Украина

В июне 1943 года всё наше училище, а точнее – всех курсантов, которым оставался месяц до окончания учёбы и производства в офицеры, отправили под Воронеж. Готовилась Курская дуга, и командование подтягивало войска. После разгрома немцев на Дуге наши войска пошли на запад.

В части, куда я попал, сперва пришлось послужить пехотинцем, а уже на марше перебрался в противотанковую артиллерию.

От тяжёлого пешего похода остались лишь отрывочные воспоминания. Воронеж – от города руины, кажущиеся издали нагромождением скал. Украина. Середина лета, Разбитые города. На месте многих сёл – торчащие чёрные трубы и груды пепла. Жители молча встречают и так же провожают. Они ещё не опомнились от пережитого.

Зной. По дорогам, обдавая пылью, несутся гружёные машины – на запад. На полях – сгоревшие скелеты машин, разбитые танки, пушки, повозки. Трупы лошадей и немцев по обочинам дороги. Вонь, пыль и запах гари противно лезут в нос.

К Харькову подошли со стороны громады тракторного завода. Город проходим ночью. Знакомые с детства улицы, дома, магазины, но всё странно тихое и мёртвое. Луна заливает жёлтым светом безлюдный город. Взорванные мосты протягивают на середину реки свои изуродованные лапы. Через пустые окна домов видно тёмное небо и звёзды. Тоскливое и неприятное ощущение.

Окраина небольшого города. Справа от дороги – одноэтажные беленькие домики, слева – поле, над которым недавно взошло солнце, но уже хорошо припекает. Асфальт на дороге стал мягок под каблуками. Впереди на асфальте – тёмное припухлое пятно, которое вблизи принимает очертания человека. Присмотревшись, замечаешь в этой припухлости пуговицы, пряжки, куски зелёной одежды, и там, где должна быть голова, на поверхность асфальта прорезалось несколько белых зубов. Под ногой это место мягче обычного. Да, это немец, убитый на дороге и впрессованный в размягчённый асфальт тысячами гусениц и колёс. И невероятным кажется, что ещё день тому назад это пятно двигалось, чего-то хотело и что его любили люди, для которых оно отправилось завоёвывать далёкие земли да и осталось там навсегда. И, может быть, этому немцу до сих пор идут письма с просьбой прислать что-нибудь из России, а он не в силах оторваться от сковавшего его асфальта… Много подобных впечатлений поражало меня в первое время пребывания в прифронтовой полосе, пока я не привык к ним, и события, ужасные в мирной обстановке, стали казаться естественными и обычными…

Кобеляки. Город наполовину разбит.

Через пару дней на горизонте с возвышенности показалась тонкая синяя полоска Днепра. Над ней стелется дым и доносится еле слышный грохот. Идёт бой. Дальнобойные пушки уже достают до нас.

Два дня идём на юг вдоль Днепра. Всё те же осточертевшие пыльные дороги. За обочиной лежит убитый немец. Он раздет догола, весь какой-то тёмно-жёлтый и оскалил зубы. Руки раскинуты в стороны, будто он хочет ещё загореть под украинским солнцем.

Рано утром остановились в прибрежном селе и стали готовиться к переправе через Днепр. Противоположный берег был болотистый и низкий. Разведка установила, что на берегу напротив нас немцев нет. Их оборона проходила по высоким местам, а напротив нас – километрах в двух от берега по краю села Кунцеваловки.

Надо сказать, что на марше пайка не хватало, и котелок на двоих, который нам давали на завтрак, обед и ужин, моментально оказывался пустым. Поэтому, когда утром переход заканчивался, я, как и многие другие, накапывал на брошенных огородах картошки, начищал её с полкотелка и варил с солью. Полкотелка картофельной воды шло за первое, а картошка – на второе. Живот раздувало, но вскоре опять хотелось есть. Хорошо, если попадались бродячие курица или поросёнок. В этом селе таких бродяг оказалось множество, а жителей почти не было. Поэтому вскоре бродяжничества заметно поубавилось.

После обеда офицеров собрали в штабе и сообщили, что ночью будем форсировать Днепр и что всё должно пройти очень тихо. Многие из нас написали письма домой.

С наступлением темноты мы вышли на берег реки и стали ожидать переправы. Последующие события запомнились мне так.

Я лежу в небольшом углублении около пушки. Тихо, темно и кажется, что никого нет вокруг. Со всех сторон обступили прибрежные кусты, за ними – Днепр. Изредка, шурша, прилетают немецкие мины и рвутся где-то рядом. Дальние осколки, оббивая листья, падают рядом. Появляется желание пойти посмотреть на разрывы, но приказано никуда не отходить. Но всё-таки я поднимаюсь и дохожу до воды. Она чёрная, чуть плещется у самых ног, и в двух метрах уже ничего не видно. И эта береговая черта разделяла мою жизнь на два периода, что я ещё плохо понимал и совершенно не представлял, что будет за этой чертой. Многие события ожидали впереди.

Возвращаюсь на прежнее место и жду дальнейших указаний. Проходит ещё полчаса. Прибегает командир взвода, лейтенант, низенький и быстрый украинец. Фамилия его Харенко.

Мы поднимаемся и тащим на себе пушки через кусты, по песку к берегу. Берег крутой, внизу качается понтон – резиновая надувная лодка. Мне кажется, что она не выдержит и одной пушки. Но на него благополучно погружаются две наши «сорокопятки», садимся сами, и переправщики гребут к противоположному берегу. Выплываем на середину Днепра. Мины рвутся на воде в беспорядке – немцы ничего не видят. Поблескивает серебром глушенная рыба. Я смотрю на приближающийся берег и думаю о том, что будет. Ясно не могу представить – первый раз под обстрелом, в бою ещё не был, и поэтому в моём представлении возникают только героические картины и подвиги, какие встречались в книжках и кино. Вспоминаются слова Гоголя: «Чуден Днепр при тихой погоде!».

До берега не доезжаем и соскакиваем в воду. Она выше колена. Пушки стаскиваем по доскам тоже в воду и по одной перетягиваем кое-как в кусты, метров за тридцать от берега. Затем переправляем передки. Один переворачивается при спуске, и приходится долго собирать по дну рассыпавшийся «ЗИП» и вытаскивать лотки со снарядами.

К рассвету мы основательно располагаемся в немецкой пустой траншее. Переправили всё, остались только лошади и продукты. Из «начальства» ? только двое командиров расчётов. Нас шесть, всего восемь человек.

