Танки устремились на запад
1
Поезд медленно подошел к платформе. Усатый проводник, торопливо замкнув служебное купе, протиснулся в тамбур:
— Не спешите, товарищи пассажиры. Поезд все равно дальше Горького не пойдет.
Я вышел на привокзальную площадь. После душной тесноты вагона приятно было вдыхать свежий морозный воздух.
На площади знакомая суета. Снуют люди с мешками и чемоданами. Из распахнутых дверей вокзала вылетают клубы пара: мороз все же порядочный, а я вначале этого и не заметил.
На трамвайной остановке толпа. Совсем как до войны. Такси, конечно, нет и в помине. Решил идти пешком, благо не так уж далеко.
Вот и Ока. Я направился к берегу. Летом здесь прекрасный пляж, а сейчас, в январе, все покрыто снегом. В снегу протоптаны тропинки, разбегающиеся в разных направлениях.
Слева — красавец Окский мост. Когда-то на его месте был плашкоутный, который прогибался под тяжестью трамвая или груженой автомашины. По вечерам у него скапливались пароходы и баржи, ожидая полночи, когда мост разводили. Тогда через Оку нужно было перебираться на лодках или речных трамваях, которые тут почему-то называли «финлянчиками».
На реке дул ветер, гоня сухую снежную пыль. Пришлось опустить наушники шапки. [141]
На середине реки я обернулся, чтобы взглянуть на Канавино. Увидел знакомую заводскую трубу, приземистое здание деревообделочного цеха. Здесь, в Канавине, на заводе имени рабочего-революционера Михаила Воробьева, я работал токарем, потом секретарем заводского комитета комсомола. Здесь в 1931 году вступил в партию, отсюда был призван в армию.
Вспомнилась комсомольская юность, субботники на строительстве горьковского автозавода. Как давно все это было! Как много с тех пор пришлось пережить!
Чуть нагнувшись вперед, я шагал по льду против ветра. Пока добрался до берега, успел изрядно замерзнуть, несмотря на то что был в полушубке и ватных брюках.
Дома меня встретили мать и сестра Тося, которая переехала в Горький из Москвы. Вскоре вернулись с работы отец и младшие сестры.
Мать накрыла стол. Угощение было небогатым. Хорошо, что я захватил с собой свой дополнительный офицерский паек: рыбные консервы, масло, печенье, да на продпункте мне выдали копченую колбасу.
Разговор за столом затянулся за полночь. В общем-то невеселым он получился. О судьбе моей семьи по-прежнему ничего не было известно. Начали вспоминать друзей и знакомых, и пришлось говорить о том, что такой-то убит, такой-то ранен, такой-то пропал без вести.
— А помните Толю Лобачева? — спросил я. — Погиб под Воронежем.
С Анатолием Григорьевичем Лобачевым меня связывала крепкая дружба, начавшаяся еще в ту пору, когда мы оба служили красноармейцами. Наши с ним судьбы были во многом схожи. В 1934 году нас призвали в армию: его — из Владимира, меня — из Горького. Среди новобранцев, прибывших в учебный батальон 4-й танковой бригады, было только два коммуниста — Лобачев и я. И вот после карантина Анатолия избирают парторгом первой роты, меня — парторгом второй.
Через год, когда мы стали уже механиками-водителями, Лобачева избрали секретарем комсомольской организации линейного танкового батальона, а меня — учебного. [142]
Так мы жили вместе до 1938 года. Наши семьи познакомились и тоже подружились.
Во время войны А. Г. Лобачев служил комиссаром 111-й танковой бригады. Это был кристальной чистоты человек, большой патриот, хороший семьянин. Нельзя без волнения читать его письма домой.
«Очень хочется повидать тебя, Юлию, маму, всех вас, — писал Анатолий Григорьевич сыну. — Ничего, Лерик! Прогоним фашистов, приеду я домой, и ты меня сфотографируешь фотоаппаратом, который я тебе подарил на память. Когда это будет, я не знаю, но это будет, и мы соберемся все вместе. А вообще не забывай папу никогда, даже если тебе придется очень, очень долго его не увидеть. Слушайся мамы и люби ее, люби и живи дружно с Юлечкой, и все будет хорошо».
А вот строки из письма жене:
«Скоро, видимо, будут жаркие дни. Сейчас я не могу сказать, что произойдет, но если после этого я останусь жив, значит, еще долго буду писать, и я на это надеюсь...»
Не пришлось Анатолию Григорьевичу увидеть родных. Через некоторое время Антонина Васильевна получила извещение о смерти мужа. А еще несколько дней спустя на ее имя пришло теплое письмо с фронта.
«Дорогая Антонина Васильевна, — говорилось в нем. — Мы, бойцы, командиры и политработники 111-й танковой бригады, с глубокой скорбью извещаем вас о смерти вашего мужа, а нашего боевого комиссара Анатолия Григорьевича, героически погибшего на боевом посту в борьбе за город Воронеж 23 сентября 1942 года. [143]
Антонина Васильевна! Потеря Анатолия Григорьевича для вас и для нас — большое горе.
Мы, бойцы, командиры и политработники, клянемся, что за смерть Анатолия Григорьевича отомстим кровавому фашистскому зверю.
Дорогая Антонина Васильевна! Будьте тверды, как был тверд ваш муж, а наш комиссар Анатолий Григорьевич, и воспитайте ваших детей Валерия и Юлию такими же, каким был их отец».
А. Г. Лобачев погиб вместе со своим командиром. Их и похоронили вместе. Бывая в Москве, я прихожу на Введенское кладбище, отыскиваю знакомую могилу. На мраморной плите высечено:
«Генерал-майор Кароль Федор Петрович. 1894–1942.
Старший батальонный комиссар Лобачев Анатолий Григорьевич. 1907–1942».
...Несколько дней моего короткого отпуска пролетело незаметно. Я вернулся под Москву, в бригаду. Здесь меня ожидало радостное известие — прибыл новый комбриг полковник Алексей Алексеевич Линев.
Мы с ним долго и обстоятельно беседовали. Этот высокий, плотный, подтянутый человек с простым, немного рябоватым лицом сразу располагал к себе. Он подробно, со знанием дела расспрашивал меня о состоянии партийно-политической работы, о героях боев, о ветеранах бригады, о командирах частей и подразделений.
К нам поступало пополнение. В танковых и мотострелковом батальонах, в специальных подразделениях развернулась боевая учеба. Люди учились старательно, понимая, что все приобретенные сейчас знания и навыки им пригодятся на фронте.
В конце февраля получили приказ грузиться в эшелоны. Перед погрузкой провели слет боевого актива. Полковник Линев сделал короткий доклад. Выступили ветераны бригады, бывалые танкисты.
Участники слета приняли обращение ко всему личному составу бригады, которое заканчивалось словами:
«Умножим славу нашего оружия! Вперед, на запад! За честь и свободу нашего народа, за гвардейское знамя!
Да здравствует наша славная Родина!»
...Поданы эшелоны. Прощай, Подмосковье! В окнах [144] теплушек мелькают города Мичуринск, Воронеж, Россошь, Миллерово.
11 марта мы прибыли на станцию Сутормино, выгрузились и расположились в районе хутора Нижний Митякинский.
Через день Трускова, начальника Особого отдела Титова и меня вызвал к себе с докладами заместитель командира 29-го танкового корпуса по политчасти.
— Поедем знакомиться с новым начальством, — сказал Трусков, застегивая шинель.
Отправились в соседний хутор, вошли в дом, где остановился заместитель командира корпуса. Из-за стола навстречу нам поднялся невысокий, лобастый, лысый полковник. Он стоял спиной к окну, и я не сразу разглядел его лицо. Но когда полковник шагнул навстречу Трускову, доложившему о нашем прибытии, я радостно вскрикнул:
— Петр Алексеевич!
Это был бывший комиссар 127-й танковой бригады Соловьев, с которым я служил в трудную осень 1941 г.
Мы крепко обнялись. Трусков и Титов с недоумением и даже растерянностью смотрели на нас, они внутренне подготовились к строго официальному разговору с начальством, а оказались свидетелями трогательной встречи друзей. Петр Алексеевич извинился перед ними, попросил их сесть, обождать несколько минут и принялся расспрашивать меня о наших общих знакомых, о сослуживцах. Потом он вдруг спохватился и, улыбаясь, сказал:
— Ладно, Дмитрий Ильич, успеем еще вспомнить прошлое. А сейчас займемся делами.
Трусков и я доложили о состоянии бригады, о том, что личный состав подготовлен неплохо, но танки еще не получены.
— Ничего, — успокоил Соловьев. — На днях будут у вас новенькие тридцатьчетверки. Укомплектуем полностью. Это не сорок первый год.
Полковник Соловьев рассказал нам, что 29-й танковый корпус, которым командует генерал-майор И. Ф. Кириченко, входит в состав 5-й гвардейской танковой армии. Командующий армией — генерал-лейтенант П. А. Ротмистров, член Военного совета — генерал-майор [145] П. Г. Гришин, начальник политотдела — полковник В. М. Шаров.
Трусков и Титов ушли, а я еще долго беседовал с Петром Алексеевичем.
— Очень рад, что опять будем вместе работать, — сказал он на прощание.
Но работать с Соловьевым мне пришлось недолго. В мае была получена директива Главного политического управления об упразднении института заместителей командиров рот по политчасти. В этой же директиве указывалось, что должности начальника политотдела и заместителя командира бригады по политической части объединяются в одну.
