Снова в тылу врага

1

Вернулся я вовремя. В ночь на 1 октября противник перешел в наступление. Начались ожесточенные бои на левом фланге войск Брянского фронта. На нашем участке еще было тихо, но разведка отмечала прибытие новых вражеских частей, в том числе и танковых. Становилось ясно, что не сегодня-завтра и нам придется отражать натиск гитлеровцев.

Почти всех работников политотдела я направил в части и подразделения. Рекомендовал провести, где возможно, партийные собрания с повесткой дня: «О задачах коммунистов в оборонительном бою», выступить перед солдатами с беседами о верности воинскому долгу, о нашей столице Москве, которую нам выпала честь защищать, о стойкости в обороне. Я советовал также, чтобы перед молодыми бойцами выступили участники боев за Сенно. Кроме того, работникам политотдела было поручено проверить правильность расстановки партийных сил в подразделениях.

Петра Алексеевича, помимо всего прочего, беспокоили тылы. Он приказал мне послать туда одного из работников.

Сам я пошел в танковый полк, чтобы поговорить с бойцами, узнать их настроения, проинструктировать политработников.

Настроение у танкистов было приподнятое. Только что получили газету «Правда» с отчетом о состоявшемся в Москве антифашистском митинге молодежи. От воинов-танкистов [65] на митинге выступал Герой Советского Союза И. И. Прошии. В газете был помещен его портрет.

Комиссар батальона Побединский не ждал указаний. До моего прихода он уже успел собрать политруков рот, низовых агитаторов, проинструктировать их. Я еще раз убедился, что в 1-м танковом комбат и комиссар под стать друг другу, оба на своем месте.

...С утра 1 октября дальнобойная артиллерия противника открыла огонь по рубежу обороны 16-й армии. Ночью обстрел усилился. А на следующий день гитлеровцы начали наступать из района Духовщины. Против нас были брошены крупные силы пехоты и танков. Как стало известно позднее, это явилось началом генерального наступления фашистов на Москву.

Хоть мы и готовились к отражению вражеского натиска, сдержать его не смогли. К исходу 2 октября фашистские войска прорвали фронт в стыке между 30-й и соседней с нами 19-й армиями и продвинулись на 10–15 километров.

Командование фронта принимало меры для ликвидации прорыва. Осуществлялись контрудары силами войск 30-й и 19-й армий и резервами, объединенными под командованием генерала Болдина. В связи с этим нашу бригаду передали в состав 19-й армии.

Вечером я вместе с начальником штаба бригады майором Егурновым приехал к командующему 19-й армией генерал-лейтенанту М. Ф. Лукину в лес, юго-восточнее совхоза Неелово.

Михаилу Федоровичу за пятьдесят. В волосах заметно поблескивает седина. У него внимательный, все понимающий взгляд человека, много повидавшего на своем веку. Лукин — старый член партии, участник гражданской войны.

Генерал задал нам несколько вопросов, но ответы выслушивал рассеянно: как видно, мысли его были заняты другим. Чутьем опытного командира Лукин понимал, что положение армии становилось все более тревожным. Он не боялся опасности, но трезво оценивал обстановку.

Командующий и член Военного совета армии Шекланов не могли сообщить нам ничего утешительного. Соотношение сил продолжало оставаться в пользу противника, и наши контрудары успеха не имели. [66]

— Завтра продолжим попытки закрыть прорыв, — сказал Лукин, но чувствовалось, что он и сам не слишком верил в возможность успеха.

И действительно, на следующий день противнику удалось расширить фронт прорыва и с флангов глубоко охватить значительную часть войск нескольких наших армий. По распоряжению Военного совета фронта управление 16-й армии отошло, передав свои соединения 20-й и 19-й армиям.

А вражеское кольцо было готово вот-вот сомкнуться. Требовалось и нам организовать быстрый отход. Но отойти мы не успели. Пришлось вести бои в окружении у реки Вопец, за совхозом Неелово. Обстановка была неясной. Наши потери росли. Все это напомнило мне начало войны, 31-ю танковую дивизию, полковника Колиховича.

В ночь на 6 октября бригада сосредоточилась на опушке леса. Рассчитывали на рассвете внезапным ударом прорвать кольцо окружения.

В темноте командир, комиссар бригады и я с начальником штаба расставили танки, распределили по машинам бойцов мотострелкового батальона, которые должны были действовать в качестве танкового десанта.

На востоке чуть посветлело, когда мы, окончив все приготовления, уселись на траву, чтобы наскоро перекусить перед боем.

Неожиданно до нас донеслись приглушенные расстоянием звуки музыки. Это было почти неправдоподобно: предрассветный сумрак, сизый туман на опушке, настороженная тишина и вдруг — музыка!

— Вот черти, нашли время веселиться! Кто это затеял? — возмутился генерал Ремизов.

— Это, пожалуй, у противника, — прислушавшись, высказал предположение начальник Особого отдела старший политрук Шандриков.

— Чепуха! Кто-то из наших проявил неумную инициативу, решив таким способом поднять настроение, — возразил комиссар Соловьев. — Патефон, наверное, завели.

— Нет, музыка доносится от немцев, — стоял на своем Шандриков.

Мы прервали завтрак и направились к опушке леса. Укрывшись в густом кустарнике, я поднес к глазам бинокль [67] и увидел, что примерно в полукилометре от нас выстраивается на поле до полка гитлеровцев.

— Надо предупредить наших, чтобы себя не выдали, — сказал генерал Ремизов. — Пусть уходят, нам легче будет прорываться.

Но немцы никуда уходить не собирались, а просто решили провести «психическую» атаку. Мы поняли это, когда они развернулись в три густые цепи и под треск барабанов двинулись к лесу, где затаились наши поредевшие подразделения. Непонятным было только одно: почему фашисты прибегли к такой нахальной демонстрации?

Враги приближались. Они шли во весь рост, не стреляя. Дробно трещали барабаны, и под их тревожные рокочущие звуки гитлеровские солдаты старательно печатали шаг, сбивая росу тяжелыми сапогами.

Туман незаметно рассеялся, и на поле, там, где проходили солдаты, в высокой траве отчетливо виднелись свежепротоптанные тропинки.

— Не стрелять, только не стрелять раньше времени! — волновался Ремизов, охваченный охотничьим азартом.

«Психическая» атака врага нас ничуть не пугала. Наоборот, мы получали возможность нанести противнику серьезный урок.

Вражеские цепи ускорили шаг, а затем побежали. Этого момента и ожидал Ремизов. По его команде одновременно открыли огонь и танкисты, и стрелки.

Наши пули без пощады косили фашистов. Первая цепь полегла сразу, вторая и третья — дрогнули, смешались.

Взревели моторы боевых машин. Ремизов и Соловьев скрылись в башнях танков. Я вскочил на броню вместе с автоматчиками. Бойцы едва успевали перезаряжать оружие. Механики-водители давили врагов гусеницами.

Это было страшное зрелище. Поле, которое всего несколько минут назад радовало глаз густой росистой травой, теперь было вдоль и поперек исполосовано широкими следами танков. Всюду валялись убитые фашисты, стонали раненые. Яркие пятна крови алели на измятой траве.