Спать не хочется, и я начинаю наблюдение. Мы на острове. Сзади Днепр, впереди – что-то вроде пролива. Он неглубок, можно перейти вброд. За ним, на берегу, лес, за лесом уже расположилась наша пехота. Оттуда доносятся трескотня пулемётов и разрывы.

С восходом солнца появляются немецкие бомбардировщики. Спокойно гудя, проплывают целыми косяками куда-то в тыл. Видно, как бомбят. По ним бьют из зениток, но они не обращают внимания: спокойно делают своё дело и так же спокойно возвращаются. Нас не трогают. Мне странно: кажется, что вся немецкая армия должна быть заинтересована пребыванием нашего взвода на этом островке, а между тем всё спокойно. Наши мокрые брюки сушатся на солнце, все спят. Затем я убеждаюсь, что мы и наш островок немцев совершенно не интересуют. Тогда обследую всю траншею, набираю немецких плащ-палаток, патронов, противогазов, стараюсь впихнуть их в свой вещмешок, но они не лезут. Делаю тщательную сортировку и, вспотев, наконец, кое-как завязываю его. Итак, я обзавожусь настоящими немецкими трофеями.

Окончив эти занятия, продолжаю наблюдение за своим берегом, на правом нет ничего интересного. Ниже по течению начинают переправляться. Плывут сразу три лодки и большой паром с лошадьми. Доплывают почти до середины реки, когда я слышу шуршание и вой над собой. Около лодок взлетают столбы воды, всё ближе, ближе и, наконец, всё скрывается в танцующих всплесках разрывов. Ничего не видно. Минут через пять всё успокаивается, и на воде видны какие-то белые и чёрные мелкие предметы. Ни лодок, ни парома нет. Кто-то плывёт по течению, видна уже одна точка. Слышен треск немецкого пулемёта, и точка скрывается.

Ночь проходит тихо. Никто к нам не приезжает, обратно плыть не на чем. Есть уже хочется до смерти, сутки ничего не было во рту. Опять день. Лица у всех унылые, молча глотают слюни и вспоминают украинских поросят. Я обшариваю кусты и нахожу большой кусок немецкого хлеба. Съедаем его, но есть хочется ещё больше. К обеду уже невозможно терпеть.

Оцениваем обстановку. Ширина Днепра метров семьсот, вода тёплая. В кустах удалось разыскать лодку. Советуюсь с командиром расчёта, кладу в плащ-палатку немного соломы и закатываю её в трубку толщиной в руку. Раздеваюсь. Трубку обвязывают вокруг моей груди и подтягивают к моей шее верёвочками, чтобы не сползала. Получается вроде спасательного пояса, на всякий случай. Сажусь в лодку, спокойно переплываю Днепр и вылезаю на берег. Какой-то старшина ругает меня на чём свет стоит, затем даёт мне шинель, ботинки и брюки. Всё с какого-то дяди раза в два больше меня. Выпиваю полстакана водки и закусываю, глотая, как курица. В селе нахожу своих. Они сидят в избе, варят кур. На столе кувшин с самогоном. Лейтенант, увидав меня, краснеет от злости: «И так нет людей, а вы будете топиться в Днепре». Я соглашаюсь с этим, и поэтому он успокаивается, наливает мне кружку самогона и суёт варёную курицу в руки.

Приходит ездовый и таращит на меня глаза. Тогда мне объясняют, что ещё вчера кто-то сообщил, что меня убило, обещают долго жить. Кстати сказать, в скором времени мои родные получили похоронную на меня, мать не могла поверить, а через несколько дней было получено моё письмо, отправленное с более поздней датой.

Затем советуют мне поспать. Но я спать не хочу. Кое-как вылезаю из-за стола, беру автомат и иду по селу. Убиваю пять куриц, сдираю с них кожу вместе с перьями и варю, не потрошив. У вечеру беру мешок, насыпаю в него варёной картошки, кладу свою добычу и хлеба и плыву обратно. Меня встречают с восторгом, и всё моментально исчезает в голодных желудках.

К утру переправляют лошадей, и в полдень мы переходим залив и лес. Дальше – поляна, кусты, широкая низина и село. За ним идёт бой.

Пехота ночью заняла это село. Наши прошли тихо, без единого выстрела, по болоту и также тихо вошли в село. Название его Кунцеваловка. И также тихо начали побоище. Переполошившиеся немцы выскакивали из окон в одном нижнем белье. Теперь же они старались вернуть потерянное.

Мы остановились между двух песчаных бугров. На одном из них – КП полка. Впереди низина – луг, метров в семьсот шириной. В село нужно немедленно, во что бы то ни стало. Оставляем шинели, залезаем на пушки. Лошади по глубокому песку тянут сперва с трудом. И, как на грех, я замечаю на земле прекрасную немецкую лошадиную сбрую. Я соскакиваю с пушки, подхватываю эту сбрую и что есть мочи догоняю пушку. Лошади уже прибавили шагу, и расстояние между нами сокращается с трудом. И только после яростных криков и угроз Харенко я бросаю сбрую и, догнав пушку, вскакиваю на неё. С разгона вылетаем на луг. И сейчас же сзади нас грохочут разрывы, но немец, очевидно, не успевает доворачивать прицел. Затем пулемёт – «та-та-та», и пули свистят где-то рядом. Лейтенант сидит, спрятав голову между стволом и щитом пушки.

Мне становится весело. Я на войне. Впереди громкие дела и героические подвиги. Я так доволен, что громко хохочу. Лейтенант показывает мне кулак.

Взмыленные лошади влетают в село, с них падают куски белой воздушной пены. По нам больше не стреляют. Смотрю на товарищей, у всех улыбающиеся лица. Они, как и я, ещё ничего не поняли. Только лейтенант бледнее обычного. Вытирает рукавом пот.

Первый раз увидел своего убитого. Это был пожилой казах. Лежал он под плетнём у своего разбитого пулемёта, неловко подвернув под себя руки лицом вниз. Весь затылок был оторван миной, и внутренность головы напоминала розовый выеденный арбуз. Мне стало не по себе.

