности, которые, встреченные один раз, запоминаются на всю жизнь.
Спуск. Более пологий, прошёл быстро. Внизу мы попрощались со своими перевозчиками. Поблагодарили их и они повернули к себе, а мы, пройдя немного, пришли в селение городского типа. Там нас опять снабдили быками, которые торжественным и неторопливым маршем дотащили нас в полуспящем состоянии туда, откуда мы отправлялись на разведку. Нас ждали лошади, и к вечеру мы догнали своих. Разведка обошлась без осложнений, хотя бывало и иначе. Вот один случай.
Небольшой передовой отряд одного из полков нашей дивизии далеко вырвался вперёд и остановился на ночь в селе недалеко от Белграда. Неизвестно каким образом сюда же примчались несколько госпитальных машин с ранеными. Русская беспечность – плохая вещь, и ночью все крепко заснули, не выставив охранения. Немецкая банда пронюхала это. Тихо окружив село, немцы перебили всех здоровых, которые не успели толком и проснуться, а затем, стащив всех раненых в один двор, начали бить их тесаками, колоть штыками и, аккуратно сложив всех – двадцать шесть человек – у забора (немецкая аккуратность!), застрелили в затылок. Нескольким солдатам удалось вырваться из этой бойни и, когда мы на следующий день пришли в это село, они обо всём рассказали.
Мы простояли здесь два дня. На второй день похоронили всех в одной братской могиле,? пятьдесят человек. Пленных итальянцев заставили вырыть большую квадратную яму (к итальянцам особой злобы у нас не было), уложили на дне в один ряд всех погибших, накрыв лицо марлей. Дали салют и сами засыпали могилу. Стали расходиться с болью в сердце, хотя внешне были спокойны. Но солдатская масса в тот момент была подобна пороховой бочке, готовой взорваться от малейшей искры, и она проскочила.
По дороге прогоняли пленных итальянцев, тщательно охраняя их не столько от побега. Как от своих. Какой-то наш солдат усмотрел среди этих итальянцев их германского сородича (у итальянцев была жёлтая одежда, у немцев – зелёная), крикнул: «Немец!» – и случилась свалка, какой я никогда не видел. С рёвом морского прибоя весь полк ринулся на дорогу, останавливать было бесполезно. Конвоиров отбросили, немца, спрятавшегося под лошадь конвойного, выбили из-под неё, как мячик…
Я подбежал к этому месту, когда всё окончилось и солдаты стали поспешно расходиться. Итальянцы полукругом стояли с бледными лицами вокруг места, где лежал кусок кровавого мяса, оставшийся от немца, и многих била крупная дрожь. Но их никто не тронул пальцем, если не считать, что многих сбили с ног, когда ринулись на дорогу.
Через несколько дней после нашей разведки мы перешли Балканы и вышли на низменность. Последний горный хребет поразил своим величием. После долгого и утомительного подъёма по шоссейной дороге начали спуск. Тормозить машины и повозки приходилось изо всех сил. Дорога почти всё время шла по склону горы. Справа вздымались скалы, слева обрывалась пропасть, дна которой не было видно в тумане. Временами дорога проходила под салами, шла в туннелях и снова выходила на склон горы. Приходилось быть очень осторожным, чтобы не слететь в ущелье на крутом повороте. Казалось, что тому спуску не будет конца. И тем неожиданнее было, когда под вечер горы расступились, и перед нашими глазами открылась зелёная, ровная как стол до самого горизонта равнина, омытая дождём и освещённая косыми лучами заходящего солнца. И я больше нигде не встречал такого резкого перехода гор в равнину.
Все вздохнули с облегчением, но я, взглянув на удалявшиеся горные хребты, почувствовал сожаление. Горы мне всегда нравились, и я охотнее лазил бы по скалам, чем ползал по равнине. Какое-то торжественное чувство охватывает человека при виде неприступных скал и покрытых лесом горных вершин. Теперь впереди были Альпы, но до них оставалось ещё много километров, а до этого поля и равнины, бесконечные, насколько можно окинуть взглядом.
