Океан — союзник умелых

Для тех, кто в море

Наша жизнь резко делится на две крайне различные формы бытия: в море и в базе.

В море — значит на фронте. Только фронт наш своеобразный. Он начинается с выходом из Кольского залива и простирается на сотни миль вокруг — к западу, северу, востоку. Как охотник в лесу выслеживает добычу, так и мы бороздим океан в поисках врага. Мы не видим людских страданий и опаленных сражениями городов. Наоборот, в перископ мы можем рассматривать на норвежском побережье чистенький, уютный Берливог с его покатыми черепичными крышами, высокими белыми кирками — этакий осколок мирного времени, словно бы обойденный войной.

Случается, охота оканчивается ничем. Бывает — и теперь с каждым разом все чаще, — мы встречаем и успешно атакуем врага. Минуты, десятки минут маневрирования, залп, глухой рокот взорвавшихся торпед... Этого порой бывает достаточно, чтобы тактически, материально и морально окупить несколько походов подводных лодок. Затем — и теперь это тоже с каждым разом все чаще — охотник может стать дичью. Лодку атакуют, преследуют иногда несколько десятков минут, иногда много, очень много часов.

Но каким бы результатом ни завершился поход (кроме, разумеется, рокового), лодка с неизменным постоянством стремится к единственному географическому пункту, с которым она связана невидимой, но прочнейшей пуповиной, — в базу, в Полярное. [86]

Роль базы в подводной войне велика чрезвычайно. И не только как источника, из которого черпаются израсходованное топливо, боеприпасы, продовольствие, не только как места, где люди могут восстановить порядком измотанные силы. База обеспечивает «отдыхом» и «лечением» сам подводный корабль, «здоровье» которого подвергается суровым испытаниям в каждом походе. А это как раз и есть сложнейший вид обеспечения, связанный с заблаговременной, еще довоенной подготовкой, с правильным учетом экономических и индустриальных возможностей района базирования.

С началом войны нашим флотским интересам подчинена вся судоремонтная промышленность Мурманска. Есть, конечно, у нас и свои, искони военно-морские ремонтные предприятия. И среди «их — приданный нашей бригаде плавучий завод «Красный горн», скромно именуемый плавмастерскими. На Север он прибыл из Кронштадта летом 1935 года. Многие кадровые рабочие «Красного горна» пришли сюда вместе со своим судном. Это — люди, душой прикипевшие к флоту, навек связавшие с ним свою судьбу.

Таких рабочих можно встретить на каждом флотском предприятии. Много лет спустя после войны, в 1962 году, я с радостью пожал руку начальнику цеха одного из плавзаводов Василию Никитовичу Новикову; он еще с кронштадтских времен работал на «Красном горне». Тогда же встретил я и заводского диспетчера Николая Лазаревича Тесаловского; он трудился слесарем по ремонту подводных лодок с 1935 года, сразу после срочной службы на эсминце «Куйбышев». С того же года не изменяет профессии слесаря-дизелиста Павел Иванович Сидельников. Этой замечательной рабочей гвардии флот обязан своими победами не меньше, чем морякам, плававшим на кораблях.

Коллектив «Красного горна» был кровно связан с подводниками. Возглавлял его Андрей Трофимович Щур — бывший инженер-механик «Щ-401». В той же должности на «Д-1» служил в прошлом и главный инженер плавмастероких Константин Васильевич Степанов. Были у нас с «Красным горном» и буквально родственные связи — инженером там работала Мария Столбова, жена командира «Щ-402».

Да и вообще отношение всех членов заводского коллектива [87] к ремонту подводных кораблей было таким, словно там служили их близкие родственники. Ведь ремонт этот — дело очень ответственное. Даже небрежно подогнанный клинкет или плохо притертый клапан может стать причиной того, что лодка, погрузившись, больше никогда не всплывет на поверхность. Особенно если ей пришлось вынести бомбежку. И на «Красном горне» никогда не забывали, что жизнь подводников находится и в их руках. Часто, возвратившись из похода, моряк» приходили на плавмастерские, чтобы пожать рабочим руки, поблагодарить их за высокое качество ремонта, выдержавшего проверку морем и боем.

Щур и Степанов сумели хорошо наладить производство. Кому-кому, а им-то досконально известны все явные и тайные «болезни» лодок и способы их «лечения». Работа на «Красном горне» ведется и днем и ночью, несмотря ни на что, в том числе и на воздушные налеты. Моряки тоже не сидят без дела. У нас уж так заведено: экипажи лодок, находящихся в ремонте, принимают участие в работе. Причем многие краснофлотцы и старшины не уступают в рабочей сноровке специалистам высшей квалификации.

В промежутках между походами мы учимся. Учатся по своим специальностям бойцы, учатся и командиры. Есть у нас тренажер конструкции нашего комбрига Виноградова, который помогает командирам лодок отрабатывать выход в торпедную атаку. Этот кустарный, созданный силами моряков прибор далек от совершенства. Макет корабля, по которому ведется стрельба, передвигается вручную.

Охотно занимаются наши командиры на столе атак — приспособлении для тренировки моряков противолодочных кораблей. Один из командиров выступает в роли подводника, другой — противолодочника. Они не видят и не слышат друг друга, данные о «противнике» поступают к ним, как и на настоящих кораблях, через гидроакустиков. Командиры «маневрируют», меняя курсы и скорости своих «кораблей». И сообразно их командам на стеклянной, покрытой бумагой поверхности стола атак движутся световые стрелки, одна из которых изображает подводную лодку, а другая — противолодочный корабль. Руководитель тренировки находится у стола и следит за маневрами обоих кораблей. Такие занятия [88] очень полезны — они развивают тактическое мышление командиров, помогают им лучше понять приемы боевой работы своих врагов — фашистских противолодочников. Ведь в тактике и наших и немецких противолодочных кораблей нет принципиальных различий. Вдобавок ко всему эти тренировки очень увлекательны, насыщены духом соревнования.

Но. главная форма учебы, которой не минует ни один экипаж, особенно если возглавляет его молодой командир, — это фактические учебные атаки. Лодки выполняют их на Кильдинском плесе, поблизости от выхода из Кольского залива. Это относительно спокойное место, но и там нередко приходится производить совсем не учебные срочные погружения, спасаясь от неприятельских самолетов.

Всем, что нужно для учебы, для боя, для жизни, нас обеспечивает береговая база. Так называется на флоте служба тыла соединения. Возглавляют бербазу капитал 3 ранга Григорий Морденко и батальонный комиссар Василий Шувалов. Оба они в прошлом плавали на подводных лодках, и обоим хорошо известны нужды кораблей и запросы экипажей.

Хозяйство береговой базы большое, коллектив ее многолюдный. А что касается духа, настроения людей, то об этом красноречивее всего говорит такой пример. Когда летом начали формировать матросские отряды для фронта, на береговой базе четыреста человек записалось добровольцами. Из их числа отобрали двести семьдесят три человека. Всех желающих, конечно, послать на фронт не могли. Ведь кому-го надо готовить корабли к походам. А дело это не простое, не легкое.

Днем и ночью, в любую погоду лодке могут потребоваться топливо и торпеды, продовольствие и дистиллированная вода, смазочные масла и кислород. Все это подается к причалу моряками береговой базы. Есть здесь и дизеля, которые заряжают аккумуляторные батареи лодок. А если на лодке кто-нибудь заболел и не может идти в море, равноценную замену дает опять-таки береговая база, где имеются представители всех лодочных специальностей.

Прозаически-будничный, тяжелый труд, в котором как будто бы нет места для ярких, героических поступков, люди бербазы выполняют поистине самоотверженно. [89]

Не было случая, чтобы по их вине лодка задержалась с выходом в море. И подводники по справедливости считают их соучастниками своих побед.

Но ведь это не всегда служит хорошим утешением. К примеру, матрос, который ездит на кривом базовском мерине Ваське, не чувствует себя отважным покорителем морских глубин, хотя товарищи и называют его с ехидцей «подводником», имея в виду запряженную подводу. И военкому Шувалову приходится прилагать немало сил, разъясняя людям, сколь велик их вклад в боевые дела бригады, как почетна их работа. Но все же желание «понюхать пороху», ощутить себя настоящим бойцом, утвердиться в самосознании активного участника войны не, покидает матросов. Им все-таки кажется, что они слишком мало делают для победы. Всеобщую зависть вызывает судьба тех, кто попал воевать на сухопутье. Отзывы о них самые лестные, они не посрамили честь подплава. Смертью храбрых пали в боях матросы береговой базы Александров, Долгов, Лизогуб, Тельников...

Во время стоянок мы живем в удобных теплых помещениях, где за каждой лодкой и дивизионом закреплены «кубрики» и «каюты». Все мы находимся на казарменном положении.

В Полярном малолюдно. Сейчас его населяют почти одни военные. Редкий досуг мы коротаем в Доме флота. Там регулярно идут кинокартины. Выступает наш флотский ансамбль под руководством Бориса Боголепова. Ставит спектакли театр Северного флота. Да и вообще в базе постоянно происходят какие-то события, вносящие разнообразие в нашу жизнь.

Летом прошлого года, например, всеобщее любопытство вызвали английские моряки. В августе к нам пришли две британские подводные лодки — «Тайгрис» и «Тридент». Встретили мы их дружелюбно и гостеприимно. В первый же день около помещений береговой базы собирались группы английских и наших матросов. Завязывались очень оживленные беседы, главным образом с помощью жестов. Англичан угощали папиросами и махоркой. Они в свою очередь угощали наших моряков непривычно душистыми сигаретами. Показывали друг другу фотографии родных, деньги, часы.

На следующий день такие группки еще собирались накоротке. Но взаимный интерес был быстро исчерпан. [90]

Давал себя чувствовать языковой барьер. Англичане не говорили по-русски. А наши краснофлотцы не были сильны в английском. И встречи эти прекратились сами собой. Правда, контакты офицеров продолжались. Изредка устраивались совместные обеды. Командиры какой-нибудь «катюши» приглашали на обед офицеров одной из английских лодок, Потом следовало ответное приглашение.

Все мы вольно или невольно сравнивали порядки на английских кораблях с нашими. В глаза бросалось то, что наши лодки выглядели чище, опрятнее. Да и в смысле дисциплины мы отличались от англичан, выделяясь в лучшую сторону. Подводники наши были подтянуты, соблюдали форму одежды, приветствовали друг друга, отдавая честь, чего нельзя было сказать об англичанах.

Когда «Тайгрис» и «Тридент» добивались успехов в боевых походах, они, возвращаясь с моря, поднимали на фалах небольшие фашистские флаги, перевернутые вверх ногами, по числу потопленных кораблей и салютовали сиреной. И наши моряки прибегали к причалам, чтобы поздравить союзников с победой. Выходили и англичане встречать наши лодки, объявлявшие о своих боевых делах артиллерийскими салютами.

На смену этим лодкам потом пришли две другие — «Сивулф» и «Силайен», Они тоже имели боевые успехи. Базировались английские подводники на Полярное до 1943 года.

