В канун перелома
1
Пополнение прибывает!
Это известие сразу же распространилось по деревне Фроловской, где находились штаб, политотдел бригады, подразделения саперов и связистов. Все, кто мог, вышли на улицу встречать будущих сослуживцев.
Я тоже поспешил на окраину деревни.
Маршевая рота приближалась. Колонна растянулась по дороге. Солдаты шли без оружия с одними вещевыми мешками за спинами. У многих шинели поношенные, закопченные дымом фронтовых костров, — значит, уже побывали в боях и возвращаются на фронт из госпиталей.
Впереди шагали агитатор политотдела политрук Стрельцов и комиссар мотострелкового батальона старший политрук Каштанов. Они выезжали в запасной полк принимать пополнение.
В пути Стрельцов и Каштанов рассказывали солдатам о боевых делах бригады, о ее героях, о командирах. Маршевая рота предназначалась для пополнения мотострелкового батальона. Поэтому политработники больше всего вели речь об этом подразделении.
У деревни рота остановилась на последний привал. Солдаты уселись неподалеку от дороги на весенней земле, от которой поднимался пар под лучами апрельского солнца. Некоторые развязали вещевые мешки, вытащили хлеб, консервы и принялись неторопливо закусывать.
Ко мне подошел командир роты, высокий нескладный лейтенант в короткой шинели, на петлицах которой [123] кубики были вышиты белыми нитками. На длинных, тонких ногах лейтенанта — тяжелые солдатские ботинки, облепленные грязью, и туго накрученные до самых колен обмотки. Командир роты доложил, что в пути следования отстало всего семь человек, но надо полагать, и они к вечеру придут.
— Задержались в какой-нибудь деревне, — убежденно сказал лейтенант. — Народ бывалый, обстрелянный. Никто не заблудится.
Я тоже не сомневался в том, что отставшие придут к вечеру или, в крайнем случае, к утру. Такое уже случалось раньше, когда в бригаду прибывали маршевые роты.
В деревне топились бани. Там хлопотали санинструкторы: солдат пополнения нужно было вымыть, их одежду продезинфицировать. Пока прибывшие ожидали этой процедуры, я с помощником по комсомольской работе политруком Василием Морозовым приступил к первому знакомству с пополнением.
Люди в маршевой роте собрались разные и по боевому опыту, и по возрасту, и по образованию. Мы переходили от одной группы к другой, выявляли коммунистов и комсомольцев, интересовались настроением солдат.
Коммунистов среди прибывших оказалось немного, а нам требовалось подобрать в мотострелковый батальон хорошего парторга.
— Познакомьтесь с Капустиным, — посоветовал мне старший политрук Каштанов. — Я на марше присмотрелся к нему. Человек это серьезный, вдумчивый, старый член партии, бывший боец Чапаевской дивизии.
— Где этот ваш Капустин?
— Вон сидит около бани.
Мы подошли к солдатам, которые о чем-то беседовали.
— Товарищ Капустин! — позвал Каштанов.
Пожилой усатый солдат поднялся, торопливо расправляя складки шинели под ремнем. Он был невысок ростом, плечист и крепок. С широкоскулого лица смотрели внимательные, слегка прищуренные глаза с хитринкой.
Капустин — москвич. Он уже участвовал в боях. До армии работал начальником цеха на одном из московских хлебозаводов. У него большой жизненный опыт. [124]
Есть в нем что-то располагающее, притягивающее людей. Правда, образование у Капустина невысокое — всего семь классов, но в политических вопросах он разбирается неплохо.
— Пожалуй, подойдет, — сказал я Каштанову, но предупредил: — Вы пока не сообщайте Капустину о наших планах в отношении его. Познакомимся ближе, тогда и решим окончательно.
Через несколько дней я снова встретился с Капустиным. В мотострелковом батальоне проходило торжественное вручение оружия новому пополнению. Оно вылилось в своеобразный митинг. Принимая из рук комбата майора Рябоконь винтовки, автоматы, пулеметы, солдаты клялись крепко держать вверенное им оружие, беспощадно бить врагов.
— Красноармеец Капустин! — вызвал командир батальона.
