Молдавия

Неделю мы шли по Молдавии. Я был свободен, солдат не было. Шёл, ехал, где хотел, и отдыхал, когда хотел, ? верхом можно было комбинировать это. Попался мне в друзья старшина роты, в которой был Саша – здоровенный верзила, любитель вина и приключений. С ним мы питались у молдаван вином и брынзой. Передовая была далеко, военных не было, и нам никто не мешал.

Наконец, окончили путь, начали располагаться на окраине большого молдавского села Скумпия. И тут пришлось принять взвод. «Взвод» из пятнадцати человек и рота из двух таких взводов. 17 мая я первый раз в жизни получил солдат и скомандовал им. И с этих пор начинается моя настоящая офицерская жизнь.

Скучное время начинается, когда часть отводят в тыл на формировку. Бесконечные тактические занятия, смотры, списки по всевозможным формам 2-4Р, 4 и так далее. После передовой, где всего хватает, садишься на норму, приходят проверяющие, рождающиеся в тыловых недрах, как клопы. Один требует одно, второй – прямо противоположное, читают нотации, мол, это не так, а это надо так. И в довершение всего возня с солдатами. Фронтовики ничего не хотят делать, говоря, что в тыл вышли на отдых, хватит, наползались и настрелялись на фронте. Кто впервые попал в часть – ничего не понимает и похож на осла в театре.

Нам и пришло пополнение второго рода. Это были украинцы и молдаване, освобождённые Красной Армией и сразу взятые на фронт. Боже, сколько пришлось помучиться с ними прежде, чем придать вид, хоть отдалённо напоминающий солдат.

Оглядел я свой новый взвод. Усмехнулся и расстроился. Меня тоже оглядели с интересом, стараясь определить, что я за командир, добрый или злой, буду гонять или нет. Выжидательно смотрели на меня. Все уже довольно пожилые, только три молодых лица. У одних пилотка поперёк головы, у другого – пряжка ремня где-то на боку, у третьего он висит почти у колен. Меня это расстроило. Казалось, что выйду, мне доложат, я поздороваюсь, а в ответ дружное: «Здравия желаем!». А тут стоят и смотрят как идолы.

Меня охватило разочарование. Солдаты это поняли, подтолкнули друг друга и кое-как заправились. Я поздоровался, побеседовали с ними по душам, они рассказали мне о себе. Затем я назначил командиров отделений и знакомство состоялось.

К вечеру вырыли землянки и устроились в них. Нужно заметить, что к концу лета мы научились их делать в несколько часов и довольно неплохо. За три месяца мы раза четыре сменили своё место. Из Скумпии перешли в Скорцень, затем в какой-то лес, где было невероятное количество грачей. С самого раннего рассвета они нам устраивали подъём и не давали отдохнуть после трудного дня. Тогда я брал карабин, отходил от палатки на двадцать метров и спускал на землю с десяток этих крикливых птиц. Потом солдаты развешивали их на деревьях вокруг лагеря. Только таким способом удалось от них избавиться. Отсюда перебазировались в Стефанешти – большое село на берегу реки Реут, всё в садах. Здесь мы простояли дольше всего и отсюда двинулись в поход по Европе.

Сколько мучений было у меня с солдатами и сколько неприятностей пришлось перенести! Мне, только что начавшему офицерскую жизнь, это было вдвойне трудно. Солдаты мои видели до этого только бомбёжку, а самой войны не знали. Один такой солдатик, ещё на плацдарме, захотел оправиться среди бела дня. Недолго думая, он вылез из окопа и расселся на бруствере, уставившись с любопытством в сторону противника и открыв от напряжения рот. Прямо в рот и всадил какой-то шутник-немец свою пулю. Только после этого остальные поняли, что они находятся на войне.

В тылу было похлеще. Сколько труда стоило научить их правильно ходить! Почему-то вместе с правой ногой двигалась и правая рука, а не наоборот. Пилотка сама собой переворачивалась на бок на голове, ремень куда-то съезжал. Но это были «ягодки», «цветочки» расцветали на практике.