Приятное разнообразие в наш будничный быт вносят торжественные обеды с жареным поросенком. Этим роскошным по военным временам блюдом угощают победителей. А началось все с шутки. Как-то Августинович, сохраняя серьезное выражение на лице, сказал Морденко:

— Не вижу со стороны береговой базы ликования по поводу наших побед. Подводники, понимаешь ли, в поте лица корабли топят, салюты в честь этого дают. А вы вроде бы и не замечаете. Поросенка бы, что ли, резали за каждую победу. А то нехорошо получается...

Григорий Павлович отнесся к такому предложению вполне по-деловому. Договорились, что для каждой команды, вернувшейся с победой, будет даваться обед с поросятами по числу потопленных кораблей. И командир базы сдержал свое слово. Новый обычай всем очень [91] понравился. И вскоре Морденко пришлось завести довольно крупный свинарник. Случалось, он сокрушался:

— Ну виданное ли дело? Для одной «малютки» — двух поросят жарить! Команда ведь маленькая — не съедят. Да и свиней этак не напасешься.

Однако опасения рачительного хозяйственника были напрасны. Поросячье стадо имело достаточный приплод. А то, что попадало на праздничный стол, никогда не оставалось недоеденным.

Популярность таких обедов объяснялась отнюдь не преувеличенным интересом подводников к тонкостям гастрономии. Обеды с поросятами стали своеобразной формой сплочения и укрепления нашей морской семьи и даже обмена боевым опытом. На них приглашали командующего флотом, члена Военного совета, командование бригады, командиров дивизионов и лодок, стоявших в базе. В простой и непринужденной обстановке участники минувшего похода с увлечением рассказывали о пережитом в море, приводили бесчисленные подробности боевого столкновения с врагом. Здесь в отличие от официальных разборов их рассказы получали более сочную, эмоциональную окраску.

За некоторыми праздничными столами бывает не принято говорить о повседневных делах, о службе — считается, что интереснее и лучше для отдыха вести общий, «развлекательный» разговор; в этом видят чуть ли не признак хорошего тона. Мы придерживались на это своей точки зрения. Для нас не было ничего, более интересного и увлекательного, чем свежие воспоминания товарищей о поиске и торпедных атаках, артиллерийском бое и уклонении от вражеского преследования. Ведь в этом была вся наша жизнь!

Да и разве не интересно было послушать, к примеру, Виктора Котельникова после его январского похода?! В этом походе все началось с атаки транспорта, стоявшего на якоре в небольшой бухточке у самого берега.

— Дали носовой залп этак кабельтовых с десяти, — рассказывал Виктор Николаевич, — а взрыва никто не слышит. Ну, думаю, промазал. Глянул в перископ — транспорт стоит целехонький. Так и есть, промазал! Обругал я себя предпоследними словами и решил развернуться для кормового залпа. Выпустили две торпеды из кормовых аппаратов. Смотрю в перископ — что за наваждение?! [92] Транспорт как заколдованный. Стоит, и ничего ему не делается. А под килем двенадцать метров. Маневрировать для выхода в третью атаку рискованно, бухточка тесная. Что делать? Остается одно: всплывать и топить фашиста артиллерией.

Всплыли. Сапунов со своими артиллеристами, как полагается, пулей наверх выскочил. Бросились они к орудиям. И тут нашим глазам открывается такая картина: транспорт хотя и медленно, но тонет. Значит, все-таки попали мы в него. А к нему полным ходом идет сторожевик, невесть откуда взявшийся. Погружаться поздно. Надо бой принимать. И Сапунов из обеих «соток» ударил по сторожевику.

Со второго залпа сторожевик загорелся, как свечка. Тогда мы решили помочь транспорту, — он, бедняга, никак потонуть не может. Перенесли огонь на него. А тут около нас всплески начали подниматься — это береговая батарея вступила в бой. Принялись маневрировать, но стрельбу не прекращаем. После четвертого залпа транспорт приказал долго жить. И вдруг — чудо. Глазам своим не верю: стоит транспорт как ни в чем не бывало. Не померещилось ли мне, думаю, как он тонул? Пригляделся получше — а это, оказывается, второй транспорт, поменьше. Он за первым не виден был. Перенесли огонь на него.

Только он успел потонуть, смотрим, сторожевик пожар погасил. Снова по сторожевику пальбу открыли. Тут из-за мыса еще один корабль выскочил. Но как увидел, что его компаньону туго приходится, — развернулся и назад удирать. А на сторожевике опять пожар вспыхнул, больше прежнего, и он с дифферентом на корму быстренько потонул.

Пока мы корабли топили, мне показалось, что один снаряд с батареи нам в корму попал. Поэтому, как только кончили бой, продули главный балласт и пошли под дизелями в море.

— А как лодка вас атаковала? Виктор Николаевич, расскажите!

— Да что тут особенно интересного? — пожимает плечами Котельников. — Вышли мы из бухты, идем, вдруг Кириченко — он сигнальную вахту нес — кричит не своим голосом: «Торпеда слева сорок пять!» Вовремя доложил. Успели уклониться поворотом влево. Только [93] уклонились, снова Кириченко увидел три следа торпед, но уже по корме. Пришлось дать «самый полный» обоими дизелями и повернуть вправо. Напряженный был момент. Если бы не Кириченко, не сидели б мы тут, за столом.

Потом немка подняла перископ и показала рубку. Снова сигнальщики не подвели, сразу заметили. Расчет сорокапятки успел открыть огонь. Лодка быстро погрузилась, а было в нее попадание или нет — сказать трудно. Вот и все. А когда пришли в район зарядки, установили, что корма у нас не повреждена. Неточно била немецкая батарея.

— А знаете, товарищ Котельников, что везли транспорты, которые вы потопили? — опрашивает Головко.

— Нет, товарищ командующий.

— Полушубки они везли для лапландской группировки. Тридцать тысяч полушубков. Сами немцы в газете плакались: русские, мол, воюют не по правилам, бесчеловечно. Горные егеря теперь простудиться могут.

Все дружно хохочут.

— Пусть егеря на морозе попляшут, — смеется Виктор Николаевич. — Мы их в гости не приглашали...

Так проходят торжественные обеды. На них вносятся и деловые предложения, берутся новые обязательства. И вся атмосфера согревает душу теплом, наполняет сердце гордостью за то, что вокруг тебя такие чудесные, верные друзья.

Родной флот

Ощущение дружбы, взаимной связанности общими делами и интересами пришло к нам давно. Так же давно пришло к нам и чувство привязанности к Северному флоту, ставшему для нас родным и близким. Это не пустые слова и не красивая фраза. Тот, кто прослужил здесь несколько лет, акклиматизировался, оценил своеобразную прелесть сурового края, тот не чувствует себя залетным гастролером. Того не тяготит многомесячный холод, не давит полярная ночь. К этому привыкаешь, как к чему-то обыденному. А вот к чему нельзя привыкнуть, что всегда волнует и радует — это сознание своей причастности к росту и развитию флота. Как всякий молодой организм, Северный флот рос и мужал быстро. Это возмужание происходило на наших глазах и при [94] нашем участии. Такое чувство сродни отцовскому, и его из сердца не вырвешь.

Как часто я вспоминаю такой бесконечно далекий и такой близкий 33-й год! Кронштадт. Май. Зеленый пушок на древних липах Петровского парка. Освободившийся ото льда Финский залив. И острая грусть расставания с милыми, давно знакомыми местами, с Балтикой, где мы чувствовали себя как дома... Нам, участникам экспедиции особого назначения — ЭОН-1, предстоит распрощаться со всем этим надолго, может быть навсегда. Впереди — хмурый, неизведанный Север. Скорая встреча с ним и волнует своей необычностью и тревожит — как-то на новом месте пойдет служба, сумеем ли мы там быстро обжиться?

Все мы хорошо понимали, как нужен Северу настоящий, боеспособный флот. Там — широкие морские ворота страны, незамерзающий порт Мурманска со свободным выходом в океан. Там — правый, ничем не прикрытый фланг Родины. Там — величайшие природные богатства. И обнаглевшие иностранцы тянут к ним жадные руки: ловят рыбу в наших водах, высаживаются даже на наши берега. И некому дать им по рукам.

Государственные интересы требовали все более глубокого проникновения на Север, надежного освоения его. Северу нужен был флот. Это поняли не в 33-м году, не вдруг. Задача была уяснена и поставлена давно. Но сначала нечего было посылать в полярные моря, не хватало кораблей. Потом возникли дипломатические препоны: западные державы не хотели пропускать наши боевые корабли из Балтики в Северное море. И тогда родилась идея простая и мудрая: построить Беломорско-Балтийский канал. Это вполне отвечало возможностям окрепшей страны. И за двадцать месяцев канал в основном был создан.

18 мая 1933 года ЭОН-1 двинулась в путь. В состав экспедиции входили подводные лодки «Д-1» и «Д-2», эсминцы «Куйбышев» и «Урицкий», сторожевые корабли «Ураган» и «Смерч». Во главе экспедиции стоял начальник штаба Краснознаменного Балтийского флота Иван Степанович Исаков (ныне Адмирал Флота Советского Союза).

Вечером мы совершили свой первый переход — из Кронштадта в Ленинград. А в ночь на девятнадцатое, [95] когда в городе развели мосты, снялись с якоря и пошли вверх по Неве, В ту майскую ночь многие из нас, может быть впервые, по-настоящему оценили всю прелесть прекрасного Ленинграда, которую как-то не замечали раньше.

Я шел на «Д-1» командиром торпедной группы. Комсостав «декабриста» в основном был молодой. Все мы, командиры групп и боевых частей, кончали училище примерно в одно и то же время. Командиры БЧ выпускались годом раньше нас, командиров групп.

Наш штурман, Витя Котельников, например, пришел на флот по путевке комсомола и был направлен в военно-морское подготовительное училище. Оттуда он попал в училище имени Фрунзе, которое и окончил в 1931 году. Потом он плавал год штурманом на «барсе», а затем получил назначение на «Д-1». Хороший он человек: прямой, открытый, честный. Службе отдается весь, до конца. И, несмотря на свою командирскую молодость, штурманскую специальность успел освоить как следует. С таким товарищем и служить вместе приятно и дружить хорошо. Пожалуй, в ту пору и начала по-настоящему крепнуть наша дружба.

Старшее поколение подводников на лодке представлено прежде всего ее командиром — Борисом Александровичем Секуновым и комиссаром — Николаем Дмитриевичем Ралько. Нашего командира глубоко уважают на всей бригаде. За его плечами солидный и морской и житейский опыт. Служить на кораблях он начал еще до революции, участвовал в гражданской войне, сражаясь на Балтике. Много лет он командовал «барсами», потом стал первым командиром «декабриста».

Борис Александрович сдержан и невозмутим, с людьми приветлив и внимателен. Он не кипит и не выходит из себя, когда кто-то допускает оплошность. Но его спокойные замечания заставляют краснеть и переживать куда сильнее, чем шумный разнос, уснащенный крепкими словами. Таким же спокойным бывал он и во время учебных торпедных атак.

Помню, летом 1932 года на флотских учениях наша лодка атаковала линейный корабль «Марат», который шел под флагом Народного комиссара обороны. Секунов выстрелил одной торпедой и «поразил» самую жизненную часть линкора. Все мы тогда радовались благодарности, [96] которую Борис Александрович получил от наркома. И все мы, молодежь, всегда и во всем хотели быть похожими на него — он был для нас образцом командира-подводника.

