Правый фланг великого фронта

Салют над бухтой

Вторая половина сентября. Гитлеровцы, потерпев неудачу в июльском наступлении, пытаются наступать снова. Ожесточенные бои идут в районе Западной Лицы. Снова наши войска несут немалые потери, и снова плечом к плечу с бойцами 14-й армии сражаются морские отряды. Упругая сила нашего сопротивления, на которую натолкнулись гитлеровцы с первых дней войны на Севере, не ослабевает. Наоборот, она продолжает расти. Кажется, сами фашисты усомнились в возможности выполнить стоящую перед ними задачу. Во всяком случае, до нас дошли сведения: командующий горноегерским корпусом генерал Дитл донес высшему командованию, что для захвата Мурманска необходимо значительно увеличить количество войск. Такое умонастроение противника не может не сказаться на его моральном духе. А нам, разумеется, это лишь на руку.

Дитл просит командование и об усилении прикрытия фланга армии со стороны моря. Неприятельский флот на нашем театре сейчас насчитывает около пятидесяти вымпелов. В их числе вспомогательный крейсер, восемь эсминцев и шесть больших подводных лодок. Видимо, немцы чувствуют: этих сил недостаточно. Убедились, что наши корабли способны на большее, чем держаться на воде и не тонуть. И это их сильно беспокоит.

Теперь уже точно установлено, что фашисты снабжают свои сухопутные войска по морю, проложив коммуникации вокруг Скандинавии. Известно и то, что они интенсивно вывозят никелевую руду с севера Норвегии [40] и Финляндии. А отсюда с еще большей очевидностью вытекает одна из главных задач Северного флота: вести беспощадную борьбу на вражеских коммуникациях. И решать эту задачу должны мы, подводники. Других сил и средств для этого сейчас просто нет: и авиация, и торпедные катера пока слишком малочисленны, чтобы на них можно было рассчитывать всерьез. А у надводного флота по горло своих дел. К его прежним задачам прибавилась новая и, как видно, первостепенная: участие в проводке союзных конвоев, которые уже начали приходить в Архангельск. Иными словами, он прикрывает наши собственные внешние коммуникации.

* * *

Вечером 19 сентября, после похода на «М-171», я сидел в своей «каюте» на береговой базе и перечитывал груду приказов, накопившихся в мое отсутствие. В Полярном в эти дни было относительно тихо. Погода все больше стояла нелетная, и неприятельские самолеты появлялись редко.

Вдруг над бухтой прогремел орудийный выстрел, Я было не обратил на него внимания, но, глянув в окно, увидел, что люди из столовой не идут, как обычно, а бегут. В чем дело? Тревога? Но почему ее не объявили?

Я сдал писарю все документы и поспешил на улицу, чтобы выяснить, в чем дело. Навстречу мне попался командир «Щ-402» Столбов.

— Что за переполох? — спросил я Николая Гурьевича. — Кто там стреляет?

— Это «К-2» учудила, — объяснил он. — С моря они вернулись и решили холостым из «сотки» отсалютовать — в том смысле, значит, что транспорт потопили. Там на пирсе командующий их встречает.

В тот миг я и не предполагал, что выстрел над бухтой положит начало традиции, которая полюбится морякам и очень быстро распространится по всему флоту.

Что же предшествовало знаменательному выстрелу?!

«Катюша» эта была северянкой с годичным стажем. Вместе со своей сестрой «К-1» она прибыла к нам в 40-м году с Балтики. Командовал ею капитан 3 ранга Василий Прокофьевич Уткин, личность во многом примечательная. Среди друзей его называли Васей-помором. И действительно, Уткин — уроженец Архангельска [41] — происходил из старой поморской семьи. Плавать на торговых судах он начал чуть ли не с мальчишеских лет. Окончил мореходное училище. А потом его судьба сложилась как и у многих штурманов дальнего плавания и капитанов, призванных на военную службу в период бурного строительства подводного флота.

В ту пору подводные силы испытывали острый недостаток в командных кадрах. И не мудрено. Построить корабль можно куда быстрее, чем вырастить командира. Путь к командованию лодкой, а тем более большой или средней, отнюдь не короток. Три-четыре года обучения в военно-морском училище. Четыре-пять лет службы в разных должностях на лодке. За это время накапливается морской, подводный, командирский и просто житейский опыт, так необходимый для командования кораблем. Да еще дополнительная учеба по повышению квалификации...

Как сократить этот общепринятый путь командирского становления подводника? Ведь лодки одна за другой сходили со стапелей, а вслед за ними закладывались новые. Ждать было некогда. И одно из решений проблемы сводилось к призыву из Совторгфлота штурманов и капитанов — бывалых морских волков. После двухгодичного обучения по специальной программе их назначали помощниками командиров, а потом, в зависимости от успехов, и командирами лодок. Если не считать некоторых неизбежных «издержек производства», эта вынужденная мера вполне себя оправдала. Из бывших капитанов выросла целая плеяда прекрасных командиров-подводников, всей душой полюбивших военный флот и свою новую профессию. К их числу и принадлежал Василий Уткин.

Перед самой войной у него обнаружили туберкулез. Врачи потребовали перевести его на берег. Но Вася-помор категорически заявил:

— Никуда я с лодки не уйду. Какое ж то лечение без морского воздуха? Поплаваю, тресочкой свежей попитаюсь — и вся хворь уйдет.

Сырую треску, к слову сказать, он умел есть замечательно, по-поморски: кусал от большого куска, отрезая острейшим ножом перед самыми губами...

И Василий Прокофьевич сумел добиться своего: командование оставило его на лодке. О лучшем командире [42] для «К-2» было грешно мечтать. Северный театр был для него открытой книгой. Свою «катюшу» он знал до тонкостей. Управлением корабля овладел в совершенстве. Экипаж относился к своему командиру с глубоким уважением.

На подводные крейсера — детища всем известного на флоте главного конструктора подводных лодок — возлагались большие надежды. И Уткину не терпелось показать, на что способен этот превосходный корабль в умелых руках.

Однако первый поход не принес «катюше» успеха. Уткин настойчиво искал вражеские корабли, несколько раз стрелял по ним торпедами, но попаданий не достиг. С тем большим нетерпением ожидали подводники второго боевого похода. Лодка вышла в море 7 сентября. На борту ее находился Гаджиев.

Через пять дней, патрулируя милях в пяти от входа в Сюльте-фиорд, Уткин увидел в перископ пассажирское судно. Оно шло полным ходом, прижимаясь к берегу. Стрелять с такой дистанции торпедами было бесполезно.

— Вот он локоть, да поди укуси, — огорченно буркнул Уткин, уступая место у перископа Гаджиеву. В глазах Керима мелькнули вдруг веселые искорки:

— А ты всплывай, командир, всплывай! Догоним его — и дадим прикурить. Тогда кусай локоть сколько душе угодно!

Уткин понял. Это ж было отличное решение! Надводный ход у «катюши» достаточно велик, чтобы нагнать транспорт. А на палубе у нее двухорудийная 100-миллиметровая батарея, причем пушки эти получше, чем у эсминцев-»новиков»{4}. Транспорт, если он и вооружен, то наверняка менее сильной артиллерией. Риск получить от нее повреждения, которые помешают потом лодке погружаться, невелик. Да и преимущество в бою будет на стороне напавших первыми и внезапно. Немцы, используя этот прием, потопили немало английских судов в прошлую войну да и в начале нынешней... [43]

Все это Уткин знал твердо, как и положено знать грамотному командиру-подводнику. Поэтому слова комдива не вызвали у него долгих размышлений, а тут же отлились в нужные команды:

— Приготовиться к всплытию! Артрасчет в центральный пост!

В центральный пост вбежал лейтенант Зармаир Арванов, командир БЧ-2–3 — минно-артиллерийской боевой части. За ним протискивались комендоры.

Лодка стремительно всплыла на поверхность. Быстро выскочили наверх комендоры и бросились к орудиям. С пушек сняты дульные пробки, установлены прицелы. И управляющий огнем Арванов, заглядывая в таблицу, выкрикивает нараспев долгие, как притча, слова артиллерийских команд:

— Правый борт тридцать! По транспорту... Фугасным... Прицел сорок... Орудия зарядить... Поставить на залп. Залп!

Лодка шла полным ходом на пересечку курса транспарту. Первый залп пошел кабельтовых с сорока. Белые столбы всплесков поднялись перед судном и медленно, словно нехотя, оседали. А воздух уже буравила новая пара снарядов. После четвертого залпа всплесков не появилось, зато палуба судна окуталась дымом разрывов. Арванов перешел на поражение.

Снаряды хорошо ложились в цель. Горящее судно повернуло к берегу — вероятно, хотело выброситься на мель. Но снаряды продолжали настигать транспорт, и он начал погружаться кормой.

— Самолет справа сто двадцать! — раздался тревожный возглас сигнальщика, не прекращавшего наблюдать в своем секторе.

— Дробь! — скомандовал Арванов, прекращая огонь. Палуба опустела. В момент погружения командир увидел, что транспорт скрывается в воде.

Самолет сбросил на лодку две бомбы. Но она уже успела погрузиться на глубину, достаточную для того, чтобы это не причинило ей вреда. Через пятнадцать минут все услышали протяжный грохот. Причина его могла быть одна: у транспорта взорвались котлы. А через пять минут, всплыв под перископ, Гаджиев и Уткин убедились, что неприятельского судна больше не существует. [44]

Командир БЧ-2–3 Арванов был, конечно, героем дня. Не в пример иным своим коллегам, которые отлично знали главное для лодок торпедное оружие, а артиллерией — этим «богом войны» надводных кораблей — владели постольку поскольку, он показал себя толковым управляющим огнем: расторопным, выдержанным и точным. Его заслуга и в безотказной работе материальной части орудий, и в слаженных действиях артиллерийских расчетов. Это лишний раз подтверждает: каждый морской командир должен одинаково умело владеть всем оружием, находящимся в его распоряжении. Даже если это оружие и не главное, отношение к нему не может быть «второстепенным». На войне возможно всякое. И за пренебрежение какой-то частью своих обязанностей легко поплатиться головой.

На обратном пути, при подходе к Екатерининской гавани, Арванов предложил Гаджиеву:

— Товарищ командир дивизиона, разрешите в бухте отсалютовать в честь одержанной победы.

Керим на минуту задумался, потом улыбнулся:

— Добро, действуйте.

Затея с выстрелом понравилась всем. Одобрил ее и командующий флотом. С тех пор, возвращаясь из похода, лодки громогласно возвещали на всю главную базу о том, сколько ими одержано побед. Каждый выстрел означал одно потопленное судно. Обычай этот вскоре распространился за пределы бригады: он пришелся по вкусу и морякам надводных кораблей, и морским летчикам, которые возвещали о своих победах пулеметными очередями.

Для нас, подводников, сентябрьский поход «К-2» имел особое значение. За три месяца войны это был первый случай артиллерийской атаки неприятельского судна подводной лодкой. Не имели такого опыта ни черноморцы, ни балтийцы. Конечно, мы учились использовать артиллерию подводных кораблей и по морским и по воздушным целям — ведь не зря же на лодках стояли пушки. Но насколько эффективным может оказаться артиллерийский бой — об этом лишь строили предположения. Магомед Гаджиев первым среди нас показал пример тактически обоснованного применения лодочной артиллерии. Что ж, командирам подводных крейсеров этот пример пойдет на пользу. [45]

Побеждает коллектив

«Наша старушка» — так называет экипаж «Д-3» свою лодку с оттенком ласкового уважения. И правда, у нас на флоте нет подводного корабля старше ее.

«Старушка» славится своей командой. Здесь многие моряки коммунисты. Настоящее украшение экипажа, его крепчайшее ядро — сверхсрочники. Старшина торпедной группы, бессменный парторг лодки мичман Анашенков, например, плавал на «декабристах» еще на Балтике. С ними он и пришел на Север в 33-м году. Под стать ему и боцман Нещерет, и старшины групп Бибиков, Туголуков. Как-то они подсчитали, что за время службы пробыли в море в общей сложности по три года каждый.

