К границам Германии
1
В землянку торопливо вошел дежурный:
— Подполковник Кочетков, к начальнику!
Николай Григорьевич Кладовой встретил меня загадочной улыбкой:
— Ну, садись, садись, поговорить нужно.
Я считал, что начальник политотдела вызвал меня, чтобы дать очередное задание, но его несколько необычный тон заставил насторожиться.
— Что тебе известно о семье? — спросил Кладовой.
Сердце у меня взволнованно забилось: неужели наконец есть какие-нибудь новости? Судя по улыбающемуся лицу полковника, они должны быть хорошими. Я боялся верить, бередить старую рану и ответил осторожно:
— Рассказывали сослуживцы, что семья осталась в Минске. Некоторые утверждали, что и жена, и дети погибли еще в первые дни войны.
— Не рано ли похоронил, батенька мой? — Кладовой вынул из папки конверт. — Почерк небось знакомый?
Рука у меня дрогнула, я почувствовал, как кровь бросилась в голову: адрес на конверте написала жена. Письмо было послано в Главное политическое управление. Таня спрашивала, жив ли я, просила сообщить мой адрес.
— А вот еще одно письмо, — сказал Кладовой, подавая второй конверт. — Это тебе лично.
Строчки письма запрыгали у меня перед глазами. Я с трудом мог читать. Жена писала, что прожила три [206] года в глухой деревушке, оккупированной фашистами. Младший, Сережа, умер с голоду. Теперь детей у нас осталось трое. Все переболели тифом. Намучились так, что и рассказать невозможно.
Не в силах дочитать письмо, я передал его Николаю Григорьевичу:
— Почитайте, пожалуйста...
Кладовой, участливо взглянул на меня:
— Понимаю, тяжело... Ну, слушай.
Закончив чтение, полковник аккуратно вложил письмо обратно в конверт и проговорил:
— Да, жаль сынишку, но все же рад за тебя. Знаешь, поезжай-ка ты в гости к семье. Обстановка сейчас позволяет.
Действительно, обстановка позволяла отлучиться на короткое время. После участия в Львовско-Сандомирской операции в сентябре 1944 года наша армия была выведена в резерв командующего фронтом. Соединения находились на сандомирском плацдарме в готовности нанести контрудар, если противник решится перейти от обороны к активным действиям. С 20 сентября началась планомерная боевая учеба.
И вот, пользуясь благоприятным моментом и прихватив с собой побольше горючего и продовольствия, я на следующий же день отправился на «виллисе» в Белоруссию разыскивать деревню Смоленку. Проехать предстояло несколько сот километров через Сандомир, Люблин, Брест, Кобрин.
Я торопился. Мы ехали почти без остановок. Наконец в деревне Дукора нам сказали, что до Смоленки всего восемь километров.
Полевая дорога петляла меж холмов, вела к лесу. Но где же Смоленка? [207]
— Да вон же она, товарищ подполковник! — показал шофер.
Верно, впереди, у самого леса, показалась маленькая деревня. Война не обошла ее стороной: я заметил несколько сожженных домов.
На поле у деревни работали женщины и дети. Может, и мои здесь?
Я выскочил из машины и, спотыкаясь, побежал по полю. Ни Тани, ни детей среди работавших не было. Женщины с удивлением смотрели на меня.
— Кочеткова живет в этой деревне? — спросил я, с трудом переводя дыхание не столько от быстрой ходьбы, сколько от волнения.
Ответили не сразу. Женщины переглянулись. Я почувствовал что-то недоброе.
Какая-то старушка подошла ко мне:
— Ты не муженек ли Танюшин будешь?
— Да, муж. А где она, где ребята?
— Нету ее здесь, нету, миленький... Как она, бедная, ждала тебя! И ребятишки ждали. Последние дни только и говорили о тебе, а ведь три года молчали...
— Что с ними, где они?
— Ничего плохого не случилось, — продолжала старушка. — Только опоздал ты. Намедни приехала какая не то сродственница, Софьей кличут, и увезла она их в город, кажись в Горький, не скажу точно. А уж так они тебя ждали, так ждали...
Я тяжело опустился на камень. Не удалось увидеться. Напрасно я тешил себя надеждой, напрасно спешил! У меня было такое чувство, словно я опять потерял семью.
Справившись с волнением, попросил показать дом, где жила Таня с детьми. Меня провели на окраину деревни. У дома — колодец. В единственной комнате — стол, скамейки, деревянная кровать.
В избу вскоре набились женщины с любопытными, вездесущими ребятишками. Они наперебой принялись рассказывать о Тане.
— Она часто уходила из дому, — говорила одна из женщин. — Вроде как милостыню просить по деревням. Мы-то догадывались, что Таня ваша с партизанами связана. [208]
Это меня удивило и обрадовало. Правда, вначале я не особенно поверил, но позднее прочитал боевую характеристику, написанную на Таню командиром партизанской бригады имени «Правды» Кузнецовым и командиром партизанского отряда Путыркой. В характеристике указывалось, что Таня до самого дня освобождения нашими войсками территории Червенского района работала связной партизанского отряда. Она доставляла подпольщикам в Смиловичи газеты и сводки Совинформбюро, а партизанам — разведданные о фашистским гарнизоне Смиловичей, медикаменты.