Помощник командира, или, как принято называть его, старпом, — Михаил Николаевич Попов был суров на вид, немногословен и очень требователен. Мы уважали в нем хорошего моряка и, признаться, побаивались его. Уже тогда он считался кандидатом на должность командира лодки. И действительно, осенью Попов стал командиром «Д-3»...

Пройдя Неву и Ладогу, наша экспедиция вошла в порожистую, необузданную Свирь. Здесь начинались хорошо знакомые мне места — довоенной службы я много раз проходил по Мариинской водной системе от Рыбинска до Ленинграда. Не удержавшись, похвастался этим перед товарищами. Еще бы, Свирь — река особая. Здесь плавание настолько сложное, что если идет буксир с баржей, то лоцмана надо брать и на буксир и на баржу. Проведут они суда по своему участку, на которые природа разбила реку, и уступают место другим лоцманам.

Первая большая стоянка была у нас в протоке реки, недалеко от поселка Свирицы. Здесь лодки ошвартовались у заранее приготовленной деревянной баржи. Вечером я заступил дежурным по кораблю.

Сдав через сутки дежурство, мы прогуливались по нежно зеленевшему берегу с Сережей Людвигом — моим однокурсником по училищу и коллегой по службе: он на «Д-2» в той же должности, что и я.

— Ну, как ваш «старик»? — спрашиваю я его.

— Как всегда, — машет рукой Сережа. — Злится, нервничает, чуть что — «фитили» раздает.

Такие отзывы о командире «Д-2» Льве Михайловиче Рейснере не были для меня новостью. Человек он был необщительный, раздражался по пустякам. Служить с таким нелегко, и я сочувствовал Сергею. Но при всем при том подводник он был отличный, в море, в сложной обстановке владел своими нервами куда лучше, чем на берегу. Умный, образованный интеллигент, свободно говоривший и по-немецки и по-английски, он очень много работал и приучал к этому же подчиненных. И они спустя много лет вспоминали его за это добрым словом. [97]

— А как тебе нравится наше путешествие, — продолжаю я, — и, главное, то, что будет вслед за ним?

В ответ Сергей разражается целой тирадой:

— Знаешь, жалко мне и Кронштадт покидать и с Питером прощаться — места-то родные. И в то же время радостно: вот идем мы куда-то в новое, незнакомое, и ждет нас там что-то большое и значительное. Ведь и жизнь у нас там будет интереснее, и плавания посерьезнее, чем на Балтике. Только вообразишь себе всю эту суровость и трудности — и они уже зовут, манят к себе. И, веришь, я от этого все время душевный подъем ощущаю и гордость. Честное слово!

Я молча киваю головой. И у меня такие же чувства, только сказать о них так красиво, как Сережа, я не умею.

Хороший парень Сергей Людвиг — серьезный, вдумчивый, обаятельный. И быть бы ему отличным командиром лодки, если бы в 1938 году он не был арестован по чьему-то злобному навету. Лишь в 1954 году его освободили из заключения и полностью реабилитировали...

Наша стоянка оказалась весьма продолжительной. На канале еще не были завершены все работы. Не были готовы и доки, в которых кораблям предстояло следовать через свирские пороги. Времени мы даром не теряли: проводились занятия по специальности и изучению лодки, тренировки на боевых постах, политзанятия, физподготовка.

Но вот наконец лодка введена в специально приспособленный док. С его кормы в воду уходит стометровая цепь — чтобы не рыскал он на поворотах и порогах. Прибыл лоцман — бородатый старик, проплававший тут лет сорок. С ним — помощник, или, как здесь называют, лоцманский ученик. Ученик этот, конечно, значительно моложе, но бородища у него тоже хоть куда.

Подошли четыре буксира, подали нам стальные тросы, и мы продолжили наш путь. На Онежском озере корабли вышли из доков. Здесь оборвались наши, уже ставшие символическими, связи с Балтикой — командующий флотом Лев Михайлович Галлер прибыл, чтобы окончательно проститься с нами, пожелать счастливого плавания по каналу и успешной службы на новом месте.

Вот и Повенец, о котором раньше ходила поговорка: «Повенец — свету конец». Теперь она потеряла свой смысл: отсюда, из Повенецкого залива, начинался Беломорский [98] канал. Здесь у нас снова была долгая стоянка в ожидании, когда канал будет готов принять корабли. И вот 20 июля к вечеру корабли продолжили путь.

Когда, поднявшись по нескольким шлюзам, мы глянули назад, то замерли от удивления и восторга. Онежское озеро виднелось где-то внизу, словно осталось под большой горой. А на плесах торчали из воды, дополняя необычность обстановки, макушки деревьев.

21 июля корабли ЭОН-1, миновав последний, девятнадцатый шлюз, вошли в Сороку (ныне г. Беломорск). Мы оказались в Белом море и с этого момента, можно сказать, стали настоящими североморцами.

Началась подготовка к переходу в Мурманск.

Переход этот прошел на редкость спокойно. Баренцево море словно приветствовало своих новых хозяев штилевой погодой. Вокруг кораблей резвились игривые косатки, провожая нас до самого Кольского залива. В замечательном настроении, волнуясь и радуясь, подходили мы к своему новому дому — Мурманску. Как-то он встретит нас?!

Хотя никто не сомневался, что нас ожидают немалые трудности, большинство было настроено на долгую, продолжительную службу в этих местах. И поэтому поминутно возникали разговоры, свойственные новоселам: а где будет база подводников — на берегу или на корабле? А дадут ли комнаты командирам и сверхсрочникам? А когда можно будет привезти сюда семьи? Людям не терпелось поскорее и всерьез обосноваться здесь.

Мы ошвартоваглись у причалов Мурманского порта 5 августа 1933 года. В тот же день всему личному составу экспедиции было объявлено, что решением Правительства здесь создана Северная военная флотилия. Командующим флотилией назначен Захар Александрович Закупнев, начальником политотдела — Петр Порфирьевич Байрачный.

Встречать наши корабли вышел весь город. О том, какой была эта встреча, рассказала в своей передовой статье «Полярная правда».

«Вчера на рейд Мурманского порта прибыла флотилия военных судов. Корабли прибыли для практической учебы в водах Кольского залива и Баренцева моря. Тысячи трудящихся нашего заполярного города организованными отрядами вышли встречать краснофлотцев... [99]

В горячих приветствиях от рабочих и колхозников, от всех организаций Мурманска, от горняков и обогатителей Хибиногорска была выражена любовь трудящихся Заполярья к защитникам советских границ, лучшим сынам рабочего класса — краснофлотцам...

Приход военной флотилии в мурманские воды имеет огромное политическое значение. Задача всех организаций и трудящихся Мурманска — окружить краснофлотцев заботой и вниманием».

К приходу наших кораблей в Мурманск там уже стоял прибывший из Кронштадта «Комсомолец», до сих пор учебный, а теперь штабной корабль. На нем разместились командование и штаб флотилии. Нам, подводникам, Совторгфлот выделил плавбазу — небольшой транспорт «Умба».

Вскоре корабли приступили к боевой подготовке, основное содержащие которой составляло изучение нового для нас театра.

Так начала свое существование Северная военная флотилия, впоследствии преобразованная в Северный флот.

Через месяц после нас в Мурманск прибыла ЭОН-2. В ее состав входили эскадренный миноносец «Карл Либкнехт», сторожевой корабль «Гроза» и подводная лодка «Д-3» под командованием опытного подводника Константина Николаевича Грибоедова.

Три наших «декабриста» и «Умба» были сведены в ОДПЛ — отдельный дивизион подводных лодок. Командовал им недолгое время Максим Петрович Скриганов — осенью этот старейший подводник получил назначение на Тихоокеанский флот, и его место занял Грибоедов.

В ту пору пришел служить к нам дивизионным артиллеристом выпускник Черноморского военно-морского училища береговой обороны имени ЛКСМУ Михаил Петрович Августинович. Подводная служба увлекла его, и он начал старательно готовить себя к командирской работе, часто выходил в море, учился править ходовой вахтой. Со временем Августинович стал командиром лодки, комдивом, начальником штаба бригады и, наконец, как уже знает читатель, по собственному желанию был назначен командовать подводным крейсером «К-1».

Мурманск был нашей временной базой. В год нашего прихода на Север в Полярном началось строительство [100] главной базы флота. Там с утра до ночи не умолкал грохот взрывов, дробящих скалистую почву, стук топоров. Строители возводили жилые дома и служебные помещения, сооружали пирсы. Темпы работ были небывалыми.

A мы в том же высоком темпе старались освоить новый морской театр, изучить повадки Ледовитого океана. Условия учебы здесь резко отличались от привычных. Климат, с одной стороны, был неизмеримо суровее, чем на Балтике. Но с другой стороны, море здесь не замерзало круглый год. В Кронштадте боевая подготовка в море проходила с мая по октябрь, когда Финский залив был свободен ото льда. А тут мы могли плавать без каких-либо перерывов по вине природы. И мы постепенно привыкали к неспокойному морю, многобалльным штормам, густым туманам и долгой полярной ночи.

Наши «декабристы» оказались достаточно хорошо приспособленными к местным условиям. Хорошо зарекомендовали себя и эсминцы типа «Новик» — когда-то лучшие представители своего класса кораблей. «Урицкий» — бывший «Забияка» — вступил в строй еще в годы первой мировой войны и имел славное боевое и революционное прошлое. Осенью 1917 года он участвовал в Моонзундском сражении, потом, вместе с «Авророй» стоял на Неве, поддерживая Октябрьское вооруженное восстание, в марте 1918 года совершил плавание из Гельсингфорса в Кронштадт во время знаменитого Ледового похода балтийских кораблей. «Куйбышев» и «Карл Либкнехт» достраивались уже при Советской власти и вступили в строй в 1927 году.

И уж если корабли оказались вполне пригодными для постоянного плавания на Севере, то о наших чудесных людях и говорить не приходится.

В начале 1935 года к нам прибыл новый командующий — Константин Иванович Душенов. При нем строительство флотилии на Севере пошло активнее и с большим размахом. И вот осенью, перед октябрьскими праздниками, состоялось наше перебазирование в Полярное. О том, как оно прошло, стоит сказать особо.

Корабли, штаб, политотдел, семьи моряков — все перебрались к новому месту за один день. На берегу Екатерининской гавани, среди гор и скал, где когда-то ютился небольшой рыбачий поселок Александровск-на-Мурмане, нашим глазам открылся прямо-таки чудесный [101] город. Здесь выросли большие красивые дома. В них имелось и паровое отопление и электрический свет. Мало того, когда семьи моряков вошли в отведенные для них квартиры, то были поражены приятным сюрпризом: в комнатах были столы, стулья, диваны, шкафы, кровати с матрацами и все остальное, необходимое для житья. А на кухне, в печках, лежали дрова — оставалось лишь зажечь их. Это было типичное для нашего командующего проявление заботы о людях.

Полярное представляло собой благоустроенную базу, образцовый для северных условий военный городок. Подводники, например, получили жилье для краснофлотцев и старшин, столовую, лазарет, служебные помещения, баню, прачечную, котельную и электростанцию, которая, кстати сказать, освещала весь город. К услугам наших лодок были готовы причалы и пирсы, зарядовая станция, мастерские.