Капустин вышел из строя, бережно взял винтовку и негромко произнес:
— Я участвовал в гражданской войне. Был тогда в славной дивизии Василия Ивановича Чапаева. Белогвардейцы боялись нас, чапаевцев, как огня. Пришлось мне побывать и на войне с белофиннами. Сейчас я уже не очень-то молод, но силенка еще есть и труса праздновать не собираюсь. Клянусь вам, дорогие товарищи, что не посрамлю воинской чести, не щадя жизни буду и впредь сражаться с фашистами.
Старший политрук Каштанов тихонько тронул меня за рукав шинели, кивнул в сторону Капустина:
— Ну как? А? Умеет говорить и просто, и веско. Человек тертый, третью войну воюет. Лучшего парторга нам не найти.
Вскоре Капустин был назначен парторгом батальона.
Готовясь к новым боям, личный состав бригады приводил в порядок боевую технику и оружие, напряженно учился. В подразделениях регулярно проводились политические занятия, политинформации, беседы.
Были организованы выступления ветеранов бригады и бывалых солдат перед молодыми войнами, еще не участвовавшими в боях. Практика показала, что это очень действенная форма пропаганды боевого опыта и боевых традиций. [125]
Мы провели также семинар взводных агитаторов. На нем состоялся поучительный обмен опытом агитационной работы. Семинар оказался весьма полезным, и после него воспитательная работа заметно улучшилась.
Я присутствовал на беседе, которую проводил агитатор командир отделения молодой коммунист Сорокин. Рассказывая о том, как должен вести себя боец в наступлении, Сорокин опирался прежде всего на собственный боевой опыт.
— Я по себе знаю, — говорил он, — что в атаке так и хочется держаться поближе к товарищу. Одному страшновато, а рядом с другом вроде безопаснее. Но это ошибка, товарищи. Собьемся мы в кучу, фашистам стрелять удобнее. Значит, потерь у нас будет больше.
— Помню такой случай, — продолжал Сорокин. — Развернулись мы в цепь, пошли в атаку. Поле голое, укрыться негде. А чуть в стороне от нашего направления — большой камень. И вот смотрю я. бойцов точно магнитом к этому камню тянет, забирают все влево и влево, к камню. Ну, конечно, цепь поломалась, бойцы скучились. А тут фашисты давай мины кидать. Одна как ахнет, сразу чуть не целое отделение вышло из строя.
Сорокин неторопливо достал кисет, ловко скрутил цигарку, щелкнул трофейной зажигалкой и закончил:
— Надо всегда помнить правило: в цепи не жмись к товарищу. Чтобы фашист не взял тебя на мушку, беги пулей, падай камнем и немедленно отползай в сторону. Действуй дружно, веди огонь по противнику, стреляй метко, а ворвался в фашистскую траншею, работай штыком, прикладом, гранатой, не давай врагу опомниться.
Еще больше понравилась мне беседа, которую проводил новый парторг мотострелкового батальона Капустин.
Как-то под вечер он собрал солдат в пустом сарае, на краю деревни, усадил в кружок и начал рассказывать о Василии Ивановиче Чапаеве.
— Все, наверное, смотрели фильм «Чапаев»? — спросил Капустин. — Помните, как сурово относился Василий Иванович к трусам и паникерам? Чапай любил повторять: «Ни шагу назад! Если придется помирать — падай вперёд, лицом к врагу, чтобы и мертвого он тебя боялся».
Заметив меня, Капустин подал было команду «Встать», но я попросил его продолжать беседу. Ничуть не смущаясь присутствием начальства, Капустин продолжал [126] свой простой рассказ о Чапаеве, о мужестве в боях, о стойкости. Постепенно разговор перешел к недавним событиям. Капустина последний раз ранило при отражении атаки вражеских танков.
— Тяжело небось было? — спросил кто-то из солдат. — Танк — он силен!
— Если не струсишь, то победишь и танк, — рассудительно ответил Капустин. — Но одной смелости мало. Нужна еще сноровка, умение. Допустим, у тебя бутылка с горючей смесью. Как ею поразить танк? Иные норовят издалека бросить бутылку: нервы не выдерживают. Ну, понятно, или не добросит такой слабонервный бутылку, или не попадет в цель. А как поступать надо? Главное, подпусти танк поближе, чтоб он не мог по тебе из пулемета садить, тогда и бросай бутылку. И вся недолга.