Как-то, проводя тактические занятия, я объяснил, как блокировать и взрывать ДЗОТ. Кому-то надо было бросить гранату. Спросил желающих. Один здоровый дядя изъявил желание, его поддержали, говоря, что он когда-то воевал и умеет обращаться с этой «штукой». И я дал ему гранату.

Поползли, окружили ДЗОТ. Я наблюдал издали. Мой подрывник подполз к ДЗОТу на пять метров. «Идиот!» ? подумал я, но так как с этого расстояния гранату без оборонительного чехла ещё можно лёжа бросать, то не стал останавливать его. Он выдернул кольцо из гранаты, бросил её… и вдруг встал на четвереньки, желая посмотреть на свою работу. Я и крикнуть не успел. Граната грохнула, дым щепки, и «подрывник» повалился на бок. Сердце у меня ушло в пятки, когда я подбежал к нему.

Перевернули его на спину, голова окровавлена: мелкий осколок вошёл около глаза, но живой, охает. Отправили в госпиталь.

В другой раз я собрал после занятий взвод для разбора занятий. Смотрю – высокий пулемётчик Лизогубенко стоит с заряженным ручным пулемётом, положив локоть на стол. Не успел я предупредить его, как он взял пулемёт в другую руку, перенёс на левую сторону и со стуком опустил на землю. Затвор отошёл вниз, подал патрон, выстрел и сразу – «Ай-я-я-я-я!» Пуля пробила ладонь, раздробила локоть и плечо.

Следующим горем была столовая. Старшиной роты был сержант Дьяченко, высокий парень – алтаец, прямой немного грубый и отчаянный, любитель выпить и поругаться. Больше всего он ругался на завтраке, обеде и ужине. Один человек ухитрялся брать за двух, и в результате порций не хватало. И не было никакой возможности проследить за этим. Так ловко умудрялись проделывать это солдатики, с виду дурные и непонятливые.

Командиром роты первое время был лейтенант Смышляев, немного старше меня. Это был чем-то озлоблённый человек. «Что ты няньчишься с ними! –говорил он мне. – Солдат – это скотина! С ним не говори, а бей смертным боем, чтобы он дрожал от твоего голоса!» И он бил беспощадно всем, что только попадалось под руку. Но «смертный бой» только озлоблял всех, и вскоре его сняли. Если бы он дошёл с нами до передовой, то первая пуля была бы ему от своих. Таких зверей там не было. Они или не доходили до неё, или, дойдя, быстро пределывались, а в противном случае быстро куда-то исчезали.

Много лет спустя в поезде я разговорился со старым солдатом, и он начал вспоминать прошлую жизнь. «В Гороховецких лагерях (под Горьким), ? рассказывал он, ? в 1943 году было, как в концлагере. Кормили гнилой картошкой, которую зимой размывали из брандспойта и варили не чистив. Гоняли же много, 76 мм-пушку заставляли по несколько километров таскать на руках. Чуть что – наряд. А наряд – вымыть 250 котелков на кухне. Полы мыли – брали кусок от автомобильной покрышки, садилось на него двое, трое таскали. 200 граммов хлеба стоили 50 рублей. Особенно старался один сержант, не давая покоя ни днём, ни ночью – подъём, отбой, опять подъём. После всех отправили на фронт». Я заметил, что такие люди на фронте переделываются и становятся лучше. «Не знаю, ? ответил собеседник, ? он не доехал до фронта». «Почему?» ? спросил я. «Попал под колёса поезда под Полтавой» ? неохотно ответил тот.

Я же действовал на солдат словами, иногда угрозами и только три раза ударил солдата, когда он переходил через край. Так как это было «за дело», то обид не было, наоборот, другие сетовали, что «мало дал».

И солдаты через несколько месяцев и особенно после наступления действительной военной обстановки стали неузнаваемы. Некоторых я хорошо помню и сейчас.