Причину неумной «психической» атаки мы узнали из показаний пленных. Оказывается, фашисты не предполагали, [68] что в лесу находятся танки. Они считали, что против них обороняются немногочисленные разрозненные группы красноармейцев, с которыми можно легко расправиться одним ударом. Перед атакой гитлеровским солдатам выдали шнапсу, а после боя обещали двухдневный отдых.

Просчет фашистам дорого обошелся. Уничтожив почти полностью до двух батальонов пехоты, бригада вырвалась из кольца и восстановила связь с оперативной группой штаба 19-й армии. Все вздохнули с облегчением, но, как вскоре выяснилось, радоваться было еще рано. Казалось, что мы прорвали одно, а существовало и второе кольцо окружения.

Военный совет 19-й армии провел срочное заседание. На него были приглашены командиры, комиссары и начальники политотделов соединений. Обсуждался вопрос: что делать дальше?

После долгих дебатов решили, что наша бригада будет первой прорывать кольцо окружения, а стрелковые части организуют оборону на флангах прорыва. Составили график вывода частей. По этому поводу возникло особенно много споров: каждый командир хотел быстрее вывести свою часть. Командарм выглядел внешне совершенно спокойным. Этот мужественный, не терявший самообладания человек, наверное, лучше других понимал, как трудно осуществить принятое решение, и потому терпеливо выслушивал соображения подчиненных, стараясь все взвесить и предусмотреть.

Возвращаясь в расположение бригады, генерал Ремизов сказал Соловьеву:

— Чует мое сердце, что не получится толку из этой затеи. Все вроде и правильно решено, а дойдет до дела — начнется путаница. Слыхал, как некоторые рассуждают: [69] им, видишь ли, нужно выходить непременно в первую очередь. Никому не хочется прикрывать фланги. А что, Петро, если мы сами станем пробиваться? Пусть остальные топают за нами.

— Не ожидал от тебя партизанщины, — сердито возразил Петр Алексеевич. — Я на такой вариант не согласен. Надо бить кулаком, а не растопыренными пальцами.

— Ну-ну, посмотрим, — поджал губы Ремизов.

2

Несколько дней бригада вела бои в районе деревень Богородицкое и Обухово, пробивая проход стрелковым подразделениям. У нас осталось всего двенадцать танков.

Особенно упорным был бой 12 октября. В полдень разведка обнаружила до двух десятков тяжелых и средних танков противника. Они преграждали нам путь на Богородицкое.

Генерал Ремизов сдвинул на затылок фуражку:

— Двадцать танков... Многовато! Но попробуем пробиться.

Противник не стал дожидаться нашего подхода, а сам атаковал нас. Его танки развернулись и двинулись вперед, поводя длинными стволами орудий, словно принюхиваясь.

Комиссар полка Шепетов с немного побледневшим, но решительным лицом высунулся из башни, призывно махнул рукой. Тяжелая крышка люка с лязгом захлопнулась, за кормой машины взметнулось бурое облако.

Наши и вражеские танки сближались. Я сидел вместе с автоматчиками на броне одной из тридцатьчетверок, крепко держась за скобу на башне. Механик-водитель вел машину на большой скорости. Она тяжело подпрыгивала на неровном поле.

Противник повел огонь с дальней дистанции. Осколочные снаряды начали рваться справа и слева от нас. Автоматчики горохом ссыпались на землю, залегли в лощине, пропуская вперед танки. Я тоже соскочил, лег в неглубокую свежую воронку. Земля сырая. Гимнастерка на груди и на локтях сразу промокла.

Лежавший слева от меня немолодой боец деловито подготовил гранату, вставил в нее запал. Злым, сухим [70] треском заливались автоматы. Я вытащил из кобуры пистолет.

Наши танки смело шли на врага, ведя огонь с ходу и с коротких остановок. Вот завертелась на месте, потеряв гусеницу, одна вражеская машина, другая накренилась, почти уткнувшись в землю стволом пушки, у третьей из трансмиссионного отделения повалил черный дым...

Кто-то из командиров властным свистком поднял с земли автоматчиков. Бойцы устремились за танками. Послышалось «ура», заглушаемое выстрелами.

Впереди — танк батальонного комиссара Шепетова с отчетливо видной цифрой «14». Внезапно он остановился, точно наткнулся на какое-то невидимое препятствие. Раздался сильный взрыв, и танк окутался дымом. У меня больно сжалось сердце: никто из экипажа не выпрыгнул из люков горящей машины. Значит, погиб Шепетов!

Не выдержав нашего натиска, вражеские танкисты повернули назад, к лесу. На поле остались 12 сгоревших и подбитых немецких танков и 3 наших.

Под вечер мы хоронили погибших. В братскую могилу опустили тела батальонного комиссара Шепетова, начальника штаба полка капитана Кащеева и других, павших смертью храбрых. Танкисты стояли над могилой с обнаженными головами, в скорбном молчании...

А все-таки, хотя и дорогой ценой, проход на Богородицкое открыт. Теперь надо пустить в прорыв пехоту, организовать оборону флангов. Но вышла неразбериха. Вместо пехоты в прорыв первыми устремились тылы, торопясь выйти из окружения. Повозки, автомашины, «ухни забили все дороги. В лесу слышалась отчаянная ругань ездовых, скрип повозок, ржание лошадей.

На это скопление транспорта не замедлила налететь вражеская авиация. Вдобавок противник открыл артиллерийский и минометный огонь.

Пока устраняли неразбериху, пробитый с таким трудом проход снова закрылся. Мы так и остались в лощине юго-восточнее Богородицкого.

Встретив меня, Петр Алексеевич в сердцах сказал:

— Прав был Ремизов! Следовало после прорыва сразу же выводить бригаду, а не задерживаться для пропуска пехоты. Людей только зря положили! Тьфу! — И Соловьев энергично сплюнул. [71]

На следующий день утром к нам прибыл офицер связи с приказанием собрать все боеспособные танки и сосредоточить их в районе КП армии. Командиру, комиссару и мне было приказано явиться на совещание к командующему.

— Ну-с, начинаем все сначала. Опять танцуем от печки, — раздраженно заметил Ремизов.

Когда мы приехали в штаб 19-й армии, там находились командарм, член Военного совета, несколько командиров и комиссаров соединений.

Неподалеку от командного пункта на поляне стоял самолет По-2. Плоскость его и фюзеляж были изрешечены пулями и осколками. Просто удивительно, как после этого можно было дотянуть до КП и удачно посадить машину?! Нам рассказали, что летчика вытащили из кабины в бессознательном состоянии, он был ранен, и силы оставили его, едва самолет коснулся колесами земли.

Летчик доставил командарму приказ Ставки, требовавший, чтобы войска армии выходили из окружения в направлении на Гжатск. Всю материальную часть, которую невозможно было взять с собой, предписывалось уничтожить.

— Давайте, товарищи, обсудим, как лучше выполнить приказ, — сухо сказал генерал Лукин. — Для этого я и пригласил вас.

Мнения собравшихся разделились. Одни предлагали сразу уничтожить часть автомашин и обозы. Другие стояли на том, чтобы ничего не уничтожать, а попробовать все забрать с собой. Нашлись и такие, которые советовали пробиваться разрозненными мелкими группами.

Последнее предложение возмутило многих. Петр Алексеевич толкнул меня локтем и зло прошептал:

— Ох, Ильич, чешутся у меня руки на паникеров!