Капустин хитро усмехнулся, погладил усы.
Слушая Капустина, видя, с каким уважительным вниманием смотрят на него солдаты, я подумал, что мы не ошиблись в выборе парторга...
В середине мая был получен приказ о переходе нашей бригады в 10-ю армию.
Нужно было передислоцироваться. Политотдел выезжал из деревни Фроловской последним. Уже ушел штаб, саперы, связисты, танкоремонтная мастерская. В деревне стало непривычно пусто и тихо.
Погружено на автомашины всё наше нехитрое имущество: ящики с документами, радиоприемник.
— Ну, хозяева, давайте прощаться, — сказал я колхозникам, в доме которых жил все это время.
Мы в последний раз уселись вместе за стол, выпили по стопке на дорогу. Хозяин дома Хавеев, улучив минуту, когда мы с ним остались в комнате вдвоем, шепнул:
— А ведь я вас, Дмитрий Ильич, обманывал.
— Как так? — не понял я.
— Вы все спрашивали, почему я часто отлучаюсь из дома.
— Спрашивал. Ну и что? Вы ведь на полевой почте 16-й армии работаете?
— В том-то и дело, что не на почте. С партизанами я связан. Не хотел раньше говорить. А теперь узнал вас хорошо и решил хоть на прощание признаться.
В комнату вошел комиссар бригады Трусков:
— Пора, Дмитрий Ильич, поехали... [127]
Машины покатили по деревенской улице. Колхозники махали нам вслед. Лица у них невеселые, они тоже успели привыкнуть к нам.
2
Прошло три месяца. Незаметно пролетело лето. Все это время мы простояли в лесу северо-западнее города Кирова, Калужской области. В боях не участвовали: бригада находилась в армейском резерве.
С первых чисел августа завязались напряженные бои южнее Сухиничей. Немецко-фашистское командование подтянуло в район Жиздры танковые части и попыталось оттуда нанести удар на Сухиничи, чтобы ослабить наш натиск под Ржевом. На узком участке противник перешел в наступление и вклинился в нашу оборону.
В связи с этим нам было приказано выйти к Сухиничам и любой ценой задержать дальнейшее продвижение врага.
Спокойная жизнь кончилась. Совершив трудный 105-километровый марш, бригада с ходу вступила в бой.
Авиация противника действовала очень активно. Фашистские самолеты сбрасывали бомбы на боевые порядки, на тылы. Сильной бомбардировке с воздуха подвергся район командного пункта бригады.
Мы только собирались обедать, когда послышался прерывистый, стонущий гул моторов вражеских самолетов. Они появились над лесом, где располагался КП, включили сирены и один за другим начали пикировать, заваливаясь на крыло.
Раздались свист летящих бомб и грохот разрывов. Я не успел укрыться в землянке и лег на землю у толстого пня. Одна из бомб разорвалась совсем близко. На спину посыпались комья земли. Мне показалось, что я ранен, но все обошлось благополучно.
Вокруг землянок появились черные воронки. Дымилось несколько разбитых, исковерканных автомашин. Рядом с КП стоял танк Т-34. Вражеская бомба разметала маскировку, сорвала с боевой машины башню и правую гусеницу.
Около танка навзничь, раскинув руки, лежал старшина Александр Мокроусов. Меньше месяца прошло после того дня, когда я вручал ему партийный билет, поздравлял [128] с вступлением в члены партии. И вот теперь Мокроусов неподвижно лежит на земле. Его светлые глаза открыты, и кажется, что он внимательно всматривается в медленно плывущие над лесом облака...
Бои не прекращались целую неделю. Особенно трудно приходилось мотострелковому батальону, который нес большие потери.
Чтобы хоть как-то помочь ему, мы собрали в тылах бригады писарей, ремонтников, хозяйственников. Всего набралось до взвода, и мы направили их в распоряжение командира батальона майора Рябоконь.