Такие люди сильны не только виртуозным знанием своего дела. Каждый из них — и учитель, и воспитатель молодых моряков, и живой носитель лучших корабельных традиций. А воспитанию молодежи здесь издавна уделяют очень много внимания. Краснофлотцам, прибывающим из учебного отряда, сразу же стараются привить любовь к кораблю. Каждого в обязательном порядке знакомят с книгой «История нашей лодки». Здесь кроме биографии корабля, знаменательных дат из его жизни записана и такая памятка для новичков:

«Нам предстоит вместе совершить немало походов. Северные моря закалят тебя. Здесь ты можешь стать отличным подводником. Твои близкие — отец, мать, братья, сестры, твоя любимая — будут гордиться тобой. Флаг нашего корабля — это боевое знамя, дарованное Родиной. Под этим флагом, в каких бы водах ни находилась наша лодка, она — островок нашей Родины для тебя, частица великой Страны Советов... Когда пробьет час боевой тревоги, наша «Д-3» пойдет в атаку на врага. У нашей партии учимся мы бороться и побеждать, мы, молодые силы трудового советского народа. И мы победим...»

В войну экипаж «Д-3» вошел сплаванным, закаленным, испытанным в штормах. Приятно находиться с такими людьми в море. И снова с хорошим чувством иду я на эту лодку, чтобы принять участие во втором ее боевом походе. В это плавание идет и начальник политотдела бригады полковой комиссар Алексей Байков. [46]

В 16 часов 22 сентября из штаба флота мы получили «добро» на выход в море. На пирсе много провожающих. Нам желают боевых успехов и благополучного прибытия домой. Возвращаться нам не скоро — почти через месяц.

Швартовы отданы. Лодка отходит от пирса. Мы стоим на мостике, провожая глазами Екатерининскую гавань. А внизу военком корабля Ефим Гусаров обходит отсеки.

На первый взгляд Гусаров производит странное впечатление. Угрюмый, хмурый, с сердито насупленными бровями, он словно всегда чем-то недоволен. Ну какой, кажется, это политработник — от него люди за версту держаться будут. Но ведь бывает такое — на самом деле это добрейшей души человек, и к бойцам он относится с грубоватой, но всеми ощутимой любовью. Краснофлотцев не отпугивает его внешность: они хорошо знают характер своего комиссара. Он ведь третий год плавает на «декабристе».

С выходом из залива объявлена готовность номер два. Моряки собрались на политинформацию. Гусаров рассказывает о положении на фронтах, об обстановке на Севере и о задачах, поставленных перед лодкой в этом походе. По двум последним пунктам все в общем-то известно и ясно. А вот первый вызывает щемящее чувство тревоги. К тому, что положение на фронтах очень тяжелое и наши все еще ведут оборонительные бои, как-то внутренне притерпелись, привыкли, что ли. Утешает все-таки, что враг несет большие потери и наступление его рано или поздно должно выдохнуться. Но вот то, что немцы уже находятся на подступах к Москве, это наводит на тягостные раздумья. Хоть говорить об этом нельзя: могут воспринять как пораженческие настроения — люди нет-нет да и подумывают: неужели, как в 1812 году, придется оставить столицу?!

Конечно, Гусаров знает об обстановке на фронтах немногим больше, чем все, да и оратор он невесть какой, но от трезвых оценок, которые он дает событиям, от глубокой убежденности, звучащей в его словах, у бойцов светлеют лица.

— Трудно под Москвой. Но поставьте себя на место ее защитников... — комиссар делает паузу, чтобы моряки мысленно перенеслись на дальние подступы к столице. — [47] Разве вы дрогнули бы, испугались смерти, оставили бы позиции без приказа? Нет и нет. А защитники Москвы — это стальная гвардия. Они из такого же теста, что и вы, такие же у них думки и мнения. И воевать они научились, и резервы за их спиной большие. Враг техникой силен. Но и у наших будет техника. Партия об этом позаботится. Как вот нам дали первоклассные подводные лодки, так и им все, что надо, дадут. Не видать фашистам Москвы. Ясно?

— Ясно, товарищ старший политрук! Эх, нам бы туда!

— А наше место здесь. Каждый утопленный корабль ослабляет гитлеровцев, оттягивает их силы сюда, на Север. Вот о чем все мы должны помнить. Смекаете, в чем наша первейшая задача?

— Понятно! Работу техники мы обеспечим, командир в претензии не будет.

— Ну, если нет вопросов, — расходись.

Моряки, свободные от вахты, выходят из первого отсека...

Шторм в море разыгрался не на шутку. Лодку валит с борта на борт. Быстро темнеет, да и видимость никудышная. Приказал выставить на мостике дополнительных наблюдателей, прошел по отсекам. Люди чувствуют себя бодро. Вахта несется исправно, укачавшихся нет. Видно, что привык экипаж к нашей северной погоде, или, точнее говоря, к непогоде. И Баренцево и Норвежское моря затихают ненадолго. Шторм для них почти естественное состояние. Частые циклоны приносят с собой холодный арктический воздух, и он, разогнавшись до огромной скорости, разводит пологую и длинную океанскую волну. На такой волне неважно чувствует себя и крупный корабль. А о лодке и говорить не приходится.

Большую часть времени наши лодки проводят над водой. Ночью мы и на позиции ведем поиск не погружаясь. Так скорее обнаружишь противника: ведь перископ в темноте почти бесполезен. Да и электроэнергию надо беречь для боя, для уклонения от вражеских ударов. Нелегко подводникам работать на качке в холоде и тесноте, вдыхая тяжелый, пропитанный испарениями соляра и масел воздух. Не каждый организм в такой обстановке выдерживает расслабляющий натиск морской болезни. [48] Но поддаваться ей нельзя — вахтенный не вправе ни на секунду притупить внимание. Иначе беда может обрушиться на весь корабль.

Против морской болезни есть два лекарства: работа, заставляющая забывать о качке, и привычка. Если оба эти лекарства окажутся бессильны, человеку рано или поздно придется распроститься с подводным кораблем. На лодке нет лишних людей. Если человек укачался, то двум другим придется нести вахту не в три, а в две смены. А это значит лишний расход сил, которые в любой момент могут понадобиться в полной мере. Это значит ослабление боеспособности корабля...

На второй день похода шторм немного стих. А на лодке старая неприятность: снова пропускают воду клинкеты дизелей. Все-таки наша «старушка» остается старушкой. Возраст — вещь необратимая не только для человеческого, но и для корабельного организма. За полчаса более или менее исправили неполадку. Но тут пришлось погружаться. Рассвело, и оставаться над водой в пределах видимости немецких наблюдательных постов нельзя.

На глубине клинкеты все же текут, но терпимо. И мы двинулись в небольшую бухточку.

Кораблей там не оказалось. Да и бухта почти нежилая. Лишь в глубине ее виднеется небольшой поселок. В перископ весь этот пейзаж производит впечатление черно-белой фотографии: темная вода, серое небо, черные скалы и на них — белые, какие-то очень чистенькие домики.

Кто живет в этих домах, что происходит под островерхими крышами? Может быть, честные норвежские рыбаки, у которых гитлеровцы вызывают такие же, как и у нас, чувства. А может быть, честных людей прогнали подальше от моря и поселили сюда отпетых квислинговцев. Кто знает?!

Снова ведем поиск. Томительно тянется время. Свободные от вахты моряки отдыхают: кто дремлет, а кто читает. Впрочем, читающие в большинстве. Книга на лодке называют моральным оружием. Что ж, очень правильное определение.

В боевом походе порядок матросской жизни прост: четыре часа вахта, восемь часов отдых, четыре часа вахта, восемь часов отдых... Приборки, уход за техникой и [49] оружием. Четыре раза в день еда. Сон. И вне всяких планов — боевые тревоги и ремонтные работы. Свободного времен и немало. Его не заполняют целиком партийные и комсомольские собрания, политинформации и выпуск боевых листков. Вот тут-то и необходимо «моральное оружие». Человеком, помногу остающимся наедине со своими мыслями, легко могут овладеть плохое настроение, хандра: долгие дни ожидания встречи с противником, ощущение смертельной опасности, горькие вести из дому давят тяжелым грузом на сердце, расшатывают нервную систему. Худо в походе человеку, не подружившемуся с книгой.

На «Д-3», как, впрочем, и на всех лодках, я почти не встречал нечитающих. Книги в поход мы получаем из нашей большой бригадной библиотеки. На этот раз Гусаров расстарался: взял книги еще и из библиотеки Дома флота, учел, так сказать, индивидуальные заявки краснофлотцев и старшин. А запросы у моряков очень разносторонние. Интересуются они и политической, и военной, и технической литературой. И конечно, особенно велик спрос на художественные произведения. В большом почете Пушкин и Лермонтов, Гоголь и Толстой, Чехов и Горький. Из рук в руки переходят книги Маяковского, Шолохова, Фадеева, Соболева, Новикова-Прибоя, Островского.

Хорошая книга будит добрые чувства и распаляет ненависть к врагу, помогает полнее ощутить любовь к Родине и пробуждает в душе героическое начало. Это оружие не слабее торпед!

А наши торпеды, увы, пока что спокойно лежат в аппаратах. Попытались мы было зайти в глубь большого глубокого Тана-фиорда. Но пришлось вернуться обратно: лодка начала тонуть, ее так и тянуло на глубину. Выбросили почти всю воду из цистерн. Не помогло. Лодка проваливалась, словно гигантский спрут охватил ее щупальцами и увлекал вниз. Развернулись и средним ходом вышли из коварного фиорда. В нем, видимо, скопилось много пресной воды, принесенной горными реками после обильных дождей. А в опресненной воде лодка «тяжелеет».

Подлые клинкеты продолжают пропускать воду. За час ее набирается в трюме до тонны. Время от времени [50] приходится запускать турбонасос и откачивать воду за борт. Константинов нервничает.

— Придется возвращаться из-за этих клинкетов, товарищ комдив, — говорит он.

— Ну нет, — не соглашаюсь я. — Да нас в базе засмеют. Вот, скажут, вояки, не успели выйти в море и назад запросились.

— Да ведь это же не ерунда какая-нибудь, — горячится Филипп Васильевич. — Демаскируем мы себя, со следом идем.

В этом он прав: вода, побывав в трюме, выходит за борт с примесью масла и оставляет на поверхности предательские радужные пятна. Да и шум во время откачки воды нам не на пользу. И все-таки Константинов неправ в главном: нельзя так легко пасовать перед первыми же трудностями.

— Посоветуйся, командир, еще раз с механиком, со старшинами, — предлагаю я ему. — Они народ смекалистый, чего-нибудь да изобретут.

Наступило 26 сентября. Погода для нас подходящая. Волна не очень сильная, видимость переменная, временами налетают снежные заряды. По крайней мере, оставленные нами пятна на воде не так просто рассмотреть.

Часов в 10 утра у входа в Тана-фиорд мы вдруг обнаружили два мотобота. Видно, неспроста они тут. И правда, через час показался небольшой, тысячи на две тонн, транспорт. Боевая тревога! Моряки срываются с мест. На койках остаются лишь раскрытые книги: дочитываться они будут после атаки.

Все готово к бою. С короткой дистанции выпускаем две торпеды. И через минуту слышим, как одна из них взорвалась. Осмотр в перископ подтвердил: транспорта на поверхности нет.

Долго не утихает радостное возбуждение: вот она, первая победа! Настроение у всех превосходное. Моряки получили отличную моральную зарядку для дальнейших боев. Теперь уж и неисправные клинкеты не кажутся помехой для выполнения боевой задачи. Тверже стала уверенность, что мотористы что-нибудь да придумают.