В новой базе моряки зажили еще дружнее и сплоченнее. Все здесь знали друг друга. Подводники постоянно общались с моряками эсминцев и сторожевиков. Командиры плавсостава были частыми гостями у воинов береговой обороны и у морских авиаторов. Североморцы взаимно обогащались опытом. А в свободное время командиры вместе с семьями, нередко с командующим во главе, отправлялись на лыжные прогулки.

Частенько, особенно в первый год жизни в Полярном, все дружно выходили на субботники и воскресники, заваливая землей и камнем большой овраг, на месте которого появился самый северный в стране стадион. И со всеми наравне трудился Константин Иванович Душенов — наш замечательный командующий.

Едва ли возможно переоценить вклад Душенова в становление молодого флота. Командующий появлялся всюду, где шла стройка, — в порту, у причалов, на местах будущих аэродромов и береговых батарей. Случалась где-нибудь заминка — и он своим вмешательством быстро налаживал дело. Но иногда его власти и организаторских способностей оказывалось недостаточно. Не хватало средств, дефицитных материалов, не все его планы относительно дальнейшего развития флота и сухопутной обороны Севера встречали поддержку «в верхах». И тогда Константин Иванович, не боясь навлечь на себя неприятности, ехал в столицу: просить, требовать, добиваться [102] нужных решений. Не уставая доказывать, как велико значение надежной обороны Севера, он был уверен в своей правоте и в том, что поставленные им вопросы будут решаться правильно, по-партийному.

И Душенов не ошибался в этом. Его советы, пожелания, выкладки способствовали ускорению строительства не только флота, но и сухопутной обороны и пограничных заслонов в Заполярье.

Под руководством командующего были оборудованы в различных местах стоянки для кораблей, флотские судоремонтные мастерские, различные базы и склады. Это при нем прибыла с Балтики плавучая мастерская «Красный горн», о которой уже было рассказано читателю.

Деловая строгость и жесткая требовательность Душенова органично сочетались с его демократизмом во внеслужебных отношениях с людьми, доступностью, доброжелательностью — то есть он обладал всеми теми качествами, которые по справедливости называют партийными. В ту пору ему едва исполнилось сорок. Но он уже окончательно сформировался как крупный военачальник, руководитель большого масштаба, политический деятель. Да это и было естественным для человека с таким жизненным путем, как у него.

Октябрьскую революцию он встретил двадцатидвухлетним матросом, секретарем судового комитета «Авроры». В день взятия Зимнего обеспечивал связь моряков со Смольным, потом возглавил охрану только что взятого штурмом дворца. Это было важным партийным заданием — сохранить для народа бесценные сокровища Эрмитажа. И Душенов с отрядом моряков выполнил его с честью.

В годы гражданской войны он в составе морского отряда защищал Петроград от белогвардейцев, потом сражался на кораблях Волжской военной флотилии. После войны Константин Душенов, в боях показавший свою стойкость и преданность революции, был назначен командиром и комиссаром сначала Севастопольского, а потом Бакинского порта. То было время, когда на ответственную руководящую работу выдвигались люди пусть не очень образованные, но кристально честные, способные и по-настоящему партийные. К их числу и принадлежал Душенов. [103]

Он остро испытывал потребность в учебе. И его, человека в общем-то малограмотного, если считать число оконченных классов, послали учиться, да не куда-нибудь, а в военно-морскую академию. Понятно, что ему было невероятно трудно заниматься наравне с остальными слушателями, имевшими за плечами среднюю школу. Но Душенов с его железной настойчивостью, с чувством долга, измеряемого высшей, партийной мерой, сумел такое, что поверг многих в изумление: академию он окончил с отличием.

Потом он плавал в командных должностях на Балтике, возглавлял академию — ту самую, в которой учился, и сумел значительно улучшить ее учебно-теоретическую работу, стоял во главе штаба Черноморского флота. И там он тоже оставил после себя добрый след.

С такой подготовкой, с таким жизненным опытом Константин Иванович и пришел на Север. При нем флотилия в начале 1938 года стала флотом. А сам он стал флагманом 1 ранга. Это не убавило в нем ни неугомонности, ни простоты. Командующего можно было увидеть в гостях у мичмана и на мостике корабля в многодневном походе, на вечере художественной самодеятельности и на трибуне перед моряками или жителями Мурманска. Константин Иванович хорошо знал великую силу партийно-политической работы и считал своим долгом принимать в ней самое живое участие.

Мне хорошо запомнилось, как осенью 1936 года две лодки — «Д-1» и «Д-2» — ходили под флагом командующего в автономное плавание. Для нас это плавание было связано со специально запланированным учением. Мы заглянули тогда в Карское море через пролив Маточкин шар, посетили Русскую гавань на Новой Земле. Душенов тогда пробыл на лодках в море две недели.

Популярность Константина Ивановича и на флоте и в Мурманской области была необычайной. Его избрали депутатом Верховного Совета СССР первого созыва. Но вскоре после этого случилось непоправимое: по злодейскому навету он был арестован и приговорен к расстрелу.

Это была одна из самых тяжелых для нашего флота утрат. За три остававшихся до войны года Душенов, несомненно, успел бы сделать еще очень многое для укрепления его боеспособности. [104]

Но, несмотря ни на какие потрясения, флот продолжал расти и укрепляться во всех своих звеньях. Он пополнялся эсминцами новых, советских проектов, сторожевиками, тральщиками, охотниками за подводными лодками, торпедными катерами. Из отдельного дивизиона подводных лодок выросла бригада, где основную силу составляли «щуки» и «малютки», а перед войной начали появляться и «катюши».

И все это тесно переплеталось с нашими личными судьбами. Мы, старые и уже опытные североморцы, продвигались по службе, росли в должностях и званиях. Я, покомандовав группой и боевой частью на «Д-1», уехал на командирские курсы в Ленинград, откуда вернулся на ту же лодку под начало Вячеслава Петровича Карпунина и плавал на ней старпомом. Затем командовал «щукой» и снова, уже командиром, возвратился на «Д-1». С этой должности осенью, 1938 года меня и назначили командиром дивизиона «щук».

Похожими оказались судьбы и многих других комадиров, пришедших на Север в 1933 году.

Ну можно ли было не привязаться к этому краю, не ощутить себя связанным с ним крепчайшими узами?!

Сбылось все то, о чем говорил во время стоянки у Свирицы Сергей Людвиг: наша работа была интересной, большой и значительной; романтика, став буднями, не утратила своих прекрасных черт; Студеное море покорилось нам, океан сделался нашим верным союзником.

Бомбы рвутся рядом

В центральном посту «Щ-422» висит плакат: «Подводники! Страна благословила вас на бой. Кровь замученных фашистами наших братьев, отцов и матерей зовет нас к мщенью. Топите фашистов! Смерть и только смерть им!»

На лодке нет такого человека, которому бы не пришлось несколько раз в сутки пройти мимо плаката. И все его помнят наизусть. Простые слова призыва находят отзвук в сердце каждого. Война-то ведь коснулась всех самым жестоким образом.

Вот, например, штурманский электрик Степан Черноусов. Я давно знаю этого серьезного, вдумчивого краснофлотца, очень хорошего специалиста. Родом он со [105] Смоленщины, и село его оказалось в оккупации. От родных известий нет. Видимо, они остались там, под сапогом фашистов. И на душе у моряка горько, тоскливо. Мне понятны его переживания. Я сам — в который уже раз! — перечитываю последнее, еще декабрьское письмо жены. Она, правда, не в оккупации, а в осажденном Ленинграде. Там голод, холод, ежедневные обстрелы. Зоя у меня слабенькая, похвастаться здоровьем не может. Выдержит ли она эту страшную зиму?

«Вчера умерла бабушка, — пишет Зоя, — но она уже старенькая, трудно бы было ей. Мама работает в порту день и ночь. Я по силе возможности тоже работаю: одно время принимала участие в рытье окопов, затем дежурила — следила за «зажигалками», когда их бросал противник с самолетов, лазила по крышам и сбрасывала их, дежурила у ворот. Сейчас прихворнула, опять легкие. Но ты не бойся, это пройдет.

Береги наших людей, родной, не жалей фашистскую нечисть. Мстите за советских людей, за нашу Родину.

Ты предлагаешь поехать в Ярославскую область к твоей маме. Но я не могу, поверь мне, оставить маму одну...»

Такие письма получают многие. Они задевают самые чувствительные и сокровенные струны в душе, усиливают любовь и нежность; они будят острый гнев, который клокочет в груди и рвется наружу. А выход ему можно дать только один: стиснуть зубы, напрячь волю и очень спокойно, очень расчетливо искать в море врага и топить его, топить...

С такими мыслями и идем мы в поход.

Перед этим плаванием «четыреста двадцать вторая» хорошо «подлечилась» в Мурманске, прошла ремонт и докование. Директор завода Цапанадзе, главный инженер Усач и мастер Левкин, как всегда, очень заботливо отнеслись к ремонту лодки. У подводников дружба с коллективом завода крепкая и старая, еще довоенная. С войной она стала и прочнее и глубже.

Моряки во время ремонта включаются в состав одной из бригад и работают вместе с заводскими специалистами, чтобы поскорее ввести корабль IB строй. Работа идет по четырнадцать — шестнадцать часов в сутки, несмотря на бомбежки с воздуха. На заводе нас считают своими, и когда приходит весть, что отремонтированная тут [106] лодка потопила вражеский корабль, для рабочих это — настоящий праздник...

В море мы вышли в ночь на 9 января. Было морозно, и Кольский залив парил. Нагретая Гольфстримом вода курилась мириадами струек пара, сливавшихся в густое туманное облако. Картина со стороны красивая, но моряку в такой обстановке плавать не весело. На мгновение ослабишь внимание — и в два счета станешь жертвой аварии.

За Рыбачьим мороза как не бывало. И никакого парения нет. Зато засвистел ветер, понеслись снежные заряды...

— Эх, трепануло-таки нас вчера изрядно, — объявил во всеуслышание Андрей Жаров, заступая на ходовую вахту через полтора, суток после выхода из базы. Все молча с ним согласились: что было, то было. Шторм разыгрался лютый. Мы даже не погружались, увидев неприятельский самолет: на такой огромной волне он все равно не мог нас заметить. Лодку бросало как щепку. Почти всю ее накрывало колоссальными водяными валами. Тонны воды обрушивались через люк в центральный пост. Ее едва успевали откачивать. Вахта на мостике была накрепко привязана, чтобы не смыло за борт.

Но такая передряга подводникам не в диковинку. Привыкли. И все непомерно тяжкое, что связано со штормом, забывается быстро, не оставляя сильных впечатлений. Потому никто и не углубляется в воспоминания о вчерашнем. А я говорю Жарову:

— Вы как охотник. Сейчас лодка только и имеет два ваших глаза. Смотрите в перископ внимательнее, чтобы зверя не прозевать. От вас весь успех охоты зависит.

Конечно, старшему лейтенанту Жарову можно бы и не напоминать его обязанности — он опытный вахтенный командир, не раз обнаруживал плавающие мины и самолеты врага и умело уклонялся от них. Но, как говорится, кашу маслом не испортишь.