Одна наша пушка уезжает влево, а мы выкатываем свою на окраину села прямо. Выкатываем осторожно, прикрываясь кустами. Впереди на бугре, в километре от нас, стоят немецкие танки. Отсюда они похожи на стога соломы. Окапываемся, врываем пушку в землю по всем правилам. Я принимаюсь за свои обязанности ящичного – чищу снаряды. Наводчик сидит за щитом и ловит в панораму танк. Вдруг он вскрикивает и садится на землю. Я разрываю ему гимнастёрку, он охает и, кажется, готов отдать богу душу. Но рана оказывается пустяковой: пуля пробила мякоть под мышкой. Его перевязывают на скорую руку, и он, согнувшись, убегает в село…

Много было впереди подобных дней, но первый запомнился в подробностях. Это было 30 сентября 1943 года.

Я занял место раненого товарища и поймал в перекрестие панорамы танк, а точнее, рассматривал их по очереди, эти стога соломы, которые совершенно отчётливо сделались танками. На концах их пушек вспыхивали розовые язычки пламени, но я почему-то ничего не слышал. Наконец я решился и выстрелил, сам зарядил пушку и выстрелил ещё раз, ещё и ещё… Хата справа от меня загорелась, и дым вместе с горящими клочьями соломы ветром понесло на нас. Затем что-то громко треснуло, как мне показалось – противотанковое ружьё. Я покрутил головой в поисках его, но лишь заметил в нескольких метрах впереди пушки дымящуюся воронку. И только собрался стрелять ещё, как что-то так толкнуло сзади, что пребольно ударился головой о щит пушки и круги поплыли перед глазами. В метре от меня в окопе сидел лейтенант. Он рывком высунулся из окопа, схватил меня за пояс, сильно дёрнул к себе, и я полетел к нему в окоп вниз головой. Это было всё, что он мог для меня сделать. Немцы расстреливали нас, как мишень, и только кусты да колеблющийся дым от горевшего дома не дали им возможности точно определить наше место. Мы скрючились на дне окопа, а сверху пульсировала тугая воздушная подушка, забивавшая дыхание, и понемногу засыпало землёй.

Когда стрельба стихла, мы выкарабкались из полузасыпанного окопа. Пушка стояла покосившись и подъёмный механизм не работал. Мы быстро откатили её вглубь сада. Подкатил передок, и мы уехали на окраину села, обращённую к Днепру. Сюда спускалась дорога, слева от неё было болото, и по краю дороги росли высокие ивы. Справа поднимался бугор, из-за которого выглядывали соломенные крыши хат.

Вскоре подъехала вторая пушка. Ей не повезло. Опытного человека не было с ними, и ребята, ни разу не бывшие в бою, выкатили пушку в открытую на край села. Ездовый говорил, что им не удалось сделать ни одного выстрела. Немецкий танк положил снаряд прямо под пушку, и из всего расчёта остался один ездовый и ещё один солдат, который сейчас тяжело хрипел без сознания, уложенный на лафет пушки. Он был весь изрешечён осколками и очевидно умирал. Это было первое серьёзное потрясение, которое заставило понять, что на войне не всё так получается, как в кино, и после которого начал появляться страх…

Раздалось гудение самолёта, и из-за соломенных крыш на бугре вырвался точно на нас немецкий «Юнкерс» на бреющем полёте. Немецкий лётчик наверняка не ожидал увидеть у себя под носом две пушки и на секунду опоздал нажать на сбрасыватель. Две длинные бомбы отделились от самолёта, со свистом пронеслись у нас над головами и тяжело ухнули в болото метрах в ста от дороги. В мягком грунте они не взорвались и лишь подняли два высоких столба грязи и воды, подобные тем, которые можно увидеть на картинах, изображающих морской бой.

Я уже сказал, что в этот первый день не чувствовал страха и плохо понимал действительное значение того, что происходит вокруг. И если бы эти бомбы падали мне прямо на голову, я наверняка остался бы стоять, с интересом наблюдая, как они падают.

Дней через десять я разобрался в обстановке и понял звуки войны. Научился и реагировать на них. Стало ясно, что если снаряд или мина свистят почти на одной ноте, то они упадут далеко и можно на них не обращать внимания. Если же тон их свиста быстро меняется, то надо по возможности укрыться. Но если сверху вдруг послышится порхание и шипение, то промедление равносильно смерти.

Как-то в сумерках я вылез из окопа и медленно пошёл вдоль посадки деревьев. На немецкой стороне послышалось три слабых выстрела, и над головой раздалось такое порхание. Мгновенно упав в танковую колею, которыми тогда была покрыта вся украинская земля, я наполовину ушёл в грязь, затаив дыхание, чтобы не захлебнуться в ней. Тройной слитный удар потряс землю, и около ушей противно взвизгнули осколки. Когда, поднявшись, я протёр глаза от грязи, то увидел, что нахожусь в окружении трёх неглубоких воронок от минных разрывов, над которыми в тихом вечернем воздухе висят три чёрных клуба дыма, и вся земля по радиусам прочерчена осколками, следы от которых пересекаются на месте моего падения.

Наша пушка, как я говорил, была повреждена в первый день боя, и нам передали орудие погибшего расчёта. А вскоре и нас осталось трое с одной лошадью из-за глупости какого-то начальника.

Нам приказали днём перейти на правый фланг одного из батальонов. Он находился на небольшой сопке и единственная дорога туда вела по нейтральной полосе. Она выходила из села, круто поворачивала вправо за высоким бугром, закрывавшим её от противника, и затем вырывалась в поле. Мы остановились за бугром посоветоваться. Пехотинцы думали, что мы заблудились, и стали нам кричать, что высовываться нельзя. Переглянувшись, мы вылетели на дорогу: лошади в галоп, мы – согнувшись, по канаве глубиной в полметра. И сейчас же пулемётный ливень положил нас в эту канаву. Услышал, как пронеслись назад кони с пушкой, увидел, как на меня ползёт командир орудия с окровавленной головой, и, кое-как повернувшись в канаве, сам пополз назад. Пушка стояла за бугром, одна лошадь лежала в упряжке и умирала. У командира расчёта была пробита шея около уха. Я снял свою нижнюю рубашку, разорвал её и перевязал его и ещё одного легко раненного товарища. Мы пожелали им счастливого пути, и они отправились в санчасть.

Через несколько дней в голове какого-то начальника созрела идея – выдвинуть пушки за линию пехоты, поближе к немцам. О чём думала его голова, вынашивая эту идею, трудно сказать. Скорее всего, ни о чём. Ночью мы выехали на сопку, по которой проходила линия нашей обороны, пересекли её и выбрались на скат сопки, обращённой к немцам. Расположиться было приказано здесь!!!