Мы шли на Белград. Население встречало радостно, помогало, чем могло. Встречи с партизанами проходили как с близкими людьми. Как-то днём полк остановился на отдых в бывшей немецкой колонии. В тех местах, где мы находились, они организовали свои многочисленные поселения. То, в котором мы остановились, имело двухэтажные дома с электричеством, газом, водопроводом и асфальтированные мостовые. Акимов куда-то смотался «на минуточку». Прибежал через полчаса и с таинственным видом сообщил мне, что в доме неподалёку от нас остановились двое партизан с девушкой, что он с ними познакомился и что они посчитали бы за честь встретиться с русским офицером. Особенно он расхваливал девушку, не жалея при этом ни красок, ни жестов. Акимов привёл меня к ним. Югославы сидели за столом, а во дворе была привязана лошадь, запряжённая в повозку.
Акимов не преувеличил в своих описаниях, и я с замиранием сердца засмотрелся на партизанку, как голодающий на горячую и дымящуюся котлету; она заметила это и улыбнулась.
Попросив Акимова привести сюда мою лошадь, я поручил ему, если полк тронется дальше, отправит солдат и передать Африкяну, что я задержусь. Меня пригласили за стол, и мы познакомились. У мужчин были винтовки, у девушки – ничего, и она, сидя рядом, всё время заглядывалась на мой парабеллум и, наконец, попросила дать ей посмотреть его. Я вытащил его из кобуры, она любовно его осматривала и начала упрашивать подарить ей его. Я сперва колебался, но она прижалась ко мне, и, посмотрев в её откровенные и многообещающие глаза, отдал ей пистолет уже без сожаления.
Часа через три мы распрощались. Лошадь моя хорошо отдохнула и быстро догнала наших, которые уже тронулись в путь. Подъехав к Африкяну, который ехал в своём фаэтоне (уже другом, так как румынский давно пропал, но у Африкяна была какая-то особенная любовь к этому виду транспорта), я весело рассказал о моём приключении. Он промолчал, но вечером, когда остановились на ночёвку, подошёл ко мне и велел доложить командиру полка о пистолете.
Я нашёл дом, где остановился Серебряков. Он умывался и, окончив это занятие, принял меня. Я объяснил, что подарил пистолет партизанам и командир роты приказал мне доложить об этом командиру полка. Серебряков строго посмотрел на меня. «Пистолет числился за Вами?» – спросил он меня.
Я объяснил, что этот пистолет был взят у немца, имел неисправность (у него иногда заедал выбрасыватель), благодаря которой его бывший хозяин не успел сделать второй выстрел.
Строгость исчезла в глазах командира полка, и тут я понял и увидел, как он страшно устал. «Фу, чепуха какая, ?сказал Серебряков.? Передайте командиру роты, что не надо беспокоить меня по таким пустякам.»
Я точно и с некоторым злорадством передал эти слова Африкяну, который вместе с Дёминым дожидался результатов моего визита, и он дулся потом на меня два дня.
Себе я тотчас же достал немецкий «Вальтер». Это был лучший пистолет из всех, которые у меня были. Правда, он был тяжеловат, но отличался исключительным боем. Я из него тренировался в стрельбе по грецким орехам. Эти плоды висят высоко на дереве, скреплённые по трое. Надо попасть точно в место их соединения, и тогда орехи целенькие разлетаются и падают на землю. Мне вскоре удалось сделать это без промаха.
Ещё через несколько дней мы были недалеко от Белграда, где уже завязались бои. Мы тоже приготовились к этому, но когда уже стали видны пригороды Белграда, окутанные дымом, нас повернули вправо. Так и не пришлось увидеть столицу Югославии.