Генерал Лукин хмуро и молча слушал все эти высказывания. Потом, видя, что делового обсуждения вопроса не получается, хлопнул по столу рукой, встал и не допускающим возражения тоном сказал:

— Хватит, поговорили. Разверните карты и слушайте мой приказ. Прорываться будем через Вязьму Место сосредоточения частей и соединений после прорыва — в лесу, южнее города, на берегу реки Вязьмы. Для прорыва создать ударную группу, в которую включить все [72] имеющиеся у нас танки, кавалерию, ручные и станковые пулеметы на автомашинах. Командиром ударной группы назначаю генерал-майора Ремизова, военкомом — полкового комиссара Соловьева. Всем остальным соединениям и тылам двигаться за ударной группой. Неисправную технику — уничтожить.

Далее командарм указал порядок и последовательность движения, назначил время выступления, уточнил маршрут.

Для ударной группы нашлось всего 8 танков, сотня кавалеристов, несколько броневиков и 5–6 грузовых автомашин с пулеметчиками.

Ремизов и Соловьев остались на КП армии организовывать ударную группу, а я отправился в бригаду, которой теперь временно командовал подполковник Харчевников. Мы создали из танкистов, лишившихся материальной части, некое подобие стрелкового батальона. Комбатом назначили коммуниста старшего лейтенанта Юдина, а военкомом — Побединского.

Материальную часть, которая находилась в ремонте, взорвали и сожгли...

Вечерело, когда к нам пришел генерал Ремизов: он беспокоился за свою бригаду. Наши распоряжения он одобрил и предупредил:

— Двигайтесь сразу за ударной группой самостоятельной колонной через деревню Шутово на Вязьму. Ни на кого не рассчитывайте. Судя по прошлому разу, у нас в армии с взаимодействием из рук вон плохо. Как бы опять не получилась сутолока и неорганизованность.

И вот начался прорыв. Уже отчетливо слышались звуки недалекого боя — это ударная группа сбивала передовые заслоны противника. Медлить нельзя! Наша колонна двинулась по лесной дороге.

Ночка выдалась беспокойной. То и дело нам приходилось развертывать стрелковые цепи вправо и влево от дороги, прикрывая движение автомашин. Лес оглашался треском автоматных очередей. Где-то высоко, в вершинах деревьев, рвались вражеские мины, и осколки дождем сыпались на землю. Порой доходило до ручных гранат, особенно в населенных пунктах, которые встречались по пути. [73]

Руководить ночным боем в лесу трудно. Успех зависел от инициативы и храбрости бойцов. И наши танкисты отлично показали себя. Мы упорно пробивались вперед, с боями прошли деревни Буханово, Ефаново, Лысово.

Стрельба теперь слышалась главным образом позади. Похоже, что мы вырвались из кольца. И вдруг из темноты появился какой-то командир:

— Где подполковник Харчевников?

— Ушел вперед. А в чем дело?

Командир подошел ближе, узнал меня:

— Плохо, товарищ батальонный комиссар, дальше машинам не пройти, впереди ров.

— Какой ров? — не понял я.

— Противотанковый, который против немцев выкопали. Тянется в обе стороны неизвестно на сколько километров, так что обойти его нельзя.

Я вместе с командиром пошел к этому рву. Подполковник Харчевников был уже здесь и уверенно распоряжался:

— Быстрей, быстрей, поворачивайтесь! Вали это дерево, и вот это. Собрать со всех машин пилы и топоры. Да быстрей же, черт побери!

Взлетела ракета, осветив людей, копошившихся на дне рва, и автомашины, которые сбились в кучу. Усилилась автоматная стрельба позади нас. С противным шипящим треском опять начали рваться мины.

— Продолжать работу, не задерживаться! — кричал Харчевников. — Юдин, где ты? Пошли еще два взвода для прикрытия отхода! Стой, стой! Не так кладете бревно. Разворачивайте комлем вперед. Эх, недотепы!

Харчевников спрыгнул в ров:

— Вот как надо. Раз — два, взяли!

Рядом со мной кто-то застонал, кто-то позвал санитаров. Над нами снова и снова взлетали ракеты...

Наконец мост построен. Отдуваясь, подошел Харчевников, остановился возле меня, вытер платком мокрое от пота лицо и тотчас же опять закричал хриплым, сорванным голосом:

— Пропустить вперед машины! Люди — в последнюю очередь. Товарищи командиры, наведите порядок!

Пробка на западной стороне рва стала быстро рассасываться. [74]

Я направился к своему автомобилю.

— Товарищ Кочетков!

По голосу узнал работника тыла бригады майора Ампилогова. Он лежал на земле. Когда я приблизился к нему, Ампилогов сказал:

— Ранило меня. Не хочу быть обузой для товарищей, но и в плен не сдамся. Вот, возьмите мой партбилет.

Между тем положение наше было далеко не безнадежным. Всех раненых мы разместили на машинах. Натиск врага удавалось пока сдерживать.

— Уберите партийный билет, Ампилогов, — сказал я майору. — Держите себя в руках. Тут один капитан ранен в обе руки, но не хнычет, не собирается стреляться. Полпути прошел пешком. А вас мы сейчас положим в машину. Никто вас бросать не собирается, и обузой для товарищей вы не будете.

Два бойца бережно подняли майора.

— Не так-то он тяжело ранен. По-моему, больше перепугался, — шепнул мне Гриша Шарендо.

— Не следует так плохо думать о людях, Гриша, — сказал я. — Ну, растерялся человек, что из этого? Потом придет в себя...

Я не успел договорить, как раздался близкий разрыв мины. Она ударила прямо в радиатор нашей автомашины. Поднимаясь с земли, я окликнул Шарендо:

— Гриша, ты жив?

— Жив, но ранен, Дмитрий Ильич...

Вот неудача! Пока мы с шофером Натрусным перевязывали Гришу, в лесу стало тихо. Все автомашины успели переправиться через ров. Видимо, отошли и бойцы прикрытия. Мы остались одни. Автомобиль наш был исковеркан взрывом мины. Нам предстояло идти дальше пешком. Взяли автоматы, вещевые мешки с продуктами и, поддерживая Шарендо под руки, медленно двинулись по зыбкому мосту через ров. Ночь была на исходе.

Бригада прошла уже через деревню Заречье и пересекла автостраду Москва — Минск. А мы отстали. Шарендо с трудом передвигал ноги.

Где-то справа или слева должны находиться соединения 19-й армии, которые по плану прорыва следовали за нашей бригадой. Но разве найдешь их? [75]

На рассвете увидели догоняющую нас колонну немецких танков и мотопехоты. Спрятались тут же у дороги в глубокой яме, прикрыв ее сверху охапками хвороста. Земля дрожала от тяжести проходящих танков. Со стен ямы обваливался песок.

Сидели скрючившись в три погибели. Шарендо стонал от боли, но мы ничем не могли ему помочь. Иногда он стонал так громко, что мне приходилось зажимать ему рот ладонью.

Когда колонна прошла, я осторожно выглянул. По дороге теперь тянулся немецкий обоз. Навстречу ему шли две автомашины. А местность была почти открытой. До ближайшего перелеска не меньше километра.

Движение по дороге не прекращалось до темноты. Только ночью мы смогли выбраться из ямы. Ноги затекли, стали будто чужими. Гришу Шарендо оставили силы, и он несколько минут лежал на земле.