Месяц спустя я сдал все документы политотдела Анатолию Леонтьевичу Трускову. Моя служба в 32-й танковой бригаде окончилась.
К этому времени бригада уже была укомплектована танками, полностью готова к боям, но пока находилась, как и вся 5-я гвардейская танковая армия, в составе резервного Степного фронта. Командарм генерал-лейтенант Ротмистров приезжал к нам в бригаду, проверял выполнение плана боевой подготовки и в целом остался доволен.
Я привык к бригаде, в каждом подразделении чувствовал себя как дома, и расставаться с боевыми друзьями было нелегко. Тяжко стало на душе, когда, обменявшись крепкими рукопожатиями с Линевым, Трусковым и другими офицерами штаба и политотдела бригады, вышедшими меня провожать, я сел в машину. Автомобиль тронулся и покатил по пыльному проселку.
Начальник политотдела армии гвардии полковник В. М. Шаров приказал мне вступить в обязанности начальника оргинструкторского отделения поарма.
2
На рассвете 5 июля 1943 года тысячи орудий, минометов, реактивных установок Центрального и Воронежского фронтов обрушили огонь по районам сосредоточения группировок противника, готовящихся к наступлению в районе Курска. Историческая битва под Курском началась нашей артиллерийской контрподготовкой.
Еще 2 июля Ставка Верховного Главнокомандования предупредила командующих Центральным и Воронежским [146] фронтами о возможности перехода противника в наступление в период между 3 и 6 июля. Войска обоих фронтов были приведены в полную боевую готовность. Командармы, командиры корпусов и дивизий перешли на наблюдательные пункты.
Наша артиллерийская контрподготовка нанесла врагу большие потери, нарушила управление и заставила немецко-фашистское командование почти на два часа отложить начало наступления.
Ожесточенные и очень упорные бои завязались севернее и южнее Курска. Противник наносил удары из районов Орла и Белгорода, преследуя цель сомкнуть оба ударных клина восточнее Курска, окружить наши войска, расположенные на Курском выступе, и уничтожить их. Однако планы гитлеровцев были сорваны с самого начала. Несмотря на все усилия, противник сумел вклиниться в нашу оборону всего лишь на несколько километров.
Поздно вечером 6 июля командующий 5-й гвардейской танковой армией генерал-лейтенант П. А. Ротмистров поставил боевые задачи командирам корпусов.
Вернувшись от командарма, полковник В. М. Шаров вызвал к себе работников политотдела.
— Наша армия переходит в состав Воронежского фронта, — сообщил он. — Времени на подготовку и проведение марша отведено мало. Поэтому все мы сейчас отправимся в корпуса и на месте поможем политотделам соединений организовать партийно-политическую работу.
Мне было приказано выехать в 29-й танковый корпус. Я прибыл туда в середине ночи. В штабе и в политотделе никто не спал. У командира корпуса собрались командиры бригад и отдельных частей.
— Пойдемте и мы к комкору, — предложил мне полковник Соловьев.
Когда мы вошли к нему, генерал Кириченко отдавал боевой приказ. Суть его состояла в том, что корпусу предстояло совершить марш и к 12 часам на следующий день сосредоточиться в районе Сопрыкино, Очистное, Волковка, Долгая Поляна. Корпус должен быть готов нанести удар в западном и северо-западном направлении, где противник силами до шести танковых и пяти пехотных дивизий пытается развить наступление в направлении Короча. [147]
Слушая командира корпуса, я наблюдал за присутствующими офицерами, которые сосредоточенно делали пометки на своих картах. Вот и полковник Линев, командир 32-й танковой бригады, тоже что-то торопливо записывает на полях карты. Он поднял голову, встретился со мной взглядом, дружески улыбнулся, постукивая карандашом по планшету...
За сутки корпус совершил двухсоткилометровый марш к западному берегу Оскола. 8 июля приводили себя в порядок, а 9-го поступил новый приказ выдвинуться в район Прохоровки. Предстояло, таким образом, пройти еще около 100 километров.
И эта задача была выполнена. Надо сказать, что в 29-м танковом корпусе не отстала в пути ни одна машина. Движение проходило по заранее намеченному маршруту. На коротких остановках танкисты тщательно осматривали машины, устраняли мелкие технические неисправности.
Командующий войсками Воронежского фронта объявил личному составу корпуса благодарность за отлично проведенный марш.
7 и 8 июля противник упорно рвался вдоль шоссе Белгород — Обоянь, но продвинулся в этом направлении только на 35 километров. Результаты неоднократных атак гитлеровцев в направлении Корочи были еще скромнее. Здесь враг вклинился в нашу оборону лишь на 10 километров.
Тогда немецко-фашистское командование нацелило главный удар на Прохоровку. С запада должны были наступать до 700 танков и штурмовых орудий 4-й танковой армии, а с юга — 3-й танковый корпус оперативной группы «Кампф». К осуществлению этого замысла противник приступил 11 июля.
Командующий Воронежским фронтом генерал армии Н. Ф. Ватутин принял решение нанести по атакующим силам противника мощный контрудар 5-й гвардейской танковой армией и частью сил 1-й танковой, 6-й и 7-й гвардейских армий.
12 июля началось знаменитое сражение под Прохоровкой. Соединения нашей армии столкнулись с наступавшими на Прохоровку танковым корпусом СС и 3-м танковым корпусом. [148]
Вместе с полковником Шаровым я был недалеко от НП генерала Ротмистрова и видел только часть поля боя. Но должен сказать, что никогда, ни раньше, ни позднее, не приходилось мне наблюдать такой страшной картины танкового сражения!
Местность была безлесной, открытой для наблюдения, но изобиловала большим количеством балок и оврагов. Словом, имелись возможности для осуществления широкого маневра крупными танковыми соединениями и в то же время требовалось хорошо прикрывать действия сухопутных войск с воздуха.
Наши танки появились перед Прохоровкой неожиданно для врага, который считал, что может встретить тут только стрелковые и артиллерийские части. На узком участке фронта с обеих сторон было введено в бой до полутора тысяч танков, поддерживаемых артиллерией и минометами.
Гитлеровцы! делали ставку на свои новые танки «тигр», «пантера» и на семидесятитонные самоходные артиллерийские установки «фердинанд». По замыслу фашистского командования эти боевые машины, обладавшие прочной броней и мощным вооружением, должны были сыграть роль тарана и проложить дорогу другим танковым и моторизованным частям.
Но распускаемые гитлеровской пропагандой слухи о неуязвимости «тигров» и «пантер» оказались явно преувеличенными. Наши танкисты и артиллеристы успешно поражали вражеские машины. Снаряды наших пушек пробивали броню «тигров», срывали с них башни. К тому же «неуязвимые» «тигры» хорошо горели...
Сражение продолжалось до позднего вечера. Танки расстреливали друг друга, сшибались лбами, таранили в [149] борта. Боевые порядки перемешались. Несмолкающие выстрелы танковых пушек и артиллерии, гул моторов, лязг гусениц сливались в невероятный и страшный грохот и скрежет. Над еще недавно мирными, тихими полями поднялось густое облако дыма и пыли.
Утром бой разгорелся с новой силой. Обе стороны несли большие потери. Горели сотни танков. Здесь и там виднелись почерневшие, покореженные взрывами останки боевых машин.
Самолеты волна за волной появлялись над полем сражения, пикировали, сбрасывали бомбы.
Уже к исходу первого дня боя главная вражеская группировка, наступавшая на Прохоровку с запада, была остановлена. Встречное танковое сражение выиграли наши танкисты. Враг потерял свыше 350 танков. Танковый клин противника оказался сломанным.
Бои еще продолжались, но уже были созданы все условия для перехода наших войск в контрнаступление на орловском и белгородско-харьковском направлениях.
Наши танки устремились на запад.
3
В конце июля меня вызвали на совещание в политуправление Воронежского фронта. Проводил его начальник политуправления генерал-майор С. С. Шатилов. Перед началом совещания пришел член Военного совета фронта Н. С. Хрущев. Он поздоровался с участниками. Никита Сергеевич приезжал в 5-ю гвардейскую танковую армию перед боем под Прохоровкой. Во время знаменитого сражения он некоторое время находился на НП командира 29-го танкового корпуса. В те дни он и познакомился со многими офицерами, которые теперь здесь присутствовали.
На совещании обсуждалось два вопроса: об усилении партийно-политической работы в наступлении и о росте рядов партии, о расстановке партийных сил в экипажах, расчетах, отделениях.
Н. С. Хрущев принимал живейшее участие в работе совещания: задавал выступавшим вопросы, давал советы, делал меткие замечания. Его участие придало совещанию более конкретное, целеустремленное направление и, я бы сказал, какой-то особенно деловой характер. [150]
В перерыве меня кто-то окликнул:
— Здравствуй, Митя! Ты что земляка не узнаешь?
Я обернулся и увидел радостно улыбавшегося полковника. Светлые волосы, нос с горбинкой, страшно знакомое лицо и голос вроде знакомый... Да это Валентин Малинин!
Девятнадцать лет мы с ним не встречались и вот все же узнали друг друга.
Теперь передо мной был, конечно, не белобрысый Валька — друг моего детства, а Валентин Иванович Малинин, полковник, начальник отдела кадров политуправления фронта.
После совещания мы долго вспоминали далекие годы, нашу Южу — маленький, затерянный в лесах Ивановской области городок текстильщиков...
