Румыния

Когда человек о чём-нибудь мечтает, много и долго, то он с волнением и страхом подходит к предмету своих мечтаний. С волнением – от того, что он ожидает увидеть осуществление своей мечты, и со страхом ? от того, что может увидеть не то, что хотел. С такими ощущениями я вместе со своими товарищами перешёл по понтонному мосту Прут.

Южной тёмной ночью переходили мы разгромленную немецкую оборону, и немного удалось увидеть. Крутой склон возвышенности, несколько линий траншей, проволочные заграждения, противотанковый ров. На склоне рос лес, кусты. Грозно выглядела эта линия.

Печальную картину представляла она сейчас. Полузасыпанные траншеи, обрывки проволоки, жалкие ободранные пеньки и всюду воронки, воронки от бомб и снарядов. Даже тёмной ночью видишь, какое всё чёрное, воняет дымом и трупами.

Почти всю ночь мы проходили два километра былого разгрома, вытягивали повозки и пушки из воронок, помогали лошадям. И, когда забрезжил рассвет, полк был уже наверху и двинулся дальше. Через несколько часов расположились на отдых, километров за пятнадцать от линии обороны.

Вечером входили в Яссы. На окраинах словно вымерло всё. Лишь раза два я заметил сквозь щели забора испуганные глаза какого-то румына или румынки. Блеснули и спрятались. В центре города народ оказался смелее. По улицам ходил народ, люди с интересом смотрели на нас и что-то кричали на непонятном мне языке. Одна румынская девушка стояла на тротуаре около дороги. Я подошёл к ней с Фрунзой (он хорошо понимал по-румынски). Не помню, о чём мы говорили, но только и ей, и мне стало очень весело. Она потрогала мои погоны, звёздочку на пилотке. Потом мы поцеловались, и я побежал догонять своих. По городу мы бродили до утра, кружа в незнакомых улицах и переулках, осматривая следы разгрома, оставленные передовыми частями. Сам город мне напомнил Харьков, только улицы были поуже.

Следующие пять-шесть дней прошли очень тяжело. Август 1944 года на юге был очень жаркий и сухой. Солнце пекло с чистого неба немилосердно. Казалось, что жар идёт из всех трещин и отверстий в земле. И в такую погоду мы шли днём и ночью по 60-65 километров в сутки. Рекорд был 75 километров! Отдыхали по два – два с половиной часа в сутки. Солдаты отставали, потом догоняли на машинах, пушках, повозках. Ноги у всех были натёрты, вся одежда пропитана потом насквозь и покрыта пылью. Гимнастёрка на спине белая от соли. Тело липкое и мокрое. Стоило провести по груди рукой – следом оставались куски скатанной грязи. До этого я не представлял, что можно спать на ходу. Пришлось убедиться и в этом. Колонна шла и наполовину спала. Порой какой-нибудь солдат выходил из строя в сторону, спотыкался на обочине и, шатаясь, возвращался в строй. Ни у кого не было ни единой мысли в голове, кроме одной – поспать! Закрыть глаза, вытянуться и забыться крепким, долгим сном. Когда раздавалась команда «Привал!», колонна моментально рассыпалась по обочинам, и наступала мёртвая тишина. И десять минут сна позволяли идти дальше.

Не знаю, как мы прошли Румынию, если бы не оказалось лошадей. Но случай помог нам. Однажды ночью наш генерал выскочил вперёд на своём «Виллисе» и чуть не попал в лапы к немцам. Остановились, выслали вперёд разведку и установили, что на нашем направлении находится довольно значительная немецко-румынская группировка. Начали готовиться к бою.