Перед отъездом из Смоленки я побывал на кладбище, где под небольшим холмиком, заросшим густой, уже пожелтевшей травой, лежал мой единственный сын Сережа...
Возвращаясь на фронт, заехал в Минск, откуда вылетел в первый день войны и где оставил семью. Трудно описать все, что сделали гитлеровские изверги с городом. В каменные дыры оконных проемов виднелось лишь небо — ни крыш, ни перекрытий. Торчали из черной золы одинокие колонны дымовых труб. Всюду дикий хаос перекрученного железа, расплавленное стекло, бесформенные груды кирпичей.
Минск походил на музей, в котором собраны все мыслимые разновидности разрушений. Я увидел дома, разбитые бомбами сверху, и дома, взорванные снизу минами, заложенными в подвалах. Увидел здания, разрушенные снарядами, и здания, сожженные при помощи бензина, которым обливали стены. В городе были развалины любой давности: от свежих, июльских, еще закопченных дымом, порой с глухим стуком роняющих вниз провисший кирпич, до древних, времен первого утра войны, камни которых давно успокоились и уже поросли травой, в третий раз пробившейся между ними.
С тяжелым чувством, проезжал я по улицам Минска. Как не похож он был на тот знакомый, красивый, ставший родным город, где я жил до войны!
Но ничего, пройдет время, и Минск станет еще краше, чем был!
А пока... Пока надо было торопиться обратно в армию, готовящуюся к новым боевым делам.
— Поехали! — сказал я шоферу. — Отпуск кончается. [209]
2
Из домика, где размещалось оргинструкторское отделение, доносились звуки баяна. Кто-то негромко, но с большим чувством пел:
Темная ночь...Я остановился на крыльце, прислушался. Пел, конечно, Иван Федорович Щербаков. Он сам и аккомпанировал себе на баяне. Его музыкальным способностям можно было только позавидовать. Щербаков играл на баяне, на гитаре, на пианино и даже на скрипке. И пел он очень недурно.
Прошло уже несколько дней, как я вернулся в армию, но лишь сегодня выдалось время, когда можно побеседовать сразу со всеми работниками оргинструкторского отделения: редко случалось, чтобы все были в сборе.
Я приоткрыл дверь, вошел в комнату и присел в углу на табурет. В комнате собрались не только работники нашего отделения, но и другие политотдельцы. Пришли на звуки баяна девушки — зав. делопроизводством Ирина и машинистка Надя.
Заметив меня, Иван Федорович встал:
— Концерт окончен, товарищи! Прошу публику расходиться, не торопясь, не устраивая толкучки в гардеробе...
Когда гости ушли, я сказал:
— Надо обсудить некоторые неотложные вопросы. Садитесь поближе, побеседуем...
В это время в соединениях армии полным ходом шла боевая учеба. Днем и ночью проводились тактические учения. Отрабатывались действия танковых взводов, рот и батальонов в наступлении. Мотострелки учились взаимодействовать с танками, саперы — создавать переправы, проделывать проходы в минных полях.
Особенно большое внимание уделялось огневой подготовке танкистов. Мы построили специальный полигон, на котором они выполняли упражнения по стрельбе с ходу, с коротких остановок, с места, проводили взводные и ротные тактические учения с боевой стрельбой.
Настойчиво учились штабы. Состоялось несколько показных [210] занятий с командирами корпусов, бригад, полков, батальонов.
Естественно, что и политотдел армии строил свою работу, исходя из задач, которые в тот период решали войска. При этом мы руководствовались директивой начальника Главного политического управления Советской Армии и Военно-Морского Флота, полученной в конце октября 1944 г. Директива требовала от политорганов танковых и механизированных соединений поставить в центр внимания танковый экипаж.
Нам предлагалось усилить воспитательную работу с механиками-водителями, шире распространять передовой опыт сбережения и обслуживания техники. Ставилась также задача, чтобы политработники хорошо знали материальную часть танков.
Политотдел разработал развернутый план выполнения директивы Главного политического управления, который [211] был обсужден на заседании Военного совета армии. Предусматривались такие мероприятия, как прием военным советом лучших механиков-водителей, перекрывших межремонтные нормы пробега машин, технические конференции в соединениях, совещания технического состава. Кроме того, мы наметили и провели совещания политработников частей, на которых прочитали доклады о формах и методах воспитательной работы в экипажах.
Состоялись партийные и комсомольские собрания, обсудившие вопрос об улучшении обслуживания танков и примерности в этом важном деле коммунистов и комсомольцев.
В 10-м гвардейском корпусе организовали выставку, на которой было наглядно показано, как надо обслуживать танк, и демонстрировались рационализаторские предложения танкистов.
В борьбу за продление жизни боевых машин, за повышение мастерства вождения танков включилась и наша печать. В армейской газете «Вперед на врага» регулярно появлялись материалы под рубрикой «Боевой опыт механика-водителя».