Почин оказался добрым. На следующий день примерно в то же время мы встретили у Кой-фиорда небольшой танкер. Он как-то внезапно появился из-за мыса, [51] держа курс на восток. Мы выпустили две торпеды из кормовых аппаратов, и снова одна из них достигла цели. На этот раз мы наблюдали всю картину потопления. Сначала ушла под воду корма танкера, а нос задрался высоко вверх, потом судно стремительно погрузилось. Все это продолжалось не более пяти минут.

Страшно оказаться на торпедированном судне. Представишь себя на месте немцев — мороз по коже подирает. Если и выплывешь — шансы на спасение ничтожные. В здешней воде больше двадцати минут не продержишься, сердце не одолеет холода, остановится. Но чувства жалости к тем, кто ушел вместе с танкером под воду, нет. Какого черта пришли они к нам жечь, грабить, убивать?! Как представишь себе, что творится на занятой врагом родной земле, так сердце обливается кровью и возникает чувство, похожее на стыд: как мало мы еще сделали для победы! И сильнее поднимается желание действовать, искать врага...

Клинкеты все текут. И отремонтировать в море их не удастся, это теперь уже ясно. Но мотористы не обманули наших надежд. Старшина группы Туголуков предложил пустить воду, протекающую через клинкеты, прямо в уравнительную цистерну, минуя трюм. Оттуда она будет выходить наружу чистой, без следов масла. Инженер-механик Челюбеев поддержал эту идею, и под его руководством моряки взялись за работу. Краснофлотцы Красовский, Чернышев и Котов подвели гибкий шланг под клинкеты и подсоединили его к паровой магистрали. (Мы пользуемся ею только в базе.) По ней вода шла в центральный пост и выводилась в уравнительную. Кажется, просто! Но работа эта была трудоемкой и долгой. Увенчалась она полным успехом.

Теперь мы сколько угодно можем плавать у неприятельского берега, даже в штилевую погоду, не страшась обнаружить себя. Масляных пятен на воде больше не будет.

Да, в боевой обстановке мысль у людей работает быстрее, чувства обостряются, умножаются силы. Моряки иной раз за считанные часы устраняют повреждения, которые в обычное время требуют многодневного заводского ремонта.

Вышел боевой листок. В нем заметки, посвященные морякам БЧ-5 — электромеханической боевой части. Об [52] их труде говорится так же уважительно, как говорилось в предыдущих боевых листках о работе торпедистов и рулевого-горизонтальщика боцмана Нещерета — непосредственных «виновников» двух первых побед. Впрочем, непосредственное участие в метком торпедном залпе принимают почти все члены экипажа. И те, кто готовят аппараты к выстрелу, и те, кто держат лодку на нужной глубине и верном курсе, обеспечивают ее электроэнергией и заданной скоростью хода, кто выслушивают шумы винтов неприятельского корабля. Ошибется один из них — от страха ли, небрежности или неумения, — и успех атаки под угрозой. Торпеды или не выйдут вовсе, или пойдут мимо цели, или, наконец, лодка обнаружит себя и сама подвергнется удару.

Командир — единственный человек, который видит цель в окуляр перископа. В считанные секунды ему приходится решать задачи из арифметики, тригонометрии, векторной алгебры, определяя угол упреждения, ту невидимую точку на поверхности моря, где выпущенные из аппаратов торпеды встретятся с кораблем врага. Командир — глаза и мозг атаки. Экипаж — ее сердце, руки и ноги. Для победы нужны все эти органы вместе. Лодка побеждает коллективом.

Ну, а люди пятой боевой — на особом положении. Пока лодка в походе, пока она жива — нет такой минуты, чтобы не действовали какие-нибудь из ее механизмов или систем. Пятая боевая часть всегда за работой. Каждому, кто в ней служит, присущи качества отважного и бдительного бойца, навыки опытного мастерового человека, знания техника. Возглавляет боевую часть командир с инженерным дипломом. А большинство старшин и краснофлотцев имеют среднее образование и рабочую закалку — о таких кадрах для флота позаботился комсомол.

...Продолжаем поиск. Ночью ходим над водой. Кажется, совсем недавно солнце круглые сутки не покидало небосвода, а сейчас темнеет совсем рано. Луны нет, не видно ни зги. А рассчитывать приходится лишь на отпущенное человеку природой зрение. О радиолокации мы тогда и не помышляли. Приборов ночного видения не было. Года за два до войны, говорят, испытывали на Черноморском флоте пробные образцы таких приборов. Но какой-то высокопоставленный невежда заявил, что [53] флот не нуждается в подобной затее. И сейчас мы, что называется, ломаем глаза.

Сигнальщик на мостике, согласно штатному расписанию, предусмотрен один. Но он и днем-то не справится с наблюдением. Дым на горизонте и плавающая мина, самолет и перископ — ничто не должно остаться незамеченным. От этого зависит и боевой успех и жизнь корабля. Но для одного человека видеть все и вся — непосильная задача. А ночью тем более. И мы, следуя уже приобретенному опыту, выставляем дополнительных наблюдателей. Очень старательно несут эту вахту дивизионный шифровальщик Чернецов и фельдшер, а по-лодочному, доктор Шибанов. Но уверенности в том, что ночью мы никого не упустили, нет. Видно-то всего метров на сто. Корабли ведь сейчас ходят без огней.

Почти все ночи напролет простаивает на мостике Гусаров. В этом отношении он перещеголял командира — Константинов не выдерживает такой нагрузки и предпочитает вздремнуть. Когда спит Гусаров — понять трудно. Днем он — в отсеках, с людьми. Комментирует сводки Совинформбюро, принятые ночью радистами. Собирает агитаторов на «летучки». Дает инструктажи редколлегии боевого листка. А чаще всего — просто беседует с людьми, немногословно по своей привычке, но очень душевно.

В этом походе Гусарову все же легче: полковой комиссар Байков тоже не сидит без дела.

Около 14 часов 30 сентября всех нас поднял с мест возглас вахтенного центрального поста капитан-лейтенанта Соколова:

— Два транспорта идут встречными курсами!

Действительно, кабельтовых в двадцати я увидел два судна, идущие в охранении самолетов навстречу друг другу.

— Давай, командир, действуй!

Константинов занял место у перископа. Лодка легла на боевой курс. Через десять минут прозвучало «Пли!», и корабль вздрогнул от трехторпедного залпа. Чтобы не выскочить на поверхность, механик Челюбеев принял балласт в цистерну быстрого погружения. Боцман не удержал лодку под перископом, и она нырнула на глубину. Пронаблюдать, как пошли торпеды, не удалось. Не услышали мы и взрыва. Но когда десять минут спустя [54] подвсплыли, то увидели лишь один транспорт — тот, что шел курсом на запад. Он резко отвернул к берегу. Судна, шедшего на восток, — его Константинов избрал объектом атаки — на поверхности не было. Над тем местом, где мы видели его в последний раз, кружили самолеты.

* * *

Пришел час. Не успело улечься оживление после удачной атаки, как снова прозвучал сигнал боевой тревоги. Кажется, мы попали прямо-таки в полосу сплошного везения: вдоль берега двигался конвой в составе двух транспортов и трех сторожевых кораблей. Первый встреченный нами конвой! Как ни толстокожи фашисты, а начинает доходить, что разгуливать их судам в одиночку у норвежских берегов небезопасно! Конечно, драться с конвоем труднее, но зато сколько в нем достойных кандидатов отправиться на дно! — оптимистично решили мы. Все предвещало близкий успех.

Мы очень удачно поднырнули под конвой, чтобы атаковать его со стороны берега — так было выгоднее в тактическом отношении. Для атаки начали разворачиваться влево. И тут раздался скрежет, заставивший всех нас насторожиться. Лодка вздрогнула. Увлеченные боевым маневрированием, мы не вдруг сообразили, что произошло. А случилось неприятное: на десятиметровой глубине лодка коснулась грунта, а потом выскочила на песчаную банку.

Снимались мы достаточно долго, для того чтобы конвой смог преспокойно уйти. Досада страшная. Но винить некого. Штурман Березин работал очень точно. Константинов — сам в прошлом штурман — тоже следил за точностью счисления, несколько раз определял место корабля. Определялся и я. Но кто ж мог предполагать, что вместо двадцатишестиметровой глубины, обозначенной на карте, здесь окажется всего восемь метров?! Ворочай мы вправо — мель осталась бы в стороне. Но и конвой оказался бы вне угла атаки. Одним словом, куда ни кинь, везде клин.

Вот тебе и полоса сплошного везения!

Однако и невезение находит полосами. На следующий день мы попытались атаковать большой пароход. Но сопровождавший его сторожевик чуть не протаранил [55] нас. Мы едва успели погрузиться. Шум винтов корабля был слышен простым ухом, без всякой гидроакустики. Бомбить он нас почему-то не стал.

И снова ведем безрезультатный поиск — день, второй. И опять неприятность, похлеще всех предыдущих: оборвался трос командирского перископа. Мы ослепли. Есть, правда, зенитный перископ. Но с ним немногое увидишь, особенно на волне.

— Придется возвращаться, товарищ комдив, — мрачно сообщает Константинов.

История и впрямь непростая. С авариями такого рода нам почти не приходилось встречаться. А если они и случались, то ремонт проводился силами мастерских. Справятся ли наши моряки с такой задачей? И все-таки попытаться надо.

— Домой уйти мы всегда успеем. А сейчас надо попытаться подобрать стальной трос подходящего диаметра, — предлагаю я.

— Где мы его возьмем? Запасной трос, сами знаете, нам не положен, — сомневается командир.

— Надо попробовать швартовый конец.

За дело взялся незаменимый Туголуков, с ним — старшина группы электриков Бибиков, старшина 2-й статьи Рощин, краснофлотцы Лебедев, Чернышев и Яковенко. Под руководством Челюбеева они за ночь перебрали лебедку перископа, выточили новый ролик, вставили кронштейн, натянули новый трос вместо порванного и удалили перекос в цепи Галя. Вот они, золотые руки моряков пятой боевой! Справились-таки с задачкой!

Стальной трос, который используют при швартовке корабля, несколько отличается по диаметру от прежнего троса, да и насколько он прочен — сказать трудно. Решили держать перископ все время поднятым, пока лодка находится под водой, и опускать его только при всплытии. Так надежнее. Во всяком случае, плавать можно смело.

...И мы плаваем. Плаваем уже пятые сутки. И не только плаваем, но ищем врага. А делать это чертовски трудно: наверху бушует шторм почти ураганной силы. На перископной глубине держаться очень тяжело. Волны так и норовят выбросить нас на поверхноеть, особенно если всплываешь на малом ходу. Допустить этого никак нельзя: потом лодку долго не загонишь под воду. За это время [56] волна может изрядно покорежить рубку, легкий корпус. Да и скрытность плавания нарушится.

Поэтому мы всплываем под перископ только на среднем ходу. И наш слаженный дуэт — механик Челюбеев и боцман Нещерет удерживают лодку на нужной глубине: один — управляя плавучестью и дифферентом, другой — манипулируя горизонтальными рулями. А проделывать эту операцию приходится довольно часто. Ведь, осмотрев горизонт, мы теперь не опускаем перископ, а погружаемся сами, потом вновь подвсплываем, и так до бесконечности...

Будь у нас надежная гидроакустическая аппаратура, нам не понадобилось бы так часто осматривать поверхность моря. Но акустика в то время была далека от совершенства и на новых лодках. А о «старушке» и говорить не приходится.

Шторм начал стихать 11 октября. Но снежные заряды идут один за другим, уменьшая и без того небольшую видимость почти до нуля. Очередной заряд как раз и помешал нам посмотреть на результаты своего труда: днем мы атаковали транспорт на пять тысяч тонн водоизмещением, выпустив по нему три торпеды. Через полторы минуты после залпа все в лодке явственно услышали два взрыва. Акустик доложил, что шум винтов прекратился. А когда мы всплыли, все вокруг было окутано непроницаемой снежной мглой. Заряд вскоре прошел. Море вокруг было пустынным. Произошло это около Конгс-фиорда.