То, что мы так неожиданно наскочили на эту группировку, объяснялось довольно просто. В тогдашней путанице трудно было что-либо понять. После прорыва обороны под Яссами началось такое стремительное отступление немцев и наше движение вперёд, что всё перемешалось. Связи с соседями мы не имели и не знали, кто рядом. У немцев было ещё хуже. Они отступали и вдруг натыкались на наши части и в большинстве случаев сдавались. В тылу у нас вдруг оказывались немецкие и румынские части, шедшие за нами. Но обходилось без особых сражений: противник потерял всякое желание воевать. Только один раз из окружённой Яссо-Кишинёвской группировки, которая теперь находилась слева и позади нас, вырвался мощный бронированный кулак немецких моточастей и прошёл километров шестьдесят, пока не был окончательно разгромлен…

К утру начали располагаться для наступления, подошли танки и самоходки. Противник это заметил и вместо сопротивления целыми колоннами двинулся нам навстречу, побросав оружие. Это было, конечно, очень приятно!

К полудню мы миновали этот промежуточный рубеж, поднялись на возвышенность, зашли в село и … глаза наши разбежались. Всё село было забито лошадьми, повозками и всяким барахлом, оставшимся от противника. Как будто ветром раздувало всех входивших в село. Ловили лошадей, запрягали в повозки и с торжеством выезжали на дорогу. Входила пехота, выезжала кавалерия и обоз. Наши солдаты малым не довольствуются. Поэтому каждый тащил за собой две-три лошади, верхом или привязанных к повозкам. Все ожили, появился смех, где-то достали вина, спирта, разгромили попавшуюся повозку с сигаретами, которую сопровождали трое румын. Всё перемешалось. Это было хорошо – идти, а не ехать, но надо было как-то установить и порядок.

На взвод оставили по 4-5 повозок (во взводе тогда было по 17-18 человек) пароконных с парой запасных лошадей. И с этих пор началось наше замечательное путешествие по Румынии. Войско превратилось в хозяйство на колёсах. Повозка стала походным домом, кухней, всем, чем угодно. На каждой повозке был старший, который мог управляться с лошадьми, и он должен был следить за ними. Кучера менялись по очереди, и все, не правившие лошадьми, могли спать. На каждой повозке было уложено достаточно соломы, на которой свободно располагалось четыре-пять человек. Оставалось место и для вещей, оружия и в соломе был упрятан небольшой бочонок с вином или с румынской водкой – цуйкой. Через сутки такой жизни все выспались и отдохнули.

Я открыл глаза и сладко потянулся в соломе. Мы стояли на лесной поляне, довольно большой. Полная луна светила с неба, и только был слышен хруст от лошадиных зубов. Лошади днём шли, а ночью ели, и им приходилось труднее, чем людям, которые теперь могли спать.

Вчера в селе, где мы остановились на обед, нас пригласил к себе румын, оказавшийся журналистом и понимавший по-русски. На открытой веранде, заросшей вьющимся виноградом, нас усадили за длинный стол, на котором находились различная еда и кувшин вина. Африкян дал какое-то распоряжение своему ординарцу, и тот притащил канистру цуйки.

Журналист держался очень вежливо и осторожно, задавая иногда двусмысленные вопросы. Мы ели, пили с аппетитом, так как с самой ночи ничего не было во рту, и коротко отвечали ему. Спросили, почему в сёлах от нас убегают и прячутся, как только завидят?

«Видите ли, перед своим уходом немцы провели здесь очень сильную агитацию. Вас они представляли, как грязных, мохнатых и рогатых людей. Большевик – это слово стало страшным для малообразованных слоёв нашего населения. Немцы говорили, что вы будете жечь, грабить, убивать. Сельское население Румынии очень тёмное и неграмотное и всему этому верит. А в городах вам приходилось бывать?» ? в свою очередь спросил он.

«Приходилось, хотя и немного».

«Там народ значительно культурнее, он не верит этому и посему значительно смелее (я вспомнил встречу в Яссах). Но это скоро пройдёт, привыкнут и перестанут бояться».