В те дни у нас возникла новая форма воспитательной работы. По предложению политрука Стрельцова стали ежедневно выходить размножавшиеся на машинке листки «Последние известия из нашей части». В них сообщалось о героизме и мужестве солдат, сержантов и офицеров. «Известия» широко использовали политработники и агитаторы.
Один из выпусков «Последних известий» был посвящен героям мотострелкового батальона. Сообщалось, в частности, о подвиге кандидата в члены партии заместителя политрука Прусова.
Пулеметчики Прусов, Бактубаев и Козлов заняли огневую позицию в каменном доме. Они установили станковый пулемет в окне и открыли меткий огонь по противнику.
Когда кончились патроны, Прусов и его товарищи взялись за гранаты, Бактубаев и Козлов были ранены. У Прусова оставалась последняя граната. Заместитель политрука схватил ее, выскочил из дома и бросился на фашистов. Прусов погиб, но смерть его дорого обошлась врагу.
Мой помощник по работе среди комсомольцев Вася Морозов, который почти безотлучно находился в мотострелковом батальоне, передал по телефону, что при отражении очередной атаки фашистов тяжело ранили комиссара батальона старшего политрука Каштанова. Его обязанности принял на себя парторг Капустин, недавно получивший звание младшего политрука...
Гитлеровцы неистовствуют. Они бросили на наш участок большое количество самолетов, решив выбить нас с занимаемых рубежей бомбовыми ударами. Фашистские самолеты идут волна за волной. [129]
Горит лес. Воздух потемнел от гари и пыли, поднимаемой взрывами бомб. Кругом грохот, треск падающих деревьев. Кажется, после такой бомбежки не может уцелеть ничто живое. Но самолеты улетают, и из щелей и окопов поднимаются солдаты, отряхиваются, проверяют оружие. Танки переходят в новые укрытия. Бригада продолжает жить и сражаться.
Командующий армией сообщил, что на помощь нам идет танковое соединение, и потребовал до его подхода во что бы то ни стало удержать рубеж.
Слова командарма мы передали командирам частей и подразделений. Обещанная помощь придала усталым бойцам новые силы.
Телефонная связь с мотострелковым батальоном все время рвется. Комиссар бригады Трусков торопит связистов:
— Быстрее поворачивайтесь.
Наконец удалось на короткое время исправить линию.
— Ну, как дела? — спрашивает Трусков командира батальона. — Как новый комиссар Капустин? [130]
В трубке — треск и шум недалекого боя. Голос комбата едва слышен:
— Духом не падаем, но положение трудное. Несем большие потери. Капустин ранен. Я послал его в медпункт, а он вместо этого завернул во вторую роту. Там очень тяжело. Гитлеровцы наседают.
— Можете соединить меня со второй ротой, с Капустиным? — спросил Трусков.
— Сейчас попробую.
Через минуту раздался знакомый очень спокойный голос Капустина:
— Я — «Береза»! Слушаю вас.
— Как обстановка, чапаевец?
— Лезут, гады, здорово. Вместе со мной тут всего восемь человек. Где прикажете умереть, товарищ комиссар, здесь или можно отойти немного?
Анатолий Леонтьевич прикрыл ладонью телефонную трубку, повернулся ко мне:
— Как? Что посоветуем?
— Думаю, что лучше отойти и занять более выгодный рубеж.
— Верно! Алло, Капустин, Капустин... — Трусков положил трубку, сказал с досадой: — Опять связь порвана!
К вечеру мы узнали, что Капустин погиб, не отступив ни на шаг. А еще через несколько дней я услышал от оставшихся в живых солдат 2-й роты подробности героической гибели парторга.
На горстку храбрецов шли вражеские танки. Солдаты смело ждали их приближения и, когда танки подходили почти вплотную к окопам, забрасывали их бутылками с горючей смесью. Несколько фашистских танков загорелось. Экипажи выпрыгивали из машин, но тут же попадали под огонь винтовок и автоматов.