Два дня спустя мы заглянули в Тана-фиорд. Никого не повстречав, повернули обратно. Вот и выход из фиорда. Вдруг лодка плавно замедлила ход. В чем дело? Электромоторы работают на заданных оборотах. Все механизмы в полном порядке. Значит, на лодку действуют какие-то силы извне.

Осматриваемся в перископ. Оказывается, за нами тянется сеть с большой вешкой под желтым флагом. За вехой вздымается белый бурун — отличная замета для береговых наблюдательных постов. Меняем хода, пытаясь освободиться от сети. Не помогает. Да и страшно так маневрировать. Сеть зацепилась за корму, и ее может намотать на винты. А это — гиблое дело. Даже простой пеньковый трос, обмотавшись вокруг гребных валов, может заклинить их намертво. И тогда лодка лишится хода, [57] станет беспомощной мишенью для вражеских катеров и батарей.

Что это за сеть — сигнальная, специально поставленная для обнаружения подводных лодок, или просто рыбацкая, мы не знаем. Да и не в этом суть. В любом случае от нее надо избавляться. Но для этого надо всплыть. А всплывать днем в норвежском фиорде по меньшей мере легкомысленно.

Остается одно — погрузиться поглубже, чтобы притопить предательскую вешку. На глубиномере — семьдесят метров. Моторы работают на малом ходу. Лодка почти не движется. Даем средний ход. Лодка идет, но очень медленно. Не отрываем глаз от тахометров{5}. Все мысли сосредоточены на одном: только б не намотать на винты, только б не намотать... Сейчас хорошо бы лечь на. грунт, дождаться темноты и всплыть. Но глубины здесь такие, что, где ляжешь, там и останешься, — раздавит лодку.

Так шли мы около часа. Наконец настал момент, когда лодка рванулась вперед, словно ее выпустили из пут. На душе полегчало: значит, сеть оборвалась. Но на этом переживания не кончились. Наверняка остался кусок сети, который может угрожать винтам. Лишь наступление темноты положило конец нашим треволнениям. Мы всплыли. Двое краснофлотцев были посланы на корму осмотреть ограждения рулей. Стуча зубами, промокшие матросы доложили, что как раз за ограждения и зацепился тонкий длинный трос. Сеть и вешка оборвались.

Обрубили мы метров пятьдесят троса. Оставшуюся часть распутали и взяли на лодку — на память. На душе легко и свободно, как от большой победы. Еще бы! Из крупной неприятности выкарабкались.

А вокруг — красота неописуемая! Луна серебрит черные спины волн. По небу пробегают цветные сполохи северного сияния. Такое увидишь лишь в высоких широтах. Но долго любоваться природой некогда. Зарокотали дизеля, и мы двинулись в район зарядки батарей, которые порядком истощило путешествие на среднем ходу с сетью на буксире...

На следующий день у «старушки» вышла из строя гидроакустика. Нарушилась герметичность вибраторов, и туда попала вода. Акустическая аппаратура на «декабристах» [58] хотя и слабая, но совсем без нее воевать в наш век — это допускать кустарщину. Если с поломкой перископа мы «ослепли», то теперь «оглохли». Не говоря о том, что теперь нам гораздо труднее обнаружить цель, мы и сами не всегда сможем узнать, обнаружил ли нас противник. На глубине, когда бесполезен перископ, только гидроакустика может подсказать, что творится в надводном мире.

Но в таком малоприятном состоянии плавать нам пришлось лишь сутки. 15 октября пришла радиограмма с приказанием возвратиться в базу.

Назад идем надводным ходом, то и дело меняя курсы, — выписываем противолодочный зигзаг, чтобы самим не оказаться жертвой чужих торпед. Настроение праздничное. Поработали мы в море неплохо. А впереди нас ждет масса небольших, но ощутимых житейских радостей, от предвкушения которых бросает в дрожь. Предстоят встречи со знакомыми и друзьями — все мы порядком изголодались по свежим лицам и, говоря по правде, поднадоели друг другу. Будет баня, и мы отмоем «лодочный загар», прочно въевшийся в одежду и кожу, — ведь пресную воду приходилось расходовать экономно. Будет сон в тепле и на чистом белье, будет прекрасная береговая еда — не галеты, а свежий хлеб, не консервы, а натуральные продукты. Можно будет ходить сколько хочешь, а не топтаться в тесном пространстве, где два человека расходятся с трудом. Наконец, нас, как вернувшихся с победой, ожидает торжественный обед — такие обеды прочно входят в традицию.

Словом, по достоинству оценить все это может лишь человек, пробывший почти четыре недели в стальной закупоренной трубе.

Итак, пробыв двадцать пять суток в море, мы 17 октября произвели в Полярном фурор четырехкратным салютом и ошвартовались в гавани подплава. Я сразу же поспешил на свой дивизион. Командиры, здороваясь со мной, загадочно улыбались, словно состояли в каком-то заговоре. Я не придал этому значения. Но в «каюте» на береговой базе я долго не мог отыскать свой китель — на его месте висел чужой, с четырьмя нашивками капитана 2 ранга. Не сразу мне удалось разобраться, что китель-то мой, только нашивки на нем новые.

Для военного человека, как бы ни чуждо ему было [59] честолюбие, такое событие всегда остается очень волнующим и приятным. Новое звание получил и наш комбриг. Николай Игнатьевич Виноградов стал контр-адмиралом.

Командующий флотом дал хорошую оценку походу. Его подробно разобрали на совещании с командирами и комиссарами лодок, не оставив без внимания ни одного плюса и ни одного минуса. И мне было очень приятно, что «старушка» внесла свою крупицу в копилку нашего коллективного опыта.

Но все эти дела казались нам мелкими по сравнению с теми суровыми и грозными событиями, что разворачивались на решающих в ту пору фронтах, и в первую очередь под Москвой. Все наше внимание было приковано к столице. Все разговоры так или иначе возвращались к ней. Поэтому такой естественной была идея комсомольцев «Д-3» обратиться с письмом к комсомольцам — защитникам Москвы. В этом письме, отправленном на другой день после возвращения в базу, моряки писали:

«Дорогие братья! В море мы каждый час знали о вашей героической борьбе и всем сердцем были с вами... Боль от понесенных Родиной тяжелых утрат удесятерила нашу ненависть к гитлеровцам. Каждой нашей торпедой, принесшей гибель врагу, мы мстим фашистским извергам за разрушения, за надругательства, за горе, причиненное нашему народу.

Мы с вами, боевые товарищи! На Крайнем Севере нашей любимой Отчизны мы защищаем ваш правый фланг — фланг великого фронта священной борьбы советского народа против фашистских захватчиков. Здесь, на Севере, враги не прошли и не пройдут. Мы верим и знаем — не пройдут они и у вас, на равнине России, где кипит сейчас жестокая схватка. Фашисты выиграли несколько сражений, но они проиграют войну. Смерть ждет их на нашей земле повсюду, ибо грозен гнев многомиллионного советского народа.

Самое дорогое, самое любимое доверила Родина вам, доблестным защитникам столицы нового мира. Смерть врагу!»

Под этим письмом подписалась вся команда лодки. Да и каждый подводник поставил бы под ним от души свою подпись — именно так думали и чувствовали мы в те дни. [60]

Нашего полку прибыло

— Нашего полку прибыло, — сказал мне при встрече Магомед Гаджиев, сверкая белоснежной улыбкой. Мне уже были известны бригадные новости. Я знал, что первый дивизион пополнился тремя новыми «катюшами» под номерами 21, 22 и 23. Они еще летом перебрались Беломорским каналом из Ленинграда в Архангельск и теперь, после окончательной доделки, пришли к нам.

— Поздравляю, Керим, — пожал я руку старому товарищу. — Дивизион у тебя теперь большой. До Нового года небось и не увидимся. Будешь в море безвылазно — только лодки меняй.

Это пророчество оказалось близким к истине. Керим не засиживался на берегу. Был, например, случай, когда он в обед вернулся с позиции, а ужинал уже в море, на другой лодке...

Итак, в первом дивизионе стало пять подводных крейсеров, и в ближайшее время ожидается приход шестого — «К-3». Но этим пополнение бригады не исчерпывается. Кроме «катюш» к нам пришли и две «эски» — сначала «С-102», потом «С-101». Эти средние лодки крупнее «щук» и новее их. Вместе с «Д-3» они составили ядро дивизиона, который стал числиться вторым. Второй дивизион, конечно, будет расти. Командует им старший лейтенант Хомяков. Он привел «эски» с Балтики.

Почему дивизион возглавляет старший лейтенант? Кто он: выскочка или необычайно одаренный юноша? На самом деле ни то и ни другое. Просто — превратности службы. И как тут не вспомнить нашу общую с Хомяковым флотскую юность!

Михаила Хомякова я знаю лет семнадцать. В 1924 году мы оказались в одном взводе Балтийского флотского экипажа в Ленинграде. Михаил был призван из какого-то «сухопутного» села Кировской области. А я пошел служить, уже имея порядочный стаж плавания. Правда, не по морям, а по Волге и северным рекам. Но это не мешало мне, 22-летнему парню, считать себя заправским моряком. И вдруг, после того как мы прошли полный курс строевых наук, Мишу Хомякова направили прямо на линкор «Марат», в группу котельных машинистов, а [61] меня — в Объединенную школу в Кронштадт. Мое самолюбие было несколько уязвлено: я-то считал себя более подготовленным к корабельной службе!

Однако, взявшись изучать специальность рулевого-сигнальщика, я уже не жалел о таком начале флотской службы. Знакомство с рулевым делом и азами навигации увлекло меня, приоткрыло прелесть романтики, с которой связана профессия военного моряка.

После школы меня назначили на штабной корабль «Кречет».

Образование по тому временя у меня было солидное: четыре класса сельской школы. Для старшины-рулевого или командира посыльного катара, которым я потом стал, его бы, может быть, и хватило. Но я уже мечтал стать настоящим командиром настоящего корабля. Ведь мы пришли на флот по комсомольскому набору. И большинство из нас чувствовало себя здесь людьми не случайными и не временными. Однако, для того чтобы твердо ступить на путь флотского командира, требовалось завершить среднее образование, после чего можно было попытать счастья на экзаменах в военно-морское училище. С образованием же почти у всех нас было туго.

Для таких парней, как мы, и открылись вечерние Кронштадтские общеобразовательные курсы, или, как их у нас называли, морфак. Обучение там было рассчитано на два с половиной года. Причем принимались краснофлотцы и с четырех и с пятиклассным образованием. Учили нас основательно. Математику, например, начинали с четырех действий арифметики, а заканчивали тригонометрическими функциями и биномом Ньютона. Такая плотность программы достигалась за счет того, что количество изучаемых наук было сведено к минимуму. Математика, физика, химия, русский и литература, обществоведение — вот, пожалуй, и все предметы, что проходили на морфаке.

На этих вечерних курсах судьба снова свела меня с Мишей Хомяковым. Он учился годом старше. Но встречались мы довольно часто и были в хороших товарищеских отношениях. В 1928 году Михаил окончил морфак и был направлен в Военно-морское училище имени Фрунзе — старейшее военно-учебное заведение страны. Годом позже и я, уже старшина-сверхсрочник, поступил в это же училище на так называемые параллельные классы. [62]

После учебы Хомяков в 1931 году попал служить на подводную лодку минером. С тех пор он навсегда связал свою жизнь с подводным флотом.