Утром я вернулся в политотдел армии. Здесь меня ждала малоприятная новость: Главное политическое управление не утвердило меня в должности начальника оргинструкторского отделения, мотивируя тем, что я рекомендован на командную работу. На мое место уже прибыл подполковник Федоров.
Начальник политотдела решил оставить меня в армии и предложил мне принять дела ответственного секретаря партийной комиссии. Я согласился и уже подумывал о том, как буду приступать к выполнению новых обязанностей, когда совершенно случайно в деревне Быковка, только что освобожденной от противника, встретил рядового Орлова — шофера А. Л. Трускова. Я набросился на него с расспросами:
— Что нового в бригаде?
— Наступаем, товарищ подполковник, — словоохотливо принялся рассказывать Орлов. — От фашистов только шерсть летит. Здорово воюют наши танкисты! А вот начальнику моему не повезло: ранило его.
— Трусков ранен?
— Так точно Ранен дня три назад.
— Кто же вместо него?
— Да пока еще никого не прислали...
Я немедленно отправился к полковнику Шарову:
— Пошлите меня в 32-ю танковую бригаду вместо Трускова, товарищ полковник!
— А как же парткомиссия? [151]
— Так ведь я прошу назначить меня хотя бы временно. Очень я привык к этой бригаде.
— Ну разве что временно, — не очень охотно согласился Шаров. — Пойду доложу члену Военного совета.
Минут через пятнадцать полковник вернулся. Я с нетерпением ожидал, что он скажет, а Шаров не торопился. Он, словно испытывая мое терпение, прошел к своему столу, снял фуражку, повесил ее на вбитый в стену гвоздик, причесал реденькие волосы.
— Генерал Гришин дал свое согласие. Поедете в 32-ю танковую. Но только временно, — наконец сказал Шаров и, добродушно усмехнувшись, добавил: — Вижу, что рад. Поезжайте, поезжайте...
Бригада ушла далеко вперед. Я поехал разыскивать ее на мотоцикле вместе с майором из разведотдела армии.
Водитель гнал мотоцикл на большой скорости, так как над дорогой то и дело появлялись фашистские самолеты.
Не успели мы проехать десяток километров, как из-за леса вынырнула пара «мессершмиттов». Громыхнули разрывы бомб. Самолеты развернулись, намереваясь еще раз пролететь над нами. Пришлось лечь в придорожный кювет.
Отбомбившись, «мессершмитты» скрылись. Мы поехали дальше. На дороге — горящая, завалившаяся набок полуторка. Мотор у нее разворочен. Людей — ни живых, ни мертвых — нет.
У опушки рощи нас опять настигли вражеские самолеты. Снова послышался противный свист бомб. Но наиболее сильным был третий налет. Фашисты бомбили долго, сделали несколько заходов. Над дорогой поднялась пыль. Запахло гарью, дымом, но нам повезло: никто не был ранен, и мотоцикл наш остался цел и невредим.
Подъезжая к району расположения бригады, мы встретили хорошо знакомую мне потрепанную «эмку» Трускова. За рулем сидел Орлов. Я поднял руку:
— Куда едешь?
— К начальнику.
— Тогда и я с тобой. Повидаюсь с Анатолием Леонтьевичем, а тогда уж и в штаб.
Ранение у Трускова оказалось нетяжелым. [152]
— Недельки через две приступлю к работе, — уверенно заявил он. — А пока — действуйте. Долго входить в курс дел вам не надо: люди знакомые, обязанности — тоже.
Командный пункт бригады размещался на окраине деревни Малая Орловка.
— Полковник Линев отдыхает, — сказал мне дежурный по штабу. — Может, разбудить?
— Нет, не надо. Схожу пока в танковые батальоны: я ведь тут не новый человек, вроде домой приехал.
Танкисты готовились к бою, который должен был начаться утром. Экипажи возились около машин, обслуживали двигатели, ходовую часть, загружали боеприпасы. Меня встретили радостно:
— Снова к нам?
Рука заболела от крепких дружеских пожатий.
Когда я вторично зашел в штаб бригады, дежурный сказал, что полковник Линев ждет меня.
Алексей Алексеевич беседовал с командиром взвода разведки коммунистом старшим сержантом Шагиным.
— Садитесь, вам тоже интересно будет послушать про дела наших разведчиков, — поздоровавшись, сказал Линев. — Ну и молодцы, ребята!
За сутки до моего приезда в бригаду Шагину было приказано разведать, где находятся резервы противника. Вместе с семью разведчиками старший сержант проник за передний край обороны врага. Смельчаки напали на колонну фашистских автомашин, убили офицера и десять солдат, сожгли несколько автомобилей, а один захватили.
Шагин надел мундир и фуражку убитого гитлеровского офицера, посадил своих разведчиков в автомобиль и поехал по дороге, ведущей в глубокий тыл. Вскоре им повстречалась большая автоколонна, машин сорок с пехотой и боеприпасами. Это и были подходившие резервы.
Старший сержант поставил автомобиль с разведчиками поперек дороги, приказал солдатам подготовить гранаты, а сам, высунувшись из кабины, стал жестами подзывать гитлеровцев к себе.
Несколько офицеров направилось к Шагину, очевидно приняв его за какого-нибудь большого начальника.
— Как только фашисты приблизились, — рассказывал Шагин, — мы открыли огонь, потом стали кидать [153] гранаты. Сколько гитлеровцев уложили — точно сказать трудно, но, думаю, не меньше пятидесяти. Машины с боеприпасами начали гореть. Поднялась паника. Ну, а мы под шумок дали ходу в кустарник.
На обратном пути разведчики обнаружили 12 фашистских танков, двигавшихся к переднему краю. Шагин послал одного разведчика с докладом к командиру бригады, а сам решил скрытно следить за передвижением танков. Как только появились наши самолеты, Шагин ракетами указал им цель. Два гитлеровских танка были уничтожены, остальные рассеяны.
— Благодарю вас за отличное выполнение задания, — сказал Линев отважному разведчику. — Будете представлены к правительственной награде.
Шагин ушел, Алексей Алексеевич подвинул стул ближе ко мне:
— Вот теперь потолкуем обо всем, не торопясь...
Но только мы приступили к разговору, как послышался рокот самолетов и частые удары в гильзу:
— Воздух!
Сигнал был подан с опозданием. Мы не успели выйти на крыльцо, как громыхнули разрывы первых бомб. Мимо нас метнулись в щель три солдата комендантского взвода. Опять засвистели бомбы. Мы с Линевым упали ничком. Раздался страшный грохот: бомба разорвалась буквально в нескольких метрах от дома.
Линев толкнул меня в плечо:
— Жив?
— Жив и даже не ранен...
В ушах звенело. Пыль и песок забились в волосы, за воротник гимнастерки, скрипели на зубах.
Бомба угодила прямо в щель, в которой укрывались трое солдат. На месте щели зияла глубокая воронка. Трусковская «эмка», на которой я приехал в штаб, была вся покорежена осколками. В доме, конечно, вылетели все стекла, а дверь, которую мы не успели закрыть, взрывной волной сорвало с петель.
Так мне и не удалось тогда без помех поговорить с командиром бригады. Полковник вскоре уехал на наблюдательный пункт: поступил приказ поддержать одним танковым батальоном атаку стрелкового полка.
Несколько последующих дней бригада почти непрерывно [154] находилась в боях. Ее перебрасывали с одного участка на другой.
Наши войска шли вперед. Как-то полковник Линев, взглянув на карту, заметил: — А до Украины-то всего восемь километров!
— Всего восемь? Об этом нужно немедленно сообщить танкистам, — сказал я.
Работники политотдела тут же выехали в части и подразделения.
Я приехал во 2-й танковый батальон в тот момент, когда комбат капитан Вакуленко уже приказал вытягивать роты в походную колонну. Проводить беседы не было времени. Пришлось ограничиться призывом: «Перед нами — родная Украина! До ее границы восемь километров. Слава тем, кто первым вступит на землю Советской Украины!»
Призыв был подхвачен, стал известен всем экипажам.
Вечером мне сообщили, что командир танковой роты коммунист лейтенант Бондаренко, в недавнем прошлом политработник, награжденный за бои под Прохоровкой орденом Отечественной войны I степени, обратился к своему экипажу со словами:
— Я — украинец, родом из Харьковской области, которая сейчас перед нами. Даю слово, что мы первыми вступим на украинскую землю!
Свое слово лейтенант Бондаренко сдержал. Рота выполнила боевую задачу, а экипаж Бондаренко первым пересек границу Украины.
Танковые батальоны бригады вырвались вперед. Тылы отстали. Возникли трудности с доставкой газет.
Я приказал использовать для приема последних известий и сводок Совинформбюро резервные радиостанции. Это было сделано во всех батальонах. Сводки Совинформбюро записывались, и их читали в экипажах. Танкисты с нетерпением ожидали таких читок.
Через два дня подтянулись тылы, прибыла и полевая почта.
Наступление развивалось успешно. 5-я гвардейская танковая армия к 7 августа овладела Золочевом и Казачьей Лопанью — важными узлами сопротивления, которые прикрывали Харьков с северо-запада. [155]
Перед боем за Казачью Лопань отличился молодой коммунист командир отделения разведки старший сержант Глазунов. Он проник в расположение врага, выявил несколько огневых точек, а главное, провел через линию фронта местного жителя, который сообщил, что гитлеровцы собираются отходить из населенных пунктов Шевченко и Суржанка.