Младший политрук Капустин заражал всех своим хладнокровием и спокойствием. Очень уверенно руководил он отражением вражеской атаки. Когда около него остался десяток солдат, Капустин сказал:
— Скрывать не буду, да вы и сами видите, положение серьезное. Но приказа на отход не поступало. Будем держаться до последнего. Каждый должен драться за десятерых. Мы должны задержать фашистов, пока не подойдет подкрепление. [131]
Началась новая атака. Один из солдат выдвинулся вперед за небольшой бугорок, откуда удобно было метать бутылки в приближавшиеся фашистские танки. Первую машину ему удалось поджечь, но и сам он был тяжело ранен. Второй вражеский танк двигался прямо на солдата. Тогда младший политрук Капустин выпрыгнул из окопа, подбежал к раненому и, взвалив его себе на спину, понес к ближайшей щели.
До укрытия оставалось несколько шагов, когда рядом с Капустиным разорвался снаряд. Так погиб наш славный парторг-чапаевец...
Бомбежки продолжались. Оставлять командный пункт на прежнем месте было нельзя. С наступлением темноты перенесли его на километр в сторону.
А на рассвете после сильного артиллерийского и минометного удара 11 вражеских танков ринулись прямо к тому месту, куда перешел командный пункт. Чем задержать их?
На КП находился только один танк. Командир его Кузьмин, механик-водитель Ахметшин, башенный стрелок Бояринцев заняли свои места. Взревел мотор. Тридцатьчетверка вздрогнула, развернулась и, ломая кустарник, устремилась навстречу врагу.
Командир бригады отсутствовал, его вызвал командующий армией. Старшим на КП оказался комиссар Трусков. Голосом удивительно спокойным, как будто ничего особенного не происходило, он приказал:
— Автомашины вывести в деревню Аладьино, к тылам. Всем, кроме шоферов, остаться на месте и без приказа не отходить.
Между тем по деревьям уже щелкали пули. Стреляли фашистские автоматчики. Вражеские танки приближались.
И тут немного левее КП в лесу послышался треск валежника и тяжелый топот бегущих людей. Из кустов выскочил командир 2-го танкового батальона капитан Новиков. За ним — группа солдат. Лицо у Новикова бледное и потное. Фуражки на голове нет, и волосы, слипшиеся от пота, торчат во все стороны. У солдат, бежавших за командиром, лица тоже перекосившиеся от страха. Вся эта группа, не обращая на нас никакого внимания, пробежала мимо в глубину леса. [132]
Никогда еще мне не приходилось видеть столь откровенного проявления трусости и малодушия.
— Стой! — закричал я Новикову. — Стой! Назад!
Новиков не слушал. Бросив оружие, боевую технику, доверенных ему людей, он в панике бежал с поля боя.
А в это время экипаж Бориса Кузьмина продолжал сражаться. Четыре вражеских танка уже горели. Семь оставшихся сосредоточили огонь на нашей тридцатьчетверке. С лязгом слетела гусеница. Поврежденный танк завертелся на месте и после еще одного попадания снаряда окутался густым черным дымом.
Мы замерли: выскочат ли Кузьмин и его товарищи? Из-под танка появились три человека. Перебежками, прячась за деревьями, они побежали к нам.
— Кузьмин, жив, здоров? — окликнул его Трусков.
— Все целы, товарищ комиссар, — с трудом переводя дыхание, отозвался Кузьмин. — Машину вот только сожгли, гады! Ну да мы еще рассчитаемся...
На наше счастье, танки противника, не дойдя до КП метров четыреста, повернули в сторону деревни Колодезы. Там их встретила находившаяся в засаде танковая рота старшего лейтенанта Черных. Одновременно танкисты роты старшего лейтенанта Бельского ворвались в деревню с южной окраины. Гитлеровцы понесли большие потери и отошли.
Трусков, офицеры штаба, работники политотдела — словом, все, кто еще оставался на КП, пешком направились в деревню Аладьино.
Возле первых домов к нам подошел капитан Новиков. Стараясь не встречаться взглядом с комиссаром, он хотел что-то доложить ему, но Трусков решительным движением руки оборвал паникера на полуслове.
— Оправдываться будете перед трибуналом, — жестко, с глубоким презрением сказал он Новикову. — Сдайте оружие!
Новиков вздрогнул, как будто его ударили, побледнел, в глазах его появились слезы. Он упал на колени:
— Простите, товарищ комиссар, кровью смою свой лроступок, оправдаюсь, только простите...