Мне после выпуска около года пришлось служить с Хомяковым на подплаве в Кронштадте. И я знал его как хорошего, грамотного специалиста. Потом я перешел на Север, а Михаил Федорович остался на Балтике. Позже мы встретились на командирских классах подводного плавания в Ленинграде. Окончив их, Хомяков стал помощником командира, потом командиром лодки, а незадолго до войны — командиром дивизиона. Тут и случилась с ним неприятность.

В одну из темных ночей подводная лодка, на которой шел командир дивизиона капитан-лейтенант Хомяков, столкнулась с небольшим судном. Авария произошла по вине судна, лодка оказалась пострадавшей стороной. Но обстановка в ту пору не слишком располагала к справедливости, и коль уж сам факт аварии имел место, то решено было наказать и командира дивизиона. От должности его не отстранили, но в звании снизили на одну ступень. К тому времени в Москве уже был подписан приказ о присвоении Хомякову звания капитана 3 ранга. Но до флота этот приказ еще не дошел.

Так стал Хомяков старшим лейтенантом. Но в глазах подводников он, разумеется, по-прежнему остался авторитетным и опытным командиром...

Сейчас вновь прибывшие «катюши» и «эски» готовятся к боевым походам. Война по-настоящему для них только начинается. А наш дивизион «щук» уже воюет вовсю. Пока я плавал на «Д-3», возвратилась с победой «Ш-422».

В первый же вечер командир лодки капитан-лейтенант Малышев подробно доложил мне о перипетиях двадцатипятисуточного похода. Пять раз встречала лодка противника, пять раз выходила она в атаку и выпускала торпеду по цели. Но дважды, уже после торпедного выстрела, атакованные корабли меняли курс и оставались невредимыми. Трижды Малышев промахнулся из-за ошибок в расчетах. Настроение у команды было прямо-таки пасмурное. Сам командир нервничал донельзя. Нелегко ему было смотреть в глаза морякам. В них он читал немой укор: «По твоей, командир, вине стреляем мимо — нам ты не можешь предъявить никаких претензий [63] «. И действительно, экипаж в походе работал прекрасно.

Наконец утром 12 сентября в перископ был обнаружен одиночный транспорт водоизмещением шесть тысяч тонн. Расстояние до него было порядочное — кабельтовых сорок пять. На этот раз Малышев решил во что бы то ни стало бить наверняка. Ему удалось сблизиться с целью на пять кабельтовых, и с этой «пистолетной» дистанции он всадил торпеду в судно. Семь человек по очереди наблюдали в перископ картину потопления транспорта. Впечатление было огромным. И настроение у всех разом поднялось.

Поход Малышева поучителен. Пять его неудачных атак окончательно подтвердили давно напрашивавшийся вывод: стрельба одной торпедой малоэффективна. В расчетах на стрельбу неизбежны большие или меньшие ошибки. Нет еще таких приборов, которые бы точно определяли курс и скорость цели, расстояние до нее. Во многом приходится полагаться на глаз, принимать известные допущения. Да и атакованное судно, заметив перископ или след торпеды, старается избежать попадания. Словом, промахнуться легко. Поэтому стрелять надо залпом — двумя, тремя, а то и четырьмя торпедами сразу или с небольшими интервалами, чтобы перекрыть возможные ошибки. И если бы Малышев вместо одиночных выстрелов давал двух-трехторпедные залпы, то из шести атакованных им транспортов по крайней мере три были бы потоплены. Это тот случай, когда не следует жалеть торпед. Уроки похода «Щ-422» были разобраны со всеми командирами лодок. Всем им разъяснено, что в обычных, типовых условиях следует прибегать к залповой стрельбе. Одиночный выстрел целесообразен разве что на «малютке», где торпед-то всего две.

Время от времени над Екатерининской гаванью гремят победные салюты возвращающихся из походов лодок. Подают свой голос и «щуки». Снова по одному разу отсалютовали Столбов и Моисеев. Причем из Моисеева я не сразу выудил подробности о том, как после успешной атаки лодку бомбили корабли охранения, какого труда и искусства стоило ему оторваться от преследователей. Скромен человек, ничего не скажешь.

«Щ-421» отсалютовала трижды. Видно, командир ее капитан 3 ранга Лунин всерьез решил наверстать упущенное [64] в двух первых походах, оказавшихся безрезультатными. И правда, в следующем, четвертом походе, последнем в этом году, он довел боевой счет до четырех.

Воюет Лунин дерзко, хитро и, я бы сказал, с размахом. Он скорый на решения, резкий, неулыбчивый и, как всякий истинный одессит, не лезет за словом в карман. На характере его, видимо, сказался 1938 год, когда ему ни за что ни про что пришлось несколько месяцев просидеть в тюрьме.

По части тактики Николай Александрович может многим дать сто очков вперед, несмотря на свой сравнительно невеликий воинский стаж — он, как и Уткин, из гражданских капиталов, только не северных, а черноморских. Как и подобает моряку с капитанской закваской, он умеет держать экипаж в руках, быть взыскательным и строгим. И сейчас у меня нет никакого сомнения, что дела у Лунина пойдут еще лучше: он восприимчив к опыту, умеет извлекать уроки и из успехов и из неудач.

* * *

В октябрьские дни на бригаде появился человек, все документы которого были представлены одной бумагой. Написано в ней было примерно следующее: «Из мест заключения направляется в действующие части Северного флота гр. Шуйский К. М. с отбытием оставшегося срока заключения после войны». Большинству из нас были хорошо знакомы и Костя Шуйский и трагическая история, связанная с ним. История эта заслуживает того, чтобы подробно рассказать о ней.

Я хорошо помню, как осенним утром 1939 года меня вызвали в штаб бригады:

— Иван Александрович, четыреста двадцать четвертая «щука» должна в дозор выходить, а командир там допуска не имеет. Кого из ваших можно обеспечивающим послать?

— Ельтищева, — назвал я фамилию одного из наиболее опытных командиров своего дивизиона и заспешил к катеру — дела торопили меня в Мурманск.

Когда я вернулся в Полярное, то был буквально потрясен известием:

— Четыреста двадцать четвертая погибла почти со всем экипажем. Спаслось лишь несколько человек. Шуйского, видно, судить будут. [65]

Как погибла, почему? Какое отношение к этому имеет Шуйский?

Оказывается, пока я отсутствовал, события разворачивались так. Ельтищеву, сославшись на меня, предложили быстренько перебраться на «Щ-424» и идти на ней обеспечивающим в дозор. Он ответил «есть», но внес маленькую поправку:

— В море я могу выйти дня через два-три.

— Как так через три дня? — возмутились в штабе. — Сейчас надо выходить, понимаете, сейчас!

Но осмотрительный и твердый в решениях, Ельтищев стоял на своем:

— Я должен ознакомиться с лодкой и с командой, иначе я буду там балластом. А на это нужно время. Два-три дня — реальный срок.

Переспорить его не могли, тем более что в своих доводах он был, может быть, и излишие осторожен, но по существу прав. «Щ-424» не входила в наш дивизион и конструктивно кое в чем отличалась от лодки, на которой плавал Ельтищев. И людей с нее он действительно не знал. От строптивого командира отступились. И несколько часов спустя он мог благодарить и свою судьбу и свою принципиальность, по поводу которой в штабе во время горячего спора было отпущено немало едких эпитетов.

Однако, забегая вперед, скажу, что в дальнейшем эта самая судьба обошлась с ним очень жестоко: через год, став уже командиром, он погиб...

После неудачи с Ельтищевым в штаб был вызван капитан-лейтенант Шуйский — другой командир из нашего дивизиона, имевший допуск к самостоятельному управлению кораблем. Но в отличие от своего коллеги он слыл веселым и покладистым скромнягой-парнем. Константин Матвеевич философски рассудил, что кто-то ведь должен выходить на лодке и что этим «кто-то» вполне может стать он, раз начальство так настаивает. И, собрав вещи, он отправился на «Щ-424».

Лодка вышла в море. Собственно, до моря она так и не дошла. У выхода из Кольского залива навстречу ей появился рыболовецкий траулер. Шуйский приказал подвернуть вправо, чтобы, как это положено, разойтись с ним левыми бортами. Но судно, вместо того чтобы тоже [66] отвернуть вправо, стало ворочать влево, прижимая лодку к крутым, скалистым берегам. Слева надвигался стальной форштевень траулера. Справа громоздились острые темные скалы. Глубина у самого берега достигала двухсот метров, так что единственный в таком случае шанс избежать столкновения — выброситься на мель — исключался. Шуйский ничего не мог предпринять — это было выше человеческих сил.

Раздался удар, тяжелый металлический скрежет, и форштевень судна разворотил прочный корпус лодки в районе центрального тоста. Подводники попадали с ног. Лодка продержалась на поверхности не более сорока пяти секунд и навечно погрузилась в пучину. Спаслись лишь те, кто находились на мостике, — Шуйский, командир и военком лодки, вахтенный командир, сигнальщик и рулевой да еще успевший выскочить наверх во время столкновения старшина радистов.

Причина дикого маневрирования траулера и последовавшей за тем катастрофы была одна-единственная: на судне крепко «обмыли» хороший улов, и ни капитан, ни рулевой не ведали, что творят. Вина капитана, и только капитана, во всем происшедшем не вызывала сомнения. Каждому человеку с непредвзятым мнением было ясно, что он один и должен нести ответственность за столкновение и гибель лодки. Но то были годы, когда принципы социалистической законности часто подвергались весьма произвольному толкованию.

Не знаю, какими «высшими» соображениями это было продиктовано, но к делу в качестве обвиняемого был привлечен и Шуйский. Помню, военный прокурор, имеющий о подводной лодке лишь книжное представление, обвинял его в том, что, будучи старшим командиром, он покинул корабль не последним, нарушив тем самым Корабельный устав. Напрасно объяснял Шуйский, что он был сбит с ног и выброшен за борт. «Вы должны были влезть на лодку и спуститься вниз, чтобы руководить действиями команды по борьбе за живучесть», — настаивал прокурор. Шуйский пытался доказать, что за сорок пять секунд, прошедшие между столкновением и гибелью лодки, он при всем своем желании физически не мог сделать этого. Но что значил здравый смысл по сравнению с бюрократической силой формального обвинения, приведшего в действие тяжелые колеса судейской машины! [67]

И случилось страшное: вместе с капитаном траулера Шуйский был приговорен к высшей мере наказания — расстрелу.

Едва оправившись от ошеломления, вызванного чудовищно несправедливым приговором, мы, группа подводников, сели за коллективное письмо Сталину. Нам казалось, что мы обращаемся к высшей справедливости. Но должен признаться, на ходе наших мыслей не могли не отразиться прошлогодние события, да и вообще официально принятое в то время воззрение: если человек осужден, значит, о его невиновности не может быть и речи. Открыто оспаривать это значило подвергать известной опасности и себя — можно было заслужить упрек в опорочивании советского правосудия или, в лучшем случае, в примиренчестве и притуплении бдительности.

Одним словом, хотя мы и не считали Шуйского ни преступником, ни вообще в чем-либо виноватым, в письме к Сталину мы не отрицали его вины и просили лишь о помиловании и снисхождении. Письмо было передано кому-то из отпускников, с тем чтобы опустить его в Москве. Не знаю, дошло ли оно до адресата или застряло в канцелярских фильтрах. Во всяком случае, было кем-то рассмотрено. Первым симптомом явились вызовы к начальству: нас сердито пробирали за писание «всяких там писем» и вообще за то, что мы суем нос не в свое дело. А спустя некоторое время пришло помилование: и Константину Шуйскому и капитану траулера расстрел заменили десятилетним заключением. И виновник катастрофы и потерпевший снова были сравнены в наказании. Но и это не омрачало нашей радости: главное — жизнь Кости была сохранена.