Антонов ? крепкий рослый солдат с гусарскими усиками, с умными глазами и большой любитель беседы, в которой он принимал главное участие. До войны он занимал немаленькое место, да и у нас потом устроился в ездовые при самом командире полка. Жена у него была в Ростове и вечерами он долго предавался воспоминаниям о ней, рассуждал о войне, о послевоенной жизни.

Иванов – хрупкий, маленький, уже в летах человек, с виду ни к чему не годный. Но как я был изумлён, когда мы попали в боевую обстановку! Он не знал ни страха, ни усталости. Часто он один вытаскивал раненых после боя из расположения всего батальона (служил он санитаром). Сперва я сердился на него за это, говорил, чтобы он не лазил в другие роты, но он смущённо улыбался и разводил руками: «Что я могу поделать? Не могу сидеть спокойно, когда раненый кричит. Ноги сами идут.» И я потом махнул на него рукой.

После ухода Смышляева пришёл в нашу роту новый командир – лейтенант Африкян, армянин, среднего роста и крепкого сложения, высокого о себе мнения, и, что мне нравилось, ? человек широкой и открытой души, не признававший никакого начальства. В первые же дни он со всеми поругался, назвал «балдами», начиная от солдата и кончая командиром полка. После этого напоил всех офицеров как следует, и все вскоре стали с ним на «ты» и в близких отношениях.

У нас с ним первое время жизнь шла спокойно, а затем начались шероховатости. Часто дело у нас доходило чуть ли не до драки, и, конечно, мне доставалось, ибо он был много сильнее меня. Разозлится на что-нибудь, орёт: «Сопляк, балда (его любимое слово)! Мальчишка, я тебе покажу! Застрелю!» Через час мы с ним выпиваем за взаимное здоровье и гоняем в его фаэтоне, который он где-то раздобыл. Очевидно, все очень вспыльчивые люди также и отходчивы.

Вместе с ним пришёл и командир пулемётного взвода лейтенант Дёмин, мужчина лет тридцати, невысокого роста, спокойного и мягкого характера. С Африкяном они очень дружили, а поскольку у меня с Дёминым установились хорошие отношения, то мы много времени проводили втроём.

У Африкяна, как я сейчас вспоминаю, было ко мне какое-то отеческое отношение. Он был значительно старше меня, но не кичился этим и своими заслугами, и пытался меня воспитывать. А в этом случае можно и по шее дать слегка в качестве воспитательной меры, и обижаться не грех!

Скоро организовался в роте третий взвод из пополнения. На него прислали командиром лейтенанта Берёзина, бывшего адъютанта одного из полков нашей дивизии. Нужно сказать, что место адъютанта при каком-нибудь начальнике самое непрочное. Берёзин был красивым мужчиной с восточными чертами лица, любил исподтишка поехидничать в разговоре с другим. По своему виду и привычкам он никак не подходил под категорию окопного офицера.

Вот так наша армия пополнялась и готовилась к боям. Получали оружие, обучали солдат, учились сами и жили не так уж плохо.

Судьба сталкивает дух людей и часто заставляет их долго идти по одной дороге. Эта дорога и раздваивается, и опять сходится, и опять расходится, чтобы её тропки уже не соединились или оборвались. Эта судьба в Бессарабии свела меня со многими людьми. С некоторыми я прошёл весь остаток войны, с некоторыми расходился и встречался вновь, дороги многих оборвались в чужой земле. Моя же не изменила мне и как завела, так и вывела обратно. Счастье? Не знаю, но мы, фронтовые солдаты и офицеры, немного верили в судьбу и в счастье. А в действительности у каждого, как и у меня? было множество случаев, когда жизнь уже висела на волоске, готовом оборваться. Просто кое у кого этот волосок оказался чуть прочнее.

Иногда вспоминаешь своих фронтовых друзей и хочется снова увидеться. Тогда же не замечалось, насколько тесно сблизила нас походная жизнь и бои.