Вполне понятно, что наше оргинструкторское отделение должно было тоже принять самое непосредственное участие в претворении в жизнь директивы начальника Главного политического управления. Именно для того, чтобы продумать и решить, как улучшить партийную работу и партийное влияние в экипажах, я и пришел к инспекторам.
— У кого есть какие соображения по этому поводу? — спросил я.
— Давайте послушаем Лысоволенко. Он — направленец 10-го танкового корпуса, ему и карты в руки, — предложил майор Борисов.
— Ну что ж, могу начать! — майор Лысоволенко подошел к столу, вытащил записную книжку, повертел ее в руках, не открывая, сказал: — Насколько я понимаю, речь идет не только о танкистах, но и о тех, кто их обеспечивает. Майору Борисову, который работает в тыловых частях, тоже придется изложить свои мысли. Нечего кивать на других...
Все засмеялись. Лысоволенко продолжал: [212]
— Насчет Борисова, это я так, к слову, А вообще-то что хочу сказать? Вот мы создали в ротах партийные организации. Но парторгом является член экипажа. Он не всегда имеет возможность оказывать в бою личное влияние на всех коммунистов.
— Сейчас еще выделены группарторги во взводах, — заметил я.
— Они оказываются в том же положении, как и парторги ротных парторганизаций.
— Где же выход? Что вы предлагаете? — спросил я. Лысоволенко полол плечами:
— Об этом и надо подумать.
— Разрешите мне? — поднялся майор Щербаков. — В 6-м мехкорпусе, кажется, нашли выход. Мы с начальником политотдела корпуса Григорием Ивановичем Потаповым беседовали с командирами танковых рот, с парторгами батальонов, с заместителями командиров по политчасти и пришли к выводу, что нужно назначать группарторгов в каждом экипаже.
— В самом деле, — поддержал я. — У нас ведь сейчас в основном в экипажах по два, а то и по три коммуниста.
— А где в экипажах и нет коммунистов, можно перебросить из тыловых частей, — высказал предложение Борисов.
— Нет, это не годится, — возразил я. — Тылы оголять нельзя. Было время, когда мы так поступали, но сейчас в этом нет необходимости. Если правильно расставить силы, то обойдемся и без ослабления парторганизаций тыловых частей. Тем более, практика показала, что «подчистка» тылов, перевод коммунистов из тыловых подразделений в боевые части иногда обходится дорого: возникают неполадки с эвакуацией раненых, с подвозом боеприпасов и горючего. В тылах тоже требуется партийный глаз!
— Ну хорошо, допустим, мы добьемся, что в каждом экипаже будет создана партийная группа, — сказал майор Щербаков. — Но начнутся бои, неизбежно будут потери, и все пойдет насмарку.
— Нужно увеличить резерв парторгов, — заявил Лысоволенко.
— Правильно! Это необходимо! — раздались голоса.
На опыте недавних боев мы убедились, насколько [213] важно иметь при политорганах резерв парторгов. Мы создавали такие резервы, выделяя в них коммунистов главным образом из числа солдат и сержантов. Находясь в резерве, будущие парторги слушали лекции о международном положении, о практике партийно-политической работы. Нередко коммунистам, находившимся в резерве, присваивали за боевые отличия первичные офицерские звания, и мы назначали их парторгами батальонов. Создание партийных групп в экипажах требовало увеличения резерва.
О высказанных на совещании предложениях я доложил полковнику Кладовому. Он в целом одобрил нашу инициативу.
В последующие дни мы работали над созданием партгрупп в экипажах.
Был еще один очень важный участок работы, которым политотдел армии постоянно занимался накануне Висло-Одерской операции и в ходе нее. Я имею в виду взаимоотношения с местным польским населением.
Работники политотдела выступали перед жителями с докладами и беседами о международном положении, о взаимоотношениях между Польшей и Советским Союзом. В польские деревни были посланы агитмашины с киноустановками. Мы помогали полякам медикаментами, наши врачи нередко выезжали в польские больницы для производства наиболее сложных хирургических операций.
Непосредственно в войсках также велась работа, направленная на укрепление дружбы с местным польским населением...
Мы всегда придавали большое значение воспитанию пополнения. Перед Висло-Одерской операцией к нам снова поступили молодые бойцы, призванные в районах, долгое время находившихся под фашистской оккупацией и, следовательно, под воздействием вражеской пропаганды.
Мы организовали им торжественную встречу. В частях проводились митинги, на которых выступали командиры, герои боев, ветераны.
На политических занятиях с молодыми солдатами изучались такие, например, темы: «Военная присяга — клятва на верность Родине», «Боевой путь части», «Кто такие национал-социалисты», «Звериное лицо фашистских захватчиков». [214]
Торжественно обставлялось вручение молодым солдатам оружия, особенно оружия героев. Командиры не упускали случая рассказать бойцам о том, как били врагов те, кто раньше владел их оружием.
Бывалый воин ефрейтор Светлов в одном из боев был ранен и попал в госпиталь. Оттуда он написал однополчанам письмо:
«Дорогие друзья! Из ваших писем узнал, что вы находитесь уже за границей. Радуюсь вашим успехам. Мой автомат, с которым я прошел от Москвы до Львова, вручите смелому бойцу. Пусть он помнит, что это оружие мне дали уральцы. Автомат замечательный. Он никогда не подводил меня в бою. Я уничтожил из него не один десяток фашистов».