Воспользовавшись этими данными, танковый батальон капитана Вакуленко ворвался в деревни, разгромил штаб артиллерийского полка, уничтожил артбатарею, захватил много автомашин и повозок.
У станции Гавриши 16 фашистских танков при поддержке автоматчиков попытались обойти батальон и нанести удар с фланга. Вакуленко разгадал замысел врага и поставил в засаду танковый взвод лейтенанта Паршина.
Лейтенант укрыл свои танки в густом кустарнике возле железной дороги, подпустил противника на сто метров и внезапно открыл огонь. Было уничтожено семь фашистских машин, а остальные в беспорядке отступили.
К исходу 22 августа советские войска подошли к Харькову, охватив город с запада, юго-запада, и одновременно завязали бои в восточных и юго-восточных пригородах города.
Противник оказался под угрозой окружения. Для отвода своих войск из Харькова он мог пользоваться только одной железной и одной шоссейной дорогами, ведущими на Мерефу и Красноград. Но и они находились под сильным воздействием нашей авиации.
В ночь на 23 августа начался штурм города, и к 12 часам дня Харьков был освобожден.
...Напряженность боев несколько снизилась. Начались перегруппировки. Бригаду перебрасывали то на один участок, то на другой. В эти дни вернулся из госпиталя Трусков, и я остался не у дел. Мне предложили выехать в Москву.
Ох, не радовала меня эта перспектива, но делать нечего. Я побывал в последний раз в батальонах, попрощался с Трусковым. Полковник Линев крепко обнял меня. Мы расцеловались.
— Как говорится, гора с горой не сходится, а человек [156] с человеком всегда сойдутся, — сказал Алексей Алексеевич. — Живы будем — встретимся. Может, опять доведется служить вместе.
Но не довелось... На второй день после моего отъезда из бригады полковник Линев погиб под совхозом Ново-Московка. Я узнал об этом только через два месяца, когда получил письмо от Трускова. В письме сообщалось, что Алексея Алексеевича похоронили в городе Золочеве возле памятника Т. Г. Шевченко.
4
Нет ничего хуже, как находиться в резерве! Неопределенность положения, вынужденное безделье, отсутствие конкретных обязанностей — все это утомляет и изматывает ничуть не меньше самой напряженной работы.
Две недели провел в Москве. Потом мне разрешили съездить на несколько дней к родным в Горький. Съездил. Опять вернулся в Москву.
Раза три вызывали в отдел кадров Главного политического управления, обещали послать начальником политотдела бригады, но время шло, а окончательного решения все еще не было.
И только 6 ноября, накануне праздника, получил предписание. Мне предлагалось вступить в должность начальника оргинструкторского отделения политотдела 4-й танковой армии. Это вовсе не то, чего я хотел, но назначение подписал Начальник Главного политического управления генерал-полковник Щербаков. Возражать, говорить о своем желании работать непосредственно в войсках было и поздно, и не совсем удобно.
Поехал в Карачев, освобожденный еще в августе войсками Брянского фронта. Здесь мне сказали, что штаб и политотдел 4-й танковой армии находятся где-то около деревни Жиркины Дворы.
— А как туда добраться?
— Известно как — на попутных машинах...
Карачев лежал в развалинах. Разрушенные дома смотрели на пустынные улицы слепыми проемами окон. На запорошенных снегом пустырях торчали почерневшие от пожаров печные трубы... [157]
Мне повезло, я остановил грузовик, с которым доехал прямо до нужного мне места.
Жиркины Дворы — маленькая, глухая деревушка. Сразу же за огородами начинался знаменитый Брянский лес, тянувшийся на много километров. Здесь действовала армия народных мстителей, отсюда партизанские отряды подходили к самому Карачеву, рвали железнодорожное полотно, уничтожали гарнизоны врага в пригородных населенных пунктах. Даже в Карачеве, как, впрочем, и в других городах Брянщины, гитлеровцы чувствовали себя очень неспокойно. Об этом свидетельствовали построенные фашистами блокгаузы на развилках дорог, многочисленные дзоты у железнодорожной линии, наблюдательные вышки, лесные завалы, опутанные колючей проволокой. Да, здесь действительно горела земля под ногами оккупантов!
Штаб и политотдел армии располагались километрах в двух от Жиркиных Дворов. Под развесистыми заснеженными елями были вырыты землянки, соединенные между собой узкими тропками. Я остановился, оглядываясь, не зная, в какую землянку зайти.
Навстречу мне из-за деревьев вышел невысокий коренастый майор в накинутом на плечи полушубке. Увидев мою растерянность, спросил:
— Вам куда нужно, товарищ подполковник?
— Да вот ищу политотдел.
— Так тут же кругом политотдельские землянки. Кого вам конкретно нужно?
— Начальника политотдела. Я прибыл в его распоряжение.
— Если вы к начальнику, то пойдемте вместе. Он неподалеку, в домике лесника. [158]
Дорогой мы познакомились. Общительный майор оказался редактором армейской газеты.
— Федотов Владимир Евдокимович, — отрекомендовался он.
Я доложил начальнику политотдела о своем прибытии. Полковник Николай Григорьевич Кладовой окинул меня внимательным, ощупывающим взглядом, предложил сесть, задал несколько обычных вопросов: где служил, давно ли в партии. Затем спросил:
— Вы были начальником политотдела бригады. Теперь у вас будут совсем иные обязанности. Вы охотно согласились идти начоргом?
— Моего желания не спрашивали. Если уж говорить откровенно, то я бы предпочел быть в войсках, а не в аппарате поарма. Но уж коль назначили, буду осваивать новый участок работы.
Полковник Кладовой нахмурился.
— Нет, товарищ подполковник, так у нас с вами дело не пойдет! — довольно резко заявил он. — Мне нужен начорг, который бы работал не по необходимости, а с желанием. Я сегодня как раз еду в Москву. Буду ставить вопрос о вашем откомандировании. Вот пока все. Устраивайтесь в землянке оргинструкторского отделения и ждите моего возвращения.
Нельзя сказать, чтобы у меня после такого разговора настроение поднялось.
В землянке оргинструкторского отделения меня уже ждали: майор Федотов успел сообщить политотдельцам о встрече со мной.
— Когда приступите к работе? — спросил подполковник Закалюкин, на место которого я прибыл. Закалюкина назначили заместителем начальника политотдела 6-го механизированного корпуса, и ему не терпелось уехать к новому месту службы.
— До возвращения полковника Кладового из Москвы ни за какие дела браться не буду, — ответил я и передал Закалюкину содержание своего разговора с начальником поарма.
— Так, так... — разочарованно протянул подполковник. — Придется, стало быть, опять чемодан распаковывать.
В землянку зашли, узнав о приезде нового человека, начальник отделения пропаганды и агитации подполковник [159] Елагин, секретарь армейской парткомиссии майор Зубков и помощник начальника политотдела по работе среди комсомольцев майор Рудой.
Мы познакомились, разговорились. В беседу включились инспекторы оргинструкторского отделения Щербаков, Лысоволенко, Борисов. Они принялись рассказывать мне о боевых делах армии, о ее людях. Как видно, никто из присутствующих не принял всерьез мой разговор с начальником. На меня уже смотрели как на будущего сослуживца.
— А, все перемелется — мука будет, — весело заявил Иван Михайлович Елагин. — Просто вы с полковником Кладовым не поняли друг друга...
4-я танковая армия была сформирована по приказу Ставки в июне — июле 1943 года. Ее соединения участвовали в боях под Брянском, в освобождении Орла и Карачева. За месяц войска прошли с боями свыше 150 километров. За проявленные при этом успехи 30-й мотострелковой бригаде было присвоено наименование Унечской, а 30-й Уральский добровольческий танковый корпус преобразован в 10-й гвардейский.
С конца августа 4-я армия вышла в резерв Ставки и сосредоточилась в Брянских лесах. Здесь уже третий месяц войска занимались боевой и политической подготовкой. В лесу были построены учебные классы и даже клубы.
Прошло несколько дней. Я все еще не приступал к приему дел. Но вот 12 ноября возвратился полковник Кладовой и сразу же вызвал меня к себе.
Не знаю, с кем и как он беседовал обо мне в Москве, но только теперь полковник разговаривал совсем другим тоном.
— Надеюсь, вы успели познакомиться с работниками политотдела? — очень благожелательно спросил Кладовой. — Коллектив у нас хороший, дружный.
Полковник Кладовой представил меня члену Военного совета генерал-майору Гуляеву, отрекомендовав как нового начальника оргинструкторского отделения. Я понял, что вопрос решен окончательно и что мне нужно немедленно вступать в должность.
Моя новая работа началась с поездки в 10-й гвардейский Уральский добровольческий танковый корпус. [160]
Я приехал к уральцам в тот день, когда у них был большой праздник: к ним прибыла делегация земляков с подарками. В частях проходили митинги.
Гости рассказывали о героическом труде уральских рабочих и служащих, кующих оружие для победы, осматривали землянки, клубы, боевую технику. В свою очередь добровольцы отчитывались перед земляками в своих боевых делах.
Произошло несколько трогательных встреч. Один из членов делегации — знатный уральский горняк Павел Степанович Воеводин — встретил своего сына Николая, отличившегося в недавних боях. Работница Наталья Ивановна Червякова встретила мужа и сына, которые служили в одной роте.
