Второй город землянок

Досыта выспавшись на голой полке жесткого вагона под монотонный перестук колес, в группе офицеров вышел я на небольшой станции, чтобы дальше по предписанному адресу следовать пешком.

...Вот он, хотя и другой, но, как родной брат, похожий на тот город землянок. Лесенка штабов. Наконец, постоянная «прописка» в минометном батальоне Н-ского запасного полка.

Весь рядовой и сержантский состав батальона размещается в одной большой землянке. Офицеры в большинстве живут группами по 4–5 человек в землянках-особняках, напоминающих большие муравейники. Командир полка называет их «Шанхаем» и все грозится стереть с лица земли гусеничным трактором. Не нравятся ему эти особняки. [23]

Я поселился в офицерской комнатке батальонной землянки пятым жильцом. Старожилы: Чупин, Цебенко, Барыков и Сущевский — командиры взводов. На фронте был один Сущевский, все остальные, как и я, только еще надеялись туда попасть.

В полку шли занятия по распорядку дня. Готовились маршевые роты и одна за другой отправлялись на фронт.

В обеденный перерыв пожилые солдаты растягивались на нарах, чтобы несколько минут отдохнуть. В шинелях, с вещмешками за спиной, они напоминали моржей: такие же усатые и не особенно поворотливые.

В ноябре 1942 года все наши разговоры сводились к Сталинграду, где наши войска завершали окружение группировки Паулюса. У большой географической карты в центре лагеря людно было всегда. Всех интересовала линия красных флажков — линия фронта.

Последний взвод «стариков» готовил лейтенант Барыков. Он же потом и сопровождал их на фронт, как раз под Сталинград.

На смену пожилым пришла в полк безусая молодежь. И снова — занятия по распорядку дня.

Для занятий с молодежным взводом у меня на «вооружении» было два «козыря»: опыт работы в школе и свежая подготовка в военном училище. И хорошо, и трудно, когда в одном человеке совмещаются учитель и командир. Дрогнет учительская струна, а рядом зазвучит командирская. Которой же из них звучать громче? Реши, командир, и не ошибись!

Готовясь к занятиям, я обязательно вспоминал, как недавно учился сам, что требовали от меня командиры.

В училище частенько казалось, что требуют иногда лишнее. Здесь же убедился, что по-другому и нельзя, иначе не выработаешь у солдат необходимейших качеств воина, бойца. [24]

Правда, молоденькие солдаты страшно уставали. И их действительно было жаль: ведь не будь войны, они подрастали бы еще дома, мужали и учились.

А вообще ребята были хорошие — податливые и способные. Вот красноармеец Иванов: ростом немного выше метра, веселый, жизнерадостный солдатик. Сидит он в свободное время в Ленинской комнате и с увлечением поет:

А чинно шествуя в строю, Иванов с довольной ухмылкой косит глаз на свой карабин: горд, что он — воин Красной Армии. Звали этого воина «Иванов маленький», потому что в одном с ним отделении был еще и «Иванов большой». Однажды Иванов-маленький горько расплакался. И все из-за того, что во время стрельб из миномета ему не довелось собственноручно спустить мину в ствол.

Часто в поведении молодых солдат проглядывали самая обыкновенная детская наивность и простота.

Вот один потерял ведро. Старшина роты строго приказал: «Найти ведро каким угодно путем!» И виновник путь нашел: ночью незаметно собрался и из роты исчез. Искали этого «дезертира» в лесу, на железнодорожных станциях, но... как в воду канул. А через два дня он явился сам и доложил: «Товарищ старшина, ваше приказание выполнено — ведро я достал!» Оказывается, солдатик съездил домой, повидался с родными, прихватил с собой ведерко и, довольный, вернулся в часть.

Другой съездил в родную деревню прямо в караульной форме: с карабином, противогазом и с подсумком на ремне.

На совещании офицерского состава командир полка о молодых солдатах сказал:

— Это же дети. За ними не только глаз, но и уход нужен... А вот подучатся, повзрослеют — хорошими солдатами [25] станут. Наказание наказанием, но необходимо еще и ваше внимание к ним и умение воспитывать, товарищи офицеры!