Противно было смотреть на этого ничтожного человека, дрожавшего за свою шкуру.
— Встать! — звенящим голосом крикнул Трусков. — [133] Я не стану разговаривать с вами. Тех, кто дрогнул перед врагом, щадить нельзя.
Повернувшись к старшему инструктору политотдела, комиссар бригады приказал:
— Товарищ Худолей, отведите этого... — Трусков замялся, подыскивая нужное слово, но так и не найдя его, махнул рукой. — Отведите его в трибунал.
Худолей вскинул автомат:
— Иди вперед!
Новиков пошел, шатаясь, как пьяный, продолжая плакать и просить пощады. Пройдя метров двести, он вдруг втянул голову в плечи, пригнулся и опрометью бросился к недалекому кустарнику.
— Стой, стрелять буду! — закричал Худолей.
Новиков продолжал бежать, не оглядываясь.
Раздалась короткая автоматная очередь.
— Сам избавил трибунал от лишних хлопот, — сказал Трусков. — Все равно этого мерзавца расстреляли бы.
Подозвав двух солдат, комиссар распорядился:
— Закопайте труса где-нибудь там, в кустах. Документы принесите мне. Холмик на могиле не насыпайте.
Новиков еще зимой был исключен из партии за трусость. К нам его направили несколько месяцев назад. Мы надеялись, что он учтет суровый урок, искупит свою вину. Но, как видно, слишком уж трусливое и подлое было сердце у этого человека.
Ночью подошло долгожданное танковое соединение. К утру мы сдали район обороны. Остатки бригады собрались в деревне Аладьино.
Нам опять предстояло принимать технику, пополнение, приводить в порядок части.
3
В записную книжку я вложил картонный табель-календарь и косыми крестиками отмечал в нем прожитые дни. Каждый из этих дней вроде был длинным, а не успеешь оглянуться — уже и месяц прошел. И вот в календаре незачеркнутыми остались только два с половиной столбика.
Стоял октябрь, дождливый, туманный. [134]
Промелькнуло почти полтора месяца, как бригаду вывели во второй эшелон на доукомплектование. Работу мы провели большую и теперь смело могли сказать, что готовы к новым боям.
Жизнь все это время катилась гладко, однообразно, как до войны в далеком, глухом гарнизоне. Люди обжились, обросли неведомо откуда добытым имуществом. В штабе и политотделе появились кровати, матрацы, одеяла, рукомойники. Кое-кто обзавелся чемоданами. Все знали, что это барахло придется оставить, как только нас бросят в бой, однако пока дорожили им.
В бригадный обменный пункт начали завозить зимнее обмундирование. Только питание было однообразным. Солдаты поругивали интендантов за то, что кормили по целым неделям неизменной «блондинкой» — пшенной кашей.
В медсанроте врачи бездельничали: изредка лечили простуженных и заболевших животом, хирурги вскрывали фурункулы. Фельдшера и санинструкторы в батальонах донимали проверками по форме 20, а попросту говоря, следили, чтобы не завелись вши.
Два важных события произошли за это время. Первое касалось всей Советской Армии — был получен приказ Народного комиссара обороны № 307 от 9 октября «Об установлении полного единоначалия и упразднении института военных комиссаров».
Приказ был издан на основании Указа Президиума Верховного Совета СССР. Открывалась новая страница в истории нашей армии. Посланцы партии в армии — военные комиссары — с честью выполнили свои задачи. Война закалила наши командные кадры, выдвинула многих талантливых командиров, и надобность в военных [135] комиссарах отпала. Вместе с тем в новых условиях поле деятельности политработников отнюдь не сузилось. Партия предостерегала от малейшего снижения уровня политработы в войсках.
Второе важное событие относилось только к нашей бригаде. 29 октября мы проводили полковника Михаила Гордеевича Сахно, который был повышен в должности и уехал в 16-ю армию. Жаль было расставаться с опытным, волевым командиром.
Бригаду принял майор Чапайкин, присланный к нам из штаба фронта.