А медлить было нельзя. Мы с Натрусным подняли Гришу и, шатаясь, как пьяные, медленно побрели к лесу. В ночное небо взлетали ракеты. Вначале это пугало нас и мы ложились каждый раз, когда они вспыхивали. Но потом перестали обращать на них внимание, торопились быстрее дойти до леса.

Уже светало, когда достигли опушки. Забились в густой кустарник, легли на холодную, сырую землю, усыпанную прелыми листьями.

Нужно быть настороже, но одолевал сон. Дремали по очереди, толкая друг друга, чтобы не уснуть совсем.

Я лежал на спине. Сквозь пожелтевшие листья кустарника виднелось небо, окрашенное зарей в розовый цвет. Какая-то пичужка опустилась на ветку в полуметре от моего лица, склонила набок головку, взглянула на меня черной бусинкой глаза, задорно свистнула.

Мои часы остановились. Не знаю, сколько мы пролежали в полудреме в кустах до того, как послышались выстрелы немецких автоматов. Вероятно, фашисты стали прочесывать лес.

Натрусный испугался:

— Тикаем, комиссар!

— Тикать, дружок, некуда, позади нас открытое поле. Да и Шарендо не может быстро двигаться. Будем [76] лежать, а если обнаружат — отстреливаться до последнего патрона...

У нас — два автомата. Я вытащил пистолет и положил его перед собой.

Лежим затаив дыхание. Может, не заметят?

Затрещали кусты под чьими-то тяжелыми шагами. Я схватился за пистолет. Сжимая его шершавую рукоятку в потной ладони, почувствовал себя немного спокойнее, увереннее.

Метрах в двадцати вышел из-за дерева немецкий солдат. Его большие красные руки лежат на автомате. Прицеливаюсь в грудь врагу, чуть ниже и правее второй пуговицы на куцем мундире. Немец, внимательно осматриваясь, заметил нас. На какое-то мгновение наши взгляды встретились. В глазах фашиста мелькнул животный страх. Я выстрелил. Гитлеровец схватился за грудь, рухнул на землю.

— Ось тоби, бисов фашист! — торжествующе прошептал Натрусный.

Среди автоматных очередей одиночный негромкий выстрел моего пистолета потерялся. Но опасность была по-прежнему велика. Гитлеровцы проходили и пробегали совсем рядом. Лишь по счастливой случайности на нас никто больше не наткнулся.

И вот наконец наступила тишина, точно все вокруг вымерло. Стараясь не шуметь, мы выбрались из кустов.

Под высоким в два обхвата деревом лежал, словно спал, красноармеец, положив голову на приклад ППШ.

— Подождите, товарищи, — сказал я. — Надо посмотреть, может, он не убит, а ранен.

Я прошел вперед, нагнулся над лежащим бойцом. Он не дышал.

— Стой и не шевелись! — негромко, но повелительно прозвучал позади меня строгий голос.

Не разгибаясь, медленно поворачиваю голову. Рядом стоял знакомый мне политрук роты Савкин.

— Это вы, товарищ батальонный комиссар! — радостно воскликнул он, опуская оружие. — Вот здорово!

С Савкиным было до десятка бойцов. Он рассказал, что во время боя за деревню Заречье его вместе с небольшой группой красноармейцев отрезали от своих.

Теперь идти стало веселее. До вечера к нам присоединилось [77] еще человек сорок бойцов и командиров. Образовался маленький, но боеспособный отряд.

Не предполагал я, что мне пригодится опыт, полученный в первые дни войны! Я назначил политрука Савкина комиссаром отряда, выделил отделение разведки во главе с лейтенантом Евстифеевым и группу по заготовке продуктов питания.

Шарендо несли четыре бойца на плащ-палатке, несли, проваливаясь в болото, спотыкаясь о кочки, проклиная на чем свет стоит фашистских захватчиков. Через каждые 150–200 метров носильщики менялись. Гриша тяжело переживал свое состояние, все порывался идти без помощи товарищей. Но рана его была тяжелой, к тому же она загноилась. Временами Шарендо терял сознание.

Как только прошли болото, пришлось отлеживаться в кустах, скрываясь от фашистов, которые прочесывали лес. Гитлеровцев было много. Они подъехали к опушке, как мне доложили разведчики, на нескольких автомашинах. Все вооружены автоматами. А мы берегли патроны для решающего момента, для прорыва через линию фронта.

Фашисты рыскают всюду, слышна стрельба. В лесу скрываются одиночные бойцы и, может быть, небольшие, стихийно возникшие отряды. Они-то и становятся жертвой врага.

Мы ничем не можем помочь своим товарищам: слишком не равные силы. Ввязаться в бой — значит понапрасну погубить людей.

Слева от меня раздался треск валежника. Кто-то бежал напролом, через кусты. Я насторожился, плотнее прижал к плечу приклад автомата. Увидел высокого командира с гранатой и пистолетом в руках. Лицо его мне как будто знакомо, но, боясь ошибиться, я громким шепотом скомандовал:

— Ложись!

Командир остановился и вдруг широко улыбнулся:

— Кочетков!

Это был мой старый товарищ по работе в политуправлении фронта батальонный комиссар Чубченко. Но как он изменился! Не мудрено, что я не сразу узнал его. Чубченко похудел, лицо у него стало одутловатым и отсвечивало нездоровой желтизной. [78]

Мы обнялись. С трудом переводя дух, Чубченко прерывающимся голосом коротко рассказал, что их небольшую группу обнаружили фашисты. Завязалась перестрелка, в которой погибли батальонный комиссар Лыткин и несколько красноармейцев. Остальные рассеялись по лесу.

Наш негромкий разговор прервали шаги. Мы смолкли, снова взявшись за оружие.

В нескольких метрах от нас на полянку вышли четыре эсэсовца, остановились, залопотали. Один из них вытащил из бокового кармана мундира блеснувший на солнце портсигар. Солдаты закурили, о чем-то еще поговорили и пошли дальше. Между деревьями повис голубоватый дымок сигарет.

После пережитого волнения мне неудержимо захотелось покурить. Не задумываясь, машинально, я вытащил из кармана клочок газеты, кисет, начал сворачивать козью ножку.

— Ты что, в своем уме? По дыму нас сразу заметят, — шепнул Чубченко, крепко сжав мою руку. Махорка высыпалась на траву. Я взглянул на нее с сожалением, но Чубченко был прав.

К вечеру фашисты уехали. Можно было продолжать путь. Но прежде следовало собрать людей и перекусить чем бог послал.

Вообще-то с едой было очень плохо. Питались чем попало и когда удастся. Все прокололи новые дырки на ремнях. Деревни, которые нам встречались, были разграблены гитлеровцами или сожжены. Нашим «заготовителям» не всегда удавалось добыть даже картошку.

Шарендо и Чубченко чувствовали себя скверно. У Гриши рана не переставала гноиться и заживала медленно. Может быть, это происходило потому, что на бинты рвали, мягко выражаясь, не слишком чистое нижнее белье. Чубченко болел какой-то неизвестной мне болезнью, которая обострилась в результате систематического недоедания. Он стал совершенно неузнаваемым, лицо его еще больше опухло и пожелтело.