Шуйский отбывал наказание в лагерях близ Мурманска. Его вскоре расконвоировали, и наши иногда встречали его в городе, куда он попадал по транспортным делам — это была его лагерная профессия. Костю не забывали на бригаде. И когда началась война, было написано ходатайство, чтобы Шуйского, как опытного военно-морского специалиста, временно освободили для участия в боевых действиях флота, дабы он мог кровью смыть содеянное. Ходатайство было удовлетворено. Так «из мест заключения» прибыл к нам на бригаду Константин Матвеевич Шуйский «с отбытием оставшегося срока наказания после войны». [68]

Назначить Костю сразу командиром не решились — за два года лагерной жизни он порядком деквалифицировался. Да и свободной вакансии в тот момент не было. Однако ему нашли должность, почти равноценную той, что занимал он до суда — помощником командира на «катюшу».

Эта лодка — «К-3» — находилась на заводе и должна была по мере готовности выйти в Полярное, чтобы пополнить дивизион Магомеда Гаджиева. Командовал лодкой Кузьма Иванович Малофеев — мой давний приятель, однокашник по училищу и командирским классам. Бывалый подводник, он долго служил на Балтике, плавая на «щуке», участвовал там в войне с Финляндией. Но на Севере был новичком. Бывать в Полярном ему не приходилось. Поэтому, когда наконец «К-3» покинула завод и направилась к нам, меня послали встретить ее и принять на себя лоцманские функции.

На малом охотнике я вышел навстречу «катюше», взяв с собой Шуйского. В районе Териберки мы перешли на борт «К-3». Прямо на мостике я представил Малофееву и военкому Гранову нового помощника командира. И тут же Шуйский приступил к исполнению своих обязанностей.

Когда мы подходили к пирсу в Полярном, донельзя счастливый Шуйский уверенно и увлеченно распоряжался на мостике, словно старый, прослуживший не один год на этой лодке старпом.

Глядя на него, я думал: вот случай, когда тоже вполне уместно сказать: «Нашего полку прибыло». Действительно, наша дружная бригадная семья пополнилась умелым командиром и хорошим человеком.

* * *

После ноябрьских праздников и наш дивизион достиг полного состава. Вернулись из временного подчинения Беломорской флотилии «Щ-403» и «Щ-404». Как мы и предполагали, пребывание этих лодок в Белом море не ознаменовалось какими-либо результатами. А нам теперь будет куда легче. Не придется ломать голову: кого же посылать в море взамен лодок, ремонтирующихся после походов или получивших повреждения на стапелях во время воздушных налетов. Одним словом — теперь повоюем! [69]

Автобиография торпеды

Сегодня — 5 декабря, День Конституции. Праздник везде есть праздник, даже под водой. И кок наш расстарался, сделав все возможное и невозможное, чтобы из консервно-крупяного рациона получился достойный события обед.

Мы сидим в тесной кают-компании за узким столом. Боевая норма — сто граммов — разлита по стопкам. В торжественной тишине поднимается с места старший политрук Гусаров и провозглашает тост за Москву, под которой сейчас напряженное затишье, за Родину и — из песни слова не выкинешь — за Сталина. Мы стоя аплодируем. А когда хлопки стихают, механик Челюбеев добавляет:

— И за нашу «старушку», чтобы рос ее боевой счет...

Как, вероятно, уже догадался читатель, я снова на «Д-3». После предыдущего похода на «старушке» сменили командира. К Константинову не было претензий — в море он действовал толково и грамотно, его представили к ордену. Но вот нервное напряжение походов ему, видно, не под силу. Природа распорядилась так, что не у всех людей нервная система имеет одинаковый запас прочности. И Константинова сочли целесообразным использовать на другой должности.

Командиром «Д-3» назначен капитан 3 ранга Бибеев. Михаил Алексеевич — представитель той самой плеяды бывших гражданских капитанов, к которой принадлежат и Уткин, и Лунин. Но в отличие от них он уже успел окончить военно-морскую академию. Перед академией командовал лодкой, и стаж в этой должности у него не маленький. Только опыта плавания в Баренцевом и Норвежском морях ему пока что недостает.

Из-за этого и решил комбриг отправить меня в третий поход на «старушке». На этот раз я взял с собой нашего дивизионного минера капитан-лейтенанта Каутского. Он вызвался заменить заболевшего помощника командира Соколова.

Александр Моисеевич Каутский хорошо знает «декабристы». Он плавал на них еще краснофлотцем на Балтике, старшиной-сверхсрочником перешел с ними на Север. Потом поступил в училище. После выпуска вновь [70] вернулся на наше Студеное море, как называли его древние поморы. Служил на лодках уже командиром группы и боевой части, стал наконец дивизионным минером. Но по душе ему больше командная работа. Вот и на этот раз не упустил он случая пойти на лодке, хоть она и из чужого дивизиона, помощником командира, попрактиковаться лишний раз в несении ходовой вахты.

Море встретило нас неприветливо. Холод. Темень. Как и всегда в это время года, то налетают снежные заряды, то наползают туманы. Почти беспрерывно штормит. Не случайно еще в первую мировую войну командир одной немецкой лодки, которому пришлось плавать на Севере, писал: «Как будто все силы природы соединились против нас. В Баренцевом море сосредоточились духи зла со всех морей мира».

Когда б одни эти духи, куда бы ни шло. А то в первый же день похода — 22 ноября у нас вышел из строя гирокомпас. Положение серьезное. Авария такая, что своими силами не исправишь, — оборвался проволочный подвес гироскопа. Плавать без компаса вообще — это все равно что человеку с завязанными глазами бегать по краю крыши. Неразумно, и нет никакой надежды на благоприятный исход.

Внутри лодки нет другого компаса. Правда, магнитный компас установлен на мостике и от него в центральный пост проведена система оптической передачи. Но компас этот на столь огромной массе железа, как подводная лодка, вообще не очень надежен, а в высоких широтах тем более.

Одним словом, есть над чем подумать. Свалилась эта авария на нас как снег на голову. За нами — законное право возвращаться в базу. Но ой как не хочется этого делать! Просто нехорошо заканчивать поход, по-настоящему и не начав его.

Мне нравится, как реагирует на случившееся Бибеев. Он не высказывает разных соображений о возможности и невозможности продолжать плавание, а по-деловому обращается к Березину:

— Штурман, хорошо ли уничтожена девиация?

— Вполне, — не без гордости отвечает Березин. — Остаточная девиация невелика и определена точно.

— А как с запасными лампочками? Сможете вообще-то плавать по магнитному компасу? [71]

— Запасная лампочка всего одна, — пускается Березин в обстоятельный доклад, — но в компасе стоит лампочка почти что новая. Конечно, девиация будет меняться, но мы будем проверять поправки, будем более внимательны к компасу. А оптическая передача действует надежно, я проверял...Так что плавать сможем, — резюмирует штурман. Он немного смущен и той ответственностью, которую берет на себя, и своей собственной смелостью: ведь его заключение играет не последнюю роль в решении дальнейшей судьбы похода. Березину, чувствуется, тоже не хочется заворачивать домой ни с чем.

Бибеев вопросительно смотрит на меня.

— Дайте шифровку комфлоту и комбригу, — говорю я, — что гирокомпас из строя вышел, но мы решили не возвращаться и плавать по магнитному.

— Есть, — с удовлетворением отвечает командир.

Вскоре на наше донесение пришел ответ командующего флотом. Он разрешил нам продолжить поход, но предупредил, чтобы мы внимательнее следили за магнитным компасом, были осторожны, не заходили в неприятельские фиорды, а в случае каких-либо осложнений немедленно возвращались назад. Такой ответ нас вполне устраивал.

На третий день, когда мы стали приближаться к норвежскому берегу, у нас вышли из строя носовые горизонтальные рули. Скверно, конечно, но терпимо. Главные рули — кормовые. А они-то действуют надежно.

Магнитный компас во время зарядки батарей, как говорится, показывает погоду. С ним действительно надо быть очень осторожным. Понадеялись мы на него и решили подойти поближе к берегу, полагая, что в запасе у нас миль пять. Кругом туман. Ничего не видно. Только повернули к береговой черте, туман рассеялся, и мы увидели, что до нее полторы-две мили. Так недолго и на банку выскочить! Что ж, это для нас лишнее напоминание, призыв к осмотрительности.

Первая встреча с противником произошла 28 ноября. День, если так можно назвать дневные часы заполярной зимы, выдался сырой и хмурый: морось сменялась туманом, туман — моросью. Неожиданно на выходе из фиорда мы увидели транспорт водоизмещением тысяч пять тонн. Он шел в охранении двух тральщиков. Тралы у [72] них, вероятно, были поставлены, что-то уж очень медленно двигался конвой.

— Ну, командир, действуй! — уступил я место у перископа Бибееву. Михаил Алексеевич взялся за дело уверенно и спокойно, так, словно всю жизнь только и занимался тем, что топил океанские транспарты. Атака шла как по нотам. С шести кабельтовых, когда часы показывали ровно 14.00, он выпустил три торпеды.

... Но тут лодка начала проваливаться и задержалась лишь на глубине семьдесят метров — это Челюбеев, следуя принципу «лучше перебрать, чем недобрать», принял лишку воды в уравнительную цистерну. И верно, было бы хуже, если б мы показали над водой свою рубку. Но возможности наблюдать, как чувствует себя атакованный транспорт, мы были лишены. Взрыв послышался очень сильный. Но только один. Значит, попали одной торпедой. Хватит ли ее, чтобы прикончить судно?

Когда мы всплыли на перископную глубину, то из-за тумана ничего не увидели. А жаль. Может быть, транспорт только подорван, но еще продолжает жить. Правда, шум его винтов, как доложил акустик, прекратился. Это все-таки утешительно.

После атаки погрузились на глубину сорок метров и направились заряжать батареи. Я прошел в носовой отсек. Там под руководством командира БЧ-2–3 Донецкого торпедисты готовят свое грозное хозяйство: освободившиеся после атаки аппараты должны быть снова заряжены. Боевые зарядные отделения торпед лоснятся буро-рыжей смазкой. Старшина 2-й статьи Заборихин и старший краснофлотец Кирилюк выводят по ней слова: «За Родину», «За Киев», «За Минск».

Делать такие надписи уже вошло в обычай. На лодке служат люди из многих городов и республик. Сдача почти каждого города у кого-нибудь да отдается горячей, особенно острой болью в сердце — где-то там остались родные, близкие, друзья. Наша война совсем не похожа на ту, что ведется на суше. Мы не видим черных, пылающих городов и сел, горьких пепелищ, рыдающих детей и женщин. Но едкий дым пожарищ проникает и сюда, под воду, и щиплет нам глаза. Буйные ветры, проносясь над Россией, доносят и до нас седой пепел. Он стучит в наши сердца, взывая к отмщению. [73]

И матросы пишут на торпедах названия городов, на время отданных врагу, за которые они хотят мстить. Много еще придется выпустить таких торпед...

Без особых событий проплавали мы до праздника — 5 декабря. Погода с утра была хорошей. Волна — три-четыре балла. На такой волне противнику нелегко заметить перископ, а нам она не мешает. Видимость переменная. Временами налетают снежные заряды.

— Может быть, подойти поближе к фиорду? — предлагает Бибеев. — Или даже заглянуть туда? Радиоразведка донесла, что сегодня через нашу позицию должен пройти конвой. Только вот в какие часы?

— Радиоразведка работает довольно точно, — соглашаюсь я. — Погодка такая, что вряд ли конвой будет отстаиваться в гавани. Значит, в течение дня где-нибудь тут и протопает. Надо только терпения набраться и следить повнимательнее. Это вы правильно предложили — ждать его у фиорда, на повороте. Место надежное. А если видимость позволит, то и в фиорд сумеем заползти. Осматриваться, правда, придется чаще. Но волна с моря идет, она перископ хорошо прикроет.

И мы двинулись к фиорду.

Распорядок дня в походе, если нет никаких происшествий, выдерживается точно. В 12 часов заступивший на вахту Каутский объявил: «Команде обедать!» И мы уселись в кают-компании за праздничный стол, о чем и было сообщено в начале этого рассказа.