Обращаясь к нему, я не случайно воспользовался охотничьими сравнениями. Как уже говорилось, в нашей боевой работе много схожих с охотой черт. Но дело не только в этом. Андрей — страстный охотник в самом прямом смысле этого слова. Все свои отпуска он проводил [107] с ружьем где-нибудь в окрестностях Ленинграда или на берегах Ладоги и Свири. Помню, за два дня до войны, когда зенитные батареи уже били по немецким самолетам-разведчикам, около Полярного появилась масса невесть откуда взявшихся почтовых голубей. И Андрей, где-то раздобыв ружье, с великим азартом гонялся за подозрительными пернатыми. Но ничего подстрелить ему так и не удалось.

Мне нравится этот энергичный, жизнерадостный командир. Он умеет ладить с людьми, дружно живет с подчиненными. Начальники такого типа и скомандовать умеют лихо, и веселую шутку отпустить. Приказания Жарова обычно выполняются бодро, с улыбкой — бойцы любят своего командира. И минно-артиллерийская боевая часть, которую он возглавляет, на самом хорошем счету. Здесь не было случаев, чтобы оружие оказалось не готовым к бою.

Подстать Жарову и его сверстник штурман Михаил Питерский. Он тоже прекрасный специалист и вахту несет исправно.

Мы ведем поиск поблизости от берега, где обычно ходят суда и конвои. Заглядываем в фиорды. Но военное счастье не улыбается нам — ни одной достойной цели. То катер появится, то самолет пролетит. Приходится нырять на глубину, чтобы скрыться с глаз врага. И снова движемся вдоль берега. «Горизонт чист!» — докладывает вахтенный командир, оглядев в перископ водную поверхность. «Горизонт чист!» — вторит гидроакустик, прослушав море чутким электрическим ухом.

Так проходит день, второй, третий... Сколько еще пройдет таких дней, прежде чем прозвучит сигнал боевой тревоги и раздастся долгожданное: «Торпедная атака!» К сожалению, на этот счет мы можем строить только предположения, напоминающие гадание на кофейной гуще. Вот если б была у нас авиационная разведка, тогда ближайшие перспективы вырисовывались бы с большей определенностью. Нам бы сообщали, где формируются конвои, когда и где начинают они свое движение, в каком участке позиции может произойти встреча с ними. Но самолетов-разведчиков, которые работали бы на нас, по-прежнему еще нет.

Правда, иной раз нас здорово выручает радиоразведка, которая бдительно следит за эфиром и, перехватывая [108] разговоры противника, делает выводы о движении на его коммуникациях. Но данные радиоразведки, как правило весьма точные, мы можем получить далеко не всегда. В подводном положении мы еще не умеем принимать радиосигналы. У моряков созрело немало хороших идей насчет подводного приема. Но пока эти идеи не нашли технического воплощения, они ничуть не лучше доброй сказки — практического толка от них пока нет. Словом, вести регулярный радиоприем мы не имеем возможности — не будешь ведь ради этого всплывать днем, на виду у неприятельских катеров и береговых постов наблюдения. И порой очень соблазнительные сведения мы получаем с опозданием на сутки, когда для нас они уже потеряли всякий смысл.

Нервное напряжение у людей во время поиска не ослабевает ни на минуту. Как ни привычно это дело, а где-то глубоко под сознанием гнездится ощущение опасности и постоянная настороженность. Люди читают, разговаривают, играют в шахматы, но любой посторонний звук, малейшее нарушение привычного ритма действующих механизмов немедленно поглощает их внимание. От этого не уйдешь и во сне — вся нервная система настроена на сигнал «Опасность!». Тут происходит совершенно то же самое, что и у матери грудного младенца, которая может спать при любом шуме, но мгновенно просыпается, лишь раздастся писк ее малыша.

Очень нужны подводнику крепкие нервы! А чтобы нагрузка на них не была чрезмерной, мы следуем верным рецептам, выработанным многими поколениями моряков. Твердо соблюдаем привычный распорядок дня. Требуем от командиров держаться спокойно и ровно, подавляя в себе раздражение, если оно ненароком появится. Стараемся укреплять у людей чувство коллективизма, интерес к общественным делам.

На этом поприще много старания проявляет военком Дубик. Он заботится, чтобы регулярно выходили боевые листки. В них отмечаются все большие и малые события в лодочной жизни, сообщаются короткие советы опытных специалистов молодым, содержатся призывы бдительно нести вахту у механизмов и оружия. И еще, как правило, в боевом листке отводится уголок для матросского юмора. Юмор, порой зубастый, порой безобидный, как мы убедились, подобен витамину хорошего настроения. [109]

Тот, кто считает его простым зубоскальством, глубоко ошибается. В боевом походе юмор — ценнейшая вещь.

Комиссар хорошо наладил информацию о действиях на сухопутных фронтах. Знакомясь со сводками Совинформбюро, моряки еще острее жаждут встречи с врагом. Всем памятен прошлый поход, когда из пяти таких встреч лишь одна увенчалась победой. И людям очень хочется наверстать упущенное.

А этого-то нам как раз не удается. И погода приличная, и техника в порядке, а противника нет как нет. Попробовали в одну из ночей проверить, как обстоят дела в Тана-фиорде. Но и там было пустынно. К тому же через несколько миль пути на верхней палубе начала нарастать корка льда. Засверкала обледенелая рубка. Непомерно толстыми стали струны радиоантенн и стволы пушек. Пришлось поворачивать назад. Едва вышли в море — все растаяло, Гольфстрим снял с нас ледяной панцирь.

День, вернее ночь, 17 января запомнилась мне на всю жизнь. Я было вздремнул, как вдруг около полуночи меня разбудил взволнованный Малышев:

— Иван Александрович, поздравляю!

— В чем дело, командир? — не понял я.

— Радиограмма от командующего: вам Героя Советского Союза присвоили!

Дрему как рукой сняло. Что это, шутка, розыгрыш? Но какой же командир лодки рискнет в служебной обстановке разыгрывать своего комдива? Ошибка? Но Малышев протягивает мне бланк, на котором рукой шифровальщика действительно написано поздравление от имени командующего флотом, члена Военного совета и начальника Политуправления с присвоением мне звания Героя. А вокруг уже теснятся командиры, старшины, краснофлотцы, до которых дошла эта весть. Протягивают руки, находят какие-то очень хорошие, душевные слова.

От всего этого голова идет кругом. Мне — высшее боевое отличие?! За что? Ведь это они, люди, с которыми я плавал, своими руками отправляли на дно немецкие корабли. Что значили бы без них мои советы, знания, опыт?! Им, и только им, обязан я высокой честью. И все вокруг кажется мне немного расплывчатым и радужным. И душу переполняет чувство признательности боевым друзьям, [110] которые словно бы не меньше моего рады радиограмме комфлота.

Радуясь, волнуясь, смущаясь, отвечаю я на поздравления...

* * *

На следующий день после обеда у выхода из фиорда близ Гамвика мы атаковали небольшой каботажный транспорт — тонн на шестьсот — семьсот. Попали в него двумя торпедами. Но нас в свою очередь атаковал неприятельский катер. Правда, две сброшенные им бомбы упали довольно далеко, а мы, нырнув, удачно уклонились в сторону моря и оторвались от преследователя.

Следуя дальше, в районе Омганга чуть не напоролись на рыбачьи сети. Их много наставлено тут — норвежцы, несмотря на войну, продолжают рыбачить. В этих суровых местах рыболовство — единственное средство пропитания прибрежных жителей. Ну, а для нас их сети, как я уже говорил, могут обернуться тяжелой бедой: если лодка намотает их на винты, нам грозит потеря хода. Во вражеских водах это почти равносильно гибели.

Чтобы избежать неприятной встречи с сетями, пришлось энергично маневрировать, работая машинами враздрай, то есть одной машиной вперед, а другой — назад. Это обеспечивает быстрый и крутой, с малой циркуляцией поворот.

Потом все было спокойно. Мы отошли подальше от берега, чтобы пополнить аппараты новыми взамен израсходованных торпедами и подзарядить аккумуляторные батареи. Победа, пусть и не очень крупная, всех очень воодушевила. Ведь это первый боевой успех лодки в новом году!

Следующие два дня прошли однообразно. Над сушей лютует мороз. Фиорды курятся, и над водой висит непроницаемый туман. Делать там нечего — все равно ничего не увидишь. Да и немцы вряд ли рискнут плавать в фиордах при почти полном отсутствии видимости. И мы ходим вдоль берега по непривычно тихому, временами совсем штилевому морю.

Около мыса Нордкина произвели очередное погружение и двинулись в Санд-фиорд — туман уже рассеялся, и там можно было рассчитывать на какую-нибудь добычу. Но едва мы прошли несколько миль, как на нас [111] набросился какой-то катер. Чем-то мы себя обнаружила. Громыхнул взрыв, за ним другой, третий... Вахтенные напряженно замерли у механизмов. Те, кто отдыхали, повскакали со своих мест. Две последние бомбы — шестая и седьмая — рванули совсем рядом. Посылалась пробковая крошка, которой вместе с краской покрывают переборки и подволок — лодочный потолок. Лодку подбросило вверх.

— Электроуправление рулями вышло из строя! — раздался голос боцмана Завьялова.

— Перейти на ручное управление горизонтальными рулями, — тут же среагировал командир.

Инженер-механик Лямин и старшина трюмных Табачков виртуозно манипулируют маховиками клапанов, принимая дополнительный балласт. Лодка уходит на глубину.

Видимо, катер больше не обнаруживал каких-либо признаков, говорящих о нашем присутствии, или же у него иссяк боезапас. Во всяком случае, бомбежка прекратилась. А мы поспешили к выходу из негостеприимного фиорда.

Наконец днем 23 января близ Нордкина вахтенный командир Питерский, подняв перископ, возбужденно доложил:

— Большой транспорт в охранении двух сторожевиков!

Началась атака. С двенадцати кабельтовых пошел четырехторпедный залп. Через полторы минуты все мы явственно услышали два сильных взрыва.

— Привсплывай, командир, посмотрим на нашу работу, — сказал я Малышеву. Но едва тот поднял перископ и сквозь мерцающие линзы увидел неподвижную восьмитысячетонную махину, накренившуюся, окутанную паром, как два страшных взрыва сотрясли лодку.

Погас свет, посыпались пробковая крошка, кусочки краски и стекло разбившихся лампочек. Казалось, неодолимая сила раздирает лодку на части. Горизонтальные рули заклинило. И все мы вдруг почувствовали себя как в скоростном лифте во время спуска — лодка потеряла плавучесть и на восьмидесятипятиметровой глубине ткнулась в грунт. Впечатление было таким, словно получено прямое попадание в районе центрального поста. Вдобавок ко всему прозвучал тревожный доклад: [112]

— В дизельном вода!

Не скрою, в эти долгие и страшные мгновения у меня мелькнула мысль: «Ну все, конец». Да и у меня ли одного? Никому из нас еще не приходилось испытывать бомбежки такой силы и точности. Но воля и стойкость людей имели достаточную закалку. Никто не поддался панике. Говорить о том, что никто не покинул своих мест, — излишне. Ведь с лодки «икуда не убежишь, не спрячешься от общей гибели, если она подстережет подводный корабль. Паника, гипноз ужаса могут проявиться здесь в потере самообладания — в беспорядочных, неправильных действиях или в полной пассивности, в неспособности выполнить приказ командира.