Однажды к отряду присоединились три танкиста. Они принесли килограммов пять сырой конины, поделились со всеми. [79]

Мы развели в чаще леса небольшие костры и принялись жарить «шашлык». Жесткое мясо без соли, пропахшее дымом, показалось нам удивительно вкусным.

После сравнительно сытной еды захотелось закурить. В моем кисете оставалась махорочная пыль. Я начал шарить по карманам, отыскивая клочок газеты, и вытащил помятый конверт с письмом, о котором было совсем забыл. А письмо это пришло в конце сентября от жены погибшего в бою майора Ковалевского.

Я подумал, что сейчас будет очень кстати прочитать письмо усталым, голодным, но не покорившимся врагу советским бойцам. Простые, идущие от сердца, взволнованные слова Ларисы Ковалевской звали к отмщению, разжигали ненависть к гитлеровцам.

«Несколько часов назад я получила страшное известие о том, что мой муж убит, — писала Лариса Владимировна. — В этой войне я потеряла отца, брата, а вот теперь и любимого мужа. Мои дети остались сиротами. Нам едва удалось спастись, эвакуироваться из Минска...»

Вдова майора Ковалевского призывала бойцов и командиров отомстить за смерть мужа, за горе и страдания, которые принесли фашисты советскому народу.

«Будьте беспощадны к врагу, всегда помните, что победа за нами!» — так она заканчивала свое письмо.

Я читал и видел, что слушают меня внимательно, сосредоточенно. Лица бойцов строгие, задумчивые. Наверное, они думали в эти минуты о своих семьях, таких близких и таких далеких!

...Председатель одного из колхозов выдал нам под расписку лошадь с седлом. Лошадь старая. На глазу у нее бельмо. Ребра торчат, как обручи на бочке. И все-таки кое-кто из красноармейцев «кровожадно» поглядывал на нее, вспоминая недавний «шашлык».

Я не позволил пустить лошадь «в расход». На ней теперь по очереди ехали Шарендо и Чубченко. Лошадь плелась неторопливым, валким шагом. Но это нас вполне устраивало, все равно отряд двигался довольно медленно.

Но вот уже и обрез сохранившейся у меня карты. Следующего листа нет. Дальше пришлось идти, определяя направление по компасу, расспрашивая местное население. [80]

К вечеру дошли до небольшой деревни. Из труб некоторых домов поднимался дым. Ветер доносил едва уловимый запах свежего хлеба. Мы глотали слюни, но в деревню идти сразу не решились. Послали туда разведку. Вернувшись, разведчики доложили, что гитлеровцы из деревни ушли. Остались только два солдата.

Я подозвал заместителя политрука Талятанова, человека большой смелости:

— Нужно захватить этих фашистов. Возьми с собой трех красноармейцев и действуй!

— Есть! — коротко ответил Талятанов, и в его черных узких глазах сверкнул недобрый огонек.

Через час заместитель политрука привел пленных.

— Вот, товарищ комиссар, — сказал он, не вдаваясь в подробности, и бросил на траву трофеи — два автомата, флягу и две плащ-палатки.

Пленные дрожали от страха, бессмысленно твердили «Гитлер капут!» Я рассчитывал их допросить, но никто из нас толком не знал немецкого языка.

В деревне мы достали немного мяса, гороха, муки, соли. Для больного Чубченко выпросили двух куриц и несколько бутылок молока.

30 октября выпал снег. Рано в тот год наступила зима! Забираясь в глубь леса, чтобы устроить привал в относительно безопасном месте, мы услышали веселую песню. Пели ее звонкие детские голоса. Мы пошли в ту сторону, откуда неслась мелодия, и вскоре встретили пятерых мальчуганов лет по десяти — двенадцати. Оказывается, они специально ходили по лесу и громко пели, чтобы привлечь внимание красноармейцев и предупредить их о появлении в соседней деревне крупного немецкого подразделения.

Мы похвалили ребят за догадливость. Они обещали принести молока для Чубченко, а нам махорки и соли.

Ожидая возвращения пареньков, бойцы улеглись под деревьями прямо на подмерзшую землю и сразу же заснули. Я тоже лег, подстелив плащ-палатку. Но спать не мог: мучили мысли, не вызовут ли ребятишки подозрений у гитлеровцев, не попадутся ли, когда снова направятся в лес?

Но все обошлось благополучно. Мальчики притащили три бутылки с молоком, соль и махорку, насыпанную в футляр от карманного электрического фонарика. [81]

3

Прошло еще несколько дней. Остался последним кусок курицы. Я сам варил бульон для Чубченко, но он отказывался от еды. Ему было совсем плохо.

— Оставьте меня в деревне у колхозников, — просил он. — Все равно не дойду!

Я не соглашался:

— Крепись, Алексей. Самое трудное осталось позади. Скоро определим тебя в госпиталь.

Чубченко вяло качал головой, у него не было сил, чтобы спорить.

6 ноября подошли к реке Руза. Она неторопливо текла меж пологими, поросшими ивняком берегами. Листья с ивняка давно облетели. Ветер посвистывал в обнаженных ветвях. Вода в реке была свинцовой, неприветливой, покрытой у берегов тонкой, как стекло, ледяной коркой. При одной мысли, что придется лезть в такую воду, бросало в дрожь.

За рекой, на взгорье виднелась деревня Сутоки. Оттуда доносились женские крики, пронзительный поросячий визг, кудахтанье испуганных кур. На улицах заметна была какая-то суета.

Я поднял к глазам бинокль. Так и есть, это гитлеровские солдаты занимались грабежом: ловили кур и поросят, тащили их в автомобили.

Когда фашисты уехали, мы скоро нашли брод по следам тележных колес, обрывающимся у самой воды.

Неподалеку от берега в полуразрушенном сарае бойцы обнаружили восемь лошадей, которых колхозники спрятали от немцев. Мы решили воспользоваться ими при переправе.

Первым перебрался через реку Чубченко верхом на нашей отрядной кляче. Мне не хотелось его пускать вперед, но он настоял:

— Брод не разведан. Вот я и проверю. Плавать умею, а потом... — Чубчеико не договорил, но мне и так было ясно, что он хотел сказать. Он все время чувствовал себя обузой для отряда.

Переправа заняла больше часа. Брод оказался глубоким. Местами вода доходила лошадям до холки. Лейтенант Евстифеев и замполитрука Талятанов не удержались и свалились с лошадей в реку. Выбрались на [82] берег промокшие до нитки. На пронизывающем ветру их мокрая одежда покрылась льдом.

Странно, что нигде не было Чубченко, хотя все видели, как он благополучно переправился. Где же он? Не случилось ли с ним чего? Я волновался за Алексея Михайловича. В его состоянии нелегко вынести холодную ванну.

На Евстифеева и Талятанова жалко было смотреть. Рослый Евстифеев совсем по-детски хлюпал посиневшим носом. Талятанов никак не мог унять дрожь, зубы у него стучали не переставая.

— Может, пойдем в Сутоки, обогреемся, товарищ комиссар? — просительно предложил Евстифеев.

Политрук Савкин поддержал:

— И в самом деле, надо рискнуть. Иначе простудятся люди.

Мы направились к деревне по заснеженным огородам. На окраине заметили баню, возле которой была привязана наша пегая бельмастая кобыла. Опустив голову, она равнодушно щипала длинными желтыми зубами жухлую траву.

— Не здесь ли Чубченко? — подумал я.