С нами был в этот раз помкомвзвода сержант Кирсанов, уже стреляный человек. Он долго стоял в тяжёлом раздумье, потом лёг на землю и начал ползать вокруг на животе. Таким путём ему удалось найти впадину, невидимую со стороны немцев. К утру мы полностью закопали пушку таким образом, чтобы её можно было быстро выкатить на позицию. Окопы для себя сделали глубиною в полтора роста. Кирсанов не давал нам ни минуты отдыха, заставляя работать быстрее.

Слева от нас расположилась полковая пушка, но её хорошо было видно со стороны. Стало рассветать. Солнце всходило за нашими спинами. Метрах в трёхстах от нас стало видно немецкую траншею и спокойно разгуливающих вдоль неё немцев. Каким-то образом я притащил ночью немецкий ротный миномёт и теперь начал его устанавливать, надеясь подшибить хоть одного немца. Кирсанов вышиб его у меня из рук и приказал всем в окопы и не показываться наружу.

Я лёг на дно окопа, который был выкопан в виде буквы «Г», накрылся с головой шинелью и только начал засыпать, как страшный удар обрушился на всё моё тело. Сверху на шинель посыпались комья земли, в ушах сильно зазвенело. Некоторое время я лежал, не двигаясь, стараясь понять, в чём дело, а затем поднялся сквозь слой насыпавшейся земли. В другой половине буквы «Г» моего окопа, на одной стороне его, образовалась половина воронки от разрыва немецкого снаряда, другая половина должна была бы образоваться прямо над окопом! После этого я понял на собственной шкуре, что значит хороший окоп, и, возможно, поэтому остался жив.

Это был первый снаряд, выпущенный немцами. Очевидно, когда солнце поднялось выше и осветило скат нашей сопки, им стало видно, что происходит на нём. Наше место им лишь показалось подозрительным из-за нескольких комьев земли, неосторожно оставленных наверху. Немцы выпустили по этому месту этот единственный проверочный снаряд и успокоились. Но соседняя пушка была им видна хорошо. И мы, чуть-чуть высунувшись из своего окопа, с чувством даже некоторого собственного достоинства наблюдали, как вокруг этой пушки танцевали разрывы снарядов, как она переваливалась с бока на бок, потом с неё слетел щит, свалились с колёс резиновые шины, и она превратилась в груду металлолома. Когда наступила ночь, пришла пара волов и со скрипом утащила эту груду железа в тыл. Нам тоже было приказано вернуться в деревню, прицел у нашей пушки был разбит осколком.

Забыл сказать, что ещё днём к нам приполз связной и сказал, что командира расчёта вызывают на КП батальона. Он предупредил, что место сильно простреливается и надо быть очень осторожным. Я об этом знал и сам и, собравшись, т.к. к этому времени уже занимал эту должность, отправился в путь. Из окопа я вылез на животе, прополз метров сто и, вскочив на ноги, побежал. Но сейчас же пули зацокали над ушами, и я упал в глубокую танковую колею, вдоль которой бежал. Подняться было нельзя, я видел, как пули сшибали куски земли с бровки колеи. И тогда я пополз по-пластунски тем классическим методом, которому нас учили в училище. Я помню, как лейтенант Авраменко безжалостно заставлял нас ползать по грязи, по песку, да ещё придавливал ногой сверху, если кто-то пытался вставать на четвереньки. Тогда это казалось нам издевательством. Теперь же я, благодаря этой науке, отмахал на животе метров двести за считанные минуты и ни одна пуля меня не задела. Переполз за бугор, уже там поднялся и бегом проскочил метров триста до посадки деревьев вдоль дороги, где помещались командные пункты. Начался артналёт, и я свалился в окоп прямо на голову какому-то бронебойщику. Каково же было моё удивление, когда я узнал в грязном и запылённом солдате Колю Кравченко. Мы обрадовались встрече. Как это всегда бывает на фронте, воспоминания о прошлом всплывают в памяти. Поговорили, и я ушёл, сказав: «До свидания!» Надо было сказать: «Прощай!» Мне позже сказали, что на него наехал немецкий танк и задавил. Так я и думал много лет. И вот в 1975 году я написал письмо в Дмитриевскую школу в Казахстане, откуда мы уходили в армию. Письмо моё предали Колиной сестре, и я получил ответ. Даша писала, что ещё в 1944 году родные получали от Коли письма, и у них есть фотография, где Коля «…имеет пять наград, нагрудный гвардейский знак, погоны артиллериста, две колодки о ранении, комсомольский значок, младший сержант. О его гибели сообщали товарищи по службе. Где, как и при каких обстоятельствах произошло – не имеем представления, времени прошло очень много, и письма не сохранились. На брата Константина, который убит под конец войны, есть похоронная. Пришло уведомление о смерти Николая Муратова (это наш третий товарищ), был ранен и умер 5 мая 1945 года. Похоронен под Веной, пригород Ходерсдорф, в саду дома №22…»

Простившись с Колей, я явился на командный пункт, где меня, к моему удивлению, лишь спросили, как у нас обстоят дела, и отпустили. Обратно я добрался с таким же трудом. Меня потом долго мучило недоумение, зачем было подвергать двух человек смертельной опасности, ведь, в крайнем случае, это можно было передать через связного. Позже я убедился, что очень много людей гибло из-за глупости определённых лиц, имеющих права начальника.

Вскоре на плацдарм прибыли наши танки, ознаменовав своё прибытие отчаянной бомбардировкой немецких позиций. Они к вечеру расположились по всему селу, и, когда начали обстрел, всё вокруг затряслось.

После этого плацдарм наш стал расширяться, и мы стали продвигаться на запад, сбивая немца с рубежей его временной обороны. Местность за Днепром сильно пересечённая. Глубокие балки тянулись на десятки километров. Сёла располагались редко. Между балками тянулись возвышенности, с которых местность просматривалась на десятки километров и даль была подёрнута голубой дымкой из-за большого расстояния. И, когда ночью приходилось располагаться на возвышенности, порой глубоко внизу раздавалось тарахтенье «кукурузника», удалявшееся в сторону немцев, затем там слышались взрывы бомб и стрельба, и вскоре это тарахтенье приближалось уже в нашу сторону.

