Аерманы — отец и сын
На основании решения Пленума Центрального Правления СЕПГ о создании Центральной комиссии партийного контроля при Правлении СЕПГ, председателями которой были избраны Герман Матерн и Отто Бухвиц, в сентябре 1948 года в Тюрингии в земельном правлении партии одним из председателей такой комиссии был избран коммунист Рихард Аерман. При вступлении советских войск в Тюрингию он в городе Йена возглавлял антифашистский комитет, а после выборов в ландтаг земли являлся одним из председателей фракции СЕПГ.
Это был старый коммунист, который уже в 1920 году являлся партийным организатором на железной дороге и в 1924 году как активист подвергся первому тюремному заключению. После прихода фашистов к власти в 1933 году ЦК КПГ послал Р. Аермана на партийную работу в Саксонию, [226] где он вскоре был арестован и освобожден из тюрьмы только в декабре 1934 года и передан под надзор полиции. В 1937 году полиция снова арестовывает его и после длительного безрезультатного следствия (он был отличным конспиратором!), так, «на всякий случай», заключает его в тюрьму на полтора года. Освободившись из заключения, Р. Аерман продолжал нелегальную партийную работу, а после нападения фашистской Германии на Советский Союз он связался с подпольными группами доктора Нойбауэра в Готе и Позера в Йене, ведя вместе с ними антифашистскую, антивоенную пропаганду среди рабочих, в том числе среди насильно угнанных на работу в Германию советских граждан и военнопленных. Фашистские ищейки выследили его, в в 1944 году он был арестован и заключен в лагерь Бухенвальд. Обо всех этих его житейских перипетиях мне стало известно при первом знакомстве с ним в 1945 году при одном из посещений Йены.
Р. Аерман был очень скромный, несколько даже замкнутый, и я не помню, чтобы он когда-либо обращался ко мне или к другим сотрудникам УСВАТ по своим личным нуждам и заботам. Но вот в середине октября 1949 года он вдруг явился ко мне какой-то смущенный, нерешительный, и я сразу почувствовал, что у него что-то стряслось. На мой вопрос, что его привело ко мне, он немного помялся и неожиданно начал:
— Я убежден, товарищ генерал, что мой сын ни в каком преступлении против советского народа не участвовал и, зная о моей партийной принадлежности и антифашистской деятельности в подполье, о моем, наконец, пребывании в Бухенвальде, он не мог ни на фронте, ни в лагере для военнопленных совершить что-либо против советских законов. Из его писем из советского лагеря военнопленных мне известно, что он добровольно сдался в плен Красной Армии. Но вот почти все бывшие военнопленные возвратились домой, а от своего сына я даже несколько месяцев не получаю писем. Может быть, его за что-либо осудили и заключили в тюрьму, откуда не разрешается посылать писем? Вот поэтому я решился обратиться к вам в надежде, что вы поможете выяснить судьбу моего сына или хотя бы выясните, где он находится.
— Почему же вы раньше не приходили ко мне с этим? — с некоторым укором спросил я его.
— Как-то не решался, тем более, что сын еще в прошлом году прислал мне несколько писем и в каждом уверял [227] меня, что у него все в порядке. А сейчас молчит, и это меня беспокоит.
Я не знал, что ответить своему собеседнику. Но вдруг меня осенило: ведь скоро должна была отправляться в Москву делегация ГДР во главе с О. Гротеволем для участия в праздновании 32-й годовщины Великого Октября, а в состав этой делегации, приглашенной Советским правительством, входил премьер-министр Тюрингии Вернер Эгерат.
— Товарищ Аерман, — сказал я, — вы знаете, что товарищ Эгерат скоро будет в Москве. Пусть перед поездкой туда он зайдет ко мне, и я ему посоветую, как скорее можно будет разыскать вашего сына.
— Очень вам благодарен, — обрадовался Аерман, — обязательно расскажу Эгерату о нашем разговоре...