Журналист подарил нам свои визитные карточки, и мы, с трудом выбравшись из-за стола и тепло попрощавшись с ним, заснули под стук колёс…

«А где мы сейчас, Фрунза?» ? разбудил я ординарца.

«Километров пятьдесят от села, где с журналистом встречались. Тут рядом Серет, сегодня будем форсировать».

«А что слышно про тот берег?»

«Да пока ничего, да кто его знает!»

Он достал мне поесть и выпить, и едва я это сделал, как тронулись дальше. С восходом солнца подъехали к Серету. Это была неширокая быстрая река с крутым правым берегом. Левый, где мы находились, был низкий, поросший лесом и кустарником, в котором мы и остановились. Кто его знал, может быть на том берегу притаился противник, нацелил на реку пушки и пулемёты и ждёт? Выше по течению шёл бой и чуть слышные звуки его доносились до нас.

Когда мы убедились, что за рекой против нас никого нет, наш берег ожил. Бросились к реке, влезли в неё, с удовольствием бултыхаясь в прохладной воде после стольких дней невыносимой жары и пыли. Начали думать о переправе. Лодок не было, приходилось изобретать. К тому же добрая половина солдат, почти все молдаване, не умела плавать, что прибавляло забот.

Дьяченко с несколькими сержантами сколотили плот и за два дня, работая днём и ночью, переправили всех через реку. Лошадей переправляли вплавь. Не обошлось и без жертв. Какой-то солдат переплывал реку, потом нырнул раз, другой и больше не показался. Другой, ездовый, с кнутом в руках плыл за лошадьми. Потом закричал и погрузился в воду. Подскочили к этому месту на лодке, которая в единственном числе была у нас и дежурила на реке. Вдруг из воды показался кнут до половины и помахал в воздухе. За этот кнут его и вытащили. Вода в Серете быстрая и очень мутная, в ней ничего не видно. Поэтому, если человек погрузился в воду, поиски его становятся бесполезными.

Затем кто-то пустил через реку пару связанных между собой лошадей в сбруях. Они запутались, закувыркались в воде, сносимые течением, и пошли на дно.

На правом берегу мы осмотрели железобетонные укрепления – казематы и доты. Устройство оригинальное. Дот без колпака, вровень с землёй. Вокруг растут кусты, и расчищен только определённый сектор обстрела. Маскировка такая, что в пяти метрах трудно заметить что-нибудь. Подставки для пушек и пулемётов поднимающиеся, и маскировка при этом не нарушается. Да, досталось бы нам, если бы мы форсировали реку с боем!

Вечером, когда я лежал на берегу, отдыхая от дневных забот и смотря в постепенно темнеющее небо, где уже загорелись первые звёздочки, ко мне подошёл Гребёнкин, сел рядом и протянул мне кисет. Это он делал при всякой встрече со мной, и не помню, чтобы он когда-нибудь изменил своей привычке. Минут десять сидел молча, потом хотел что-то сказать, но только вздохнул и крепко затянулся.

О чём мог вздыхать солдат? О родных, о любимой, о семье, о мирных счастливых днях. О том, что много пройдено, но ещё больше впереди, о погибших товарищах и о том, что и его, может быть, ожидает такая же участь. Да и были ли мы настоящими солдатами? В большинстве своём у нас были люди, оторванные войной от мирной жизни, которые по сути были и остались штатскими. И кого только нельзя было найти среди наших солдат и офицеров. И крестьянин, и человек с учёной степенью, представители всех слоёв и профессий были в нашей среде. И странное дело – человек, выдающийся в гражданской жизни, здесь, в армии, в большинстве случаев был не на первом месте, а забияка и буян напротив, выдвигался вперёд. И создавалось впечатление, что в низших подразделениях армии важно не образование и развитие, а характер, воля и физическая выносливость; эти качества и выдвигали человека на первое место.

«Расскажи о чём-нибудь, Алексей Фёдорович!» ? сказал я, не поворачиваясь к нему.