В одной такой балке стояла немецкая противотанковая пушка. Две мёртвые гнедые лошади в добротной упряжке лежали перед ней. Рядом с ними – трое молодых немцев, в новом обмундировании, как будто прилегли отдохнуть на минуту. Вся эта группа в мёртвом покое чётко выделялась в лучах утреннего солнца на ярко зелёной траве, искрящейся после ночного дождя. Здесь уж наш танкист не промахнулся, и свежая кровь людей и лошадей впитывалась в мокрую землю. Красивая и жуткая картина!

Иногда удавалось пробыть несколько дней на одном месте, и тогда я (я – это мы, потому что все делали одно и то же) раздевался, бил вшей, которые появились непонятно откуда и размножались, как саранча, и подолгу лежал на дне окопа, смотря в синее высокое небо. Вспоминалось прошлое время до подробностей, думалось, что фронт не такая весёлая и романтичная вещь, как казалось раньше. Казалось, что я уже стал взрослым человеком, но на деле я был ещё глупым солдатиком, и только через год, получив солдат, стал больше походить на него.

Вспоминались недавние дни в Кунцеваловке. Там, в одно из затиший, вдвоём со знакомым пехотинцем, отправились в деревню в поисках пропитания. В руках у нас уже было по курице, когда над головами раздался гул немецких самолётов. Посмотрев вверх, со страхом увидели, что с десяток «Юнкерсов» выстраиваются над нами в круг. Это был излюбленный приём немецких лётчиков, когда они начинали летать по кругу и по очереди, пикируя, бомбили одно место.

Со всей скоростью, на которую были способны, мы бросились бежать из этого круга и уже под свист бомб грохнулись на пол в одной пустой хате. Тело моё находилось в кухне, но голова выглядывала в сени, и я наблюдал, как бомбы перепахивали тот сад, где мы только что находились. Когда видишь бомбёжку, не так страшно, как с закрытыми глазами.

Цель же этой бомбёжки так и осталась непонятной, т.к. в том саду ничего не было. Интереснее же всего было то, что, когда хата перестала подпрыгивать вместе с нами и самолёты улетели, я обнаружил в своей руке курицу, которую так и не бросил.

Вспомнилось, как один пехотинец, пробегая в наступление, отдал мне свою шинель (хорошая шинель из английского сукна, которую я потом носил несколько месяцев) и через несколько минут пробежал назад, держась руками не за лицо, а за ободранный кусок мяса.

К концу октября мы продвинулись километров на тридцать от Днепра. Как-то невероятно долго взбирались на возвышенность, где приказано было как следует закопаться, т.к. на другой день ожидалась атака немцев. Уже ночью, при свете горевшего стога, мы начали окапывать пушку на углу небольшой посадки. Мой окоп уже был глубиной по пояс, когда неподалеку раздался взрыв снаряда, послышалось жужжание, и что-то плашмя так ударило меня по спине, что я упал в окоп, не в силах пошевельнуться. Я подумал, что отвоевался, но подбежавший товарищ, подняв гимнастёрку, ничего не обнаружил. Долго потом на спине был синяк от хлопнувшего меня на излёте большого осколка. К утру мы закопались на совесть и улеглись спать.

Немцы пошли в атаку после обеда на соседний батальон, но без танков. Они так хорошо шли правым флангом ко мне по противоположному склону балки, что я не выдержал, несмотря на запрет стрелять по пехоте, и выпустил с десяток снарядов. Одновременно стали стрелять наши миномёты, и немецкая цепь куда-то исчезла. По-моему, там была густая и высокая цепь, которая скрыла и живых, и мёртвых.

С наступлением темноты нас перевели снова на новое место, и там окончилась моя война на Днепровском плацдарме. Мы расположились наверху балки на углу рощи, изгибающейся влево и назад. Глубоко внизу слева расположилось село, в котором мне так и не удалось побывать.

Наша дивизия пыталась отбить у немцев соседнюю рощу – в седьмой раз. Они разозлились и, выпустив танки, которые с нашей позиции не были видны, отогнали пехоту на полкилометра назад, вниз. Видя такое дело, и не желая попадать фрицам в лапы, мы скатили свою пушку вслед за пехотой. Но пехота легко вернулась на прежние позиции, а мы уже не смогли закатить пушку наверх. Посоветовавшись и, боясь, что нам нагорит за то, что драпанули без выстрела, приняли «смелое» решение. Сделав расчёт на глазок, я в быстром темпе выпустил все снаряды, которые оказались при нас, в том числе и бронебойные. Потом рассказали, что бронебойные, которые летят дальше, действительно угодили в немецкие позиции, но осколочные свистели над головами наших пехотинцев и в одинаковой степени были неприятны и своим, и чужим. На счастье, у нас никто не пострадал, но мне голову чуть не оторвали за стрельбу из противотанковой пушки с закрытой позиции.

Через пару дней немецкий снайпер чуть не отправил меня на тот свет. Был тихий солнечный день, я вылез из окопа погреться на солнце и, сев на бруствер, прислонился головой к тоненькому деревцу. Вокруг росли такие же деревья, которые маскировали нас. Однако в телескопический прицел кое-что, наверное, просматривалось, и снайпер увидел мой контур. Над правым ухом раздался оглушительный щелчок, и, повалившись на левый бок, я увидел, как деревце падает, перебитое в том месте, где я только что прислонялся к нему головой.

Этим же днём в голубых сумерках я наблюдал, как бесконечные стаи немецких самолётов проплывали к нам в тыл. По ним били из скорострельных зениток, но трассы проходили далеко в стороне. Неожиданно на меня наткнулся знакомый курсант, который был в полковой разведке, и куда-то шёл по своим делам. Он бывал в штабе и рассказал, что из наших курсантов осталось человек пятнадцать, это из пятисот молодых и полных надежд ребят!

Через день меня ранило. Во время небольшой перестрелки я получил удар сзади ниже поясницы, согнулся в дугу и спрыгнул в окоп, хлопая глазами. Потом начал собирать в котелок мясо, вывалившееся из котелка, когда я опрокинул его при падении. И только когда по ноге потекло что-то густое и тёплое, и закружилась голова, понял, что ранен.

Я позвал лейтенанта, он спрыгнул ко мне в окоп, расстегнул шинель и молча начал перевязывать. Окончив перевязку, хлопнул меня по плечу и сказал: «Ну, гвардеец, отправляйся. Можешь отдыхать теперь!» Как будто с завистью посмотрел мне вслед, или мне так показалось.

