Начало Объявление войны с Германией было для нас, детей, совершенной неожиданностью. Взрослые люди, трезво оценивая обстановку предвоенных лет, очевидно, к этому были готовы. Но мы, в возрасте 15–16 лет, не имея жизненного опыта и впитывая в себя лишь то, что преподносилось нам книгами и кинокартинами, были уверены в том, что войны не будет, а если и будет, то врага разобьют на его территории в один-два дня.
Помню кинокартину «Если завтра война» в таком стиле. Помню снимок в газете, на котором изображены Молотов и Риббентроп, улицы, бьющиеся по поводу заключения договора о ненападении между Германией и СССР. Поэтому, когда 22 июня я с товарищем по школе Юлькой Никольским приехали из Харькова в Белгород и на перроне вокзала услышали сообщение о нападении Германии на СССР, то недоумённо переглянулись и пожали плечами. По нашему мнению Германия сделала страшную ошибку, так как обрекла себя на быструю гибель согласно кинокартине «Если завтра война». Мы никак не могли предположить, что дело обернется по-другому.
Трудно сейчас восстановить в памяти подробности тех лет. Были у меня дневники, сохранившиеся после войны, но однажды они показались мне глупыми и наивными, и я сжег их. Теперь сожалею об этом и стараюсь каждую запись и письмо сохранить, так как в них содержатся сведения, кажущиеся неинтересными в данный момент, но впоследствии эти сведения приобретают большую ценность, особенно когда бывает необходимо восстановить ход событий. К сожалению не все это понимают и уничтожают ценные бумаги…
По-моему, и взрослые, с которыми приходилось общаться, отнеслись довольно спокойно к сообщению Информбюро. В первые дни казалось, что ничего не произошло. И только когда начали поступать сообщения об оставлении нашей армией городов, все почувствовали, что дело значительно хуже, чем казалось сперва. Собственно, для нас, детей, война и вспоминается с этого времени, а само ее объявление показалось тогда в виде шутки.
Первые признаки войны проявились в виде светомаскировки и отправления на фронт военных частей. Хорошо одетые и веселые солдаты проходили по главной улице города. На мальчишек это производило большое впечатление и возбуждало патриотический дух. Это проявилось у нас в виде тяги в военные школы (спецшколы, как их тогда называли). Несколько моих товарищей по окончании восьмого класса сразу же поступили в Харьковскую артиллерийскую спецшколу, и до лагерей их отпустили домой. Они приехали в новой военной форме. Это очень импонировало девчонкам, и новоиспеченные военные были героями дня.
Тут же и я сделал подобный шаг и также обзавелся военной формой. Некоторое время до лагерей жили дома в Белгороде и полностью наслаждались тем впечатлением, которое производила военная форма на окружающих. В это время мы чувствовали себя уже самостоятельными и начали прикладываться к бутылке.
Войны на себе не ощущали, кроме светомаскировки. Жизнь для нас шла, как и раньше, в магазинах все было без ограничения, только хлеб стали выдавать по норме. Не стало и спичек. Но народ изобретателен, и сейчас же появилось «кресало». Конструкции этого кресало были различными, но идея одинакова. В трубочке находился обожженный с конца фитиль. Ударами стальной пластинки из куска кремня выскакивали искры, падающие на этот фитиль. Фитиль начинал тлеть, раздувался, и можно было от него прикуривать или зажечь бумажку.
Из нашей семьи на фронт не ушел никто. Отцу было за шестьдесят. Знакомство с военной жизнью состоялось в лагерях под городом Чугуевым под Харьковым. Действительность оказалось иной, нежели это представлялось ранее. Вместо ожидаемой самостоятельности пришлось столкнуться с дисциплиной, учебой, хотя и не очень напряженной, нарядами, мытьем полов, невозможностью выйти за пределы лагеря. Поэтому к сентябрю почти все мои товарищи, и я сам оказались снова в Белгороде и поступили в девятый класс. К этому времени война стала ощущаться достаточно явно.