Делегаты организовали в клубе выставку картин и фотографий «Урал в дни Отечественной войны». Выставка пользовалась исключительной популярностью. И это не случайно. Тысячи неразрывных нитей связывали воинов с Уралом.
Интересна сама история создания 10-го гвардейского танкового корпуса. В 1942 году, когда гремела историческая битва под Сталинградом, трудящиеся Урала решили сформировать добровольческое танковое соединение.
Начался сбор средств. Рабочие, инженеры, служащие охотно отдавали на это патриотическое дело свои трудовые сбережения. Формировались танковые, артиллерийские части, подразделения обеспечения.
28 февраля 1943 года у входа в механический цех одного из заводов появилось объявление:
«По инициативе трудящихся Урала создается Уральский добровольческий танковый корпус. Прием заявлений от тех, кто хочет вступить в ряды этого корпуса, производят секретари партийных организаций».
Уже за первые сутки в партком завода поступило 4363 заявления, в том числе 1318 — от коммунистов и 1431 — от комсомольцев.
За две недели в областные, городские и районные военкоматы Урала было подано свыше 100 тысяч заявлений от рабочих, служащих, колхозников, которые добивались чести вступить в ряды создаваемого народом добровольческого корпуса. [161]
Отбирали добровольцев очень тщательно. Ведь нельзя было допустить, чтобы на фронт ушли специалисты и после этого заводы и фабрики уменьшили выпуск продукции. Поэтому каждому подавшему заявление предъявлялось требование подготовить себе замену.
В Свердловскую, Челябинскую, Пермскую танковые бригады зачислялись передовые люди трудового Урала. Корпус был полностью оснащен танками, артиллерией, минометами, стрелковым оружием, боеприпасами. Обмундирование для личного состава также было приобретено на средства трудящихся.
Перед отправкой корпуса на фронт в мае 1943 года добровольцы получили наказ от отцов и матерей, братьев и сестер, жен и детей, от всех земляков. В нем говорилось:
«Провожая и благословляя вас на битву с лютым врагом нашей Советской Родины, хотим мы напутствовать вас своим наказом. Примите его как боевое знамя и с честью пронесите сквозь огонь суровых битв, как волю людей родного Урала...
Советская Родина каждому из нас дорога. Честь, свобода и независимость ее — дороже собственной жизни. Где бы вы ни сражались, помните, что вы сражаетесь за Родину, за Москву, вы отстаиваете народные богатства Урала, вы защищаете Магнитку, орденоносный Кировский завод, город стали и булата — Златоуст, индустриальный Челябинск, плодородные степи и дремучие уральские леса — все то, что полито кровью и потом дедов, отцов и братьев... Бейтесь умело и храбро, бейтесь так, чтобы в боях и сражениях завоевали вы почетное наименование гвардейского корпуса.
Вперед, на запад! Туда глядите, туда стреляйте. Пусть не тревожит ваши сердца беспокойство за семью, за завод, за шахту, за колхоз. Даем вам слово крепкое, как гранит наших гор, что мы, оставшиеся здесь, будем достойны ваших боевых дел на фронте. Еще ярче вспыхнет слава нашего края. Будет снарядов, патронов и всякого оружия у вас достаточно...
Каждый из вас дал своему народу великую и суровую клятву солдата — биться насмерть с врагами советской земли. Мы верим: уральцы свято выполнят свою клятву, свой воинский долг... Ждем вас с победой, товарищи! [162]
И тогда крепко и любовно обнимет вас Урал и прославит в веках героических сынов своих. Земля наша, свободная и гордая, сложит о героях Великой Отечественной войны чудесные песни...
За Советскую Родину! Смерть немецким оккупантам!».
В добровольческом танковом корпусе меня познакомили со многими замечательными людьми. По совету начальника политотдела корпуса я побывал в 63-й гвардейской Челябинской танковой бригаде.
Командир бригады гвардии подполковник Фомичев и начальник политотдела гвардии подполковник Богомолов — оба плотные, кряжистые и чем-то неуловимо похожие друг на друга — наперебой расхваливали своих танкистов. Видно было, что командир и политработник работают дружно, гордятся своей частью.
Мы втроем пошли в одну из танковых рот. Мое внимание привлекла тридцатьчетверка, на башне которой виднелась надпись: «Беспощадный».
— Это танк комсомольского экипажа, — пояснил Фомичев. — В прошлых боях экипаж отличился.
Танкисты занимались обслуживанием боевой машины. Я попросил лейтенанта Акиншина, командира танка, рассказать об экипаже. Тот пожал плечами:
— А что, собственно, рассказывать? Все мы из Челябинска, добровольцы. Танк наш построили на свои деньги рабочие и служащие Челябинской ГРЭС. Они его и окрестили, назвав «Беспощадный». Вот это — механик-водитель старшина Федор Сурков. До армии он работал на Челябинском тракторном, испытывал трактора. Сурков, иди-ка сюда!
Подошел широкоплечий парень, весело улыбнулся.
— А это — командир орудия сержант Александр Мордвинцев, — продолжал Акиншин, указывая на танкиста, высунувшегося до пояса из люка. — Человек спокойный, неторопливый, но дело свое знает здорово, и смелости ему не занимать. По гражданской профессии — слесарь. Руководил бригадой на заводе имени Колющенко.
Высокий, немного нескладный сержант, который стоял в стороне и, вытирая ветошью руки, прислушивался к нашему разговору, оказался стрелком-радистом Александром Марченко. Он инженер, работал на Челябинской железной дороге. [163]
— Вот такие у нас все экипажи! — проговорил гвардии подполковник Богомолов, когда мы пошли дальше мимо стоявших под деревьями танков. — Можно сказать, цвет индустриального Урала. Мы и пополнение получаем в основном из запасных бригад Уральского военного округа...
Я провел в Уральском танковом корпусе несколько дней, помогал работникам политотдела проводить занятия и семинары с парторгами и комсоргами частей и подразделений.
При политотделе был создан резерв парторгов рот для быстрой замены в бою выбывающих из строя партийных работников.
В резерве регулярно проводились занятия по истории партии и партийно-политической работе.
Впечатление о танкистах-уральцах у меня сложилось самое хорошее. Танкисты вообще народ дружный, всегда готовый помочь товарищу. Но в танковом добровольческом корпусе это чувство дружбы было развито особенно сильно. Люди гордились своим корпусом, его боевыми делами, жили по-настоящему сплоченной боевой семьей.
Поездка в 10-й танковый корпус оказалась для меня очень полезной. Ознакомившись с постановкой партийно-политической работы в корпусе, я возвращался в политотдел с массой впечатлений. Мне теперь были значительно яснее видны и положительные стороны, и недостатки в работе оргинструкторского отделения. Вместе с тем я ловил себя на мысли, что о стиле работы отделения пока еще знаю мало.
Конечно, следовало еще выехать в войска сразу после вступления в должность. Но сейчас требовалось заняться делами непосредственно в политотделе, посоветоваться [164] с товарищами, обменяться мнениями, может быть, даже поспорить по отдельным вопросам.
Дождавшись возвращения из частей инспекторов майоров Лысоволенко, Щербакова, Борисова, старшего инструктора по учету партийных и комсомольских документов майора Логиновского и старшего инструктора по информации капитана Карпова, я провел совещание. Пригласил участвовать в нем секретаря армейской парткомиссии майора Зубкова и помощника начальника политотдела по комсомольской работе капитана Рудого, понимая, что должен поддерживать с ними тесный контакт.
Совещание вылилось в непринужденную, откровенную беседу. По существу, она-то и явилась настоящим началом моей работы в должности начорга.
Первое и самое важное, что я выяснил в ходе беседы, это то, что, оказывается, оргинструкторское отделение еще не нашло своего места в аппарате политотдела. Работники отделения пришли в поарм недавно — 4–5 месяцев назад. Они только приобретали опыт, а настоящего руководства со стороны бывшего своего начальника не чувствовали.
— Отделением занимался главным образом полковник Кладовой, — заявил майор Лысоволенко. — Мне думается, что это не совсем правильно. Излишняя опека пользы не приносит. И получалось у нас так, что часто через голову начальника отделения мы получали задания, не имевшие прямого отношения к нашей непосредственной работе.
— Никогда не знаешь заранее, чем придется заниматься, — пожаловался майор Борисов. — Только примешься за одно дело по указанию начорга, вдруг поступает распоряжение свыше ехать в какую-нибудь часть с совершенно иным заданием.
— А вот в политотделе 5-й гвардейской танковой армии работа оргинструкторского отделения строится иначе, — сказал я. — Там каждый инспектор имеет свое направление, чаще всего выезжает в закрепленные за ним политорганы.
— У меня тоже была мысль о таком распределении обязанностей, — поддержал майор Щербаков.
— Так давайте договоримся об этом сразу, — предложил я. [165]
Мы сообща решили, что майор Лысоволенко будет закреплен за 10-м гвардейским танковым корпусом, майор Щербаков — за 6-м мехкорпусом, а майор Борисов станет в основном заниматься тыловыми частями, учреждениями и подразделениями армейского подчинения. Старший инструктор по информации капитан Карпов обещал знакомить инспекторов с донесениями, поступающими из политорганов их направлений. В свою очередь инспекторы должны были сообщать Карпову свои наблюдения, замечания, наиболее важные факты, которые они узнавали, бывая в частях.