Автомат Светлова вручили молодому солдату Жуковицкому. При этом было зачитано письмо ефрейтора. После этого Жуковицкий взволнованно заявил:
— Заверяю командование, что буду сражаться стойко. Автомат ефрейтора Светлова буду беречь как зеницу ока.
Готовя личный состав к наступательным боям, политработники воспитывали в воинах ненависть к немецко-фашистским захватчикам. В этих целях широко использовались письма, получаемые солдатами, сержантами, офицерами от родственников и знакомых, переживших ужасы фашистской оккупации.
Неисчислимые бедствия и страдания принесли немецко-фашистские захватчики нашему народу. В письмах из освобожденных районов Украины и Белоруссии рассказывалось о диких издевательствах, о зверствах, которые учиняли гитлеровцы над советскими людьми. Некоторые письма публиковались в корпусных и армейской газетах.
Многотиражная газета 6-го механизированного корпуса напечатала письмо рядовому Коваленко от сестры Елены. Девушка писала:
«Дорогой мой братишка! Сообщаю тебе о наших родных. Писать тяжело, но скажу уж сразу всю правду. Отец наш был в партизанах, и фашисты расстреляли его 10 октября 1942 года. Мать тоже расстреляли в августе 1943 года. Всего в нашей деревне было тогда уничтожено 66 человек. Трупы шесть недель лежали на выгоне — фашисты не разрешали хоронить расстрелянных. Дома в деревне сожжены. Всю скотину угнали...» [215]
Политработники проводили громкие читки таких писем, использовали их в беседах с солдатами.
Неизгладимое впечатление оставили в сердцах воинов рассказы об ужасной фабрике смерти — лагере Майданеке. Вначале в этом лагере побывала группа работников политотдела армии и политотделов соединений. Позднее в Майданек было организовано 42 поездки, в которых участвовало две с половиной тысячи человек, главным образом офицеры, политработники, агитаторы. Они увидели неопровержимые доказательства неслыханных злодеяний гитлеровцев.
Я ездил в Майданек вместе с первой группой политработников. С тех пор прошло много лет, но страшная картина уничтожения так и стоит перед моими глазами...
Концентрационный лагерь занимал территорию в 25 квадратных километров. По границам его опоясывало два ряда колючей проволоки, находившейся под током высокого напряжения. Длинные однообразные бараки. Высокие сторожевые вышки. И тишина — мрачная тишина огромного кладбища.
Из всех стран оккупированной фашистами Европы прибывали сюда эшелоны с обреченными на смерть людьми. Из захваченных гитлеровцами районов Советского Союза, из Польши и Франции, из Бельгии и Голландии, из Греции, Югославии, Чехословакии палачи привозили женщин и мужчин, детей и стариков. Многотысячные колонны людей входили ежедневно в ворота лагеря. Обратно не выходил никто.
Мы осмотрели помещения, где хранились документы, отбираемые администрацией у прибывавших в лагерь, сотни тысяч паспортов и других документов, удостоверяющих личность. Документы были почти на всех языках Европы, с гербами почти всех европейских государств. Здесь были паспорта граждан СССР, Франции, Италии, Бельгии, Голландии, Чехословакии, Югославии, Греции, Венгрии, Болгарии и Румынии; паспорта, выданные в Швейцарии и Швеции.
Потрясающее впечатление оставлял осмотр складов личных вещей, снятых с уничтоженных гитлеровцами людей. Вот, например, обувной склад. Это огромный барак, доверху заполненный обувью. Здесь можно было видеть солдатские сапоги, а рядом — маленькие, изящные туфли [216] девушки, башмаки пожилой женщины и детские туфельки. Многие залиты кровью. Фашисты все это собирали, аккуратно сортировали — подметки отдельно, каблуки отдельно — и отправляли в Германию.
Мы видели печи, в которых сжигались трупы. Жители Люблина рассказывали, что крематорий, словно домна, не затухал ни днем, ни ночью. Пять печей, накаленных до 1500 градусов, превращали в пепел каждые сутки 1400 трупов. Печи Майданека в течение нескольких лет отравляли воздух Люблина и его окрестностей ужасным запахом горелого человеческого мяса.
Даже первое знакомство с лагерем подтверждало, что это была крупнейшая в Европе «фабрика смерти», где скрещивались судьбы сотен тысяч людей. Украинская девушка из-под Киева и металлист из Гавра, грек с острова Крит и бывший премьер-министр Франции Леон Блюм, военнопленные и домашние хозяйки, старики и дети — все они без всякой вины были замучены и сожжены здесь.
При отступлении фашисты пытались уничтожить здание крематория, чтобы замести следы своих преступлений. Но печи сохранились. Возле них, как страшные улики, высились груды пепла. Этот пепел вывозился и разбрасывался по полю, закапывался в ямы. Сколько же нужно было сжечь людей, чтобы толстым слоем пепла засыпать огромное поле в несколько десятков гектаров!