Довоенный Белгород не имеет ничего общего с тем городом, который существует в настоящее время. Тогда это был небольшой, низкий город. Единственное трехэтажное здание педагогического училища, а затем учительского института, где работал мой отец, стояло на Народной улице напротив дома, где мы тогда жили. С севера, в километре от окраины, была меловая гора. С юга город подходил к возвышенности, именуемой Харьковской горой. Почти под этой горой с запада на восток текла река Везёлка. От неё шёл медленный подъём к меловой горе, и на этом подъёме располагался сам город, его центральная часть.
Планировка города хороша была тем, что широкие, прямые улицы шли с севера на юг и с запада на восток, чётко разделяя город на кварталы и позволяя просматривать его насквозь. Эта планировка сохранилась и сейчас. Центральная, Гражданская улица проходила внизу недалеко от Везёлки и упиралась в Вокзальную площадь на востоке. Южная железная дорога шла с севера на юг, ограничивая город с востока. За железной дорогой протекал Северский Донец, чистая и полноводная река в то время. На реке сохранились остатки мельниц. Поэтому выше и ниже города Донец был широк, глубок, водились сомы в рост человека, лещи и было много всякой дичи.
Сейчас этого нет. Город загадил реку своими отбросами и теперь это просто широкий, грязный ручей ниже города по течению без признаков жизни, который можно перейти по колено или по грудь в воде и в котором не стоит купаться.
Гражданская улица или «Грача», как её называли, была местом гулянья, и вечером она была полна народа, в основном молодёжи. С запада эта улица заканчивалась сквером, и в начале его стоял памятник, погибшим в годы гражданской войны. Выше этого сквера простиралась базарная площадь, представляя определённый исторический интерес, как нечто исчезнувшее в настоящее время. Такие рассказы, как «Хамелеон» Чехова, воскрешают её в памяти. Когда я читаю этот рассказ, или «Собор Парижской богоматери» Гюго, то невольно представляю всё происходившее именно на этой площади.
В северо-восточном углу её стоял действующий собор, обнесённый железной оградой. Перед праздниками его колокола начинали звонить первыми, а затем с ними начинали перекликаться другие церкви. В моей памяти их сохранилось около десяти. И чтобы не говорили, этот перезвон был красив и трогал чувства. Я любил слушать его, сидя на крыльце нашего дома, и до сих пор эта картина свежа перед глазами: тихое после-обеденное время, жёлтое солнце жарит с неба, ленивые куры ходят по двору в поисках пищи, и со всех сторон доносится колокольный звон, как будто возникающий в пространстве и заполняющий его полностью. В это время эти куры не вызывали во мне никаких эмоций. Во всё же остальное время я не мог к ним равнодушно относиться и пылал к ним непреходящей любовью. Двор у нас был большой, были огороды, и росло много больших кустов сирени. В жару куры забивались в эти кусты. Я брал половинку кирпича и, подойдя к этому кусту, с силой швырял эту половинку в его середину. Со страшным криком эти куры вылетали из куста во все стороны и, увидев своего извечного врага, устремлялись от него, впереди, раскрыв клюв, мчался, обычно петух. Вслед ему летела вторая половинка кирпича. Не всегда эта операция проходила благополучно для меня и петуха.
Недалеко от собора была пожарная каланча, круглое, красное строение, наподобие башни. В ней находился тогда водопровод. Вдоль собора тянулась длинная коновязь. Затем были разные ларьки, каменные лавки старинной постройки и рундуки. В рундуках ночевали порой разные бродяги, и оттуда иногда вытаскивали даже трупы. На южной стороне базарной площади были построены ещё две церкви.