Четыре дня ушло на дорогу до госпиталя. Сперва в санроту, затем в санбат. Встретил двух раненых из нашей части, втроём было идти уже веселей. Вначале чувствовал себя сносно, но на другой день разболелось. Левая нога двигалась, но правая была точно привязана к палке вместе с туловищем. Делал левой большой шаг, опираясь на палку, затем поворачивался на ней и приставлял правую ногу. Если бы оставался от моей ходьбы след, то он бы состоял из сплошных полуокружностей. Сесть не мог, поэтому ложился на живот, опускаясь осторожно по палке, как стрела подъёмного крана.

Ночевали у украинцев в сёлах. Они охотно принимали, охали, смотря на нас, и кормили тем, что у них было. Подъезжали на попутных машинах. И, наконец, попали в эвакогоспиталь 1791. Тут я испытал небольшое разочарование. Госпиталь мне представлялся большим каменным зданием со светлыми палатами и чистенькими, белыми и красивыми сёстрами. А этот помещался в деревянных зданиях, а палаты представляли собой утеплённые конюшни. Сёстры были не такие уж чистенькие и красивые и не особенно вежливые.

Но, как бы то ни было, я с великим удовольствием помылся в бане, сбросил бельё, серое от вшей, и получил место на нарах, матрац, подушку и одеяло. Рана моя начала заживать, и уже можно было ходить, прихрамывая, без палки. Лечение заключалось в перевязке, осколок вытаскивать не собирались, и через десяток дней я получил назначение в батальон выздоравливающих. Этот батальон помещался в большом утеплённом коровнике, приспособленном для жилья.

Как-то после обеда всех раненых, которые чувствовали себя уже хорошо и имели среднее образование, выстроили и предложили отправиться на армейские курсы младших лейтенантов при нашей пятой гвардейской армии. Набралось нас, желающих, человек двадцать, и утром следующего дня наша команда отправилась в путь во главе с сержантом китайского вида. Как потом выяснилось, отец у него был русский, а мать – китаянка, в паспорте он был записан русским, но красивое его лицо имело характерные китайские черты. Сашка Син-Си-У был весёлым, энергичным. Он оказался единственным человеком, с которым я дошёл до конца войны, подружился по-настоящему и даже встретился в 1947 году в Харькове.

Через пару дней пришли в село Сухорабовку, в честь которого курсы получили наименование «Сухорабовской академии». В центре села стояло двухэтажное школьное здание из красного кирпича, в котором помещались курсы. Готовили из нас командиров взводов. Я попал в пехоту.

Командиром нашего взвода был лейтенант Егорычев, молодой высокий мужчина, слегка задумчивый, с крупными чертами простого лица. Мы его быстро полюбили. Днём занимались, вечером была самоподготовка и личные дела. Состав курсов был разнообразный, попадались и оригиналы. Один мужчина ходил в столовую после всех. Когда его спросили, почему, он ответил, что в этом случае или ничего не достанется, или, если уж достанется, то наешься до отвала.

С другим встретился в санчасти, куда я попал с ангиной. Сестра давала нам из пузырька пектусин и ставила его на окно. Там же стояла бутылочка с керосином для лампы, которой освещалась комната. А в нашей палате лежал грузин лет тридцати, большой любитель сладкого.

Как-то вечером сестра напоила нас лекарством, потушила лампу и ушла. Ночь была светлая. Лунный свет заливал комнату. Все заснули, а я замечтался в тишине. Вдруг с постели грузина беззвучно поднялась белая фигура, на цыпочках прокралась к окну и опрокинула в рот пузырёк. Послышалось бульканье, и фигура, производя уже сильный шум, пулей вылетела на улицу. Оказалось, что сластёна перепутал пузырьки и приложился к керосину.

Жизнь в казарме надоедала, и тогда кое-кто из нас уходил на ночь в деревню. Так и я ушёл один раз на окраину села, и меня пустили в небогатую хату, накормили деревенской едой и уложили спать на печку. Встали рано, и я с удовольствием сидел перед топившейся печкой, разговаривал с хозяевами и с удовольствием вдыхал запахи деревенского дома. На завтрак была варёная картошка с чёрными хлебными лепёшками, и даже угостили меня гостеприимные хозяева стаканом свекольного самогона…

После прорыва немецкой обороны за Днепром мы переехали в Александрию, но там места для нас не нашлось, и нас перевели в Красный Кут, большое село километрах в тридцати от Знаменки. Здесь мы так же расположились в двухэтажном каменном школьном здании. Жили на втором этаже, на первом были классы, столовая и хозяйственные помещения. Командный состав разместился в деревенских домах, у жителей деревни.

Продолжались учения, сопровождавшиеся уже стрельбой, и стало интереснее. В свободное время занимались делами в соответствии со своими наклонностями. Я с товарищем Грачёвым развлекался стрельбами. Вечером мы уходили на край пологой балки и стреляли в противоположный склон зажигательными пулями, трассирующими при полёте. После выстрела светлая точка перелетала через балку и заканчивалась вспышкой.

Однажды нашли ручную гранату РГД без запала и пристроили к ней запал от противотанковой гранаты. И, когда я уже собрался её бросить, с ужасом сообразил, что запал этот мгновенного действия. Тогда гранату привязали к толстой вишне и подорвали верёвкой.

Были у нас любители выпить, и деревенские жители соглашались гнать им самогон на определённых условиях, при наличии сырья ? сахарной свёклы. Однажды вечером после ужина небольшая команда потихоньку ушла в деревню. Как говорили, им удалось найти яму, в которой была закопана свёкла. Их долго ожидали, интересуясь результатами раскопок, и уже после отбоя экспедиционная команда крадучись пробралась на свои места. Одновременно по казарме разнёсся сильный запах уборной.

Выяснилось, что горе-разведчики приняли за желаемое яму от уборной, которую перенесли осенью на новое место, а содержимое ямы сверху замёрзло. После нескольких ударов ломом замёрзший слой лопнул, и несколько старателей погрузились выше пояса в зловонную массу. После этого им долго не давали прохода.

Из Красного Кута приходилось ездить в Знаменку через громадный лес. В этом лесу во время оккупации жили партизаны, и для немцев он, как говорили, был малодоступен.

В свободное время бродили по деревне, осматривая окрестности. Я любил ходить по главной улице, восходящей на сопку. На вершине её стояла ветряная мельница, и открывался хороший вид на окрестности Красного Кута. От мельницы во все стороны шёл спуск, переходящий в долину по направлению к Знаменке, в которой росли леса, тянувшиеся тёмно-синей массой до самого горизонта. На спуске были сделаны картофельные бурты.