...Прошли месяцы. Нас, не нюхавших пороху, откомандировали в резерв. Обучать молодых солдат остались офицеры, уже успевшие повоевать и полечиться в госпиталях.

Капуста — продукт хороший

Лето 1943 года. Отдельный полк резерва офицерского состава в городе Н. Усовершенствование командирских знаний и ожидание. Говорят, отсюда — прямая дорога на фронт.

Занимаемся. Слушаем радио. Ждем...

На фронте: наши войска — под Орлом...

А у нас в казарме: «Отбо-ой!» Никто не ложится. Пытаясь загнать нас в постель, дневальный уговаривает:

— Ложись, ребята! Возьмут наши Орел — я вас разбужу... А подаст в отставку или околеет Гитлер — подниму по команде «в ружье!».

Но пока ни будить нас, ни поднимать по команде «в ружье!» дневальному не пришлось: Орел наши освободили лишь через несколько дней, а фюрер еще заявление об отставке не писал и на здоровье не жаловался.

Новые вести: наши войска подошли к Харькову, к Брянску... Союзники овладели Сицилией... В Канаде совещаются Рузвельт и Черчилль...

Казарма взбудораженно гудит:

— Совеща-аются! Скорей бы открывали второй фронт!

— И мы тут зря хлеб едим!

— Э-э! Про нас давно забыли!

— Самалчи гаварить! Скора едем фронт! — вступает в спор армянин лейтенант Арустамьян. [26]

— Что тебе здесь — плохо, Арустамьян? Кормят, одевают, деньги дают!

— Скоро медаль за оборону Н. получишь! Ха-ха-ха!

С орденом Красного Знамени на выгоревшей гимнастерке, босиком лейтенант Арустамьян вскакивает с нар и запальчиво продолжает:

— Что харашо? Уже два года арбуз не попробовал! Скарей фронт — скарей победа!..

В середине сентября в наш полк приехал сам командующий военным округом.

Начальство забегало: все ли на занятиях, везде ли чистота, порядок...

Среди нас — оживленный разговор:

— Это, ребята, неспроста!

— Командующий не в гости к нам приехал!

— Не похлебку нашу пробовать!

— Что я вам гаварил? — опять подал голос Арустамьян.

Нас выстроили...

Медленно проходя перед шеренгой, командующий внимательно осматривал каждого с ног до головы и изредка спрашивал:

— Почему в обмотках?

— Из госпиталя, товарищ генерал!

— Выдать сапоги!

— Есть! — отвечал начальник снабжения, уткнувшись глазами в свой блокнот.

— Как кормят? — обратился командующий к строю.

— Капустой, товарищ генерал! — словно обрадовавшись такому вопросу, бойко выкрикнул из строя один.

— Ну что ж, капуста — продукт хороший! — немного помедлив и пожав плечами, ответил командующий.

Все мы, конечно, понимали, о чем в этот момент думал генерал: нелегко с продуктами питания в стране, надо побольше давать фронту, а в тылу можно перебиться и на этом. [27]

— А готовят вкусно? — снова обратился командующий ко всем.

— Вкусно! — дружно, с оттенком иронической веселости ответил строй.

Генерал смотрел на нас, мы — на генерала. По выражению лица командующего можно было понять, что он доволен и про себя, наверно, отмечает: «Боевой в полку народ!»

А насчет того, скоро ли нас отправят на фронт, генерал сказал: «Будьте готовы каждую минуту!»

С этого дня еще большее нетерпение овладело нами.

Но только через месяц все прояснилось.

Перед строем батальона, вроде нарочно не торопясь, начальник штаба читал длинный список офицеров, отправляемых на фронт. С затаенным дыханием каждый из нас ждал, когда назовут его фамилию...

— Колов!

— Я! — с некоторым опозданием последовал мой ответ, а к нужному моменту в моих легких не оказалось воздуха.

Рад был я и тому, что снова в одном строю со мной стоит лейтенант Барыков, ближайший мой товарищ и друг.