Базарные дни были в среду, пятницу и особенно в воскресенье. Накануне к вечеру приезжали крестьяне из деревень на повозках. Многие из них были на волах ? вялых, неповоротливых животных. И вечером начинались «поторки». Они состояли в том, что прибывшие на базар хотели выпить, закусить и отметить свой приезд в город. Поэтому они «со скидкой» продавали часть привезенных продуктов с тем, чтобы добыть немного денег, которых в деревне в ту пору было немного. А в воскресенье начинался настоящий базар. Чего только там не было! Детское впечатление всегда сильное, но я уверен, что говорю объективно. Было действительно изобилие всего. Куры, утки, потроха от них, раки, рыба речная от плотвы до сомов, мясо всякое, яблоки, ягоды. Молоко продавалось в глиняных кувшинах, и особенно хорошим было топленное коричневое молоко с коричневой же пенкой. А на самом молоке был слой сливок пальца три толщиной. И посуда от молока не отмывалась просто холодной водой, как это делается в настоящее время. Я с отцом часто ходил на базар и любил разглядывать это великолепие. Отец иногда оставлял меня около коновязи с покупками, а сам отправлялся еще что-нибудь купить. Однажды он мне сказал, что если пристально смотреть на верхушку забора покачивая головой, то скоро соберётся толпа зевак, старающихся разглядеть что-то там. Я попробовал это сделать, и действительно так получилось. Женщины в нашей семье базары не любили.
Примечательностью города были и Меловые горы. Тогда это было тихое место за городом. Надо было пройти кладбище и совхозный двор. За ним начинались огороды и пологий спуск в лощину, на противоположенной стороне которой круто поднимались отроги этих гор. Разработки их велись давно, и на всем протяжении этих гор были выработки, карьеры, ущелья и скалы, как и в настоящих горах, только в миниатюре. На востоке меловые горы круто обрывалась к Северскому Донцу, который здесь имел множество протоков, и вся его пойма, шириною до километра, густо заросла камышом, высотой в два-три человеческих роста.
Ближе к осени немецкие самолеты все чаще начали появляться над городом ночью и днем. Зенитки стреляли, но, как правило, разрывы снарядов были далеко позади самолетов, и они совершенно спокойно продолжали свой путь. Это вызывало недоумение. Во всяком случае, противовоздушная оборона была не на высоте.
Затем немцы начали сбрасывать бомбы, но все это носило случайный характер и было скорее интересно, нежели страшно. На моей памяти ночью немецкий самолет сбросил три небольшие бомбы, одна из которых убила древнюю одинокую старуху. Затем вечером в тумане немец, спасаясь от преследования, швырнул с десяток бомб, которые цепочкой легли по усадьбам на окраине города около меловой горы. Был на половину разрушен небольшой дом и убита одна курица, шкурка от которой валялась на крыльце другого дома. Еще два раза слышались взрывы, и все.
Но фронт становился всё ближе и ближе, и стало ясно, что он пройдет через Белгород. Мы с Юлькой решили, что когда подойдут немцы, уйдем с нашими частями и даже собрали кое-какие вещи для этого. В нашей семье было одно решение ? эвакуироваться. Мама и бабушка не имели колебаний в этой части, отец был менее твёрд в отношении практического осуществления этого решения. Я помню некоторых знакомых из числа старой интеллигенции, которые настойчиво уговаривали отца остаться. «Куда вы поедете? Всё бросите, а что ожидает в Сибири, да и доедете ли?» Но главным аргументом было то, что немцы принесут настоящую культуру, хорошую жизнь и так далее. К таким лицам относились Крамаров – преподаватель физики института, Сумовский – частный фотограф, Скибин – учитель и другие, которых не помню. Они остались в городе, дождались немцев, занимали, видимо, должности при них, но потом жизнь жестоко посмеялась над ними.
Мы стали собираться в дорогу. Вещи, которые можно было взять с собой, упаковали, а все остальное поручили соседке Кизиловой, с дочкой которой дружили. Она собиралась переселиться на время в нашу квартиру и посторожить до нашего возвращения, в котором не сомневалась. Этих вещей мы больше не увидели. После нашего отъезда Кизилова с мужем нашли в Жилой /предместье Белгорода/ дом, или он был у них, не помню. Туда они перевезли все наши и свои вещи. Как потом передавали, они хотели заиметь хорошую обстановку, вес в обществе и заняться каким-то предпринимательством. Но все вышло иначе. В одну из бомбёжек в самый их дом угодила тяжёлая бомба. Ничего и никого не осталось.