Вскоре мы вышли к Дунаю, на этот раз с юга. Пару дней проторчали на его берегу, ожидая переправы. Отдохнули от походов: пришла кинопередвижка, и мы с удовольствием посмотрели несколько фильмов. После них особенно почувствовалась наша бродячая жизнь вдали от Родины и от близких людей.
Начали переправляться через Дунай. Из Белграда пришли наши военные катера, помогавшие нашим частям доколачивать немцев. Они за несколько часов перевезли всех людей на другой берег… Но с обозом и машинами было хуже. На северном берегу пробыли ещё пару дней, покуда не пришли грузовые машины и не переправили все наши тылы. За это время я осмотрел места, где мы находились. Мелкий кустарник рос до самой воды. Метрах в двухстах от берега возвышалась песчаная дамба с вырытыми в ней траншеями. У самой воды, довольно часто стояли кем-то взорванные железобетонные ДОТы с пулемётными и пушечными амбразурами. Да, хорошо, что не пришлось форсировать Дунай с боем!
Закончив переправу, тронулись в дорогу…
На этом окончились мои записи, сделанные в то время. Дальнейшие события пришлось вытаскивать из-под сорокалетнего слоя времени, в них уже нет подробностей, многие имена и названия забылись.
До Венгрии оставалось немного. Переправились через Тиссу по понтонному мосту. Правый берег был крут, вверх поднималась улица городка, по обеим сторонам которой стояли винные погреба. Мы были не первые, до нас уже прошли передовые части. Солдаты забегали в эти погреба, простреливали высоченные бочки, набирали вино в котелки и догоняли своих. А вино продолжало течь из дырок, заливало подвалы, вытекало на улицу, и к нашему приходу по канавам с обеих сторон дороги оно небольшими ручейками стекало в Тиссу.
Потом был Нови-Сад, хороший югославский город на левом берегу Дуная. Удивляло обилие всевозможных афиш и объявлений. Наша рота расположилась около парка с лодочной станцией на берегу Дуная. Солдаты устроились в помещении станции, а мне Фрунза нашёл квартиру, в которой проживала русская семья, эмигрировавшая из России ещё до революции. Я не помню подробностей проживания у них, но за мной ухаживали тщательно. Утром одежда была вычищена. Подавался таз с водой для мытья ног, чистое полотенце. Была у них дочь Таня, девушка лет двадцати, которая хорошо говорила по-русски, и она мне рассказывала о жизни в этой стране. С ней была ещё бабушка, но родителей я не видел и не стал спрашивать о них.
В Новом-Саду отдохнули с неделю, занимаясь, кто чем мог. На лодочной станции было множество всяких лодок, в том числе и гоночных. Одна – гоночная – особенно длинная и узкая с уключинами, вынесенными далеко в стороны. Сиденье было у неё на катках.
До меня солдаты её уже опробовали, и, когда я подошёл к ним, то с улыбками предложили прокатиться на ней, посоветовав предварительно раздеться. Я заинтересовался этим судном, которое видел впервые, снял одежду, сел в лодку, взмахнул вёслами… и очутился в воде вниз головой…
Только на следующий день я освоил технику гребли на этой лодке и катался на ней по Дунаю. Ниже по течению через реку был переброшен высокий мост со взорванным средним пролётом и мне нравилось быстро проезжать под ним.
На правом высоком берегу Дуная были уже одиночные строения и сады. Африкян пронюхал, что там у какого-то хорвата есть хорошее вино. Дьяченко откопал где-то моторную лодку, и мы вчетвером, захватив Дёмина, отправились на противоположный берег. Хорват нас любезно принял, напоил вином, сколько в нас влезло, и много рассказывал о причинах взаимной неприязни сербов и хорват.
Немецких жителей в городе не было. Солдаты мне рассказывали, что перед нашим приходом югославы всех лиц немецкого происхождения вывели за город и уничтожили, набив их трупами две большие ямы в карьерах, но я не пошёл смотреть на это.