О нашей беседе и некоторых нововведениях я доложил полковнику Кладовому. Против ожидания, он сразу же одобрил новую расстановку сил:
— Очень хорошо! И мне меньше будет забот, и дело пойдет лучше.
Более четкая расстановка сил целиком себя оправдала. Теперь инспекторы имели возможность глубже изучать работу политорганов и парторганизаций, обобщать положительный опыт.
Разумеется, иногда жизнь вносила свои коррективы. Бывали случаи, когда инспекторам приходилось выезжать не только в соединения своего направления, но и в другие. Но это уже не было системой.
Оргинструкторское отделение стало работать более планомерно и, пожалуй, продуктивнее.
5
Был конец января 1944-года. По приказу Ставки Верховного Главнокомандования 4-я танковая армия передислоцировалась под Киев. Начиная с 16 января из Карачева и Брянска ежедневно отправлялось несколько железнодорожных эшелонов.
Мы выгрузились где-то под Киевом. И вот уже бесконечная вереница автомашин, танков, артиллерийских орудий потекла по улицам освобожденной столицы Советской Украины. Наш «доджик» проскочил по понтонному мосту через Днепр, промчался по улицам Подола, мимо знаменитой Киево-Печерской лавры к центру города. [166]
Колонна двигалась по варварски разрушенному гитлеровцами Крещатику. Раны, нанесенные прекрасному городу, призывали к мщению.
5 февраля сосредоточились в районе Святошина, километрах в 20 западнее Киева.
Почти полмесяца работники политотдела прожили в помещении бывшего санатория, расположенного в чудесном сосновом бору. Потом армия была включена в состав 1-го Украинского фронта, и мы совершили 330-километровый марш через Коростышев и Житомир к небольшому городку Славута.
Двигались главным образом по ночам. Но и ночью нас тепло и восторженно встречали жители недавно освобожденных городов и сел.
Вступала в свои права, все больше расцветала очень ранняя в тот год украинская весна. Уже тянулись в небе стаи журавлей, звенели под снегом ручьи...
Войска 1-го Украинского фронта готовились нанести новый удар по врагу. В районе сосредоточения мы получили недостающие по штату танки и самоходно-артиллерийские установки. В частях и соединениях развернулась боевая учеба.
1 марта меня вызвал полковник Н. Г. Кладовой:
— Ну, вот что, батенька. Предстоят горячие деньки. Я только что был у командарма. Получен боевой приказ командующего 1-м Украинским фронтом. — Николай Григорьевич достал из кармана гимнастерки гребенку и начал поправлять и без того аккуратно расчесанные короткие темные волосы. Так он обычно делал, когда над чем-нибудь задумывался. — Задача перед нами поставлена трудная, — продолжал он. — Мы должны войти в прорыв в полосе 60-й армии и, развивая наступление в направлении на Ямполь, Фридриховку, Проскуров, к исходу шестого — восьмого дня операции во взаимодействии с 3-й гвардейской танковой армией овладеть районом Проскуров.
Слушая Кладового, я невольно вспомнил свой первый разговор с ним, вспомнил, как неприветливо он меня встретил. Прошло несколько месяцев, и наши взаимоотношения в корне изменились. Теперь мы работали очень дружно. Я видел в Николае Григорьевиче умного, внимательного, знающего и любящего свое дело начальника. Мне стало понятно, что первоначально неприязненное отношение [167] ко мне со стороны начальника политотдела было вызвано лишь тем, что он не любил людей, которые с прохладцей, без души выполняют свои обязанности, и боялся, что я принадлежу к их числу.
Кладовой вызвал начальника отделения пропаганды и агитации Елагина и своего помощника по работе среди комсомольцев Рудого. Мы продумали, кто из нас в какое соединение поедет, составили план работы. Потом начальник провел совещание со всеми работниками политотдела, каждому поставил задачу.
— Времени у нас мало, товарищи, — сказал Кладовой, заканчивая совещание. — Вечером части и соединения выходят в исходные районы. Поэтому прошу всех немедленно отправляться по местам.
Я вместе с группой работников выехал в 10-й гвардейский Уральский добровольческий корпус. Мы прибыли, когда в частях готовились митинги.
— Куда порекомендуете сходить? — обратился я к начальнику политотдела корпуса полковнику Захаренко.
— Побывайте у свердловчан, в 61-й бригаде. Она здесь недалеко.
Я успел к самому началу митинга. Танкисты выстроились возле своих боевых машин, стоявших под деревьями. Начальник политотдела бригады подполковник Скоп прочитал обращение Военного совета армии ко всем воинам. Потом коротко сказал:
— Товарищи, друзья, земляки-уральцы! Мы идем в бой. Будем достойны высокого звания советских гвардейцев! Боевая задача должна быть выполнена.
На броню танка легко поднялся комсорг роты старший лейтенант Владимир Зинченко.
— Силы мои, моя кровь и сама жизнь принадлежат партии, ленинскому комсомолу, — горячо заговорил он звенящим от волнения голосом. — Сегодня перед лицом своих боевых друзей я клянусь: мой экипаж не дрогнет, мы смело пойдем вперед... Все комсомольцы роты с честью выполнят приказ Родины!
Один за другим выступали добровольцы-танкисты. Они говорили о своей верности Родине, партии, о воинском долге.
После митинга мы с начальником политотдела бригады решили проверить расстановку партийных сил. Пригласили парторгов батальонов, у каждого спрашивали, [168] сколько у него коммунистов в строю, кто они по должности.
Мы заметили, что в некоторых подразделениях заботились о создании коммунистических экипажей. Это дело, в основе своей хорошее, иногда решалось неправильно: получалось где густо, а где пусто. Мы добивались, чтобы в каждом экипаже был хотя бы один коммунист.
Помню, один из парторгов похвалился, что в батальоне пять экипажей, где все коммунисты.
— А в остальных экипажах как? — спросил я.
— По-разному. Есть, конечно, и такие, в которых нет коммунистов, — ответил парторг.
— Это неправильно, — сказал начальник политотдела. — Давайте подумаем, как расставить людей таким образом, чтобы усилилось партийное влияние во всех экипажах.
Затем мы собрали на инструктаж политработников бригады. Зашел серьезный разговор об использовании различных форм партийно-политической работы.
— Всем командирам танков вручены «боевые формуляры», — сказал на инструктаже подполковник Скоп. — В них следует записывать успехи экипажа. Проследите, чтобы эти формуляры заполнялись правильно. По нашему мнению, они помогут вызвать своеобразное боевое соревнование среди танкистов. В них будем записывать, сколько каждый экипаж уничтожил живой силы и техники противника.
— Причем о записях в формулярах должны знать все в роте, и даже в батальоне, — подхватил я. — В бою, например, можно использовать рации: передавать, пусть очень коротко, о подвиге того или иного экипажа... [169]
Мы заготовили бланки поздравительных открыток, раздали их политработникам. В бланки оставалось только вписать фамилии героев. Договорились о порядке доведения до личного состава сводок Совинформбюро. Было решено, что один из работников политотдела бригады будет дежурить у радиоприемника и записывать сводки, а машинистка размножит их в нескольких экземплярах. В подразделения сводки будут доставляться всеми возможными способами, с любой оказией.
Поздно вечером я побывал на полевой почтовой станции. Начальник ее, пожилой грузный человек с одутловатым лицом, пожаловался, что в период боев батальонные почтальоны часто опаздывают.
— Что я могу поделать? Танки уходят вперед — мы отстаем. С меня спрашивают, меня ругают, а в чем я виноват? — разводя короткими пухлыми руками, говорил начальник ППС.
— Сделаем так: в тех случаях, когда почтальоны из частей опоздают, письма, газеты и журналы будете доставлять в политотдел, — посоветовал я. — А там уже организуют доставку их в подразделения.
Когда я передал подполковнику Скопу жалобу начальника полевой почты, он нахмурился:
— И чего зря болтает? Во время прошлых боев мы комплектовали пакеты с письмами, газетами и журналами для каждого экипажа и доставляли их в роты. А начальник почты просто перестраховывается, сам заниматься делами как следует не хочет и боится, что с него строго спросят. И, между прочим, спросят! Письма и газеты нужны солдату так же, как патроны и сухари.
...Еще не начинало светать, когда заговорили орудия. После короткого артиллерийского налета танкисты форсировали реку Жердь у деревни Мартьяновка и, тесня противника, устремились вперед.
Мы с начальником политотдела бригады на «виллисе» ехали за атакующими танками. Бой шел примерно в полутора километрах от нас. Мы отчетливо слышали резкие хлопки танковых пушек, треск пулеметов, а порой даже гул моторов боевых машин. Ехали по следу, оставленному танковыми гусеницами. Широкие рубчатые ленты вели на запад.
В нашем «виллисе» была радиостанция. Подполковник Скоп поддерживал связь с командиром бригады и с [171] начальником штаба. Судя по всему, наступление развивалось успешно.
— Хорошо идут, очень хорошо! — радостно говорил Скоп и торопил шофера:
— Не отставай!
— Так ведь дорога-то вон какая! — резонно отвечал водитель. — Танки и те небось застревают.
Действительно, весенняя распутица превратила и дороги, и поля в море грязи, по которой танки плыли, как корабли, медленно и величественно. Автомашины же застревали по самый диффер и не могли тронуться с места, несмотря на все усилия бешено ревущих моторов.
Наш «виллис», как проворный жук, бежал, выдирая колеса из липкой грязи. Нас мотало из стороны в сторону. Порой приходилось вылезать из машины и подталкивать ее плечами.