Наконец подошло время отъезда. Как это было организовано, плохо помню, но мы выехали одним из последних эшелонов. Отец нас проводил, а сам с институтом оставил Белгород на два дня позже, перед самим приходом немцев. Это было ? наш отъезд ? 2 октября 1941 года.
Жизнь наша в эшелоне представляла интересное событие, и жалко, что многое забылось. Достаточно сказать, что ехали больше месяца. Вагоны были пассажирские, старого типа, с полками для лежания наверху. Мы вчетвером занимали одно купе. С нами ехали и наши дальние родственники – Шура Вильчек с дочкой и матерью. Слава, муж Шуры, погиб в первые дни войны. Ехала и Луева – директор железнодорожной школы, где работала мама. У Луевой было двое детей.
Выехали вечером, и, пока ехали по Европейской части Союза, днем обычно стояли. Немцы бомбили эшелоны, но нам повезло, и мы видели лишь следы этого. Только один раз в лесу, когда поезд стоял, над нами низко развернулись три «Юнкерса». Все повыскакивали из вагонов и драпанули в лес. Но «Юнкерсы», покружившись, ушли назад, откуда вскоре послышались взрывы. Потом говорили, что они ударили по товарному составу. Как-то на станции Лиски высоко пролетел немецкий разведчик, и какой-то солдат вздумал строчить по немцу из автомата. Солдату офицер дал по шее за напрасную трату патронов, а у нас тоже поднялась паника. А в остальном видели только воронки от бомб, да около Валуек рядом с железнодорожным полотном валялись куски сбитого немецкого истребителя.
Поезд тащился медленно, подолгу стоял на станциях и перед ними. Паровоз не менялся, машинисты тоже. Иногда, где-нибудь лесу, мы помогали таскать на паровоз дрова, так как угля не хватало. Много поездов шло навстречу по одноколейному пути, и мы их пропускали. В эшелоне был продовольственный склад, и мы там получали продукты по списку. Заведовали складом два «Котика» ? пожилые евреи. Продуктов, по-моему, хватало. Труднее было с приготовлением пищи. На длительных стоянках около эшелона разводили костры, и на них варили еду. В остальное время пользовались печкой, которая отапливала вагон. Для этой цели в печку клали металлические подставки для рельс, разогревали их докрасна и затем на них ставили кастрюлю. Трех-четырех таких подставок хватало, чтобы сварить суп.
Месяц мы жили в этом доме на колесах. Правда, под конец пути наш вагон сломался, и нас переселили в другой, дачного типа, без купе. За предыдущее время все успели сжиться и сдружиться, и поэтому никого не удручала такая дачная обстановка на длительный период. А нам, детям стало даже больше простора и веселья.
В памяти остался мост через Волгу около Саратова, который переехали утром в густом тумане, переезд через Урал, где уже не было светомаскировки. Дорога извивалась по ущельям, и весь поезд изгибался крутой дугой. Затем пошли Оренбургские степи, пустыни Казахстана и Средней Азии. Удивило обилие всевозможных фруктов. Особенно понравились плетенки из дынь. Дыня была нарезана тонкими полосками, высушена под жарким солнцем и сплетена в виде толстой косы.
Задолго до приезда Алма-Ату показались горы. Я сперва не понимал этого и думал, что это облака. Но после они стали виднеться четко со своими снеговыми вершинами, и до них добирались еще два дня. В Алма-Ате собирались окончить свой путь. Однако, до нас сюда прибыло много эшелонов, и нас отправили в Акмолинск (теперь Целиноград). И опять поехали: Барнаул, Новосибирск, Омск, Петропавловск, Кокчетав. Здесь поезд очень долго стоял, ходили в город, я собрал свой велосипед и ездил вокруг поезда. И наконец прибыли в Акмолинск ? конечный пункт. Жизнь в Акмолинске заслуживает отдельного описания.
В Акмолинск приехали поздней осенью, там уже кое-где лежал снег. Около железнодорожной станции был большой поселок, сам город в паре километров от него. Нас поселили в поселке, в квартире железнодорожника. Сам он работал машинистом и редко бывал дома. Кроме его крикливой жены, в семье было четверо маленьких детей.