Акимов – высокий худой сержант. Я очень часто сердился на него и не понимал его поведения. Когда он был заинтересован в чём-нибудь или находился в настроении, то его можно было только хвалить. Но когда хандрил, то это была сущая бестолковость и глупость. Отвечал невпопад, делал не то, что нужно, и выводил из терпения. Ругать его было бесполезно, от этого он становился ещё бестолковее. Резкие быстрые движения, вечная торопливость, немного удивлённые и быстрые глаза дополняли его портрет.

Свела меня судьба с Гребёнкиным. Однажды вечером отдыхал я в своей землянке. «Можно?» Я ответил, чтобы зашли. «Гребёнкин Алексей Фёдорович. Прибыл в Ваше распоряжение!» ? пробасил вошедший человек, сержант по чину. Я попросил его сесть. Он не замедлил выполнить это, достал из кармана кисет, аккуратно свёрнутую трубочкой газету, предложил мне закурить и начал сворачивать толстыми короткими пальцами цыгарку. Затем вынул так же аккуратно завёрнутую зажигалку, дал мне прикурить и закурил сам. После этого так же молча прибрал всё, и только тогда начался у нас разговор. И потом во всех делах он был аккуратен точно так же.

Разговор начался официально. Через час мне казалось, что я его знаю давно. Поведал про себя, про свою сестру и старушку-мать. Хитро подмигнув, отстегнул от пояса фляжку, с которой никогда не расставался, и попросил выпить в честь знакомства. С этого дня он стал моим помощником.

Второй сержант, тоже прибывший с пополнением, пошёл помкомвзводом к Берёзину. Так же, как и Гребёнкин, он был невысокого роста, но более спокойный и выдержанный, более развитый. Если тот был деревенским парнем, то Федя Агафонов, как его звали, создавал впечатление не совсем простого человека.

Мы все скоро оценили по достоинству этих сержантов, и я часто их общество предпочитал офицерскому. Что и говорить, славные были ребята.

Самое плохое на формировке – тактические занятия. Они проводились в жару, в дождь и грязь. Но без них нельзя было обойтись: солдат, которые не были на фронте, надо было вводить во фронтовую обстановку. Вечерами, после занятий, отдыхали. Хозяйственных забот у меня не было благодаря моему ординарцу Фрунзе. Он прошёл со мной до конца войны.

Внимание моё он привлёк случайно. Был в нашей роте некий солдат Буга. Лодырь страшный. Брать его с собой на занятия, выходы я считал нецелесообразным – одно мучение.

Однажды я захотел переменить себе жильё и поручил ему сделать другую землянку. Мы стояли тогда в роще. Он помялся, потоптался и сказал: «Дайте мне, товарищ младший лейтенант, ещё одного человека – одному трудно».

«Кого же?»

«А вот есть в нашем взводе Фрунза, земляк мой. Он умеет делать».

Я удовлетворил его просьбу и ушёл. Вечером захотел посмотреть, как идёт работа. Буги, конечно, не было видно, а Фрунза один заканчивал постройку. Он вырыл яму размером два на два метра и глубиной в половину, сделал из вынутой земли бруствер, стенки и потолок – из камыша и накрыл сверху плащ-палаткой. Тогда своё жильё все углубляли в землю на случай бомбёжки.

«Ты, что же, один?» ? спросил я его.

«Да, как видите!»

Я удивился его добросовестности и обратил на него более серьёзное внимание. Он мне понравился.

Это был молдаванин небольшого роста, ниже меня, худощавый. Лицо его имело какие-то птичьи черты. Характером был спокойный и выдержанный, и вывести его из себя было трудно. И немного времени спустя я «разжаловал» своего ординарца – толстого и нудного хохла, излюбленным занятием которого было хождение в сёла и добывание там молока и водки. Больше он почти ничего не делал. На его место я взял Фрунзу и не ошибся.