Вот и опрокинуты стопки. С аппетитом съедена селедка, в которой мы в походах не испытывали недостатка. На этот раз, по случаю праздника, она приготовлена так, что слюнки текут. Звякает о тарелки чумичка, как именуют на флоте разливательную ложку. Кто-то высказывает одобрительные замечания о кондиции борща. Но тут Каутский — добрый вестник праздничного обеда — с совершенно иными интонациями провозгласил:

— Боевая тревога!

Все повскакали с мест. С какой-то особой отчетливостью запечатлелись у меня в памяти возбужденные лица Челюбеева, Березина. Да и у всех в лодке сейчас сходные мысли и чувства: Каутский преподнес нам самый лучший из возможных подарков. Это же очень радостно: открылась еще одна возможность увеличить боевой счет! И каждому не терпится делать все от него зависящее, [74] чтобы корабль искусно и неотвратимо вышел в торпедную атаку.

Когда Бибеев вбежал в центральный пост, Каутский уже лег на курс сближения с противником. Там, впереди, огибая мыс, шли два транспорта в охранении небольшого миноносца типа «Слейпнер», державшегося несколько впереди и мористее. Пролетавшие полосами снежные заряды не очень мешали командиру. И поначалу маневрирование шло без каких-либо помех. Но вдруг в окуляре перископа возник стремительно идущий сторожевик, который, как оказалось, не был обнаружен сразу; вместе с остальными кораблями. Как и миноносец, он шел мористее транспортов и мешал нам. Пришлось подныривать под него. И Бибеев, и все, к кому относились его команды, справились с этим отлично. Сторожевик прошел над нами. Теперь никто не мешал нашему маневрированию, и Михаил Алексеевич, выведя лодку в точку залпа, выпустил четыре торпеды по тому из транспортов, что был больше — этак тысяч на десять тонн.

После залпа мы решили уклониться в сторону берега. Ведь если корабли охранения захотят искать нас для атаки, то обратятся скорее всего в сторону моря.

Через пятьдесят секунд мы услышали взрыв, а еще через восемь секунд — другой. Две минуты спустя мы подняли перископ и увидели, что сторожевой корабль бросился в противоположную от нас сторону и находится на значительном расстоянии. Глянули в направлении транспорта и сквозь редкий снег заметили около него миноносец. Но тут снежный заряд ударил в полную силу, и в перископ не стало видно ничего, кроме белесой мути.

Мы продолжали маневрировать близ места атаки, у входа в фиорд. Здесь было спокойно, искали нас в другом месте. К тому же нас не покидала надежда увидеть дело рук своих. Снежный заряд разошелся не на шутку. Лишь через сорок минут он начал редеть. И тогда на месте, где должен был находиться транспорт, моим глазам открылся странный предмет, похожий не то на ящик, не то на чемодан. Без сомнения, это было судно, очертания которого искажались из-за стремительно летящего снега.

Постепенно прояснялось настолько, что распознать атакованный транспорт не составляло никакого труда. Он был один и тонул явно, но очень медленно. Нос его [75] уже довольно глубоко погрузился в воду, а корма задралась вверх.

Обстановка была спокойной, и мы разрешили всем. кто находился в центральном посту, по очереди посмотреть в перископ на агонизирующее судно. Окончательно затонуло оно на глазах у рулевого Чернокнижного.

Тонул транспорт долго — в общей сложности пятьдесят четыре минуты. Что он вез горным егерям Дитла? Боеприпасы, одежду, продовольствие? Во всяком случае, ущерб гитлеровцам нанесен немалый. Такой величины судно по своей вместимости равноценно почти десяти железнодорожным составам.

Погрузившись на сорок метров, лодка легла на курс отхода от места атаки. Каутский бодрым голосом возвестил:

— Отбой боевой тревоги! Готовность номер два, второй смене заступить на вахту! Команде обедать!

Через пять минут все мы в чудесном настроении приступили к прерванному обеду. Сегодняшний праздник для нас был двойным.

После обеда взялись за перезарядку торпед. Ко мне подошел мичман Бибиков — редактор боевого листка:

— Товарищ капитан второго ранга, с вас заметка причитается!

Я не стал пререкаться и через полчаса передал редактору плоды своего творчества. Заметка называлась: «Автобиография одной торпеды». Приведу ее полностью:

«1. Я родилась 17/Х — 19...». года на заводе МТ.

2. 28/XI — 19... г, была принята на службу на миноносец Северного флота.

3. 14/Х — 1941 г. после длительного плавания была переведена на берег для поправки пошатнувшегося здоровья.

4. 10/XI — 1941 г. минно-торпедная комиссия направила меня на подплав, чему я очень рада.

5. 16/XI — 1941 г. прибыла на службу на подлодку «Старушка». С нетерпением ждала выхода в море.

6. 5/XII — 1941 г. Сегодня День Конституции. Уже несколько дней в море. После обеда получила боевое задание — поразить транспорт противника и отправить его на дно морское. Горжусь, что получила такое задание, да еще в такой исторический день. Будьте уверены — задание выполню! [76]

7. 14.30. Заметьте это время! Я ринулась на врага — за Родину, за Москву!

Примечание: Редакция сообщает, что торпеда свою задачу выполнила блестяще. Шестой потопленный нашей лодкой фашистский транспорт ушел на грунт. Торпеда шлет нам привет и пожелания своим подругам выполнить задания так же успешно».

Все данные о торпеде я не выдумал, а взял из ее формуляра, оставшегося на память.

На следующий день около четырнадцати часов мы обнаружили у берега крупный транспорт в охранении двух тральщиков. Атаковали с ходу: через восемь минут после обнаружения выпустили трехторпедный залп. Взрыв ожидали пятьдесят секунд. Попала одна торпеда. На помощь судну поспешил тральщик. Хотели атаковать и его. Но пока описывали циркуляцию, чтобы выйти на боевой курс, он успел отойти и скрыться.

В отличие от вчерашнего транспорт тонул двадцать шесть минут, кормой вниз. Кроме меня и Бибеева посмотреть это зрелище сумели еще пять человек.

Итак, на счету у «Д-3» появился седьмой транспорт.

Новая вспышка ликования разразилась ночью: старшина группы радистов Тарасов принял последние известия с сообщением Совинформбюро о начале наступления наших войск под Москвой. Сообщение пока что было кратким, но сколько радости доставило оно нам! Теперь и наша последняя победа приобретала символический смысл: вчерашний транспорт был потоплен нами почти одновременно с началом наступления. Выходит, мы действуем заодно с защитниками Москвы. Обращение к ним экипажа «Д-3» не было пустой похвальбой!

Сообщение Совинформбюро удалось записать. Гусаров распорядился, чтобы один из экземпляров записи повесили в центральном посту, а остальные два пустили по отсекам. Так же поступали и в следующие дни.

А в ту первую ночь никто не мог уснуть. Все мы мыслями были под Москвой, и разговорам не было конца. Вот он, великий перелом, вот он, конец отступления! Теперь-то уж окончательно рассеян миф о непобедимости гитлеровской военной машины. И с вполне понятным оптимизмом, переоценивая значение происходящего, многие увлеченно говорили: «Ну, теперь наших не остановишь, с ходу до Берлина дойдут!» В холодной и душной [77] стальной коробке мы грезили скорым окончанием войны. И кто из нас тогда предполагал, что впереди три с половиной года кровопролитнейших боев, что путь к победе пройдет через гигантское сражение у волжской твердыни, через танковые битвы в полях под Курском...

Охвативший людей энтузиазм ждал разрядки, ждал новых атак. Но наши дальнейшие поиски у вражеского побережья не увенчались успехом. К тому же вышел из строя эхолот. Это окончательно лишило нас возможности заходить в фиорды. Без гирокомпаса и эхолота такое предприятие свелось бы к бессмысленному риску. Неточные карты, сумерки днем, темень ночью и бесконечные снежные заряды осложняли наше и без того довольно сложное положение.

Приказ о возвращении мы получили 13 декабря и через два дня были у себя в базе. Встречали нас исключительно тепло. К пирсу вышел весь Военный совет флота с командующим во главе. Шутка ли сказать — «старушка» оказалась первой по числу потопленных судов. Ни среди «катюш», ни среди «щук», не говоря уж о «малютках», не было ей равных в боевом счете.

А ведь «старушка» действительно стара — и конструктивно и по своему возрасту. В ее облике что-то от дореволюционных «барсов». Она отличается излишней добротностью и прочностью корпуса; оставляя ночью на мостике вахтенного командира, я обычно советовал: «При внезапной встрече с противником, в случае чего, иди на таран». «Старушка» медленно уходила под воду, и, когда авиация врага вынуждала нас к срочному погружению, можно было не сразу бросаться в люк, а еще постоять на мостике, понаблюдать за самолетом и дать рулевому сообразную обстановке команду. И еще в каждом походе экипаж подводила изношенная материальная часть: что-нибудь всегда ломалось, выходило из строя.

И все же «старушка» активно искала противника и добилась наибольшего боевого успеха в бригаде. Это было возможно лишь при таком замечательном экипаже, какой служил на ней. Крепкий моральный дух, мастерство, изобретательность и самоотверженность людей наделяли лодку новыми силами. Не случайно еще до войны «Д-3» славилась на бригаде сплаванностью и выучкой своей команды. [78]

Мне было очень приятно узнать, что за последний поход почти весь экипаж «старушки» представлен к правительственным наградам, а лодка — к награждению орденом Красного Знамени. И действительно, через месяц «Д-3» стала первым на бригаде кораблем, носящим орденский флаг.

Плечом к плечу

Мы вступили в 1942 год. Что же дал нам год минувший, чему научили нас шесть месяцев войны, к каким привели результатам?

Обстановка на сухопутном фронте в Заполярье стабилизировалась. Осеннее наступление немцев окончилось для них полным провалом. После нашего контрудара они даже были вынуждены кое-где уступить ранее захваченные позиции. Но противник все еще превосходит нас и в живой силе, и в авиации, артиллерии, минометах. Зато наше превосходство — в ни с чем не сравнимой любви к Родине, в твердости духа, в ясности цели, в жгучей ненависти к захватчикам. Эти понятия из категории идеологии материализовались во вполне реальную боевую мощь. Ее осязаемое воплощение — и в подвиге матроса Ивана Сивко, бросившего последнюю гранату под ноги себе и окружившим его вратам («Русские в плен не сдаются!»), и в победах летчика Бориса Сафронова, дерущегося на своем истребителе один против десятерых.

Но одних этих сил еще недостаточно, чтобы вышвырнуть гитлеровцев с нашей земли. А фашисты при всем их численном и техническом превосходстве не настолько сильны, чтобы смять, задавить нас. Таким образом, война приняла позиционный характер.

В том, что немцы не могут накопить достаточно сил для продвижения вперед, есть «вина» и нашей бригады. Тонут торпедированные танкеры — и германские летчики отсыпаются на аэродромах, дожидаясь бензина. Идут на дно груженые транспорты — и горные егеря пляшут на морозе без теплой одежды, уменьшают свой дневной рацион, экономят снаряды и патроны.

В начале войны мы топили мало. И теперь понятно почему. Дело было не только в отсутствии опыта. Лапландская группировка противника не испытывала большой нужды в снабжении, она имела все необходимое, по расчетам фашистского командования, чтобы молниеносно, [79] с ходу взять Мурманск. Провал блицкрига был особенно ощутим здесь, на Севере. Для второго, осеннего наступления, а затем и для ведения позиционной войны корпусу Дитла потребовалось пополнение ресурсов, большое пополнение. И неприятельские коммуникации ожили. Ожила и наша боевая деятельность. Мы сражались плечом к плечу с армией, подрывая жизненные силы противостоящей ей группировки врага.