Мама вскоре уехала в Караганду, где ей дали место в школе, а я с Таней и бабой Юлей остались. В то время я вел дневник, но потом его уничтожил и очень жалею об этом, так как много забылось. Запомнилось, конечно, скудное питание. По карточкам давали грамм двести хлеба, иногда крупу. На базаре все было дорого. Баба Юля писала в письме тете Вале в Москву: «голодали, сало 100 р. кг., масло подсолнечное 100 р., горох 100 р. пуд, купили пол пуда. Не было теплой обуви. Уголь давали по 250 кг в месяц. Даже хлеб трудно достать. Керосина и мыла совсем нет, и их можно лишь обменять на чай или спирт».
В Акмолинске спирта не было. Но когда я поехал к маме в Караганду и зашел в первый продовольственный магазин, то зажмурился от стеклянного блеска. Весь магазин, снизу доверху был заставлен бутылками со спиртом. И стоил он тогда, как мне помнится, не особо дорого. От пребывания в Акмолинске осталось чувство непрерывного голода. Иногда удавалось достать в столовой «суп»? кислая капуста, сваренная в горячей воде, это считалось удачей.
Однако всё это не особенно омрачало наше детское существование, и наша жизнь развивалась по обычным законам. Начались занятия в школе. У меня завелись товарищи, подруги. В 9 классе мы уже себя чувствовали самостоятельными и позволяли себе некоторые вольности без контроля со стороны взрослых. Со мной не было родителей. Сдружился я с Юрой Родионовым. Отец его служил в НКВД, и дома у него я ни разу не видел ни отца, ни матери. Юра свободно обращался со всем, что находилось дома. Однажды мы в коридоре стреляли из карабина в стену без всяких последствий.
Другим товарищем был Питанин, чересчур спокойный для своих лет, плотный парень, его звали «дедом». Однажды на лыжной прогулке мы переезжали железную дорогу перед стеной густого пара, идущего из котельной. Когда «дед» стал на рельсы, из этого пара, в двух метрах от «деда», вымахнул паровоз на полной скорости. «Дед» кувыркнулся перед ним, и паровоз промчался мимо. Мы с ужасом смотрели мимо колес, стараясь разглядеть остатки нашего товарища. Но когда состав прошел, улыбающийся «дед» снова вскарабкался на насыпь.
Уже покуривали, но достать табак было трудно. Дёшевы были только табачные листья темно-зеленого цвета, но они были настолько крепки, что курить их можно было только на морозе. Для добывания курева были сделаны длинные палки с иголкой на конце. Увидя окурок на улице, накалывали его иголкой и потом снимали окурок в карман. За два часа такой прогулки набиралось до стакана табака.
Иногда и попивали. Когда я привез из Караганды бутылку спирта, ко мне пришли приятели среди дня. Занятия в школе были во вторую смену, и я попросил сестру сказать нашей классной руководительнице – Валентине Ивановне, что я лазил в погреб, и меня крышкой от люка ударило по голове. Теперь лежу. Валентина Ивановна была немного постарше нас, и отношения с ней у нас были полутоварищеские, мы даже по очереди пытались за ней ухаживать. Она восприняла сообщение сестры серьезно, и тут же проведала меня. Было очень неудобно, но Валентина Ивановна поступила по-товарищески, ограничившись только личной беседой с нами.
Однажды вся наша компания решила съездить на охоту. Был май. Юра Родионов взял на работе у отца лошадь с дрожками, вооружил нас, и мы отправились на Ишим. Мне достался какой-то обрез, переделанный из берданки. Ночь провели на берегу Ишима, а с рассветом полезли в мокрую низину у реки, заросшую кустами камыша. Воды было по колено, дно твердое. Утки с кряканьем вырывались почти из-под ног и улетали под звук выстрела. Пальба была сильная, но когда мы все выбрались на берег реки, оказалось, что никто ничего не убил. Погода стала портиться. Попробовали ловить рыбу в реке, но тоже впустую, и к полудню вернулись домой.