Расставаться с Нови-Садом очень не хотелось. Я до сих пор помню его, и, когда идёт клуб кинопутешествий по телевидению, надеюсь увидеть его на своём экране.
Ещё с неделю простояли в Апатине, городе также на берегу Дуная и недалеко от венгерской границы. Дунай здесь был другой. Если в Нови-Саду он шёл одним руслом в высоких берегах, то здесь он разбивался на множество протоков, которые разделялись длинными островами, поросшими лесом. На противоположном берегу наши передовые части сделали плацдарм и вели бои на нём. Нас же расположили по левому берегу реки как второй эшелон.
Нашей роте досталась территория города. Из роты по количеству людей остался полнокровный взвод. По берегу расставили пулемёты так, чтобы держать под обстрелом всю протоку реки, идущую вдоль города: около них дежурили солдаты, а остальные отдыхали по домам.
Город был, в отличие от Нови-Сада, безлюден. По всей видимости, жило много тех, которые не желали встречаться с нами, и немецких колонистов. Поэтому целые кварталы были мёртвые, и брошенные животные бродили по городу. В загонах оставались свиньи, которые визжали от голода: в отличие от кур, они не могли перелететь через забор. Так что вся эта скотина принадлежала нам по праву.
На окраине Апатина жили цыгане. Сами они почему-то боялись трогать брошенное богатство и приходили к нам с просьбой отдать им кое-что, в основном, свиней. Наши молдаване быстро с ними разработали условия этой передачи (молдавский и цыганский языки очень похожи друг на друга). Цыгане стали приходить к нам всем табором, разодетые и с музыкой. Устраивался концерт, они пели, плясали и показывали все свои таланты. Были и молодые цыганочки, но вели себя очень скромно. Да и весь этот народ держался степенно, с чувством собственного достоинства и совершенно не походил на тех гадалок и вымогателей, которые встречаются у нас в городах.
После концерта наш солдат брал автомат и вместе со старшим цыганом шёл в загон, где и убивал по указанию последнего несколько свиней. Цыгане их увозили и были преисполнены к нам чувством благодарности.
А вечерами я обменивался визитами со своими бывшими отделёнными. У Гребёнкина к моему приходу готовилась свинина в большом котле, а под стол ставилась канистра с вином, которая к утру становилась лёгкой. Мой Фрунза предпочитал подавать ведро хорошо сваренных задних куриных ног. Ко всему этому добавлялись всевозможные острые маринованные закуски, которых в брошенных домах было множество.
Так мирно проходило время, и лишь стрельба за Дунаем напоминала, что война рядом. Возможность пострелять предоставляли лишь немецкие самолёты. Иногда над рекой висела немецкая «рама» (это был двухфюзеляжный самолёт-разведчик, хорошо бронированный и похожий на оконную раму). Тогда я подходил к нашему пулемёту, приспособленному для зенитной стрельбы, и долго строчил по ней. Но самолёт обращал на меня внимания не больше, чем слон на комара.
Однажды, когда я был у переправы, налетел немецкий «мессер» и начал крутиться над ней. Переправа шла через косу, расположенную метрах в пятидесяти от нашего берега и заросшую лесом. Он что-то начал обстреливать за ней, иногда проходя очередью и по нашему берегу.
Рядом стоял в окопе крупнокалиберный зенитный пулемёт без людей. Я спрыгнул в окоп и начал стрелять по «мессеру», но навыка стрельбы из него у меня не было, и самолёт всё время выскакивал из кругового прицела.
Загрохотали рядом два спаренных зенитных ДШК и «мессер», сделав крутое пике, нырнул за лес, подняв тучу брызг, засверкавших высоко над деревьями.
Однако всё имеет свой конец, пришёл он и нашему пребыванию в Апатине. Ночью срочно всех офицеров вызвали в штаб полка, стоявшем в отдельном хуторе, и приказали утром быть готовыми к дальнейшему походу и переходу в Венгрию, где уже завязывались серьёзные дела.