«Эх, товарищ младший лейтенант, о чём рассказывать? Надоела война, много прошёл, а конца всё нет. Доживём ли до мирной жизни? Хорошо будет тогда! А не представляешь, что будут люди жить, веселиться, а твои косточки останутся в чужой земле. В своей бы ещё не так обидно было. Да и что ещё я расскажу Вам?»

Он в самом деле много рассказывал мне о своей жизни, о своей матери, которая жила где-то в Сибири, о сестре на Урале. Я всегда был посвящён в его дела и поэтому не стал больше ни о чём спрашивать, подвинулся поближе к нему и незаметно заснул.

И увидел ещё я то, что так ожидал за границей. Дунай тихо струился предо мною. Широкая величавая река с высоким и зелёным противоположным берегом, который синеет сквозь утренний туман. Совсем мелкие волны перекатываются по поверхности, кричат какие-то большие птицы, летая низко над водой и вдруг резко поднимаясь вверх.

Тихо «там». Мы первые вышли к реке и не могли знать, есть ли противник на противоположном берегу, но вскоре бросили ломать голову над этим и занялись своими делами, ожидая распоряжений свыше.

Румыния пересечена с севера на юг буквально за несколько дней. Выручили румынские лошади. Не знаю, в какие ходячие скелеты мы бы превратились, если бы проделали этот путь пешком, как это было в первые дни. Но теперь у нас был совсем другой вид. У меня осталась маленькая фотокарточка тех дней. Выражение «морда кирпича просит» полностью подходит к ней. Весь народ также выглядел упитанно. Неделю проваляться на мягком сене в повозке, наблюдать бегущие по сторонам картины, есть, что хочется – это что-нибудь да значило. Но зато про наряды лучше не говорить. Недаром нас немцы вскоре приняли за какой-то полуцивильный обоз. Отечественное обмундирование истрепалось, изорвалось, и мы стали одеваться в «подножное». Армия стала походить на партизанскую. Одежда чёрная, белая, пёстрая – какая угодно. Я свою пилотку потерял, когда спал на повозке, и мне Фрунза достал высокую меховую папаху. В ней я и проходил, как партизанский дед, до самой зимы.

Наша армия, как только перешла границу, была переведена на местные ресурсы. В жизненном смысле это надо было понимать, как «доставай всё где и как хочешь». Во всяком случае мы это так понимали. Да и правильно было сделано. Зачем мы должны были тянуть из нашего государства, которое и так пережило большие трудности. Ведь каждый кусок хлеба, каждая вещь из России – это недоспанные часы, пот и тяжёлый труд наших родных. И они никогда не смогли бы дать нам то, что мы имели тогда. Не было только «птичьего молока».

На лошадях мы отмахивали в сутки по 100-120 километров. Такой темп они выдерживали трое суток, а потом их приходилось менять. Простые лошади были выносливее. Лошади холёные сдавали быстро. Как-то около Бухареста нам попались лошади из парка короля Михая. Это были высокие красивые кони. Мне достался высокий чёрный рысак под спортивным седлом. Он доставлял истинное наслаждение ездой, когда, будто не торопясь и ёкая селезёнкой, обходил, как стоячих, рысью идущих лошадей в колонне. Я специально отставал, чтобы потом доставить себе это удовольствие. Но на третий день он стал понур, ноги стали пухнуть, и я с большим сожалением обменял его у румынского крестьянина на обычную лошадь.

Стала появляться в наших частях и немецкая техника, и это обстоятельство однажды могло мне дорого обойтись.