Знакомство моё не ограничивалось этой компанией. Недалеко от школы в большой квартире жил Оскар Роммер – еврей, тоже эвакуированный. Отец его был каким-то крупным торговым работником. Оскар был хорошо воспитанным мальчиком, и компания тут была такая же. Звучала музыка, танцевали. Приходила девочка ? Люба Ивашкова, которая мне очень понравилась, но дружила она с другим. Так прошла зима, довольно холодная. Пугали нас буранами, такими, что из дома выйти нельзя. Но лишь 1 раз замело сильно на 2 дня, однако ходить было возможно.
Наступила весна, все быстро зазеленело. Ходили с классом в степи на прогулки. Было много озёр, летали всякие птицы, и забывалось, что где-то идёт война.
Когда окончились занятия в школе, многие ребята начали устраиваться на разные работы. Я сперва поехал в Караганду и поступил на подготовительное отделение в горный институт, куда почему-то принимали после 9 классов. Запомнилось очень скудное питание и масса евреев в числе поступивших сюда. Они были все какие-то грустные, и один из них все время тоскливо пел:
Жил в городе бедный еврей,Я выдержал дней 20 такой тоскливой жизни, вернулся в Акмолинск, и мы с Юрой решили отправиться в геодезическую экспедицию, объявление о которой прочитали в газете.
Задачей той экспедиции была нивелировка, то есть определение высот местности, для составления географических карт. Экспедицию возглавлял начальник ? молодой инженер. Помощником его был Новосельцев ? простой дядька. Я с Юрой были простыми рабочими, реечниками. Была еще девушка-повариха и конюх. Состав подобрался дружный, и за всё время, насколько я помню, не было никаких разногласий.
Передвигались на двух повозках. Лошадей купили у казахов. Во время этой покупки и торга сидели, скрестив ноги на ковре в юрте, и нам подавали в пиалах айран ? очень вкусный напиток из молока наподобие сладкой простокваши, только более острый.
Уложились и отправились в путь. Работа проходила следующим образом. Был найден около города репер, там, где окончилась предыдущая трасса. На этот репер – закопанный в землю металлический столб, высота которого была точно известна, была торжественно поставлена специальная рейка, высотою 2,5 метра с делениями по высоте. Новосельцев с мерной лентой отошел на 75 метров и поставил треногу с нивелиром. Юра взял мерную ленту, отошел еще на 75 метров и поставил металлический башмак на землю, а на его верхушку вторую рейку. Инженер с помощью нивелира определили разницу в высотах этих реек, записал её в журнал. Затем Новосельцев брал штатив, отходил еще на 75 метров, ставил его на землю, а я проходил вперед уже на 300 метров и т.д. Таким образом мы шли с июня по октябрь на север. Степи были бескрайние. По неделям не было видно ни жилья, ни человека. Однажды в такой период у нас кончились все продукты, и остались только пшено и постное масло. Несколько дней питались этим, и уже, несмотря на голод, нельзя было проглотить даже ложку этой несоленой каши. Попадались иногда зимовья казахов. Это были мазанки с проемами вместо окон и дверей. В доме не было ничего, кроме соломы на полу. В этих домах мы не останавливались. Первый же из нас, зашедший в этот дом, копнул ногой солому, и нога сразу почернела от блох. Как там жили люди ? непонятно, но казахи привыкли к такой грязи. Рубашку они не снимали, пока она не разлезалась. Можно было порой увидеть, как в городе на базаре, в каком-нибудь уголке, присаживался казах, снимал рубашку и зубами проходился по ее швам. Слышен был треск от раздавливаемых вшей…
Иногда по горизонту виднелись какие-то огни, но днем на этих местах ничего не было видно. Однажды вечером, когда мы уже долго не видели жилья, решили добраться до этих огней. Для разведки послали меня. Я сел верхом на Карьку – коня, седла у нас не было. Поэтому можно было ехать или шагом или в галоп. Полночи я двигался таким переменным аллюром, но огоньки не приближались. В конце концов Карька, шедший в этот момент галопом, испугался какой-то кочки, и я слетел с него. Мне несколько раз пришлось слетать с коня на землю, но ни разу никаких ушибов не было. Особенностью Карьки было то, что он не давал садиться на себя, если кто-нибудь не держал его за повод. Поэтому добрался я обратно уже днем, ведя коня на поводу, так и не доехав до таинственных огней.