Увидели мы и вскрытые государственной комиссией могилы — огромные рвы, заполненные останками людей. Печи крематория не успевали «перерабатывать» такое количество трупов, которое поставляла фабрика смерти. Поэтому фашисты закапывали трупы в ямы, вырытые на территории лагеря.
С нами был фотокорреспондент армейской газеты лейтенант Маслаков. Он сделал много снимков. Впоследствии мы размножили фотографии и во всех соединениях сделали выставки «Зверства немцев в лагере «Майданек».
Работа по воспитанию у воинов ненависти к врагу на материалах люблинского лагеря уничтожения проводилась в течение октября — декабря. Ее вели прежде всего те, кто собственными глазами видел лагерь смерти.
Обычно, когда представители частей возвращались из [217] поездки в Майданек, организовывались митинги. Один из таких митингов состоялся 28 декабря в 16-й гвардейской мехбригаде. На нем с коротким рассказом о лагере уничтожения выступил командир бригады полковник Рывж. Затем слова попросил рядовой Скрынько:
— У меня был брат, — заявил он. — Фашисты угнали его, неизвестно куда. Они, наверное, над ним так же издеваются, как издевались над сотнями тысяч людей в Майданеке. Отомстим же врагу за все его злодеяния!
На митинге была принята резолюция, в которой говорилось:
«Мы, рядовые, сержанты и офицеры 16-й гвардейской механизированной бригады, собравшись на митинг после посещения лагеря смерти, созданного гитлеровцами возле города Люблина в период оккупации Польши, с чувством величайшего возмущения, гнева и жгучей ненависти проклинаем современных людоедов-фашистов, принесших всему миру и нашему народу неисчислимые муки и страдания.
Клянемся памятью погибших от рук фашистов наших братьев и сестер, что тверда будет наша рука, что мы будем с честью и достоинством гвардейцев бить врага до его полного уничтожения. Нас будет вести вперед страстная любовь к Отчизне, жгучая ненависть к врагу».
Трудно поверить в существование лагерей смерти, не увидев их собственными глазами. Слишком уж невероятным кажется организованное, тщательно продуманное истребление миллионов ни в чем не повинных людей. Но они были, эти ужасные конвейеры смерти — Майданек, Освенцим и десятки других лагерей. И никогда не простят и не забудут народы кровавых преступлений гитлеровских фашистов.
3
Декабрь подходил к концу. По всему было видно, что скоро наступит день, когда войска 1-го Украинского фронта вновь перейдут в решительное наступление и наши танкисты, закрыв люки боевых машин, устремятся на врага.
Вечером 29 декабря я сидел у Ивана Михайловича Елагина. К нам приехали из второго эшелона заместитель [218] начальника политотдела армии полковник Иваненко, секретарь армейской парткомиссии майор Зубков и начальник отделения кадров майор Горин.
Разговорились, вспомнили пережитое. Шутка сказать — три с половиной года идет война! Кто-то не поленился, подсчитал, что она длится уже 1265 дней.
— Ничего, теперь конец близок, — вздохнул Елагин.
— А здорово это будет, когда война кончится, — проговорил Зубков. — Пожалуй, не сразу дойдет до сознания, подумаешь, что передышка, вроде как сейчас.
— И долго еще гром будем принимать за артподготовку, — подхватил майор Горин.
— Ну уж нет, — возразил полковник Иваненко. — В этом-то мы поднаторели: любой калибр по звуку определяем...
Неожиданно дверь отворилась и пропустила в избу Николая Григорьевича Кладового. Мы встали.
— Садитесь, садитесь, — махнул он рукой. — Вот вы, оказывается, где! Небось обсуждаете, как встретить Новый год?
— Об этом пока речи не было, но мысль вы подсказали правильную, — усмехнулся Иван Михайлович.
— Тем более, что, пожалуй, последний раз мы будем встречать Новый год во время войны, — заметил Кладовой. — Только эта встреча вряд ли состоится в теплой хате.
— Есть какие-нибудь новости? — насторожился полковник Иваненко.
— Могу сказать только, что нас всех вызывает член Военного совета. Одевайтесь.
Генерал-майор Гуляев ожидал нас.
— Получена директива командующего фронтом, — без предисловий начал он. — До всех работников политотдела доводить ее пока не следует, но наши мероприятия и расстановку сил мы сейчас сообща обсудим, чтобы потом не терять времени.
Генерал Гуляев зачитал директиву. Командующий фронтом предполагал ввести нашу танковую армию в прорыв на участке 13-й армии, с тем чтобы мы уничтожили подходящие резервы противника, перерезали пути отхода кельце-радомской группировки и в районе Лодзи вошли в боевое взаимодействие с войсками 1-го Белорусского [219] фронта. Затем ударом с северо-запада танковые соединения должны были содействовать стрелковым дивизиям в овладении городом Кельцы, к исходу третьего дня операции занять передовыми отрядами переправы через реку Пилица, а в последующем захватить узлы дорог Валкув, Конске, Жарнув.