Но, повторяю, ничего этого не произошло. Дизелисты загерметизировали отсек, чтобы вода, если ее поступление примет угрожающие размеры, не распространилась по всему кораблю и не лишила его возможности всплыть. Они быстро нашли повреждение во фланце водяной магистрали и устранила его. Вода перестала поступать внутрь лодки.

Когда лодка коснулась грунта, положение уже не казалось мне таким безнадежным. Размер опасности был не столь велик, как почудилось вначале. Решение пришло тут же: остаться на грунте и затаиться. Это пока самый резонный выход. Для того чтобы подвсплыть с грунта, пришлось бы турбонасосом откачивать воду из уравнительной цистерны. Вражеские акустики сказали бы нам за это спасибо. Лучше замолчать, замереть.

Отдаю приказание, чтобы выключили все приборы и механизмы, вплоть до гирокомпаса.

А бомбы продолжают рваться близко. Неужели потек соляр и мы показываем врагу свое место радужными пятнами на поверхности?! После таких взрывов это не исключено. Если будет так продолжаться, придется искать какой-то другой выход. Торопливо обдумываю возможные варианты дальнейших действий.

Питерский тем временем, стоя за прокладочным столиком, вынимает из коробка спички — по одной после каждого взрыва.

К счастью, после пятнадцатой спички взрывы стали оползать в сторону. Что это, случайность?

— Штурман, здесь есть течение? — спрашиваю Питерского. [113]

— Согласно лоции — узла полтора-два, — докладывает тот.

Обстановка проясняется. Значит, действительно из какой-то топливной цистерны просачивается соляр, но, пока он поднимается на поверхность, течение относит его в сторону. А противник этого не учитывает и бомбит прямо по пятнам. Что ж, нам это на руку. На душе становится легче.

Наблюдаю за людьми. Держатся они прекрасно. Подтянут, спокоен рулевой Камкин. На лице — выражение полнейшей готовности выполнить любой приказ. А ведь он совсем молодой подводник — призвали его на флот уже с началом войны. Правда, за плечами у него мореходное училище, и он умеет делать много больше того, что входит в круг обязанностей обычного рулевого. Камкин помогает штурману в ведении прокладки, определяет место корабля навигационным путем и по светилам. Забегая вперед, скажу, что вскоре он стал штурманом лодки, получил лейтенантское звание. А сейчас он держит свой экзамен на подводника, и держит вполне успешно.

Так же как и Камкин, внешне ничем не выдают своего волнения старшины Волков, Чернобай, Букин да, пожалуй, и все остальные морями. Хороший подобрался народ на «четыреста двадцать второй»!

Истек третий час нашего лежания на грунте. Питерский уже израсходовал весь свой спичечный коробок. Но и взрывы удалились, они звучат совсем глухо. Наконец все стихает. Гидроакустик не слышит шума винтов. Видно, немцы решили, что прикончили нас, и ушли. Теперь можно и всплыть.

На поверхности действительно никого не оказалось. После всплытия стала ясна действительная картина повреждений, полученных лодкой. Оказалось, что первая серия неприятельских бомб разрушила междубортную булевую цистерну, в которой находилось четырнадцать тонн соляра. В этом же месте была обнаружена здоровая вмятина в прочном корпусе. Наше счастье, что прочный корпус выдержал, иначе мы могли бы навсегда остаться на грунте.

Настроение у всех прямо-таки чудесное. Смех, шутки не смолкают. Это естественная реакция людей на пережитое. Долго сдерживаемое возбуждение прорывается [114] наружу в веселье, снимая непомерную «нагрузку с нервов. После страшной передряги жизнь кажется вдвойне прекрасной. Одержанная победа приумножает оптимизм. Корабельные редакторы готовят остроумный, жизнерадостный боевой листок.

...И снова ходим мы вдоль берега, вдоль дымящихся фиордов. Слабый юго-западный ветер нагнетает над сушей мороз. А в море температура выше нуля. Погода ясная. Ночью вовсю светит луна, полыхают полярные сияния. Это делает наши ночные надводные плавания особенно напряженными. Экзотическая красота обращается к нам своим будничным лицом. Ведь если противник появится в темной части горизонта, а мы окажемся в светлой, он может начать атаку раньше, чем мы его заметим.

Почти так и получилось в ночь на 27 января. Правда, мы первыми заметили силуэты вражеских кораблей и начали выходить на них в атаку, не погружаясь. Но блеск северного сияния и лунная дорожка, на которой очутилась лодка, помогли врагу. Фашистский миноносец открыл артиллерийский огонь и бросился на нас, прежде чем мы успели лечь на боевой курс.

Едва мы погрузились, как три взрыва сотрясли лодку. В половине отсеков полопались лампочки. Опять летела краска, гас свет, но все это было гораздо менее грозным и страшным, чем в первый раз. Три следующих бомбы упали дальше и вреда лодке не причинили. Через полчаса миноносец прекратил преследование, и, спокойно всплыв, мы сообщили в главную базу о месте, времени и курсе упущенного конвоя. Он шел на восток, и мы рассчитывали, что на него сумеют навести лодки, находящиеся на ближних позициях. Так оно и получилось — наше донесение помогло Старикову: «М-171» успешно атаковала конвой.

Ночью мы зарядили батареи и исправили левый дизель, который начал хандрить после всего пережитого нашей «щукой». Утром на вахту заступил помощник командира Георгий Коваленко. Это был отлично подготовленный старпом, вполне заслуживающий выдвижения в командиры. Он и обнаружил в одиннадцатом часу два транспорта в охранении нескольких миноносцев и сторожевиков — точно определить их количество мешала скверная видимость. [115]

Когда мы с командиром (вбежали в центральный пост, Коваленко уже начал выводить лодку в атаку по головному транспорту тысяч на шесть тонн водоизмещением. Судно просматривалось хорошо, и мы (выпустили по нему две торпеды. Залп оказался жидковатым — третья торпеда не вышла из-за неисправности аппарата, возникшей в момент его приготовления к выстрелу.

Одиночный взрыв, последовавший через полторы минуты после залпа, возвестил об успехе. Но когда мы решили посмотреть на результаты атаки, то увидели миноносец, полным ходом идущий на лодку. Он уже настолько приблизился к нам, что не вписывался в окуляр перископа.

Спасаясь от тарана, мы ушли на глубину, так и не увидев, что стало с транспортом. Снова посыпались на нас глубинные бомбы. Три из них довольно чувствительно тряхнули лодку, остальные шесть упали далеко. От преследования мы избавились минут через двадцать.

В 20 часов начал свою вахту Питерский. Она проходила спокойно и уже близилась к концу, когда с мостика прозвучал его голос:

— Торпедная атака! Курс сто девяносто пять!

Лодка легла на курс сближения с конвоем, силуэты которого неясно вырисовывались во тьме. Но когда мы подошли ближе, то выяснилось, что это вовсе не конвой, а два боевых корабля — эсминец и сторожевик. Обстановка опять сложилась не в нашу пользу — мы были в светлой части горизонта. И корабли открыли по нам довольно меткую стрельбу; первые же всплески от снарядов поднялись у самых бортов лодки.

Срочное погружение спасло «щуку» от таранного удара. Эсминец прошумел винтами прямо у нас над головой. И тут же все покрыл страшный грохот. Три бомбы разорвались совсем рядом с нами. Лодка камнем полетела вниз. Наступила темнота. И опять хрустело разбитое стекло, опять докладывал боцман о выходе из строя электрического управления рулями. Стряслись и другие беды, которых до сих пор не случалось: отказала радиоаппаратура, лопнула труба охлаждения в дизельном отсеке, там же вырвало часть заклепки в подволоке, и через отверстие ударила тонкая, острая струя.

Все эти повреждения мы, понятно, определили не сразу. Лодка проваливалась, а под килем у нее было [116] триста метров — глубина вполне достаточная, чтобы раздавить ее как скорлупку. И все мысли, все силы были направлены на то, чтобы прекратить это стремительное, смертельно опасное падение. Командир распоряжался толково и энергично. Инженер-механик Лямин и его подчиненные вновь продемонстрировали замечательное мастерство. В кромешной темноте они сумели задержать лодку на глубине девяносто метров. Этим был сделан первый шаг к спасению.

К бомбежке у нас уже выработался своеобразный иммунитет. Хотя она вызвала и более серьезные повреждения, чем все предыдущие, люди действуют увереннее, с меньшей скованностью. Свет зажегся. Моряки одно за другим устраняют повреждения. Вот только гирокомпас никак не удается наладить. Его деликатное устройство не выдержало тяжких переживаний, связанных с бомбежкой. Для нас это самый неприятный удар.

Представьте себе человека, которому завяжут глаза, заставят его покружиться на месте, а потом предложат пойти в нужном направлении. Вряд ли что-нибудь из этого получится. Наше положение ничуть не лучше. Вражеские корабли идут по пятам. Чтобы оторваться от них, нужно менять курс и скорость. Это грозит нам полнейшей потерей ориентировки, тем более, что магнитным компасом пользоваться под водой нельзя. Вместо открытого моря мы можем оказаться на мели под самым неприятельским берегом.

Выход был найден неожиданно. Кто-то предложил пустить в дело шлюпочный компас, который хранился в кормовом отсеке. Внутри лодки в сплошном окружении железа компас этот врет безбожно. Он может давать ошибку в направлении градусов в тридцать. И все же это лучше, чем ничего. По крайней мере, можно хотя бы приблизительно ориентироваться относительно двух направлений — к морю и к берегу.

Так начали мы беспрецедентное подводное плавание по шлюпочному компасу. И он не подвел. Около трех часов петляли мы под водой, пока оторвались от преследования. Время от времени приходилось продувать воздухом высокого давления среднюю цистерну, чтобы не провалиться на грунт и не остаться там навсегда. Пузыри воздуха на поверхности, конечно, демаскировали лодку, но из двух зол приходилось выбирать меньшее. [117]

Несмотря на долгое преследование, противник сбросил всего восемнадцать бомб, причем пострадали мы только от первых трех.

Всплыли мы около четырех часов ночи и пошли в район зарядки батарей. Гирокомпас в конце концов удалось ввести в строй, и два следующих дня не принесли никаких происшествий. 30 января был получен приказ возвращаться в базу.

По пути домой ночью Малышев вдруг произвел срочное погружение от внезапно налетевшего пикировщика. Но уже на перископной глубине выяснилось, что никакой это не самолет, а самая обыкновенная звезда, мирно светившая сквозь разрыв в тучах. Посмеялись мы вволю.

Наше появление в Полярном было весьма эффектным. На отливавшей вороненой сталью воде возник белый сверкающий айсберг. И в это время из-за горизонта выкатился дымчато-красный шар — первое в нынешнем году солнце. Порозовели и заискрились снежные берега, вода засветилась сине-зелеными тонами. А наш айсберг, словно салютуя солнцу, прогремел тремя орудийными выстрелами. Эту картину поспешили запечатлеть несколько фотографов и даже один художник.