Под вечер приехали в большое село Каролиновка, из которого всего час назад были выбиты гитлеровцы.
На улицах виднелись следы недавнего боя — валялись трупы фашистов, их оружие и снаряжение. Танковые гусеницы исполосовали огороды, дворы, пепелища сожженных изб.
— Смотрите, сколько развалин! — сказал подполковник Скоп. — А бой, кажется, тут был небольшой.
Мы остановились у одного из уцелевших домов, где сквозь неплотно завешенное окно пробивался слабый, дрожащий свет коптилки. На наш стук из дома вышел старик с редкой бородкой клинышком, в нагольном полушубке, накинутом на плечи.
— Заходьте, товарищи командиры, до хаты, погрийтесь трошки, — приветливо засуетился он. — Ось тильки вгостыты вас нэма чим, все нимци зьилы.
В уцелевшей хате ютилось несколько семей. Люди сидели на лавках, на мешках с мукой, на узлах со спасенным от пожара нехитрым добром. За ситцевой занавеской поскрипывала люлька, женщина напевала что-то вполголоса, баюкая ребенка.
Нам освободили место у стола. Завязалась беседа, и мы узнали страшную историю гибели еще недавно богатого большого украинского села. Накануне в полдень в село вошли фашистские автоматчики и принялись поджигать дома. Жители выбежали на улицы. Тогда фашисты открыли стрельбу. Гитлеровские солдаты врывались [172] в дома и расстреливали целые семьи, не щадя ни стариков, ни детей. В Каролиновке было убито 98 человек, сгорели почти две трети домов, все хозяйственные постройки, погиб весь домашний скот.
Чем могли мы утешить оставшихся без крова жителей разграбленного и уничтоженного села? Только обещанием еще сильнее бить врага, мстить ему за все горе и слезы, которые он принес миллионам людей.
Подполковник Скоп приказал шоферу принести в хату батарейный радиоприемник. Как раз в это время диктор московской радиостанции передавал приказ Верховного Главнокомандующего.
С жадностью вслушивались все, кто находился в тесном, полутемном доме, в торжественные слова приказа:
«...4-го марта, перейдя в наступление, войска 1-го Украинского фронта прорвали сильную оборону немцев на фронте протяжением до 180 километров и за два дня наступательных боев продвинулись вперед от 25 до 50 километров.
В ходе наступления наши войска разбили четыре танковые и восемь пехотных дивизий немцев и овладели городом и крупной железнодорожной станцией Изяславль, городами Шумск, Ямполь и Острополь, заняли свыше 500 других населенных пунктов».
В приказе перечислялись отличившиеся войска, в том числе упоминалась и наша 4-я танковая армия, которой командовал тогда генерал-лейтенант танковых войск Богданов...
Пора было ехать дальше. И снова наш «виллис» запрыгал по разбитой танками, размытой весенними ручьями дороге.
Утром на командный пункт командира бригады доставили свежий номер многотиражной газеты 10-го гвардейского танкового корпуса. В номере, еще остро пахнувшем типографской краской, было опубликовано обращение делегатов уральских трудящихся, которые в то время находились в гостях у добровольцев.
«Родной край благословляет вас на новые подвиги!» — крупным шрифтом было набрано над обращением. А ниже шел текст:
«Земляки-гвардейцы! [173]
Вы с честью выполнили наказ родного края и завоевали почетное гвардейское звание. Теперь вы снова в боях. Бейте еще крепче врага, умножайте славу своего гвардейского Знамени!
Отцы и матери, братья и сестры, жены и подруги, друзья и товарищи — трудящиеся родного края благословляют вас на новые подвиги. Удвойте, утройте силу своих ударов по врагу, отважными и умелыми действиями на поле сражения приблизьте желанный час окончательного разгрома немецко-фашистских захватчиков».
— Оперативно сработали журналисты! — одобрительно заметил подполковник Скоп. — Сейчас мы организуем коллективное чтение этого обращения во всех экипажах.
...6 марта, пройдя с боями 50 километров, войска 4-й танковой армии перерезали железную дорогу Тернополь — Проскуров в районе станции Фридриховка. 61-я гвардейская танковая бригада внезапным ударом овладела Фридриховкой, лишив противника важной коммуникации.
На опушке леса, недалеко от станции, я встретил комсорга роты старшего лейтенанта Зинченко, который несколько дней назад так горячо выступал на митинге. Он с честью сдержал свое слово. Его танковый взвод у деревни Мартьяновка уничтожил колонну вражеских автомашин. При этом было захвачено 35 пленных. Отличился Зинченко и в бою под Фридриховкой. Он показал себя не только опытным командиром взвода, но и настоящим вожаком молодежи.
Наступление продолжалось. А весна все больше вступала в свои права, и распутица причиняла нам огромные трудности.
У меня просто не хватает слов, чтобы рассказать о том, как мы двигались в те дни. Если танки и тракторы еще сравнительно легко преодолевали вязкую грязь, то колесные машины, артиллерия и обозы застревали в ней намертво. А фронт требовал боеприпасов, продовольствия, горючего. И тогда люди спешили на помощь машинам и выбившимся из сил лошадям.
Насквозь промокшие солдаты с заткнутыми за пояс полами шинелей облепляли застрявшие автомашины с пушками, минометами, кухнями на прицепе и с уханьем, [174] подбадривая себя криком, выталкивали их из выбоин и колдобин.
На своих плечах люди тащили пулеметы и батальонные минометы, жестянки с патронами и ящики с минами, мешки с сухарями и консервами.
На дорогах без устали работали саперы, строя бревенчатые настилы, подкладывая под колеса машин битый кирпич, маты и фашины из хвороста и камыша. А фронт двигался все дальше и дальше на запад. Фашисты отступали, бросая военное имущество, автомобили, повозки.
Правда, 7 и 8 марта фашистские танки предприняли несколько попыток выбить гвардейцев-уральцев из Фридриховки, но те держались стойко. Контратаки врага были отражены, и части 10-го танкового корпуса вновь начали теснить гитлеровцев в юго-западном направлении.
Однажды в районе Тернополя, двигаясь вместе с танковой колонной, я оказался свидетелем любопытного случая.
Погода в тот день была пасмурной, дул сильный, порывистый ветер, шел дождь вперемежку со снегом. Неожиданно мы услышали рокот авиационного мотора. Из облаков вывалился маленький По-2 и начал стремительно снижаться.
— Гробанется сейчас! — с тревогой следили танкисты за самолетом. — Сесть-то ему негде!
И верно, впереди тянулись две линии телеграфных столбов, дальше — глубокий овраг, а дорога была забита танками, артиллерией, автомашинами.
Казалось, катастрофа неизбежна, но летчик нашел выход. В стороне от дороги стоял длинный сарай. На его покатую крышу пилот умудрился посадить самолет. [175]
У меня был фотоаппарат, и я, разумеется, не преминул сделать несколько кадров: очень уж необычно выглядел самолет на крыше сарая.
Позже я узнал подробности вынужденной посадки. Летчик Александр Яковлевич Прилюбченко летел с пакетом в танковую бригаду. Неожиданно обнаружилась неисправность; в моторе: сорвало шпильку клапанной коробки. Требовалось немедленно садиться. Не найдя другого сколько-нибудь подходящего места для посадки, Прилюбченко решил рискнуть — сесть на крышу. Это ему удалось. И он сам, и механик А. И. Овсянников остались невредимы. Самолет тоже уцелел: были поломаны только винт и левый узел крепления шасси к фюзеляжу. На следующий день самолет разобрали и по частям сняли с крыши. А спустя неделю Прилюбченко снова поднялся в воздух на своем По-2.
Почти до конца марта я находился в частях 10-го гвардейского уральского танкового корпуса, главным образом в 61-й гвардейской Свердловской танковой бригаде. За это время сроднился с танкистами бригады, полюбил этих мужественных людей.
Как-то раз, проходя мимо стоявших в лесу танков, я заметил молодого лейтенанта, который сидел на пеньке около машины. Меня поразило его лицо, напряженное, хмурое, полное внутренней боли.
— Что случилось, товарищ лейтенант?
Офицер не услышал вопроса. В глубокой задумчивости он смотрел куда-то вдаль. На коленях его лежало распечатанное письмо.
— Плохие вести из дома? — участливо спросил я, кладя руку на плечо лейтенанта. Танкист вздрогнул, словно очнувшись, быстро встал.
— Письмо получил, товарищ подполковник. Первое письмо из дому с начала войны.
— И что же вам пишут?
— Отец сообщает, что брата и сестру угнали в Германию. Что делают, сволочи!
— Ничего, дойдем и до Германии, освободим всех невольников. Отыщутся еще ваши родные, — постарался я успокоить лейтенанта.
— Ох, как я буду мстить фашистам, как буду мстить! — медленно проговорил офицер.
— Как ваша фамилия? [176]
— Гвардии лейтенант Чесак, товарищ подполковник...
Вскоре мне пришлось услышать о нем.
18 марта фашистские танки внезапно прорвались к поселку Волжск, Каменец-Подольской области. Лейтенант находился в доме, когда услышал крики:
— «Тигры» идут!