Из полураскрытой двери баньки тянул синеватый дымок: она топилась по-черному.

Передвинув предохранитель автомата, я протиснулся в узкую дверь. На дощатом полу у каменки сидели два человека, грязные, оборванные, раздетые до пояса. Держа рубахи на коленях, обитатели бани занимались ловлей вшей.

— Кто такие? — спросил я.

— А вам что за дело? — в свою очередь спросил один из незнакомцев, настороженно и хмуро посматривая на меня.

Следом за мной в баню протиснулись Евстифеев и Талятанов. За дверями послышались голоса подходивших бойцов. Незнакомцы поняли, что таиться нечего, перед ними свои.

— Я политрук Ушаков из сто семьдесят седьмой стрелковой дивизии, — сказал сухощавый, давно не бритый человек. Указав на своего товарища, добавил: — А это командир взвода из нашей дивизии. Пробираемся к своим, через фронт. [83]

— Документы! — потребовал я.

— Дай-ка ножик, Василий, — сказал тот, кого Ушаков назвал командиром взвода. Ушаков передал ему перочинный нож. Распоров подкладку брюк, командир вытащил партийный билет и удостоверение личности. Ушаков тоже достал из лохмотьев свои документы. Они были в полном порядке.

— Примите нас в свой отряд, товарищ батальонный комиссар, — попросил Ушаков. — Вдвоем идти трудно.

— Хорошо, в отряд мы вас примем. Но скажите, не видели ли вы одного нашего товарища? Как тут у бани оказалась наша лошадь?

Ушаков рассказал, что с час назад к бане подъехал верхом какой-то совершенно обессилевший военный, судя по виду, командир. Он не слез, а просто упал с лошади.

— Мы отнесли его в крайний дом. Он и сейчас там, — сказал Ушаков.

Я немедленно пошел в указанный дом. Чубченко лежал там на горячей печи и впервые за много дней по-настоящему отдыхал. Оказывается, он уже договорился с хозяином, Федором Васильевичем Еременко, что останется у него.

— Куда ж он пойдет такой хворый, — подтвердил Федор Васильевич. — Пущай отлеживается. Я его выдам за своего брата, тоже Алексея. Скажу, что приехал из Вязьмы, сидел при Советской власти в тюрьме.

Скрепя сердце, я согласился. Очень уж плохо выглядел Чубченко, было мало надежды, что он выдержит до конца наш трудный путь.

Пришел политрук Савкин, взяв под козырек, доложил:

— Раздобыли кое-какие продукты, товарищ батальонный комиссар.

Савкин был строго официален. Он всегда, в любых условиях с подчеркнутой пунктуальностью выполнял требования уставов, старался показать себя настоящей «военной косточкой».

Задерживаться в деревне нельзя. Скоро рассвет, а утром обычно приезжают гитлеровцы, расположившиеся в соседнем лесу, и учиняют грабеж.

Мы с Чубченко крепко обнялись. Расставались, может быть, навсегда.

— Спасибо тебе за все, — сказал Алексей Михайлович, [84] — за заботу, за помощь. Если удачно выйдешь из окружения, расскажи друзьям, как все было...

Меня терзала мысль о том, правильно ли я поступаю, оставляя товарища на попечение крестьян. Чубченко почувствовал это.

— Не думай ни о чем, — старался он успокоить меня. — Все сделано правильно, иначе нельзя. Да и я себе не враг... Ну, прощай!

Мы обнялись еще раз...

На дворе Федор Васильевич закапывал у сарая обмундирование, документы и партбилет Чубченко.

— Ничего, авось обойдется, — сказал он мне. — Выхожу вашего друга, а там, смотришь, и вы вернетесь. Не век же тут будут фашисты.

Отряд уже в сборе. К моему удивлению, плечи бойцов и командиров оттягивают тяжелые вещевые мешки. Два больших мешка приторочены к седлу нашей лошади.

— Разрешите доложить, товарищ батальонный комиссар. Продукты получены законным порядком, — пояснил Савкин. — Местное население вполне добровольно отдало их, учитывая, что иначе все достанется противнику. Кроме картофеля, хлеба, соли и прочего, колхозники подарили нам еще двух телок.

Теперь у нас имелся довольно солидный запас продовольствия, и мы могли по-настоящему отметить великий праздник — 24-ю годовщину Октябрьской революции.

Утром зарезали телку и сварили картофельный суп с мясом.

Люди без приказа подтянулись, по возможности привели себя в порядок. Политрук Савкин долго и старательно тер полой шинели свои разбитые сапоги.

Я провел беседу о годовщине Великой Октябрьской социалистической революции. Говорил о тех трудных годах, когда на молодую Советскую республику шли войска 14 государств. Мы тогда выстояли, победили врагов. Победим и теперь, несмотря на неудачи в первые месяцы войны.

Сутки спустя, в ясную морозную ночь, до нас донеслось хлопотливое перестукивание пулеметов. Мы находились у самой линии фронта. Но как она проходит? Является ли сплошной? Где лучше прорываться? Я выслал в разведку Талятанова с двумя красноармейцами. [85]

В пустой деревне отряд остановился на последний привал в тылу врага. К нам присоединилось еще несколько небольших групп бойцов и командиров. Теперь в отряде насчитывалось около 70 человек. Оружие у всех имелось, но боеприпасов мало.

Перед выступлением собрал отряд в каменном сарае на окраине деревни.

— Вы слышите пулеметную стрельбу? Мы у линии фронта, — сказал я. — Это значит, что враг остановлен под Москвой, что хвастливые заявления гитлеровцев о падении нашей столицы — наглая ложь. Но нас, возможно, ждет тяжелый, неравный бой. Мы должны быть готовы к этому. И вот я говорю вам, товарищи: кто трусит, пусть лучше останется. Один трус или паникер может погубить весь отряд...

Чей-то голос из глубины сарая уверенно пробасил:

— Нет таких! Все трусы ушли раньше!

Сдержанный гул одобрения пронесся по рядам бойцов...

То и дело поглядываю на часы. Разведка все еще не вернулась. Краснеют огоньки цигарок. Бойцы тоже с нетерпением ждут возвращения разведчиков.

Я вышел из сарая. У околицы деревни, поскрипывая по снегу рваными ботинками, прохаживается часовой.

— Никого?

— Пока нет, — поняв мои мысли, отвечает боец и вдруг останавливается, трогает меня за рукав шинели: — Кажется, идут...

Верно, к нам приближаются три человека. Узнаю коренастую фигуру Талятанова. Он почти бежит.

«Что случилось? Не гонятся ли за ними фашисты?», — мелькнула тревожная мысль.

А Талятанов увидел меня и, возбужденно размахивая руками, во весь голос кричит:

— Товарищ комиссар, мы вышли к своим. Фронт тут не сплошной!

За моей спиной раздалось дружное, громкое, радостное «ура». Тесня и толкая друг друга, как школьники на перемене, бойцы выскочили из сарая. Шум, веселье, крики, смех...

— Качать разведчиков! — под общий смех предложил кто-то. [86]

Я подозвал Талятанова:

— Доложи подробнее о результатах разведки. Ты уверен, что мы в самом деле вышли к своим?