Ликующие ходим мы по разным службам полка, собирая подписи должностных лиц на наших «обходных». Коротко черкнули домой: «...писем пока не пишите. Ждите вестей с пути...»

Дорогами к фронту

Вот утих прощальный паровозный гудок. Прокатился по эшелону железный перестук буферных тарелок. Поезд тронулся... Едем. Тридцать пять человек в одной теплушке. Тесно. [28]

Эшелон не идет, а ползет. Часами и сутками простаивает на станционных путях. А на станции Волноваха «прогостили» даже неделю.

Двадцать третьего ноября прибыли в Мелитополь, ровно через месяц после его освобождения. Здесь еще горячи следы войны: посреди улицы, низко опустив ствол, стоит подбитый немецкий танк; не зарыты окопы; вместо многих домов — руины...

Все уцелевшие общественные и административные здания заняты службами штаба фронта, воинскими частями, госпиталями...

Мы расселились по двое, по трое в квартирах местных жителей.

Население, пережившее оккупационный кошмар, все еще не пришло в себя. Моя квартирная хозяйка, Ольга Акимовна, даже не переодевается, пребывая в том же неказистом «наряде», который носила при немцах. А соседский малыш, услышав гул самолета, спрашивает: «Сто ли, опять бомбеска?»

После вагонной тряски, сутолоки и тесноты приятно было лежать на просторном полу. Постель пусть та же самая — шинель да вещмешок, но лучше, чем на тесных нарах теплушки.

Но через неделю и этот «комфорт» кончился: штаб Четвертого Украинского фронта распределил нас по армиям.

* * *

...Дороги с шумом и фырканьем машин, шлагбаумы, перекрестки с указателями на столбах, девушки-регулировщицы с флажками в руках... Идем.

В западной стороне слышна канонада, А перед нашими глазами — позиции дальнобойных орудий...

Появился в небе какой-то странный самолет...

— Это «рама!» — поясняет бывалый фронтовик.

По всему видно, что фронт недалеко. [29]

Стараясь не выказать своего волнения, чувствуешь, как неотразимо овладевает оно тобой. Кто идет вторично, тот, наверно, такого волнения уже не испытывает, большое дело — привычка.

— Там долго не задержимся, — говорит Барыков. — Вон как молотят! Долбанет и... поехал: то ли в госпиталь, то ли сразу на тот свет...

Спускаемся по лестнице штабов. Везде — «сортировка». Спутников становится все меньше и меньше — дорожки наши расходятся.

В штабе корпуса «сортировал» нас очень веселый майор. Он называл по списку фамилии и сразу определял кого куда:

— Барыков!

— Я! — пронзительно громко ответил мой друг, этот низенький, но коренастый, с сильной шеей и выпуклой грудью лейтенант.

— О-о-о! — с довольной улыбкой пробасил майор. — В Н-скую Гвардейскую! Отходите сюда!

— Колов!

— Я!

— В Н-скую стрелковую! Становитесь сюда!..

Очень словоохотлив был этот майор. Беседуя с нами, он в шутливой форме говорил примерно так: «Артиллеристу что? Он зароется на два метра в землю... Когда его, черта, ранит или убьет? Если хочешь быстрее выдвинуться, надо быть общевойсковым командиром. Тут шансов на выдвижение больше: ранит командира роты, и взводный — на него место, а там и выше...»

Посмеялись мы вместе с майором, но сдержанно. Как-то было не до смеха. Вот опять расставание с друзьями... А будет ли когда-нибудь встреча?

Расстались здесь и мы с Николаем Барыковым.

В свою дивизию я шел уже с новыми, незнакомыми товарищами. Разговоров было мало. Мысленно я все еще пребывал в обществе только что покинутого друга. [30]

В вагоне он шутил: «Я становлюсь все хуже и хуже — голова шеи уже». А еще рассказывал, что когда-то увлекался боксом и бросил это занятие после того, как однажды противник вывихнул ему челюсть. Крепко сложенный физически, Барыков{1} был в то же время и очень жизнерадостным. Говорил так: «Пусть я останусь без руки или без ноги, пусть — без обеих ног, жить все равно охота... Только не без обеих рук! Пусть лучше оторвет голову».