К новому командиру подчиненные всегда присматриваются с особым вниманием, оценивают его, сравнивают с предшественником. Чапайкин с самого начала на всех нас произвел неблагоприятное впечатление: в противоположность неторопливому, спокойному Сахно, он был суетлив и шумлив, точно не чувствовал уверенности в своей власти, предоставленной уставами. Штабные командиры только головами покачивали, слушая, как комбриг то и дело отменяет свои собственные распоряжения.
Анатолий Леонтьевич Трусков после прибытия Чапайкина помрачнел, но мнение свое о новом командире высказывал уклончиво:
— Поживем — увидим. Надо же привыкнуть к человеку.
Однако по всему было заметно, что Трусков очень недоволен комбригом.
В последних числах ноября нашу бригаду, как всегда неожиданно, перебросили под Ржев.
Марш совершили организованно и без особых происшествий. Только на переправе через какую-то речушку вражеские самолеты сбросили бомбы на нашу танковую колонну. Бомбы упали по обеим сторонам понтонного моста, вздымая фонтаны воды, смешанной с илом. В реке заблестела мелкая рыбешка, оглушенная взрывами.
Танки остались невредимыми, но шальной осколок ранил Героя Советского Союза механика-водителя Григорьева.
К вечеру батальоны заняли исходные позиции у деревни Подъяблонки. Завтра предстоял бой.
Я отправился в 1-й танковый батальон Здесь заместитель командира по политической части майор Побединский [136] провел короткий митинг, на котором было принято обращение ко всем бойцам и командирам бригады. Обращение заканчивалось страстными, взволнованными словами:
«Мы отомстим за погибших боевых товарищей — Мокроусова, Капустина, Прусова и других.
Вперед же, товарищи, друзья и братья! Вперед на запад!
Да здравствует наша победа!
Да здравствует наша Родина!
Смерть немецким оккупантам!»
На рассвете бригада вступила в бой. Мы поддерживали стрелковую дивизию, оборонявшуюся южнее Ржева.
Бои были местного значения, но отличались большим ожесточением. Мы то отражали вражеские атаки, то контратаковали сами, стремясь улучшить свои позиции.
Надо сказать, что командир стрелковой дивизии, которую мы поддерживали, далеко не всегда правильно использовал возможности танковых батальонов. Перед ними ставились трудновыполнимые, а порой вообще нереальные задачи. Это вело к напрасным потерям в живой силе и технике.
В довершение ко всему наши коммуникации были сильно растянуты и постоянно подвергались воздействию вражеской авиации. А в некоторых местах противник настолько приблизился к дорогам, что держал их под огнем артиллерии и даже пулеметов. В таких условиях снабжение войск боеприпасами и продовольствием было затруднено. Доходило до того, что в течение нескольких дней доставка продовольствия осуществлялась только самолетами, которые сбрасывали нам мешки с сухарями, консервами, махоркой.
Люди сражались умело, стойко, мужественно. Но каждый день мы с горечью узнавали о все новых и новых потерях. Пали смертью храбрых заместитель командира бригады майор Агалаков, командир танка лейтенант Зайденварг, военфельдшер Лина Смирнова и многие другие ветераны бригады.
На четвертый или пятый день боев стало известно, что противнику удалось окружить несколько стрелковых и танковых подразделений, действовавших на соседнем участке. В окружение попал и бывший командир бригады полковник И. И. Ющук. [137]
Нам приказали прорвать кольцо окружения и помочь попавшим в трудное положение соседям.
Первыми к окруженным проникли наши разведчики. Одетые в белые маскировочные халаты, они ночью на лыжах бесшумно прошли сквозь боевые порядки врага.
Вернулись разведчики через двое суток. Они доставили очень важные сведения и, кроме того, вывезли из окружения раненого полковника Ющука.
Узнав об этом, я поспешил в медсанроту. У входа в палатку приемно-сортировочного взвода на снегу лежали лыжи, соединенные между собой несколькими дощечками так, что получилось подобие саней. Я понял, что на этой самодельной волокуше разведчики и привезли Ющука.
Откинув полог, вошел в палатку. В середине ее топилась печь, сделанная из железной бочки. За столиком, на котором горела керосиновая лампа, сидела молоденькая курносая сестра. По-видимому, в тот момент сестра заполняла карточку полковника Юшука, потому что я сразу же услышал его знакомый басок.