В одно из таких гуляний я познакомился с девушкой городского вида. Звали её Лидой, и жила она здесь у бабушки. Я часто бывал у них в доме и отдыхал от казарменной обстановки. С Лидой я переписывался и после окончания войны. Она уехала позже в Краснодар. Кто-то из жителей Знаменки, встреченный случайно, посмотрев на её фотографию, которая была у меня, сказал, что очень похожая девушка работала в немецкой комендатуре.

В марте, сразу после разгрома Корсунь-Шевченковской группировки немцев, мы простились с гостеприимным селом и двинулись на запад вслед за фронтом. Проходили по местам недавнего разгрома. Трупы людей уже были убраны, но всё остальное оставалось на месте.

Уже почти сошёл снег. Стояла холодная ветреная погода. Светило солнце, но иногда налетали тучи, и возникала кратковременная снежная метель. Чёрная, жирная земля раскисла, и местами ноги уходили в грязь до колена. Вдоль всех дорог стояли вереницы немецких машин. Здесь были и громоздкие грузовики, обтянутые брезентом, и легковые машины, самоходки, танки, то есть полный набор немецкой техники. Некоторые экземпляры были совершенно целы, другие раскурочены. В них уже покопались местные жители, и все дороги и поля были усеяны всевозможными вещами, которые немцы возили с собой в изобилии. Особенно много было бумаг, к которым они питали особое пристрастие. Бумага была кругом, и когда налетал низинный порыв ветра, поднималась уже бумажная метель.

В немецких танках находили красный пластырь против ожогов. Действие его было замечательное, и я до сих пор не встречал лучшего средства.

На новом месте простояли неделю, в апреле курсы перевели ещё ближе к фронту, а меня с курсантом Самсоновым оставили что-то доделать. Выполнив поручение, мы пешком пошли по указанному маршруту. Шли три дня по бесконечным украинским сёлам, протянувшимся вдоль дорог по просторным пологим балкам. Тут я конкретно ощутил, что значит выражение «с гаком». Спросишь у мужика:

– Сколько вёрст до следующего села?

– Мабудь пять с гаком.

– А сколько гаку?

– Мабудь ещё пять.

И идёшь потом километров пятнадцать, проклиная длинный «гак».

Под вечер второго дня миновали длиннейшее село, и дорога вывела нас из балки. Навстречу нам попалась группа молодых украинских женщин. Они возвращались домой с какими-то грузами в мешках. Остановились, поговорили, расспросили нас, куда мы идём. «Куда же вы, на ночь глядя? Вернёмся, переночуете в селе, а утром пойдёте.» Долго они уговаривали нас вернуться и переночевать у них, но мы торопились и с сожалением распрощались. И вот уже прошло много лет, а я до сих пор жалею, что мы тогда не вернулись.

Наконец подошло время окончания нашей учёбы. Сдали экзамены в конце апреля, и 30 апреля нас выпустили в новую жизнь. В этот день нас выстроили, зачитали приказ: «… присваивается звание младшего лейтенанта таким-то курсантам…», пожелали счастливого пути, и мы зашагали в штаб армии. В соседнем большом селе простились с Егорычевым, поблагодарили его и поднесли по «сто грамм» от каждого. Купили в военторге новые офицерские погоны и гордо смотрели друг на друга, оглядывая свои плечи. Затем разбрелись.

Идти оставалось пятнадцать километров до штаба армии, а срока было дано три дня. Поэтому эти дни прожили в сёлах, где кому приглянулось, по возможности, у молодых хозяек с коровой. Но таких было немного. На третий день собрались в штабе и получили назначения в части. Мне досталась 286 дивизия, а со мной ещё двум: Саше Син-Си-У и ещё Мише, фамилию которого забыл. Простились со всеми, вспомнили вместе прожитые дни, пожелали счастья, встречи и быстрейшего окончания войны. Но никого встретить не пришлось, кроме Саши, с которым всё время были рядом, да Грачёва, случайно попавшегося навстречу у переправы через Днестр. Это только в книгах и в кино происходят удивительные встречи на каждом шагу.

Когда человек после продолжительного заключения вырывается на волю, всё ему, наверное, кажется необыкновенно праздничным, радостным и весёлым. Всё вместе с ним радуется жизни, солнцу, в душе легко, каждый встречный представляется близким, хочется поговорить, рассказать всё, что на душе. И не чувствуется, что впереди трудности, горе, заботы, лишения, а, может быть, и смерть.

Вот такое настроение было у меня в эти дни в начале мая 1944 года. Офицерские погоны, весна, и не хотелось думать о том, что идёшь на фронт, что впереди грохот, смерть, визжащие осколки и мины. Смерть – что-то неправдоподобное и противоестественное было в этом слове. Кто её выдумал, и для чего она нужна? Неужели для того, чтобы отнимать у человека самое дорогое и чудесное – жизнь?..

С такими мыслями мы шли к Днестру. Хоть за ним ещё и Россия, но уже не своя, чужая, как казалось мне. Река, отделявшая своё от чужого, старое от нового, загадочного и страшного. Прощание с родным, встреча с неизвестным.

И Украина провожала нас хорошо, как своих сыновей. Чудесные майские дни, добрые гостеприимные люди…

Наступал вечер, солнце опустилось совсем. На окраине небольшого села домик посреди виноградника, огороженного со всех сторон палисадником. В винограднике на корточках сидит старик и обрезает сухие стебли.

– Добрый вечер, папаша!

Он пробурчал что-то в ответ и занялся своим делом. Но несмотря на такую встречу мы не отступали. Поговорив о войне, о проклятых немцах, мы, наконец, взяли быка за рога – где бы переночевать. Старик встал, оглядел нас – двоих новоиспечённых офицеров (двоих, так как Миша где-то отстал): «Переночевать найдётся, только у меня ничего нет. Картошкой старуха накормит, и всё.»

Это было произнесено довольно резко. Затем старик повернулся к нам спиной и зашагал к дому. Мы переглянулись. Сомнительным показалось, чтобы в доме с таким обширным виноградником и с таким прытким стариком была только картошка.