— Вот так, товарищи, — сказал генерал, пряча директиву в папку. — Нечего напоминать вам о совершенной секретности этого документа. О дне начала операции будет сообщено особо. Командующий фронтом маршал Конев завтра приедет в нашу армию. Имейте это в виду. По всей видимости, он лично проведет занятия со штабом армии, командирами корпусов и бригад.
Мы допоздна задержались у генерала, намечая план партийно-политической работы в соответствии с задачей, которую предстояло решить войскам.
Командующий фронтом, как и предполагал генерал Гуляев, накануне Нового года провел занятие на тему: «Ввод танковой армии в прорыв и действия в оперативной глубине обороны противника».
Новый год мы встретили кое-как, не было времени праздновать. Посидели немного, провозгласили тост за успех предстоящей операции, за окончательную победу и разошлись.
С 5 января начались усиленные занятия, особенно в частях, которые входили в состав передовых отрядов. Политорганы, партийные и комсомольские организации вплотную занялись политическим обеспечением взаимодействия родов войск.
Следует заметить, что этому вопросу мы и раньше уделяли большое внимание. Но если в течение нескольких последних месяцев заботились главным образом о сколачивании частей, то теперь задача состояла в том, чтобы добиться четкого взаимодействия различных родов войск в бою.
В первую очередь следовало подумать о том, как улучшить взаимодействие наземных войск с авиацией, которая должна была оказать нам весьма серьезную поддержку при бое в глубине обороны противника.
6 января мы организовали встречу офицеров штаба армии с офицерами штабов двух авиационных корпусов — штурмового и истребительного. Совместно с авиаторами [220] мы разработали темы лекций и докладов для танкистов и летчиков. Для танкистов читали такие лекции: «Особенности боевых действий штурмовой и истребительной авиации», «Работа станции наведения и порядок вызова авиации», «Порядок обозначения своего переднего края», «Целеуказания для авиации», а для летчиков — «Действия танковых соединений в глубине обороны противника», «Тактико-технические данные танков Т-34 и ИС».
Не меньше внимания мы уделяли отработке взаимодействия танковых экипажей с танковыми десантами. Автоматчики были заранее распределены по боевым машинам, и с ними проводились регулярные тренировки. Десантники обучались быстро занимать места на броне танков, уничтожать вражеских истребителей танков, вооруженных фаустпатронами.
Всеми формами партийно-политической работы мы старались добиться, чтобы укрепилась дружба между танкистами и десантниками, чтобы экипаж танка и выделенные в десант автоматчики представляли собой единый боевой коллектив. Танкисты и десантники вместе занимались, вместе охраняли и обслуживали танк, вместе питались.
Штаб и политотдел армии разработали шесть памяток, которые были размножены в типографии армейской газеты и сброшюрованы в виде маленьких книжечек. Памятки кратко излагали основные обязанности в наступательном бою танковых экипажей, механиков-водителей самоходных установок и танков, артиллерийских расчетов, танковых десантов, водителей автомобилей.
Памятки сыграли большую роль. Они в известной мере восполняли недостаток уставов, которых не хватало даже для всех командиров рот.
Как всегда, перед началом боев, политотдел армии направил в части и соединения бланки боевых листков и листовок-молний, поздравительные открытки, бумагу и чистые тетради для парторгов, комсоргов и взводных агитаторов.
Боевая задача доводилась до личного состава постепенно. Командиры батальонов получили ее 7 января, командиры взводов — 11 января, а солдатам и сержантам [221] она была разъяснена за несколько часов до наступления, начавшегося 12 января. Это способствовало сохранению военной тайны.
4
Рано утром 11 января меня разбудил телефонный звонок. Я поспешно схватил трубку и услышал знакомый, с начальственной хрипотцой голос полковника Кладового:
— Вымерли вы там, что ли? Никак не могу дозвониться.
— Слушаю вас, товарищ начальник.
— Срочно собери всех наших. Есть о чем поговорить. Через несколько минут политотдельцы собрались.
Настроение у всех приподнятое. Мы понимали, что начальник недаром нас так срочно вызвал: очевидно, получен долгожданный приказ о наступлении.
— Я только что был у командарма, — торжественно произнес полковник Кладовой. — Завтра в пять утра начинают бой передовые батальоны 13-й армии.
Все оживленно переглянулись. Николай Григорьевич выдержал небольшую паузу и перешел к изложению задач работников политотдела, указал, кто из нас в какое соединение должен поехать, как организовать доведение приказа до всего личного состава.
Вскоре после совещания многие политотдельцы отправились в войска. Мне и еще нескольким товарищам Кладовой приказал пока остаться в политотделе.
Ночь перед наступлением выдалась хмурая и темная. Небо заволокло густыми тучами. Свистел злой январский ветер.
На плацдарме стояла тишина. Казалось, что он обезлюдел. Но это впечатление было обманчивым. В поредевших лесах у дорог притаились, ожидая сигнала, сотни танков. Экипажи, осторожно подсвечивая себе переносными лампами, в последний раз осматривали двигатели.
Возле огневых позиций в блиндажах офицеры-артиллеристы уточняли таблицы огня, проверяли расчеты.
В траншеях стояли стрелки и пулеметчики, грея дыханием мерзнущие руки. [222]
А в близком тылу на дорогах нет-нет да и мелькнут узкие лучи замаскированных автомобильных фар. Это в кромешной тьме к фронту движутся колонны автомашин.