— Уверен, товарищ батальонный комиссар! Вот, смотрите, — Талятанов вытащил из кармана свежий номер газеты «Красная звезда». — Тут как-то так получилось, что мы находимся вроде бы в коридоре. Справа и слева немцы, сзади тоже. А впереди наши. В деревню, где мы были, вчера заезжали фашисты на двух автомобилях, постояли немного и уехали. Зато наши кавалеристы все время заглядывают. Они километрах в трех отсюда. Так что мы очень удачно вышли!

...В деревне Сычи полно кавалеристов. Одеты все добротно: в полушубки, шапки-ушанки, валенки. А мы щеголяли в летних гимнастерках и брюках и так притерпелись, что даже не особенно страдали от холода. Ох, и вынослив же русский человек!

Кавалеристы щедро угостили нас сухарями и махоркой.

Я разыскал командира полка, представился. Тот сообщил мне, что его часть входит в состав кавалерийского корпуса генерала Доватора.

— Советую вам с отрядом пройти в соседнюю деревню Язвище. Там штаб и политотдел нашей дивизии, — сказал командир полка.

Немного отдохнув, мы двинулись в Язвище.

Политотдел дивизии размещался в просторном крестьянском доме. Я беседовал с начальником, когда дверь распахнулась и в комнату стремительно вошел невысокий, широкоплечий генерал, совсем еще молодой — лет тридцати восьми. Все поднялись. Генерал поздоровался, сбросил мохнатую бурку, положил на стол папаху. Это был командир корпуса генерал-майор Лев Михайлович Доватор.

Внимательный взгляд его остановился на мне.

Я доложил:

— Товарищ генерал! Начальник политотдела 127-й танковой бригады батальонный комиссар Кочетков.

— Очень хорошо, — отрывисто бросил Доватор. — Танки нам нужны. Где находится бригада? И почему вы в таком неприглядном виде?

Я коротко рассказал о судьбе бригады. Доватор слушал, [87] не перебивая, расхаживая по комнате быстрыми шагами и покусывая тонкие губы.

— Ну что ж, — сказал он, когда я кончил рассказывать. — Вы вышли из тыла врага, а мы как раз туда собираемся. Покажите, как вы двигались.

Генерал развернул на столе карту, склонился над ней, пригладив короткие волосы.

Мы беседовали минут тридцать. Доватор приказал накормить наш отряд, выдать людям махорки и по сто граммов водки. Меня на обед пригласил к себе. За обедом сказал:

— Не задерживайтесь здесь, двигайтесь быстрее на Истру. Противник пытается перерезать Волоколамское шоссе.

4

От деревни Язвище до Истры по шоссе больше сорока километров. Мы прибыли в Истру ночью. Отряд разместился в здании школы на площади Ленина. Все сразу вповалку улеглись на полу. Только дневальные, борясь со сном, топили печи.

Утром, после беседы в Особом отделе, нас направили за город, где в одном из домов отдыха размещался сортировочный пункт.

Прошли через всю Истру. Это маленький, но чистый и красивый городок. Летом он утопает в зелени. Сейчас же на деревьях, на крышах домов обильный снег.

Красноармейцы и младшие командиры остались на сортировочном пункте. Среднему комсоставу и политработникам приказано ехать в Москву, в штаб Западного фронта. Такие порядки мне знакомы.

Вагоны пригородного поезда набиты сверх всякой нормы. Мы едва втискиваемся и всю дорогу до Москвы стоим в проходе, сжатые со всех сторон, переминаясь с ноги на ногу. Совсем как до войны в трамвае в часы «пик».

В Москве на вокзале полакомились белыми булками с колбасой. Давно мы не ели вкусных вещей!

Шарендо решил поехать к военному коменданту и получить направление в госпиталь. Пришло время нам расставаться. На то и война: неожиданные встречи, неожиданные расставания. [88]

Мне предстояло ехать под Москву, в деревню Уборы, в резерв политуправления Западного фронта. Мы с Шарендо вышли от коменданта, остановились на площади, последний раз обнялись. Я пошел к подъезду Белорусского вокзала. У дверей оглянулся. Гриша стоял, опираясь на палочку, на том месте, где мы расстались, и махал мне рукой.

В Уборах, у домика, в котором помещался отдел кадров, толпились политработники, некоторые в гражданской одежде. Это люди, вышедшие из окружения.

В домик пускали только по вызову, но я не стал ждать. Дежурный, младший политрук, попытался меня остановить:

— Вас не вызывали, подождите!

Я отстранил его и распахнул дверь в комнату, где работали кадровики:

— Здорово, друзья! Батальонный комиссар Кочетков прибыл в ваше распоряжение!

Все сорвались со своих мест. Начались дружеские рукопожатия, посыпались вопросы...

Обедал я, конечно, вместе с друзьями...За столом сидели Заславский, Зыков, Игольников и другие. Как говорят дипломаты, «обед прошел в теплой и дружеской обстановке».

Начальник резерва батальонный комиссар Трусков получил распоряжение выдать мне обмундирование и зачислить в 1-ю роту.

Меня поселили в доме из двух комнат. В одной жила семья хозяина, в другой — два батальонных комиссара. Бросив под койку свой вещмешок, я подсел к столу, познакомился с товарищами. Один из них был довольно молчаливым, малообщительным человеком. Он лежал на койке, подсунув руки под голову, и без конца курил. Видимо, немало пришлось ему пережить за последние месяцы, и фронтовые невзгоды наложили на него сильный отпечаток.

Второй — батальонный комиссар Анатолий Леонтьевич Трусков мне сразу понравился. Мы как-то легко разговорились, почувствовав симпатию друг к другу. Трусков был комиссаром штаба 126-й танковой бригады и недавно вышел из окружения.

Вечером ко мне пришли незваные, но желанные гости — политработники нашей бригады Емельяненко, Лебедев, [89] Савельев. Они притащили несколько бутылок вина, кое-какую закуску. В комнате сразу стало тесно, шумно и весело. Беседа наша затянулась до глубокой ночи. Товарищам тоже пришлось хлебнуть лиха, когда выходили из окружения под Вязьмой. Между прочим, они сообщили, что Ремизов и Соловьев живы-здоровы и находятся где-то в районе Перхушково.

А вот о командарме Лукине ничего не было известно. Лишь после войны мне удалось узнать о трудной судьбе генерала. Пробиваясь из окружения с небольшой группой солдат и командиров, М. Ф. Лукин был ранен вначале в руку, а потом в ногу. В бессознательном состоянии, истекающего кровью, его взяли в плен.

Пришел в себя он уже в фашистском госпитале. Ему ампутировали руку и ногу. Гитлеровцы неоднократно предлагали советскому генералу перейти к ним на службу, но каждый раз Михаил Федорович гневно и решительно отказывался. Фашисты долгое время держали Лукина в крепости-тюрьме Вюрцбург.

В течение почти четырех лет плена М. Ф. Лукин оставался верным сыном партии и Родины. Сейчас генерал-лейтенант Лукин в отставке, живет в Москве.

Из рассказов друзей мне стала более ясной картина боев под Вязьмой. Мы потерпели в этих боях крупную неудачу. Противнику удалось прорвать на всю оперативную глубину фронт нашей обороны, прикрывавшей наикратчайшие пути к Москве с запада и юго-запада. Значительная часть войск, оборонявшихся в этом районе, попала в окружение и выходила из него разрозненными группами. Упорные бои продолжались до середины октября. Брешь, пробитую противником в нашей обороне, удалось закрыть с большим трудом.