Основной метод боевых действий у нас — позиционный. Позиции для одиночных лодок «нарезаются» на всем пути следования вражеских транспортов и конвоев от Вест-фиорда и Тромсё на западе до Варангер-фиорда на востоке.

Ближайшие к нашей границе Варангер-фиорд и Тана-фиорд отданы на откуп «малюткам». Как же зарекомендовали себя эти «малыши», боевые возможности которых до войны кое у кого вызывали сомнения? Что ж, скептики оказались посрамленными. В руках великолепных экипажей и умных, отважных командиров эти лодки оказались способными на большее, нежели предполагалось. Ведь они были спроектированы как корабли для ближнего прикрытия своих берегов и баз. Но в первых же боевых походах «малютки» начали вести активные боевые действия у побережья врага, ловко проникать в его гавани.

Вслед за Фисановичем, торпедировавшим транспорт в Лиинахамари, в этот же порт прорывались и Егоров на «М-174» и Стариков на «М-171». И оба добивались победы. Причем Старикову особо «повезло»: при выходе из гавани он попал в противолодочные сета. Форсировать их, казалось бы, не было никакой возможности. Но командира не покинуло самообладание. С присущей ему находчивостью он на перископной глубине, используя прилив и свежую волну, буквально переполз, почти перепрыгнул через сети.

Фисанович после августовского похода в сентябре ходил в Варангер-фиорд и там потопил еще один транспорт. На боевом счету «М-172» стало три судна. Имеют победы и другие «малютки».

Но не только доброго слова заслуживают эти лодки. Есть к ним и серьезные претензии. Во-первых, слабо их вооружение. Два аппарата, две торпеды — с этим многого не добьешься. Стрельба одной торпедой в большинстве [80] случаев неэффективна. Значит, «малютка» — однозалповый корабль. Да и залп-то у нее маломощный. Во-вторых, на лодке один гребной вал. А это увеличивает ее циркуляцию на поворотах, ухудшает маневренные качества.

В условиях Северного театра, где действующие базы противника оказались в непосредственной близости от нас, эти небольшие экономичные корабли пришлись ко двору. Но проект их требует доработки — усиления вооружения, создания двухвальной энергетической установки. Это ненамного удорожит строительство лодки, зато значительно улучшит ее боевые качества.

Сфера действия «щук» — средних лодок — простирается до Нордкапа, где Баренцево море граничит с Норвежским. Всем хороши «щуки», только ход у них маловат. Это иной раз приводит к огорчительным ситуациям, когда обнаруженный конвой приходится сопровождать лишь сильными выражениями — недостаток скорости не позволяет выйти в точку залпа.

Но это случается не так уж часто. Ведь мы готовились воевать, исходя из возможностей своих кораблей. Поэтому наиболее надежная тактика боевых действий выработалась у нас довольно быстро. В основе ее — поиск в непосредственной близости от неприятельского побережья, особенно в районе портов и гаваней, и залповая стрельба, во много раз увеличивающая вероятность попадания.

Резонность принятой нами тактики поиска была доказана и «от противного». Командир четыреста третьей «щуки», вернувшейся с Белого моря, капитан-лейтенант Коваленко решил проводить поиск по-иному. Рассуждал он примерно так: немцы не могли не заметить, что, плавая в двух-трех милях от берега, они постоянно подвергаются атакам подводных лодок. Скорее всего они попытаются избежать этих атак, начав плавать мористее.

И вот, выйдя в море, Коваленко в пределах своей позиции стал вести поиск в расстоянии десяти — двенадцати миль от берега.

Но, попытавшись рассуждать за противника, он перехитрил сам себя. Немцы остались верны излюбленным курсам. А «Щ-403» не только никого не видела, что вполне естественно в обстановке полярной ночи и частых снежных зарядов, но и не слышала с помощью акустики. [81]

Расчет не оправдался. Зато в следующем походе, начавшемся во второй половине декабря, Семен Иванович Коваленко искал противника там же, где и все, и вернулся с удачей.

Атака, которую он провел, и ее результаты были не вполне обычными, и поэтому на них стоит остановиться. Плавая в Порсангер-фиорде, Коваленко решил здесь же, не отходя в предназначенный для этого район, произвести зарядку батареи. Это давало возможность не прекращать поиска, да к тому же в заливе было сравнительно тихо, а в море не на шутку штормило. На мостик были поставлены дополнительные наблюдатели, один из артрасчетов находился у пушки. В таком положении лодка и встретила конвой в составе транспорта на десять тысяч тонн, четырех сторожевиков и нескольких катеров-охотников.

Противник шел на выгодном курсовом угле, торпеды были готовы к выстрелу. Оставалось подправить курс по ночному прицелу и скомандовать «Товсь!» и «Залп!» — на это потребовалось всего несколько секунд. В момент залпа из-за корпуса транспорта стал выдвигаться силуэт ранее не замеченного сторожевика. В результате торпеды поразили оба корабля. Это был первый на флоте «дуплет»! Во время взрыва — случай невероятный! — сверкнула такая сильная «молния», что свет, проникнув через рубочный люк, озарил механика, стоявшего в центральном посту у трапа. Всех находящихся на мостике обдало какой-то грязью. И не мудрено — дистанция залпа была менее трех кабельтовых.

После этого лодка, в надводном же положении, укрылась в какой-то бухточке и осталась не замеченной кораблями охранения.

Словом, все обошлось хорошо. Но если бы лодку обнаружили и загнали под воду, ей пришлось бы туго с незаряженными аккумуляторами. На разборе похода на это было обращено особое внимание: плавать в надводном положении ночью можно и под носом у противника — это не возбраняется, но батареи не должны быть разряжены. Запас электроэнергии нужен такой, чтобы в случае необходимости лодка могла несколько часов уклоняться от преследования в подводном положении.

В целом же этот поход «Щ-403», как уже говорилось выше, подтвердил правильность принятой у нас системы [82] поиска. Об этом же свидетельствовал и состоявшийся примерно в то же время поход «Щ-404», которая с десяти кабельтовых двумя торпедами поразила неприятельский транспорт.

Годились «щуки» и для того, чтобы тихо подкрасться к вражескому берегу и незаметно для чужих глаз высадить разведывательную группу или же, наоборот, принять ее на борт после выполнения спецзадания. Порой подводники становились свидетелями безмолвных трагедий: проходили все сроки, а группа не возвращалась, и лодка, так и не дождавшись отважных гостей, уходила в море...

Кроме «щук» есть у нас и две лодки типа «С». Но всерьез говорить об их опыте еще рано. Пока лишь «С-102» побывала в деле. Первые два ее похода прошли безрезультатно. Зато в третьем она удачно высадила, а потом сняла с норвежского берега разведгруппу и дважды выходила в атаку по конвоям. Одна из атак была обычной и завершилась потоплением немецкого судна. Во второй же атаке капитан-лейтенант Городничий — командир «С-102» — повторил «дуплет» Коваленко. Стреляя из подводного положения, он одним залпом пустил ко дну сразу два транспорта. Словом, от этих лодок и их экипажей мы ждем многого. Для этого есть все возможности. «Эски» новее и совершеннее «щук». У них выше скорость хода, большая дальность плавания и сильная, как у «декабристов», артиллерия.

За Нордкапом, в Норвежском море, действуют рыцари дальних коммуникаций — подводные крейсера. Они выходят туда в грозном триединстве своего оружия — торпедного, минного и артиллерийского. Первым на разведку к западным базам немцев ходил на «К-1» Августинович. За ним потянулись и остальные.

«Катюши» ставят активные минные заграждения на пути конвоев. Это нелегкая задача, требующая высочайшей навигационной точности и абсолютной скрытности. При нарушении хотя бы одного из этих условий весь труд может пойти насмарку. Но нашим удается соблюдать эти условия полностью. И уже не раз командиры докладывали о замеченных в районе минных постановок пожарах. А вода, как известно, сама по себе гореть не может. [83]

«К-3» выходила в так называемое Лоппское море — шхерный район норвежского побережья. Это был первый поход капитан-лейтенанта Малофеева, и поэтому Гаджиев, только что вернувшийся с моря, пересел на эту лодку, захватив с собой дивизионного штурмана Васильева.

Лодка благополучно достигла назначенной позиции и поставила мины на морских путях врага, в районе Хаммерфеста. Потом, форсировав неприятельское минное заграждение, она проникла в шхеры. Там и встретила она 3 декабря конвой в составе крупного транспорта, сторожевого корабля и двух противолодочных катеров.

Две из четырех выпущенных торпед поразили транспорт, и он начал тонуть. Но лодка в момент залпа была засечена, и корабли охранения атаковали ее глубинными бомбами. Пришлось нырять. От близкого взрыва бомб «К-3» потеряла плавучесть и «провалилась», ткнувшись в грунт. Бомбовые атаки продолжались. Лодка пробовала маневрировать, потом снова ложилась на грунт. Но бомбометание велось точно — одна из топливных цистерн дала течь и всплывший наверх соляр демаскировал подводный крейсер. Сказалось касание грунта.

Положение было критическим — противник крепко вцепился в лодку и, видимо, собирался ее прикончить. И тогда Керим принял единственно верное решение: всплыть и дать врагу артиллерийский бой. Опыт у него в этом уже был. Правда, в прошлый раз на «К-2» он имел дело с транспортом, а здесь были боевые корабли. Но калибр, который они несли, не мог превышать калибр подводного крейсера. Да и что еще можно было предпринять? Во всяком случае, 100-миллиметровые пушки оставляли хороший шанс на спасение и на победу.

Лодка всплыла. Комендоры во главе с лейтенантом Виноградовым бросились на свои боевые места. Сторожевик и катера приближались с правого борта. Они с ходу начали стрельбу. И случай помог врагу. Одна из первых очередей крупнокалиберного пулемета сбила защелку рукоятки замка у носового орудия. Пушка оказалась выведенной из строя. Зато кормовая «сотка» под командованием старшины 2-й статьи Конопелько немедленно изготовилась к ведению огня.

Вражеские артиллеристы не успели как следует пристреляться, а она уже выстрелила раз, другой, третий — [84] и сторожевик, окутавшись пламенем и дымом, ушел в воду. Снаряд попал ему в корму, где хранился боезапас. Тотчас же огонь был перенесен на катер, поспешивший к месту гибели сторожевого корабля. И катер скрылся под водой вслед за своим старшим партнером. Второй катер развернулся и бросился наутек, под прикрытие ближайшего мыса.

Весь артиллерийский бой продолжался семь минут. Комендоры израсходовали тридцать девять снарядов...

Артиллерия принесла успех и «К-22», которой командовал старейший североморец Виктор Николаевич Котельников. В одном из походов, в котором участвовал и комбриг Виноградов, лодка потопила артогнем сначала пароход, а потом три небольших судна. Расстрелял из пушек тральщик и командир «К-23» Леонид Степанович Потапов, старый моряк, член партии с 1920 года, в прошлом — политработник, комиссар корабля Амурской флотилии.

Одним словом, артиллерия «катюш» используется вовсю.

* * *

В 1942 году мы, североморские подводники, вступили, получив признание главной силы в борьбе на вражеских морских коммуникациях. Признание это исходило не только от нашего командования, но и от противника. Его транспорты не отваживаются теперь пускаться в путь в одиночку, как в начале войны. Они идут под прикрытием кораблей и самолетов. Коммуникации прикрываются противолодочными минными постановками. Все это создает для фашистского флота немалое боевое напряжение. И не случайно немцы усилили, флот, базирующийся на норвежское побережье. Сюда переведено дополнительное количество эсминцев и малых кораблей. Переброшены на Север новые подводные лодки, крейсера и линейный корабль «Тирпиц».

Но лодки и крупные корабли появились здесь не из-за нас. Они нацелены против союзных конвоев, которые довольно регулярно идут теперь на Мурманск. К нашим прежним задачам прибавляется еще одна: прикрывать собственные внешние коммуникации. [85]