Во главе встречающих нас к пирсу вышли командующий и член Военного совета. Рукопожатия, теплые, сердечные слова, крепкие поцелуи... Все это очень разволновало меня. Поблагодарив за поздравления всех присутствующих, я сказал командующему:

— Отлично понимаю, что присвоением мне высокого звания я обязан прежде всего бойцам и командирам лодок, на которых плавал.

Вечером я заглянул на «Д-3». 17 января старейшая североморская была награждена орденом Красного Знамени. С большой радостью поздравил я этот замечательный коллектив, с которым меня особенно сблизили совместные боевые походы.

Неизбежное

До сих пор мы вели счет победам, и только победам. Конечно, каждый из нас понимал, что потерь нам не миновать — таков неумолимый закон войны. Но думать об этом не хотелось, разговоры об опасности, которой все мы подвергались в боевых походах, не были приняты. И порой, удивляясь в душе своей неуязвимости, мы даже [118] как-то привыкли к ней. Потому так тяжело и переживалось неизбежное — первая боевая потеря.

Горький счет потерь на бригаде открыла «М-175». Она должна была вернуться из похода в ту пору, когда мы на «четыреста двадцать второй» находились в море. Но истек назначенный ей срок возвращения, истекли все мыслимые сроки, которые лодки этого типа могут находиться в отрыве от базы, ответов на вызовы не поступало, и пришлось взглянуть в глаза беспощадной истине: дальнейшее ожидание бесполезно.

Как погибла «малютка»? Может быть, после атаки конвоя корабли забросали ее глубинными бомбами. Может быть, находясь под водой, коснулась она своим корпусом противолодочной мины. А может быть, холодную, горько-соленую смерть в ее отсеки принесла торпеда, пущенная вражеской лодкой. Все может быть. Но пока ничего не известно и, наверное, не станет известным никогда.

В одном мы уверены твердо: этот очень дружный, сплаванный экипаж и его командир капитан-лейтенант Мелкадзе погибли с честью, оставаясь воинами до конца.

С Мамонтом Лукичем Мелкадзе я был знаком с весны 1937 года — с тех самых пор, когда он минером на одной из «щук» переходил с Балтики на Север. Двумя годами позже он стал командиром тогда еще совсем новой «М-175». Это был предельно честный и смелый человек. С присущей ему рассудительностью, способностью к анализу обстановки он обещал стать незаурядным командиром. Об этом свидетельствовало все его поведение во время боевых походов.

В последнем походе «М-175» участвовал и дивизионный механик инженер-капитан-лейтенант Шиляев. Прибыл он на Север совсем недавно. До этого плавал инженер-механиком на балтийской «малютке». Незадолго до рокового похода Виктор Семенович рассказал мне, как в июле 41-го пришлось побывать ему в передряге, из которой он еле выбрался живым.

Лодка, на которой он служил, находясь в надводном положении близ своих берегов, была атакована вражеским подводным кораблем. Торпеда взорвалась в корме. Командира и тех, кто с ним стоял на мостике, сбросило в воду. Лодка затонула на небольшой глубине. Шиляев в момент взрыва был во втором отсеке. Убедившись, что [119] кормовые отсеки затоплены и люди в них погибли, механик организовал спасение уцелевших моряков из первых трех отсеков. Под его руководством восемь подводников, надев индивидуальные спасательные аппараты, выбрались через рубочный люк на поверхность и, поддерживая друг друга, поплыли к берегу. Вскоре их подобрала шлюпка с сигнально-наблюдательного поста береговой обороны.

Так, избежав благодаря большому самообладанию и отличной профессиональной подготовке гибели на Балтике, Шиляев все же нашел свою кончину в студеном море.

Немного времени спустя нас постигла вторая потеря. Правда, она свелась лишь к одной человеческой жертве, 19 февраля со «Щ-403», находившейся на позиции, пришла радиограмма за подписью помощника командира Шипина: «Лодка таранена в момент погружения миноносцем противника. Разрушена рубка, имеются и другие повреждения. Командир погиб».

На второй день после этого, когда изуродованная «щука» ошвартовалась в базе, нам стали известны подробности недавнего боя и гибели Семена Ивановича Коваленко.

В ночь на девятнадцатое «Щ-403» вела поиск в надводном положении, одновременно заряжая батарею. Вражеский берег простирался в каких-нибудь двух милях от курса лодки. Волна не превышала трех баллов. Временами налетали снежные заряды.

Вдруг сигнальщик и вахтенный командир Шилинский сквозь поредевшую метель одновременно заметили миноносец и сторожевик противника. Корабли находились справа, в темной части горизонта, на дистанции не более двух кабельтовых.

В эти критические секунды судьба лодки оказалась в руках Шилинского, а сам он подвергся наиболее суровой проверке, какая только может выпасть на долю вахтенного командира. Собственно, основное предназначение этого вида вахты в том и заключается, чтобы при внезапном столкновении с противником заменить командира корабля до его выхода на мостик.

Шилинский, надо отдать ему должное, сразу же начал командовать: [120]

— Лево на борт! Прекратить зарядку батареи. Командиру — просьба выйти наверх!

Команды были поданы своевременно. Но что касается решения, вложенного в них, то его нельзя признать лучшим. Шилинский побоялся, что не успеет произвести срочное погружение, как лодка окажется протараненной, и потому начал надводное маневрирование. Между тем простой тактический расчет показывал, что погружаться можно и нужно. Времени для этого было достаточно. Вражеские корабли могли сблизиться с лодкой для тарана самое скорое через шесть-семь минут.

Дальнейшие события разворачивались так. Штурман Беляев, услышав в центральном посту команду с мостика «лево на борт» и вызов командира, вообразил, что лодка вылезает на берег, и пулей бросился наверх. Первое, что он увидел, — это миноносец, стремительно приближавшийся с кормы.

— Кормовые аппараты, товсь! — тут же скомандовал штурман.

На мостике появились Коваленко и комиссар Полянский. Это был, кажется, последний момент, когда еще оставалась возможность срочно погрузиться, не понеся существенного урона от врага. Но командир, видимо, не успел разобраться в обстановке.

Лодка еще не окончила поворота, начатого Шилинским, как миноносец с шумом и плеском проскочил в пятнадцати метрах у нее за кормой. Поворот спутал расчеты немецкого командира, и таран ему не удался. Тут же ночь прорезали светящиеся трассы. Миноносец открыл огонь из автоматов и пулеметов, малокалиберные снаряды и пули прошила мостик.

Вскрикнул от боли штурман. Охнул боцман Кузькин и прохрипел:

— Ранен я...

— Я тоже ранен, боцман, и выхожу из строя, — глухо произнес Коваленко. Он упал у штурвала, в лимузине — так называлась у нас передняя, крытая сверху часть мостика.

В лимузине было темно, и легкораненый Беляев, решив, что командир спустился вниз, принял командование на себя. Помощник же командира Шипин, ничего не ведая о случившемся, оставался в центральном посту, где ему и надлежало находиться по боевой тревоге. [121]

Миноносец вновь разворачивался для таранного удара. Но сделать это ему оказалось нелегко. Дело в том, что раненый Кузькин выпустил руль и, пока к другому штурвалу, в центральном посту, не стал другой рулевой, лодка продолжала катиться влево. Диаметр циркуляции у эсминца был значительно больше, чем у лодки, и оба корабля некоторое время как бы чертили по воде концентрические дуги. Это и спасло «щуку». Оценив обстановку, Беляев крикнул:

— Все вниз! Срочное погружение! — и, оглядев еще раз мостик, громко спросил: — Есть кто в лимузине? — Не дождавшись ответа, он захлопнул крышку люка.

Получив напоследок пробоину в прочном корпусе от 20-миллиметрового снаряда, лодка пошла на глубину.

— Где же командир? — спросил кто-то в центральном посту. Но слава эти покрыл грохот и скрежет — миноносец все же ударил своим форштевнем по ограждению рубки и барбету кормовой пушки. Потом один за другим раздались три взрыва глубинных бомб...

Так погиб Семен Иванович Коваленко, погиб ищущий, пытливый командир, человек большой эрудиции и технической культуры. В прошлом студент физмата, он мастерски производил тактические расчеты, отлично знал теорию корабля, не уступая в этом дипломированным инженер-механикам. Постоянно искал он и наиболее эффективные приемы боевого использования подводных лодок. Останься Коваленко жив, из него со временем, вероятно, выкристаллизовался бы видный флотский военачальник.

Во всей этой трагедии не последнюю роль сыграл случай. Но приписывать случаю все происшедшее было бы неправильно. Ведь в том, что Шилинский как вахтенный командир действовал не лучшим образом, виновен и его учитель — Коваленко. В том, что в самый напряженный момент порядок на мостике оказался недостаточно четким, есть и его, Коваленко, вина.

Но в этом эпизоде проявились и лучшие черты подготовленной Семеном Ивановичем команды. Находчивость и инициатива Беляева, которые спасли лодку от смертельного удара, безукоризненная работа инженер-механика Салтыкова, обеспечившего «сверхсрочное» погружение, [122] расторопность и мастерство краснофлотцев Зверева и Исаева, быстро заделавших пробоину в прочном корпусе, — все это было школой Коваленко. Эта школа проявилась и в действиях старпома. Шипин после погружения повел лодку в сторону неприятельского берега и, притаившись, отлеживался там на грунте. Противник же, вероятно решив, что лодка потоплена, покинул этот район. А Шипин всплыл до наступления рассвета, донес командованию о случившемся и повел лодку в базу.

Очень тщательно, стараясь не упустить ни одной теневой стороны и вместе с тем не замолчать ничего, что заслуживало похвалы, разобрали мы с командирами лодок этот случай. Сошлись на том, что внимание к подготовке вахтенных командиров не должно ослабевать, что всю организацию нашей лодочной службы, надо постоянно совершенствовать.

Командиром «Щ-403» назначили Константина Шуйского, который, как помнит читатель, плавал помощником у Малофеева. О лучшем преемнике Коваленко трудно было и мечтать.

На бригаде в те дни произошла и «мирная потеря»: сняли с должности командира «К-21» капитана 3 ранга Жукова. Всем был хорош этот старый моряк и опытный подводник, только излишне любил приложиться к бутылке. После очередного «художества» на берегу его пришлось отстранить от командования лодкой. Жукова, понятно, жалели, но никто не счел это решение несправедливым или излишне строгим.

Конечно, среди подводников не было ни аскетов, ни ханжей. В море-то водка входила в состав суточного рациона. Но я не помню случая, чтобы в походе кто-нибудь оказался пьяным. Такое было бы расценено как ЧП. Подводники и на берегу вели себя достойно. И если кто-нибудь начинал злоупотреблять спиртным, спрос с него был строгий. С командира же пришлось спросить вдвойне.

Когда на освободившуюся вакансию решили выдвинуть Лунина, я с радостью поддержал эту кандидатуру. Николай Александрович вполне созрел для должности командира подводного крейсера. Об этом свидетельствовали и семь побед, одержанные под его командованием «Щ-421». [123]

Первое задание, полученное Луниным, было не вполне обычным.

Со «Щ-402», находившейся в море, пришла тревожная радиограмма. На лодке неожиданно кончилось топливо, и она оказалась без хода неподалеку от вражеского берега.