Вернер Эгерат посетил меня на другой же день, поговорив перед этим с Р. Аерманом. Так как мне было известно, что лагеря для военнопленных находились в ведении Министерства внутренних дел СССР, то я советовал Эгерату, чтобы он во время пребывания в Москве узнал у дежурного по Министерству, к кому он должен обратиться, чтобы узнать о немецком военнопленном, а дальше для него все, что нужно, будет сделано.
Вернер Эгерат был в Москве не впервые, потому что учился в свое время в Ленинской школе Коминтерна, а после всего пережитого им при нацизме, он, как мне казалось, будет чувствовать себя в Москве, как дома. Так оно и было.
После возвращения из Москвы он сразу же явился ко мне и заявил:
— Все в порядке! Я уже рассказал товарищу Аерману о своем свидании с его сыном, передал ему от него привет и извинения, и сейчас Рихард, по-моему, помолодел на несколько лет.
— А точнее? — охладил я горячность, с которой В. Эгерат намеревался рассказать мне о своих успехах в Москве, так как меня очень интересовала судьба сына Аермана, возлагавшего на меня какие-то надежды, хотя я не был уверен, что смогу ему чем-либо помочь.
— Разыскать сына Аермана оказалось очень просто, — начал свой рассказ Эгерат. — По вашему совету я зашел в Министерство внутренних дел СССР и попросил связать меня с отделом, который ведал лагерями немецких военнопленных. Мне велели немного подождать, а затем вышел в приемную полковник и через переводчика спросил меня, что мне надо. Я сказал, что меня интересует, где находится сын Рихарда Аермана и почему его до сих пор не отпустили [228] домой. Кроме того, я сказал ему, что нахожусь здесь с делегацией ГДР во главе с Отто Гротеволем и имею поручение советской военной администрации Тюрингии узнать, где находится сын Аермана. Полковник внимательно выслушал меня и велел еще несколько минут подождать. Вскоре он снова появился в приемной. На улице нас ждала легковая машина, на которой мы — я, полковник и переводчик — немедленно куда-то отправились. Как оказалось, мы прибыли в Красногорский лагерь для немецких военнопленных, хотя это уже был лагерь, предназначенный для несколько других целей. Вскоре в здании управления этого лагеря мне представили молодого красивого парня, назвавшегося Аерманом. Раньше я не был с ним знаком, но потому, как он обрадовался моему сообщению, что его отец жив и здоров, но беспокоится прерванной связью с ним, нетрудно было догадаться, что это действительно был сын Аермана. Присутствовавший при нашем разговоре полковник, видимо, все же знал немецкий язык, хотя и старался не показать этого. Я догадался об этом лишь потому, что после разговора с младшим Аерманом он вдруг через переводчика заявил:
— Если товарищ Аерман хочет немедленно возвратиться домой, то он может уехать в ГДР вместе с делегацией товарища Гротеволя.
— Нет, нет! — возразил младший Аерман.
— А почему? — удивился я, не понимая почему можно отказываться от такой возможности, — ведь отец твой будет очень рад твоему возвращению. Ты ведь знаешь, что у него, кроме тебя, никого из родных не осталось.
Он на минуту задумался и ответил:
— Передайте, пожалуйста, отцу, что я перед ним очень виноват за свое продолжительное молчание. Но он меня поймет. Сейчас я еще не могу возвратиться на родину, потому что мы еще не закончили изучение основ марксизма-ленинизма и вообще всей учебы в нашей школе. Ведь там у нас, в Германии, нет еще такой возможности, чтобы получить основательное марксистское образование, а также хоть немного изучить русский язык. Но как только я закончу здесь учебу, немедленно возвращусь домой. Пусть отец еще немного подождет!
— Весь этот разговор, — продолжал В. Эгерат, — я почти дословно передал Рихарду, и он одобрил решение сына и даже очень обрадовался, что тот твердо становится на путь, которым уверенно идет коммунист Рихард Аерман.
А на другой день меня посетил сам Рихард Аерман и начал восторженно благодарить за то, что его сын был разыскан. [229] Я порекомендовал ему благодарить за это не меня, а Вернера Эгерата, а также собственного сына, которым любой отец мог бы только гордиться.