Ющук лежал возле печки на носилках. Он сильно похудел. На щеках его, обычно до глянца выбритых, темнела щетина.
— Здравствуйте, Дмитрий Ильич, — негромко сказал он, когда я наклонился к нему. — Вот как довелось встретиться.
— Ничего, хирург у нас опытный, вы его знаете. Все будет в порядке.
— О людях позаботьтесь, о тех, что остались там, — продолжал Ющук. — Голодают люди. Когда решили делать прорыв?
— Завтра. [138]
— Надо торопиться. Жмут гитлеровцы. Черт его знает, как неудачно получилось...
Два санитара подняли носилки и понесли полковника в перевязочную. Я тоже вышел из палатки, решив поговорить с хирургом Савельевым, узнать от него, насколько опасно ранение Ющука.
О Савельеве мне проходилось слышать много хорошего. Все раненые наперебой хвалили этого внимательного, знающего свое дело врача.
Минут через пятнадцать пришел Савельев, худощавый, лет тридцати человек в очках на тонком носу. Он полез в карман брюк, вытащил чистый, аккуратно сложенный носовой платок, протер очки и устало сказал:
— Опасности нет. Я обработал рану. Можно эвакуировать в госпиталь.
Савельев постоял немного, с удовольствием вдыхая свежий морозный воздух, и, щурясь на ослепительно сверкавший снег, проговорил:
— Ну, я пойду. Раненых сегодня много...
На следующий день наши танки, пользуясь указаниями разведчиков, прорвались к окруженным подразделениям и вывели всех людей и часть боевой техники.
5 декабря, когда после непрерывных двухнедельных боев в бригаде осталось всего 20 танков, нас отвели в резерв фронта. В связи с этим последовало указание штаба 16-й армии об откомандировании почти всего личного состава в другие части. Указание мотивировалось тем, что нам предстояло ехать в глубокий тыл на формирование.
Майор Чапайкин принялся рьяно выполнять это распоряжение, не думая о том, что без крепкого костяка трудно будет формировать бригаду.
— Товарищ комбриг, откомандировывать людей надо обдуманно. Зачем же отдавать всех ветеранов? — пытался урезонить Чапайкина Трусков.
— Тем более, что мы уже не входим в 16-ю армию и не подчиняемся ее штабу, — добавил я.
Чапайкин вспылил:
— Что вы лезете ко мне со своими советами? Без вас знаю, как выполнять указания вышестоящих штабов. И не учите меня!
Трусков промолчал, не желая вступать в спор с комбригом [139] в присутствии штабных офицеров, но, когда мы остались вдвоем, дал волю своему негодованию...
Нам предстояло ехать под Москву, более чем за 250 километров от фронта. Перед самым отъездом ко мне зашел Трусков и, радостно потирая руки, по секрету сообщил:
— О Чапайкине вопрос решится в самые ближайшие дни. С таким командиром нам делать нечего, где уж ему формировать бригаду!
На место мы приехали в канун Нового года. Политотдельцы сразу же занялись подготовкой праздничного вечера. В казарме мотострелкового батальона установили большую елку. Создали коллектив художественной самодеятельности.
И вот настал вечер 31 декабря. В казарме тесно. Сюда пришли и танкисты, и саперы, и связисты. У входа повесили репродуктор, чтобы все могли услышать бой кремлевских курантов.
До наступления Нового года осталось несколько минут. Из репродуктора доносятся позывные московской радиостанции. И вот уже знакомый голос Михаила Ивановича Калинина произносит:
— Дорогие товарищи!
— Граждане Советского Союза!
— Разрешите поздравить вас с наступающим Новым годом!
С большим вниманием прослушали мы короткое выступление «всесоюзного старосты».
Затем раздались величественные звуки Государственного гимна. Все мы встали.
— С Новым, 1943 годом, товарищи! — громко сказал Трусков.
В ответ грянуло дружное «ура!».
Закончился 1942 год, который явился кануном решительного перелома в ходе войны, важным этапом на трудном пути к победе. [140]