Выскочил и а улицу. В это время «тигры» успели поджечь один из наших танков. Хорошо еще, что экипаж был в машине. Лейтенант едва успел захлопнуть за собой тяжелую крышку люка, как танк вздрогнул от прямого попадания снаряда, который угодил в башню, но, к счастью, срикошетил. Механик-водитель Овчинников двинул машину назад, и это спасло экипаж. Второй снаряд ударил в лобовую броню, отколол кусок.
Лейтенант Чесак быстро поймал «тигр» в перекрестие прицела и дважды выстрелил бронебойными снарядами. Фашистский танк застыл на месте. Но по шоссе двигалось еще девять.
Овчинников отвел танк за кирпичный дом и поставил его так, что только ствол пушки высовывался из-за угла.
«Тигры» подошли на восемьдесят метров, и тогда Чесак открыл огонь. Башнер Курбатов едва успевал заряжать пушку.
Фашисты тоже начали стрелять. Тяжелые болванки крошили кирпичные стены дома, за которым укрывался танк Чесака. Механик-водитель Овчинников снова отвел машину.
Когда обстрел прекратился и осела красная кирпичная пыль, Чесак увидел, что в одном месте в стенах дома образовался пролом, через который удобно вести огонь. Фашисты решили, что наш танк уничтожен, и безбоязненно приблизились к дому. Тут лейтенанту удалось подбить еще один «тигр».
Неравный поединок закончился победой советских танкистов. Они уничтожили три «тигра».
За этот подвиг лейтенанту Чесаку было присвоено звание Героя Советского Союза.
После войны я узнал о дальнейшей судьбе героического экипажа. Ныне Григорий Сергеевич Чесак — инженер. Он работает на заводе имени Кирова в Ленинграде. Башнер Курбатов защитил диссертацию, стал кандидатом [177] химических наук. Самоотверженно грудится на уральском заводе механик-водитель Овчинников...
К концу марта дороги немного подсохли. Небо прояснилось. На нашими головами серебристыми стаями с победным гулом проносились «Петляковы», «илы», истребители с красными звездами на крыльях. Господство нашей авиаций в воздухе было полным.
Немецкие самолеты теперь показывались редко. Лишь иногда где-нибудь стороной, злобно урча, пролетала «рама». Солдаты тыловых подразделений с азартом стреляли в нее из винтовок. Порой трассирующие пули гасли в плоскостях или фюзеляжах самолета, но такие случаи происходили не часто: гитлеровские воздушные разведчики стали осторожными и держались на приличной высоте.
Наша армия подошла к Каменец-Подольску, областному центру Украины. В ночь на 25 марта были заняты пригороды. Танкисты и мотострелки готовились к штурму города.
Командир 17-й механизированной бригады полковник Медведев задумчиво разглядывал карту.
— Да, задачка нелегкая, — сказал он мне. — Видите, вот деревня Жванец, южнее Каменец-Подольска. Тут переправа через Днестр. Если мы сумеем овладеть переправой, то немцам будет несладко. Считайте, почти всю проскуровскую группировку зажмем в клещи. Заманчиво, но трудно.
Когда стемнело, бригада совершила глубокий обходный маневр по вражеским тылам. Переправа через Днестр у деревни Жванец была разрушена. Это, как и предвидел полковник Медведев, поставило гитлеровцев в затруднительное положение, лишив возможности отводить в Румынию живую силу и технику. На дорогах южнее Каменец-Подольска образовались скопления вражеских войск, по которым наносила удары наша авиация.
Тем временем начался штурм Каменец-Подольска. Гарнизон города насчитывал до 5 тысяч человек и имел 400 пулеметов, несколько танков и довольно значительное количество артиллерии. Гитлеровцы рассчитывали, опираясь на весьма выгодные для обороны условия местности, удержать город до подхода проскуровской группировки. [178]
Каменец-Подольск раскинулся по обоим берегам реки Смотрич. Берега эти каменистые, крутые. Местами высота прибрежных скал достигает десяти метров. Сам город построен на холмах, если можно так выразиться, в несколько ярусов. В нем много каменных зданий и каменных заборов. Мост через Смотрич и прилегающая к нему переправа были минированы и прикрыты огнем танков и артиллерии.
Штурм начали после залпа гвардейских минометов. Саперный взвод гвардии лейтенанта Домиденко под пулеметным огнем разминировал мост через реку Смотрич. В короткой схватке на мосту лейтенанта смертельно ранило, но у него еще хватило сил сказать своим саперам и поддерживавшим их стрелкам:
— Друзья, дайте дорогу танкам, пусть танки идут вперед...
Мост, который почему-то носил название «Турецкий», висел высоко над рекой, опираясь на каменистые берега. По нему ринулись к центру города гвардейцы 61-й танковой бригады. Левее моста, вброд преодолевая Смотрич, пошли солдаты 29-й гвардейской мотострелковой бригады.
Сразу же за мостом, там, где дорога поднималась в гору, танки разворачивались в боевой порядок и устремлялись в атаку.
С запада, с севера, с юга тоже доносилась стрельба — танкисты и мотопехота со всех сторон штурмовали город.
К вечеру сопротивление противника было сломлено.
Мы с подполковником Скопом въехали в Каменец-Подольск следом за танками. Вместе с нами переправился по мосту через Смотрич командир 29-й гвардейской мотострелковой бригады полковник М. С. Смирнов. Его передовые подразделения уже вели бой где-то у самого центра города, выбивая фашистов из каменных зданий.
— Ну, как дела? — окликнул Смирнова подполковник Скоп.
— Полный порядок! — с веселым возбуждением ответил Смирнов.
Его машина обогнала нас, скрылась за поворотом. А через полчаса мы узнали о гибели полковника. Он так и не успел доехать до нового места своего командного пункта... [179]
На улицах, в подвалах домов валялись трупы гитлеровцев. Навстречу нам попадались колонны пленных сопровождаемые автоматчиками.
Фашисты бросили в городе много боевой техники — танков, бронетранспортеров, автомашин. Некоторые «тигры» и «пантеры» были покрыты асбестовой смесью для защиты от зажигательных веществ. На бортах стояли дополнительные броневые щиты.
В грузовиках полно самого разнообразного имущества, награбленного у местного населения. Тут и подушки, и одеяла, и посуда, и даже детские калоши. Как видно, гитлеровцы не гнушались ничем, хватали все, что попадалось под руку.
Потеряв Каменец-Подольск, противник лишился последних путей отхода проскуровской группировки на юго-запад. Естественно поэтому, что немецко-фашистское командование попыталось вновь захватить город.
27 марта два пехотных полка при поддержке тридцати танков предприняли сильную атаку на восточную и северную окраины Каменец-Подольска. Атака была отбита.
Но наши войска стали ощущать недостаток боеприпасов. В танках оставалось всего по нескольку снарядов. Пришлось провести сбор трофейного вооружения.
Утром 30 марта я приехал вместе с офицером связи в штаб 10-го гвардейского танкового корпуса. Штаб размещался в центре города, в просторном каменном здании.
— Откуда, Оргач? — спросил меня начальник политотдела полковник Захаренко (Оргачом Захаренко в шутку называл меня, имея в виду мою должность начальника оргинструкторского отделения).
— Из 61-й бригады. Хочу связаться с политотделом армии, доложить о проделанной работе.
— Как в 61-й с горючим?
— Плохо, товарищ полковник. И горючего, и снарядов мало.
— Надо, чтоб берегли каждую каплю топлива, каждый снаряд. По всему видно, будут еще контратаки. Вы слышали, что командарм принял решение создать Каменец-Подольский оборонительный район?
— Нет, еще не слышал.
— Вот почитайте приказ. [180]
Захаренко достал из папки копию приказа командира 10-го гвардейского танкового корпуса генерал-лейтенанта танковых войск Белова. В приказе говорилось:
«С сего числа я на основании приказания командующего 4-й танковой армией генерал-лейтенанта Лелюшенко вступил в командование Каменец-Подольским оборонительным районом. Все соединения и части, находящиеся в гарнизоне Каменец-Подольска и Каменец-Подольском оборонительном районе, подчинены мне».
— А что, обстановка тревожная? — спросил я.
— Ничего особенно опасного пока нет. Но следует ожидать новых попыток противника захватить город...
Каменец-Подольск был разделен на четыре сектора. В каждом создали противотанковые районы. На строительство оборонительных сооружений вышло чуть не все население города.
Принятые меры оказались не лишними. Гитлеровцы неоднократно предпринимали атаки, стремясь овладеть Каменец-Подольском. Им удалось отрезать КП 4-й танковой [181] армии, который находился в 15 километрах северо-западнее города, в местечке Оринин.
Позже товарищи рассказывали мне, что на КП завязался горячий бой. Все, кто был в Оринине, взялись за оружие. Нападение врага было отбито, гитлеровцы потеряли убитыми и пленными свыше тысячи человек.
Вновь овладеть Каменец-Подольском фашистам так и не удалось. Гвардейцы-танкисты держались стойко.
Они не только оборонялись, но и совершали дерзкие удары по врагу. Еще в конце марта танковый взвод лейтенанта Радугина со взводом автоматчиков прорвался в тыл противника. Танкистам удалось связаться с партизанами и освободить большое число наших военнопленных.
Через неделю Радутин вернулся, приведя с собой стрелковый батальон, сформированный из бывших военнопленных. Все бойцы этого батальона, а их насчитывалось около 400 человек, имели трофейное оружие.
В первых числах апреля начальник политотдела армии полковник Кладовой вызвал из частей всех своих работников. Я тоже поехал в штаб армии в деревню Залесье. [182]