Вначале нас радовала непогода, способствующая скрытному выходу войск на исходные позиции. Но когда и утром небо не прояснилось, командиры стали озабоченно хмуриться: нечего было и думать об авиационной подготовке атаки.
В 5 часов утра 12 января 1945 года после пятнадцатиминутного огневого налета передовые стрелковые батальоны 13-й армии поднялись в атаку.
Было еще совсем темно. Только ракеты да красноватые вспышки выстрелов освещали поле боя. Люди спотыкались в темноте, падали, вскакивали и снова бежали вперед.
Первая траншея была взята почти без потерь. Но перед второй передовые батальоны залегли, наткнувшись на минные поля и попав под сильный заградительный огонь артиллерии и минометов.
Тогда в 10 часов началась артиллерийская подготовка. Она продолжалась 1 час 47 минут. Свыше 10 тысяч орудий обрушили на врага лавину раскаленного металла.
Затем в наступление перешли главные силы стрелковых дивизий первого эшелона. За два — три часа боя войска ударной группировки фронта овладели первой и второй позициями главной полосы вражеской обороны.
По показаниям пленных и донесениям разведки, противник, используя вторые эшелоны, спешно принялся укреплять оборону на ближнем тыловом рубеже. Чтобы помешать этому и быстрее завершить прорыв главной полосы, командующий фронтом решил ускорить темп наступления и в 14 часов 12 января ввел в бой 4-ю и 3-ю гвардейские танковые армии.
Сбрасывая маскировку, из лесов на дороги начали выдвигаться окрашенные в белый цвет танки. На плацдарме сразу стало тесно.
Погода к этому времени немного улучшилась, и в воздухе с грозным гулом появились самолеты 2-й воздушной армии.
Несмотря на минные поля, которыми были прикрыты дороги на подступах к населенным пунктам и узлам сопротивления, [223] танкисты рванулись вперед и прорвали оборону врага.
Быстрое продвижение наших танковых соединений не позволило противнику осуществить сильный контрудар из глубины оперативными резервами.
Подразделения 61-й и 63-й гвардейских танковых бригад во встречном бою разгромили части 17-й танковой дивизии гитлеровцев, заставили их в беспорядке отступать.
К вечеру 13 января войска фронта продвинулись вперед на 40 километров, а передовые отряды 10-го гвардейского танкового и 6-го гвардейского механизированного корпусов — на 50–60 километров. В этот день Москва салютовала доблестным войскам 1-го Украинского фронта, прорвавшим оборону врага.
15 января в столице снова прогремел артиллерийский салют в честь войск нашего фронта, которые овладели крупным административно-хозяйственным центром Польши — городом Кельце — и с боем заняли свыше 400 других населенных пунктов.
Политотдел армии отпечатал специальные открытки, которые от имени командования части вручались солдатам и офицерам. В открытках говорилось:
«Товарищ... За овладение городом Кельце нашей части, а следовательно и Вам, Верховный Главнокомандующий объявил благодарность. Поздравляю Вас и желаю дальнейших боевых успехов.
Командир части».
Командир полка или бригады вписывал фамилию воина, которому вручалась открытка, и ставил свою подпись. Эти открытки солдаты, сержанты и офицеры тщательно берегли. У многих они хранятся и поныне, напоминая о славных боевых делах.
16 января в политотдел армии поступило донесение из 240-го гвардейского минометного полка. Я прочитал написанную торопливым почерком бумажку. Скупыми, лаконичными фразами в ней сообщалось о подвиге комсомольца знаменщика Белобородова.
Я немедленно отправился к Кладовому: [224]
— По-моему, это очень важно, Николай Григорьевич.
Кладовой взял донесение, ознакомился с его содержанием.
— Подготовьте листовку. Размножим ее и постараемся всеми способами доставить в части, — сказал он. — О подвиге Белобородова должны узнать все.
А в 240-м гвардейском минометном полку произошло вот что.
В ночь на 16 января несколько сот гитлеровцев внезапно напали на штаб полка. Все, кто находились в штабе, взялись за оружие. Но бой был неравным. Погибли командир полка, начальник штаба, заместитель по политической части.
Знаменщик Белобородов, опасаясь, как бы гвардейское Знамя не досталось врагу, снял полотнище с древка и обернул его вокруг своего тела под шинелью.
В продолжавшейся неравной схватке Белобородов погиб, но Знамя фашисты не нашли.
Утром противника отбили. Наши бойцы обнаружили труп Белобородова и на нем гвардейское Знамя полка. Около Белобородова лежало более двадцати гитлеровцев. Герой-комсомолец сражался до последнего патрона, магазин его автомага был пустым...
18 января Москва в третий раз с начала нашего наступления салютовала войскам 1-го Украинского фронта, овладевшим городом Петроков.
4-я танковая армия за шесть дней прошла с боями 220 километров, разгромила две танковые дивизии и нанесла серьезное поражение трем пехотным дивизиям противника.