Через определенные расстояния мы ставили свои реперы. Для этого бралась металлическая толстая труба, низ которой заделывался в цементную пирамиду. Цемент и трубы мы везли с собой. Затем выкапывалась глубокая яма, куда закапывался репер, окапывался прямоугольной канавой и насыпался холм земли. На эту работу уходило дня три. В это время мы приводили себя в порядок. Неизвестно откуда вскоре после начала нашего путешествия появились вши, донимавшие изрядно. Для избавления от них на таких остановках выкапывали в земле яму, складывали туда одежду, заливали кипятком и закрывали досками. Несколько дней после этого было спокойно, а затем все шло по второму кругу.
В первые недели мы шли по совершенно ровной степи. Утром рано вставали, завтракали и еще по росе начинали работу. Днем, когда становилось жарко, отдыхали, обедали и часа в четыре вновь принимались за работу. К закату солнца останавливались на ночь, ужинали и ставили палатку, в которой все не помещались. Некоторые спали на земле или на повозках – ночи были теплые. А во время редких дождей покрывали повозку брезентом и спали под ней, но погода лишь в конце сентября стала дождливой.
Севернее пошли сопки, сперва небольшие, но чем дальше, тем выше. Однажды после работы я сел на лошадь и забрался на сопку в километрах трех от нашей ночевки. Полюбовался закатом солнца. Быстро стемнело. На востоке, где находился наш лагерь, стало совсем темно. И сейчас же зажглись огоньки в степи. Самый ближний показался мне нашим костром, и я съехал с сопки вниз. Обзор сократился и огоньки пропали. Я ещё некоторое время ехал в прежнем направлении, и вскоре понял, что заблудился. Слез с лошади и то сидел на земле, то лежал, не выпуская повода из рук, боясь, чтобы лошадь не ушла. С рассветом я быстро сориентировался и добрался до своих. И я понял, что в степи заблудиться даже легче, чем в лесу. Интересны эти ночные огни в степи. Днём до самого горизонта всё безжизненно, а ночью появляются огни, до которых никак не доберешься.
Месяца через два Юра захандрил, чем—то (по-моему) притворно, заболел, и его отправили домой. Команда наша убавилась, и Новосельцеву пришлось взять на себя дополнительные обязанности. Новости из внешнего мира до нас почти не доходили. Радио не было, а селений не встречали неделями. Письма получали несколько раз в крупных населенных пунктах, прохождение которых знали заранее. В казахских селениях последних новостей не знали. Обстановка на фронте представлялась с трудом. Знали только, что немцы рвутся к Сталинграду.
В конце сентября мы закончили трассу и остановились на сборном пункте нескольких подразделений, подобных нашему. Это было в районе Борового. Я сказал начальнику, что мне уже необходимо домой и в школу, но он меня не отпустил, сказал, что придется поработать ещё месяц. Все остальные мне сочувствовали и советовали просто уйти. Деньги я получил за проделанную работу, документов никаких не сдавал. Рано утром мне дали две большие круглые буханки хлеба, ещё кое-чего из еды и сделали рюкзак из мешка, завязав в два его угла по картофелине. Я попрощался со всеми, кроме начальника, вылез в окно комнаты, где жили, незаметно проскочил на улицу и пошел. Документов при себе не было, время было военное, и я боялся, что по пути куда-нибудь мобилизуют, как о том поговаривали.