Наступил август. Лето подходило к концу. Все основательно разжирели на молдавской мамалыге, молоке и баранине. Баранину, как и вино, доставали нелегально. Иногда попадались, но всё сходило благополучно. Конечно, кормили по количеству пищи удовлетворительно, но она уже в горло не лезла. Как правило, на обед – суп из кукурузной крупы, такая же каша с кукурузным хлебом. Кукурузы в Молдавии было предостаточно.

О доставании вина следует сказать более подробно, ибо действия при этом походили на фронтовые. Основным организатором этой добычи был наш офицер Н. Операции эти он почти всегда возглавлял личным присутствием и примером.

Нужно сказать, что молдаване, чуя близость фронта, закопали в землю все бочки с вином. Закапывали, где попало. Об этом все узнали, и всеми овладела «винная лихорадка». Каждый, куда бы он ни шёл, так и шарил глазами по земле, надеясь на удачу. Дело доходило до того, что однажды на тактике, едва я успел объявить перерыв после занятий, как солдаты мои, как сумасшедшие, бросились в какие-то кусты и в один миг вытащили из-под земли пустую бочку и мешок с мукой.

Н. начинал с разведки. Выделялась группа разведчиков, хорошо инструктировалась и отправлялась на «место». Место это узнавалось из различных источников: наблюдений, расспросов жителей и пр. Прибыв на место, начинали протыкать прутьями землю, выставив предварительно охрану. Обнаружив бочку, раскапывали её, а тем временем подъезжала вызванная подвода и «искатели» с триумфом возвращались домой.

В начале августа стало ясно, что на нашем фронте готовятся к большим делам. Это чувствовалось и из разговоров, и на основании усиленных тактических манёвров и занятий. Допекали эти занятия по суткам и более, с танками, боевыми стрельбами и с форсированием рек, которые у нас заменял один Реут. Эта река здесь, в районе города Оргеева, была невелика и во многих местах переходилась вброд. Последнему мы были рады, так как в то жаркое лето искупаться было особенно приятно. Порой её форсировали без всякого приказа по собственной инициативе.

Немцы тоже зашевелились, чувствую запах горелого, и тогда в сторону передовой над нами проносились группы ИЛов. Вскоре они возвращались, и можно было заметить дырки на их обшивках и крыльях. Мы считали штурмовики и с горечью обнаруживали, что возвращаются не все.

Во второй половине месяца начались поспешные сборы. 20 числа собрались по тревоге и вышли к фронту. Простояли сутки в лесу, ночью опять двинулись в поход. На рассвете услышали далёкий грохот, еле заметно подрагивала земля. Днём уже вышли к реке Прут, разделявшей Молдавию и Румынию, и до вечера простояли на её берегу.

Мои детские мечты начинали сбываться. Вот она – граница, а за ней другое государство. Всё там необычно и интересно.

Часть наша расположилась в пустом селе на берегу реки. Солдаты отдыхали, спали, занимались своими делами. Я вышел на крутой берег Прута и сел на него. Подо мной неширокая река быстро несла мутную воду. На противоположном берегу, километрах в трёх, виднелась возвышенность. Ещё день тому назад по ней проходила основная линия немецкой обороны, которая считалась неприступной. А сейчас… Я хорошо видел в бинокль истерзанную землю, пеньки вместо деревьев, искромсанные укрепления и траншеи. На самой вершине стояла чудом уцелевшая стена монастыря. Мёртво, тихо, неподвижно.

А солнце печёт, ветра нет. Я разделся и переплыл на другой берег. Первый раз в своей жизни очутился в другом государстве, голый и мокрый, и лёг спиной на горячий песок. Как быстро идёт время! Ещё недавно шли бои в Сталинграде, ещё совсем недавно немцы предсказывали гибель России, а сейчас они убегают уже по территории своего союзника. Ещё одна линия немецкой обороны, считавшаяся неприступной, разлетелась по швам.

Об этом ли мечтали немецкие завоеватели?