Политотдел жил все эти дни, можно сказать, на колесах, следуя за наступающими соединениями. Бывало, едва расположишься в каком-нибудь населенном пункте, как поступает приказ двигаться дальше.
Вечером 18 января штаб армии и политотдел разместились в деревне, откуда всего несколько часов назад были выбиты гитлеровцы. Не успели мы разгрузить автомашины, как подъехал на «виллисе» Кладовой:
— Собирайся, начорг! [225]
— Опять переезжаем? — недовольно спросил я. Не очень-то хотелось вновь тащиться по разбитым дорогам, да еще в ночное время. Полковник поспешил успокоить:
— Нет, не переезжаем. Есть дело. Забирай Карпова, поедем к Бзырину.
— А что случилось?
— Нашим танкистам попалась важная птица — фашистский полковник. Послушаем, что он скажет. Может, пригодится при составлении политдонесения.
Вместе с инструктором по информации капитаном Карповым мы поехали к начальнику разведотдела армии подполковнику Бзырину.
Пленный — командир 17-й танковой дивизии полковник Брукс — оказался очень разговорчивым. Он рассказал, что нашего наступления с сандомирского плацдарма гитлеровцы ожидали с. конца ноября, но они никак не предполагали, что это наступление окажется таким мощным.
Полковник Брукс говорил:
— Никто из наших офицеров не мог себе представить, что русские, наступая одновременно крупными силами в районе Будапешта и в Пруссии, окажутся способными прорвать нашу оборону у плацдарма, а вслед за этим ввести совершенно свежие армии и нанести второй удар. Никто не ожидал наличия у русских таких резервов, так же как никто не думал, что здесь произойдет катастрофа даже большая, чем летом прошлого года на центральном участке фронта. Это просто невиданно быстрый марш русских!
После допроса пленного я вернулся в политотдел. Сюда то и дело приходили инструкторы и инспекторы, возвращавшиеся из частей. Они оживленно делились впечатлениями и устраивались где-нибудь в уголке, чтобы обобщить собранный материал и подготовиться к докладу начальнику. Некоторые умудрялись, несмотря на шум и суету, поспать несколько часов на полу, подстелив шинель и накрывшись плащ-палаткой.
А наступление продолжалось. Наша армия имела задачу преследовать разбитую кельце-радомскую группировку противника в общем направлении на Бреслау и с ходу форсировать реку Одер северо-западнее города.
Поздно ночью член Военного совета и начальник политотдела армии провели совещание, на котором ознакомили [226] начальников политотделов корпусов и бригад с задачей, поставленной командующим фронтом.
— Еще одно усилие — и мы вступим на территорию Германии, — говорил генерал Гуляев. — Наша окончательная победа уже близка. Это надо разъяснить людям, поднять наступательный дух войск.
Полковник Кладовой высказал свои соображения насчет организации партийно-политической работы, напомнил о необходимости повысить бдительность, обеспечить авангардную роль коммунистов в боях. Он посоветовал там, где позволит обстановка, провести короткие митинги в связи с нашим вступлением на территорию фашистской Германии.
Как всегда, работники политотдела отправились в части и соединения. Мне и помощнику начальника политотдела по работе среди комсомольцев майору Лозовому было приказано поехать в 6-й гвардейский механизированный корпус.
Мы торопливо запихивали в полевые сумки записные книжки, тетради, бритвы, мыльницы, когда к нам зашел Николай Григорьевич Кладовой.
— Ну, друзья, — весело заявил он. — Давайте условимся: как только вступим в Германию, так при первом же удобном случае соберемся все в политотделе и устроим коллективный обед, разумеется с чаркой горилки. Возражений нет? Будем считать, что принято единогласно.
На улице нас с Лозовым ожидал начальник политотдела 6-го гвардейского корпуса полковник Григорий Иванович Потапов. Его шофер настойчиво сигналил, поторапливая нас.
Соединения корпуса, выведенные из Лодзи, сосредоточились в районе Шедлув.
Доложив о своем прибытии командиру корпуса полковнику Василию Федоровичу Орлову, мы приступили к работе. В нашем распоряжении имелось около двух суток. Вместе с работниками политотдела корпуса мы провели в частях партийные и комсомольские собрания, митинги, беседы.
21 января корпус выступил, и на следующий день большинство частей пересекло границу фашистской Германии. [227]
Переехали границу и мы. Собственно, об этом можно было судить лишь по карте. Мы не увидели пограничных столбов. Обыкновенный перелесок тянулся из Польши в Германию. Но уже первая деревушка, попавшаяся на нашем пути, свидетельствовала, что мы действительно в Германии. Деревня эта отличалась от польских своей чисто немецкой аккуратностью, однообразными рядами домиков с красными черепичными крышами. В деревне — ни души. Немецкие крестьяне, запуганные фашистской пропагандой, бежали, бросив все на произвол судьбы. Двери домов распахнуты настежь. Всюду валяются брошенные впопыхах вещи...
Вот она, немецкая земля, до которой мы шли так долго, таким трудным путем!
Танки и автомашины двигались через деревню. Впереди что-то горело. Оттуда доносились звуки боя — первого боя, который вели наши гвардейцы на земле врага. [228]