Прежде чем попасть в такое бедственное положение, «щука» изрядно насолила врагу: она потопила крупный транспорт и тральщик и еще одно судно повредила торпедой. Лодку бомбили, и ее булевые цистерны с топливом дали течь. Когда удалось оторваться от преследования, командир «Щ-402» Столбов приказал продуть эти цистерны и промыть их водой, чтобы предательские пятна соляра не демаскировали лодку. По расчетам, топлива в цистернах, расположенных внутри прочного корпуса, должно было хватить до конца похода.

Но расчеты подвели. Внезапно выяснилось, что топлива больше нет. О случившемся донесли в базу и стали ждать помощи, рискуя каждую минуту оказаться обнаруженными и потопленными. Но что может быть хуже пассивного ожидания?! И матросская смекалка пришла на выручку. Из торпед собрали весь керосин, смешали его со смазочным маслом и на этом «ерше» попробовали запустить дизеля. Получилось. И лодка двинулась подальше от опасного берега. Но и этого импровизированного топлива не хватило на то, чтобы дойти до дому.

А «К-21» тем временем срочно готовилась к выходу в море. Приказ идти на помощь Столбову застал ее в ремонте. Работ оставалось дня на три-четыре. Но это был немыслимый в сложившейся обстановке срок. И моряки пятой боевой части во главе с инженер-механиком Владимиром Браманом решили подготовить «катюшу» к выходу за несколько часов. С этой задачей им удалось справиться блестяще. И вот «К-21» под командованием Лунина и с Магомедом Гаджиевым на борту направилась на помощь боевым друзьям.

«Катюше» предстояло передать на борт «щуки» необходимое для возвращения в базу количество горючего. У нас в морской практике еще не было подобных прецедентов. Методы передачи топлива с лодки на лодку в море не отрабатывались. В мирное время мы, попросту говоря, не сумели предусмотреть подобной необходимости. Да и специальных технических средств для этого не [124] имелось. Обстановка вынуждала Гаджиева и Лунина к импровизации.

Ошвартоваться борт о борт было невероятно трудно, да и опасно — с океана шла крупная зыбь, грозя побить лодки одну о другую. Но иного выхода не существовало — длина шлангов не позволяла перекачивать топливо на расстоянии, без швартовки. Все теперь зависело от морской выучки командиров, от их искусства в управлении кораблем. И труднейший маневр им удался вполне.

Лодки сошлись борт к борту без повреждений и были закреплены упругим манильским тросом. У кнехтов стояли краснофлотцы с топорами, готовые в случае необходимости обрубить швартовые концы. Артиллерийские расчеты застыли у изготовленных к бою орудий.

Через рубочный люк «катюши» был выведен топливный шланг и подан к горловине цистерны прочного корпуса «щуки». Шланг имел достаточную слабину, чтобы не порваться на волне.

И вот заработал топливный насос — соляр пошел! За сравнительно короткое время, показавшееся подводникам нестерпимо долгим, с «катюши» сумели передать на «Щ-421» пятнадцать тонн топлива — вполне достаточное количество для дороги домой. Сто двадцать килограммов смазочного масла перетащили в специальных мешках из-под дистиллированной воды.

За это время лодки не помяли друг другу корпуса, швартовы и шланги ни разу не порвались. Одним словом, сложнейшая с точки зрения морской практики работа прошла отлично, несмотря на непрекращавшуюся волну.

Это была победа над морем, что иной раз не менее почетно, чем победа над врагом.

Обе лодки благополучно возвратились в Полярное. Лунин на деле показал свою способность мастерски управлять подводным крейсером.

А со Столбовым у меня состоялся серьезный разговор. Для опытного инженер-механика Большакова такой просчет с горючим непростителен. И командир корабля не может не быть в ответе за грубые упущения подчиненных. Не имеем мы права сами себе создавать трудности, с тем чтобы потом героически их преодолевать. Этак фашиста некогда будет бить. [125]

Солнечный график

На стене моей «каюты» висит пестрый листок ватмана с волнообразными границами междуцветий — этакая абстрактная живопись. Она — плод творчества дивизионного штурмана Бориса Ковалева.

Штурман создает этот маленький шедевр с помощью морского астрономического ежегодника и цветных карандашей. Называется он графиком освещенности. В нашем полярном краю каждому командиру такой график нужен особенно. Без него не обойтись в боевом планировании. Посмотришь на нужное число нужного месяца — и сразу видно, что это за сутки: будет ли солнце над горизонтом, и сколько времени, какова длина вечерних и утренних сумерек, насколько продолжительна и темна ночь, с луной она или без луны. Картина полная. Только вот северных сияний предусмотреть не удается.

Глядя на график, я прикидываю и сопоставляю. Война началась в день летнего солнцестояния. Тогда же, бессменным полярным днем, начали мы боевые походы. К нам пришли первые победы. Число их продолжало неуклонно расти. На наших успехах не отразилось наступление сплошной северной темноты. Лодки славно поработали в декабре. Урожайным оказался и январь.

Торпедами и артиллерией четыре «катюши», по нашим данным, потопили в этом месяце в общей сложности шесть транспортов и кораблей, да еще поставили изрядное количество мин на коммуникациях немцев. С одной из минных постановок был связан небольшой, но вполне характерный для облика наших моряков эпизод.

«К-23» ставила мины во вражеском фиорде. Это, понятно, требовало особой скрытности. Мины правого борта были поставлены без происшествий. Но когда начали постановку мин левого борта, заело миносбрасывающее устройство, не отличавшееся особым совершенством. Положение создалось сложное. Для того чтобы исправить повреждение обычным путем, надо всплыть и вскрыть миннобалластную цистерну. Но со вскрытой цистерной не погрузишься. И чем все это может кончиться в оживленном районе чужого фиорда, да еще лунной ночью, объяснять не требуется. На такой риск для всего корабля командир его — капитан 3 ранга Потапов пойти не мог. [126]

Оставался второй вариант: послать человека в цистерну и задраить ее на время работы. Тогда лодка в случае необходимости сможет погрузиться. Но для того, кто работает в цистерне, это верная смерть. Понятно, что отправить на такое дело можно было лишь добровольца.

Желающих пойти в цистерну оказалось немало. Но особенно настойчиво просился пожилой боцман мичман Носов. Сверхсрочник, инструктор-горизонтальщик, он служил на лодках с первых комсомольских призывов на флот и подготовил не один десяток первоклассных боцманов.

— Вы не беспокойтесь, товарищ командир, — смущенно уговаривал он, — надо будет погружаться — погружайтесь. А управиться быстрее меня вряд ли кто сумеет.

И Потапов остановил свой выбор на Носове. Боцман приступил к работе.

Пока боцман сидел в цистерне, командир и сигнальщик сквозь пелену налетевшего снежного заряда увидели немецкий корабль — он проходил неподалеку. Момент был напряженный. Но корабль, к счастью, не заметил лодку.

Все окончилось счастливо. Коммунист Носов хорошо владел собой, и повреждение он исправил надежно и быстро. Мины были поставлены точно в назначенном месте. А через несколько дней «К-23» приметила вдалеке одиночный транспорт, всплыла в надводное положение, нагнала его и буквально разворотила 100-миллиметровыми снарядами. После двадцать первого попадания судно затонуло близ приморского селения Оверхольт.

В январе победы были записаны на боевой счет всех дивизионов, хотя и трудным был поиск врага темными, почти круглосуточными ночами.

Ночной поиск требует особого напряжения, большего, чем даже сама торпедная атака. В атаке все ясно: цель обнаружена, расчеты произведены, нужно лишь поторопиться с выпуском торпед и вовремя уклониться от кораблей охранения. А в поиске все вокруг — сплошная неизвестность. Без конца надо соображать, прикидывать свои курсы так, чтобы лодку не обнаружили береговые посты, и в то же время, чтобы самим не прозевать конвой. И все время людей не покидает чувство настороженности, все время нервы у них как натянутые струны... [127]

На нашем дивизионе в ночном январском поиске участвовали все лодки, кроме «четыреста второй». И все добились успеха. Первую победу одержал опытный подводник командир «Щ-404» капитан 3 ранга Владимир Алексеевич Иванов. Двух побед добился Моисеев. Лунин в своем последнем походе на «Щ-421» потопил три судна. Но два из них пришлись уже на февраль.

В феврале погода здесь самая обычная, зимняя. Но зато нас этот месяц балует вполне настоящим, хотя и коротким, днем, скупым, неярким солнышком. А когда светло — и жить, и воевать как-то радостнее.

В этом месяце в свой первый боевой поход пошла «С-101» под командованием капитана 3 ранга Векке с комдивом Хомяковым на борту. Поход получился удачный. Лодка торпедировала транспорт на пять тысяч тонн и высадила разведгруппу на норвежский берег.

Отчаянно сражаются наши «малыши», предводительствуемые своим «дедом» — Морозовым. Потеря боевых друзей с «М-175» не подорвала у «малюточников» активного, наступательного духа. Каждый, конечно, понимает, что и с ним может случиться такое же. Но подводники, вспоминая погибших, суровеют еще больше и говорят: «Будем мстить за Мелкадзе».

Ровно, почти всегда добиваясь победного результата, воюют Фисанович и Стариков. В одном из мартовских походов Старикову, например, удалось атаковать в Варангер-фиорде немецкую подводную лодку, неосторожно всплывшую на поверхность. Лодка против лодки. И победа — на нашей стороне, а не на стороне многоопытного противника. Факт сам по себе многозначительный!

Среди «малюток» лишь одна «М-173» считалась закоренелой неудачницей. Экипаж на ней подобрался хороший, дружный, все так и рвались в бой, мечтали о победах. И командир — капитан-лейтенант Кунец был вроде бы грамотный, обладающий немалым опытом моряк. Но вот недоставало ему находчивости, решительности, тактической сметки. За восемь месяцев войны лодка не раз выходила в море, не раз встречала противника, но во время выхода в атаку Кунцу фатально не везло. То он запаздывал с принятием решения, то медлил с расчетами, то отдавал путаные и неточные приказания. И атака срывалась. В конце концов стали ясны причины такого «невезения». Это был случай, когда природа не наделяла [128] человека качествами подводного бойца. Поэтому и последовало единственно правильное решение: перевести Кунца помощником командира на «эску», а на его место назначить другого человека.

Преемник Кунца капитан-лейтенант Терехин обладал всеми необходимыми для командира подводного корабля чертами. Это подтвердилось в первом же его походе, который, как обычно в таких случаях, обеспечивал комдив. 16 марта Валерьян Александрович Терехин атаковал транспорт, эскортируемый двумя тральщиками, и потопил его.

Потом последовали один за другим три похода, и все они завершились боевым успехом. Но это я уже забегаю вперед, говоря о событиях, относящихся к апрелю.

А сейчас — март. И хотя по-прежнему нас донимает стужа, по-прежнему лютуют штормы и неистовствуют снежные заряды, на графике освещенности уже достаточно много желтого цвета, означающего продолжительность дня. Календарь вступает в пору весеннего равноденствия. И, глядя на солнечный график, с радостью констатируешь: да, мы научились топить врага и днем и ночью, и летом и зимой. [129]