Действительно, в хате сидела старуха и чистила картошку. Мы сели и огляделись. Хаты в украинских сёлах внутри на один лад. Непременные предметы: русская печь, деревянная широкая кровать и стол, лавка у окна, в углу иконы и непременно между окон прикреплены к стене открытки, свои и чужие фотографии. Грязно или чисто, бедно или не очень – это зависит от того, кто живёт в доме.

Это была не особенно чистая и богатая комната. Пожалуй, дед был прав. Мы немного упали духом, но оказалось, что рановато. Слово за слово, разговорились. Рассказали про себя, что идём на фронт, на передовую. Последнее слово всегда трогало этих крестьян, которые сами пережили войну и смерть. Старушка стала готовить нам ужин, старик перестал ходить из угла в угол и завёл бесконечную беседу. Эти беседы всегда были похожи одна на другую, в разных местах разговоры были одни и те же. Сетовали, что плохо живётся, что немцы всё забрали, угнали, убили того-то. Вспоминали о старой войне, задавали вопросы о настоящем. Мне всегда нравилось слушать их, и если какой-нибудь старик или старушка настраивались на эти разговоры, то я всегда поддерживал их. Однажды старик пристал ко мне с вопросом: «Ты больше меня знаешь, учёней. Ответь, почему вот бои, война, всё разрушается, ? он причмокнул губами, ? а почему всегда тюрьма остаётся целой, ничего ей не делается?»…

Только собрались мы за стол, как застучали колёса во дворе, и старик выскочил из дома. Вернулся, ведя под руку незнакомого старшего лейтенанта.

«Голубчик ты мой! Заждался тебя! Не едешь, что и случиться могло… Старуха! А ну ставь на стол!»

Затем он выбежал за дверь, старуха завозилась в печке, а новый гость подсел к нам. Как всегда на фронте, через пять минут мы были знакомы, а через десять знали, что он привозит старику разные вещи и продукты в обмен на вино. Служил он интендантом.

«Старичок скуповат, кажется!» ? вздохнули мы.

«Не верьте старому! – решительно возразил старший лейтенант. – Он ещё разойдётся!»

И старик разошёлся. Вбежав со двора в хату, он постоял в раздумье, вышел и через пять минут вернулся с кувшином вина, немного качаясь. Ухмыляясь, поставил кувшин на стол, но сам пить не стал.

За первым кувшином последовал второй, третий… Старуха наконец не хотела его больше пускать во двор, но он ловко заставил её выпить и продолжал таскать кувшины.

Стало шумно, весело. Хозяин наш сделался душой-человеком, сам зарубил пару петухов, которые пришлись весьма кстати, и начал плясать около печки, опрокидывая горшки. Под конец всеобщего веселья все свалились на кровать друг на друга и захрапели…

Утром мы простились с гостеприимными хозяевами и с интендантом. Старик нацедил ещё вина из бочки, которые были у него закопаны во дворе, проводил нас до дороги с хозяйкой, поцеловали. «Будьте счастливы, детки! А вернётесь, дай вам бог здоровья и жизни, – наведайте!»

В штабе дивизии получили назначение в один полк. Штадив был на этой стороне Днестра, в Ташлыке, полк – на другой. Переправились через Днестр; по «солдатской почте» узнали, что через пару дней уйдём обратно, поднимемся выше по течению реки, а затем снова переправимся через Днестр, где будем стоять недалеко от города Бельцы.

Саша ушёл сразу на передовую, так как получил солдат, ушёл вместе с прибывшим одновременно своим командиром роты, старшим лейтенантом Николаенко, который мне сперва не понравился. Позже я раскаялся в этом.

Я же остался в штабе полка. На следующий день меня вызвали к начальству, сказали, что я должен переправиться через Днестр и найти место для стоянки полка в таком-то районе, дали карту, лошадь и ещё верхового солдата.

На переправе пришлось ждать темноты. Паромы и мосты не работали из-за бомбёжек, и под каждым кустом копошились люди, лошади, стояли повозки и пушки. Мне сказали, что вся наша армия снимется и уходит на формировку, а наше место займут другие. Плацдарм здесь был неважный: небольшой и слабо укреплённый.

Часа в четыре дня немецкие самолёты принялись за обработку нашего переднего края. Партия за партией они нависали над ним, ныряли… Тучи пыли поднялись, грохот… Бедный Сашка! Как раз в этом месте он и находился. И я мысленно попрощался с ним.

Увлёкшись размышлениями, я взглянул вверх и замер. Прямо надо мной разворачивались кольцом «мессера», тонко и противно воя. Бежать, спрятаться скорее!

Рядом была траншея, широкая и глубокая. До сих пор не представляю, как мне удалось затащить туда своего коня, отчаянно сопротивляющегося. Но мне кажется, что лошади, как и люди, хорошо понимали опасность. Я крепко держал его за уздечку, прижавшись щекой к его морде, и он простоял спокойно, только вздрагивая и вскидывая головой. Рванули первые бомбы, потом ещё, ещё… и всё утихло. Я выглянул из траншеи и сквозь оседающую пыль увидел суматоху на берегу и паром с танком, стоящий у самого берега. Паром наклонялся всё больше и больше, танк поехал вбок и соскользнул в воду, пустив два больших пузыря. И затем всё успокоилось.

Под вечер мы переправились. Поручение я выполнил, как мне помнится, очень плохо, за что получил взбучку.

Сашу не разбомбили. На другой день я встретил его, чёрного и грязного, и засмеялся от счастья. Он рассказал, что нас сменила восьмая армия, пришедшая из Крыма. Гвардейцы! Посмеялись, что наша армия ничего не сделала, и пообещали в два дня прогнать немцев. Но как раз через два дня вышло иное. Сменившие нас не успели ещё ни освоиться, ни расположиться на новом месте. Утром, после артподготовки, бронированные немецкие кулаки по 100-120 машин в каждом обрушились на плацдарм, разгромили оборону и сбросили правый фланг новой армии в Днестр. Левому кое-как удалось удержаться на небольшом клочке земли. А мы как раз находились справа!

Через два дня марша мы перешли Днестр окончательно. Я остановился на берегу, снял пилотку и постоял молча. «Прощай, родина! Удастся ли вновь перейти эту черту, опять вступить на ту землю, в которой я родился и вырос? Увидеть снова мать, отца, сестру, наших русских людей?» Как всё дорого и мило показалось мне на родине и я ругнул себя, что порой не ценил всего этого. Затем надел пилотку, вздохнул и не оглядываясь зашагал по мосту…