Дорогу я высмотрел по карте и срисовал. К тому времени папу назначили директором Дмитриевской средней школы в 30 километрах от районного центра Щучинска. До этого он был с институтом в Павлограде. Мне надо было добираться до Дмитриевки около 100 километров. Сперва путь мой лежал на север вдоль железной дороги, идущей от Акмолинска на Петропавловск. Я шел вдоль неё, обходя поселенные пункты, прошел без остановки около 60 километров. Уже затемно зарылся в стог сена, переночевал в нем под моросящим дождём и утром двинулся дальше. С полудня опять пошел дождь, дороги раскисли. Свернул с дороги влево, вскоре начались сопки, между ними сверкали озера. Наконец, пройдя по дороге между двух озер, я увидел Дмитриевку и без труда нашел свой дом. Вид у меня был непрезентабельный ? мокрый, грязный, обросший за четыре месяца. Дома все были в сборе, мама тоже уехала из Караганды и работала в школе вместе с папой. Таня училась, баба Юля хлопотала по хозяйству. Деньги мои и хлеб были очень кстати. Мы занимали отдельный хороший дом деревенского типа. В нем была русская печка. В комнате стояла круглая печь, облицованная железом. Кругом Дмитриевки были леса, дров хватало и топили, как следует. Хуже было с продуктами, но в деревне было много легче, чем в городе, меняли кое-какие вещи на зерно, его потом мололи на муку и пекли хлеб. Картошки было достаточно из школьных запасов. Однажды вместе с завучем школы Спасским я ездил на белой школьной лошади в санях менять вещи на зерно. Выменял я тогда полмешка пшеницы, сильно засоренной овсом. Но и это было хорошо.
Появились товарищи и подруги. Кроме занятий по общим предметам, была усиленная военная подготовка. Занимались тактическими занятиями на местности. Близкими товарищами были Коля Кравченко и Николай Муратов. В январе 1943 года начали призывать мой 1925 год. Сразу после Нового года нас досрочно выпустили из 10 класса. Устроили проводы и на лошадях отправили в Щучинск в 30 километрах от Дмитриевки. Всех распределили по частям, а нас троих оставили до особого распоряжения и отпустили.
Мои товарищи уехали в деревню, а я встретился в Щучинске с девушкой, с которой познакомился на дежурстве в сельсовете. Она собиралась в соседнюю деревню по направлению к Дмитриевке, где у её двоюродного брата был какой-то праздник. Мы решили идти вместе и к вечеру добрались туда. Праздник был довольно богатым, с большим количеством всевозможной еды и выпивки. Местные жители имели свое хозяйство и жили богато. Было очень весело, была какая-то драка, но я в ней не участвовал.
Утром следующего дня мы пешком отправились в Дмитриевку. День был солнечный, тихий и морозный с ярким солнцем. Дорога шла между сопок и лесов. На снежной скатерти было много следов зверей, попадались и волчьи. Их в тех местах было много.
Месяц я ещё был дома, а затем снова вызвали в военкомат, меня и моих друзей. Дня три мы ещё прожили в Щучинске у родственников Коли. Помню, как мы однажды кололи дрова на улице, и вдруг прошел мой отец, который приехал по каким-то делам в Щучинск. Он спросил меня, как дела, и пошёл дальше, как будто мы должны были увидеться вечером. А увиделись через два с половиной года в Белгороде.
Я пошел на войну, прошел пол-Европы и благополучно вернулся на родину. Папу же 1 июля освободили от работы в Дмитриевке и дали направление в Курск, так как Курск к этому времени был освобожден от немцев, и рассчитывали на скорое освобождение Белгорода. Однако обстановка изменилась, и семья задержалась на станции Карабулак в Саратовской области. Папа там работал в школе №3 . После Курской дуги, когда Белгород освободили, он получил направление в Белгород, и вернулись мои родные на старую квартиру. Белгород был разбит, но наш дом уцелел.
Я писал в Дмитриевку в семидесятых годах письмо. Отправил я его в школу и попросил сообщить о судьбе моих товарищей. Ответила сестра Коли Кравченко. Она написала, что Коля где-то погиб, где – и не знают. В 1944 году ещё пришло от него письмо и фотография. На ней видно было пять наград, гвардейский значок, погоны артиллериста, две планки о ранении. Даша так же писала, что брат Коли, Константин, был убит под конец войны, служил на «Катюше».
О Муратове пришло уведомление, что он был ранен и умер 5 мая 1945 года. Похоронен в Вене в пригороде Ходерс-Дорф в саду дома № 22. Об остальных сверстниках ничего я не знаю, но думаю, что немного их возвратилось после войны.