Для меня начались скучные дни прозябания в резерве. Именно прозябания, иначе не назовешь.

Каждый писарь штаба резерва считал себя нашим начальником. Вообще, как я заметил, некоторые писаря, шоферы с машин старших командиров и повара очень быстро начинают забывать воинскую дисциплину.

Через неделю меня вызвал начальник отдела кадров Заславский и предложил поехать с ним в первый эшелон штаба фронта в Перхушково. Дорогой Заславский сказал: [90]

— Лестев тобой интересуется. Я ему доложил о твоем прибытии. Он обрадовался, говорит, пусть явится ко мне.

В Перхушково я встретился со старыми друзьями. Тут были Разговоров, Рудаков, Мохначев, Родионов, Подобед, Шаров. Многие из них имели боевые ордена.

Зашел к начальнику отдела агитации и пропаганды Баннику. Встретил он меня приветливо, усадил, попросил рассказать обо всем подробно. Но когда я сообщил ему о Чубченко, Банник изменил тон:

— О том, что вы бросили в тылу Чубченко, будет немедленно доложено Лестеву. Вы не имели права так поступать.

Я с трудом сдержался, чтобы не нагрубить в ответ на такие упреки. Поднявшись, сказал:

— Можете не утруждать себя. Я сам доложу дивизионному комиссару, как было дело.

Вскоре меня вызвал Лестев. Мы беседовали больше часа. При этом присутствовал и Банник. Когда я стал рассказывать о Чубченко, Банник порывался вставить слово, наверное, чтобы еще раз упрекнуть меня, но Лестев не дал ему говорить.

— Понимаю, что вы хотели сделать как лучше, опасаясь за жизнь Чубченко, — сказал Лестев после небольшого раздумья. — Но все же, пожалуй, вам не следовало оставлять его в тылу врага.

Уже после разговора с Банником, я понял, что о Чубченко еще не раз придется рассказывать, объяснять, как все это вышло. Я по-прежнему считал, что поступил правильно, но для себя решил: попробую помочь Алексею. Он, наверное, теперь немного поправился, и его можно провести через фронт.

— Разрешите мне создать небольшую группу из тех, кто вместе со мной выходил из окружения, и отправиться в тыл врагу за Чубченко, — попросил я Лестева.

Дивизионный комиссар внимательно взглянул на меня, кивнул головой:

— В принципе не возражаю. Но подожди, свяжусь с начальником разведки.

Лестев взял трубку и минут десять разговаривал по телефону. Я с понятным волнением ожидал конца разговора. Положив трубку, дивизионный комиссар сказал: [91]

— Начальник разведотдела полагает, что тебе самому идти незачем. Наши разведчики сами это лучше сделают. Но ты обязательно побывай в разведотделе, объясни, как и куда надо идти.

В конце беседы Лестев предложил мне работать в политуправлении в должности инспектора. Я отказался:

— Пошлите меня в танковую часть.

— Знакомый разговор! Ты, оказывается, не меняешься, — усмехнулся Лестев. — Ладно. Неволить не буду. Несколько дней отдохни, а там получишь назначение.

Вышел я от Лестева согретый его вниманием и чуткостью, но все же недовольный тем, что мне не придется идти за Чубченко. Раз уж считают, что я совершил ошибку, то мне самому следует исправить ее, полагал я.

Неожиданно меня окликнули по имени. Обернулся, смотрю, Володя Дибров, инспектор политуправления. Я видел его последний раз, когда приезжал в Перхушково из своей бригады, а он собирался в группу Болдина. За полтора месяца Володя сильно похудел, осунулся. Только его большие светлые глаза, как и раньше, задорно блестели.

В сентябре, в группе генерала Болдина, Дибров получил назначение на должность комиссара 151-й стрелковой дивизии. Это соединение проявило в боях большую стойкость и организованность. Но 13 октября штаб дивизии был внезапно атакован противником и отрезан от частей.

Десять дней отряд, состоявший из штабных командиров и бойцов подразделений обслуживания, пробивался к линии фронта.

С боями люди прошли 350 километров. Из ста человек осталось немногим более тридцати. 24 октября Дибров со своей группой вышел на участок обороны 17-й стрелковой дивизии 16-й армии.

— Вот такие, значит, дела, Дмитрий, — сказал Дибров. — Ну, а ты как?

Пришлось и мне рассказать о своих похождениях в тылу врага. Беседу нашу прервал телефонный звонок: меня приглашал начальник разведотдела штаба фронта.

С ним мы отправились к разведчикам. Разведподразделение размещалось в дачного типа просторном доме с мезонином. [92]

Для похода в тыл врага отобрали 15 человек, в том числе двух девушек, которые хорошо знали Шаховской район. Я подробно объяснил им, как пройти в деревню, где находится Чубченко.

Разумеется, разведчики отправлялись в тыл не только за Алексеем Михайловичем. У них имелось свое задание, а помощь ему являлась, так сказать, делом попутным.

Впоследствии я узнал, что разведчикам не удалось встретиться с Чубченко. Немного оправившись от болезни и окрепнув, он распрощался с Федором Васильевичем Еременко и его женой Антониной Алексеевной и ушел из деревни. Благополучно перейдя линию фронта, Алексей Михайлович прибыл в политуправление.

В июле 1957 года я получил от полковника в отставке А. М. Чубченко письмо. Он сообщил, в частности, что Федор Васильевич Еременко погиб на фронте в апреле 1943 года.

...Вернувшись от разведчиков в Перхушково, я вспомнил, что где-то здесь должны быть Ремизов и Соловьев. С генералом Ремизовым встретиться не удалось, а с Петром Алексеевичем я повидался. Взаимным вопросам и рассказам, казалось, не будет конца.

Тут я узнал о злоключениях 19-й армии. Ударная группа, руководимая Ремизовым и Соловьевым, свою нелегкую задачу выполнила. Прорыв был совершен, но всю технику пришлось бросить. В дальнейшем группа Ремизова оказалась отрезанной от соединений армии, которые, не чувствуя централизованного управления, стали пробиваться каждое на свой страх и риск.

С большим трудом, после, многодневных переходов по вражеским тылам, остатки ударной группы 6 ноября догнали в районе Наро-Фоминска откатившийся фронт.

Петр Алексеевич рассказал обо всем этом подробно и интересно. Потом спросил:

— Куда тебя собираются послать?

— Не знаю. Просил Лестева направить в танковое соединение, он обещал. Пока сижу, жду у моря погоды.

Соловьев вздохнул:

— Вот и я тоже ожидаю назначения, мучаюсь. Обстановка тревожная, немцы прут на Москву, а тут торчишь без дела, как на курорте. [93]

За окном уже светлело. Мы лежали с Петром Алексеевичем на деревянной хозяйской кровати и курили. Сон окончательно прошел. Каждый думал о слоем, о пережитом.

Четыре месяца шла война. За это время я дважды попадал в окружение и провел в тылу врага в общей сложности 70 суток.

Гитлеровцы под Москвой. Положение тяжелое. Но самое трудное мы пережили: выдержали внезапный удар.

— Такое больше не повторится! — произнес я вслух. Петр Алексеевич повернул ко мне голову:

— Что ты сказал?

Не отвечая ему, я вытащил из пачки новую папиросу. [94]