Солнце опустилось низко, когда мы остановились на отдых. Лошадей отпрягли и пустили на луг. Я уселся на свою повозку, которая стояла на развилке дорого. Основная дорога проходила за моей спиной. Ответвление от неё было слева от меня и следовало туда, куда я был обращён лицом. До места, где дороги расходились, было метров пятьдесят. Я приготовился поужинать и уже начал отвинчивать пробку фляжки, как услышал слева от себя мощное гудение. Повернув голову, я увидел большой немецкий бронетранспортёр, на полной скорости несущийся по главной дороге. Из него торчали головы наших «славян», которые, очевидно, наслаждались быстрой ездой. Я без всякой мысли смотрел, как он приближался ко мне, поднимая хвост пыли за собой, и как начал поворачивать на развилку. И тут какое-то шестое чувство подсказало мне, что на такой скорости он свернуть не сможет. Ещё не понимая, что делаю, я вылетел из повозки, как из катапульты, и понёсся вперёд, краем левого глаза наблюдая за бронетранспортёром. Он, как заяц, перепрыгнул через придорожную канаву и с треском вмазал в повозку, на которой я только что сидел. От повозки остались щепки, винтовку, стоявшую около повозки, согнуло в дугу, и из неё теперь можно было стрелять из-за угла. Водителя этого транспортёра наши солдаты вытащили из машины и чуть не поколотили, но потом дело кончилось миром.

Один раз была десятидневная остановка в небольшом селе около Дуная. Когда наша армия пошла на запад по левому берегу Дуная, на противоположном ещё находились немецкие части. И чтобы обезопасить тыл, нашу дивизию оставили для охраны берега. Точнее, это была видимость охраны, так как батальоны располагались через двадцать километров. Но всё-таки контроль за берегом был.

Наша рота расположилась в селе. Въехали мы в него и наделали переполоха. Румыны удирали, прятались, и мы, не спрашивая никого, заняли под своё владение три двора. Африкян с Дёминым расположились в одной квартире, я с Березиным – в другой.

Хозяева встретили нас неохотно и с плачем. Очевидно, думали, что выскребем у них всё. Комнату предоставили совершенно пустую.

Сейчас же установили патрулирование за селом на берегу какого-то залива. Дунай был за километр, и его отделяла от залива полоса земли, покрытая лесом, виноградниками и кукурузными полями. Там же мы обнаружили и спрятанных лошадей, коими обновили свою кавалерию.

Возвращаясь с Фрунзой в село, на его окраине при повороте за угол мы столкнулись с румыном очень глупого вида. Он отпрянул к забору и, прижавшись к нему, с ужасом смотрел на нас. Я попросил Фрунзу спросить румына о чём-то, но тот не отвечал, всё так же смотря на нас. «Переведи ему, что он дурак!» ? сказал я Фрунзе, и мы пошли дальше. А перепуганный крестьянин долго смотрел нам вслед, раззявив рот.

За десять дней мы хорошо отдохнули. Постепенно румыны привыкли к нашему присутствию, и вечерами все вместе собирались за селом, беседуя и распевая песни. В нашей комнате на другой день появились перины и подушки, а через день комната приняла настоящий вид, а ещё через день хозяйка добровольно взяла на себя миссию готовить нам обед, который подавался на стол с кувшином вина.

Но всё имеет конец, и мы последовали дальше по Дунаю, догнав свою армию. Около Турну-Северина сделали остановку и расположились в лесу. Здесь уже слышались слабые раскаты орудийного грохота выше по течению реки.

Африкяна вызвали в полк, он возвратился и сказал, что будем переправляться через Дунай – это километр водного пространства, где нет ни малейшего укрытия от пуль и осколков. Есть ли противник на другом берегу – неизвестно, так что, может быть, придётся переправляться под огнём Однако, на противоположном берегу всю ночь стояла полная тишина. Утром в Турну-Северине мы погрузились на баржи, втащили туда свои «коруцы» и благополучно переправились в Югославию.

Румыния осталась позади. Румынские города были похожи на наши южные, только поражали обилием вывесок разного сорта и торговых заведений. Деревни были довольно грязные, жители тоже, представить их можно, как несколько облагороженных наших цыган, те же черты и характеры.