«Направьте меня в войска!»

1

Не торопясь, как человек, которому некуда спешить и которого не тяготят никакие обязанности, я направился к дому, где размещался политотдел 20-й армии. Предъявил командировочное предписание, выданное дивизионным комиссаром Лестевым без малого полтора месяца назад. Листок бумаги протерся на сгибах, печать расплылась, буквы с трудом можно было разобрать. Политотдельцы этому не удивились, поняли. На командировочном сделали соответствующую отметку и направили меня к месту прежней службы — в политуправление Западного фронта, размещавшееся в ту пору на станции Касня, близ Вязьмы.

По пути на вокзал заметил, что встречные смотрят на меня с подозрением и даже как будто бы сторонятся. Не мудрено! Выглядел я довольно непривлекательно. Гимнастерка и брюки выцвели и истрепались до такой степени, что совсем не походили на военную форму. Местами сквозь прорехи просвечивало тело. На ногах — старые, когда-то лакированные полуботинки и голенища от сапог, надетые наподобие краг.

До Вязьмы добирался больше суток. Километрах в пяти от города поезд остановился. Дальше ехать нельзя: гитлеровская авиация почти беспрерывно бомбит вокзал. Остальную часть пути пассажиры совершили пешком.

Город лежал в развалинах. На улицах — трупы людей и лошадей. Тянуло смрадным дымом пожарищ. То и дело проносили и проводили раненых. Среди них — много детей и женщин. [37]

В Касню приехал на попутной машине. Торопливо пошел в лес, где располагалось политуправление фронта. Не терпелось встретиться с друзьями, узнать о судьбе жены и детей, которых оставил в Минске.

У первой землянки спиной ко мне стоял какой-то командир и чистил сапоги.

Я окликнул его:

— Товарищ, скажите, где политуправление?

Человек обернулся, и я узнал своего близкого друга — старшего политрука Бориса Михеева. Мы с ним начинали службу в танковой бригаде, а затем работали в Управлении политической пропаганды округа. Хорошо были знакомы и наши семьи.

Борис не изменился. Он остался таким же худощавым и говорил по-прежнему слегка в нос. Мы расстались всего полтора месяца назад, а мне казалось, что я не видел друга много лет.

Крепко обнялись.

Подошли другие товарищи — Разговоров, Алексеев, Подобед, Рудаков, Мохначев. Все они считали, что я давно погиб.

— Известно что-нибудь о моей семье? — спросил я. Друзья промолчали. Борис, пытаясь перевести разговор на другую тему, предложил пойти закусить.

— Найдется и выпить! — с наигранным оживлением добавил он. — Тогда и потолкуем обо всем.

Я понял, что друзья не желают говорить, щадя мои чувства.

— Да ты хоть мешок-то свой сними, — напомнил Борис.

И верно, чего ж я стою с мешком? Он будто прирос ко мне: так привычно было чувствовать за плечами его знакомую тяжесть.

Товарищи помогли скинуть лямки, и я торжественно вручил начальнику отделения партийного учета батальонному комиссару Алексееву сохраненные бланки партийных билетов и печать.

Вечером меня вызвал дивизионный комиссар Лестев. Как и при нашей последней встрече, он был подтянут, сапоги начищены. На боку — маузер в деревянной кобуре.

Встретил с теплой улыбкой: [38]

— Я так и знал, что не подкачаешь! — сказал дивизионный комиссар, пожимая мне руку. И сразу же принялся расспрашивать: что видел в тылу, каково было настроение бойцов отряда, как относится к врагу местное население. Потом спросил, желая уточнить:

— Как получилось, что ты попал в окружение с дивизией Колиховича? Ведь тебя направили в отдел политпропаганды армии.

Я все объяснил и сослался на генерала Болдина, который обещал сообщить в политуправление фронта о моем новом назначении.

— Ничего не сообщил, — покачал головой Лестев. — Не до того, видно, было. Он сам попал в окружение.

Я поинтересовался обстановкой на фронте.

— Продолжает оставаться очень напряженной, — невесело сказал Лестев. — Враг рвется к Москве. Наша задача — измотать его силы на дальних подступах к столице. Нужно во что бы то ни стало удержать великолукский и гомельский выступы, чтобы сохранить нависающее положение над войсками немецкой группы армий «Центр».

Лестев подошел к развернутой на столе карте и стал водить по ней тупым концом карандаша:

— Упорные бои идут вот здесь, в районе Духовщины и под Ярцевом. На этом направлении наступают главные силы девятой фашистской армии. Наши дерутся беззаветно, но, скажем прямо, опыта у командиров маловато. Отсюда — просчеты, ошибки. К тому же у врага больше танков, артиллерии и особенно авиации.

Резким движением Лестев бросил на стол карандаш и убежденно произнес:

— А все-таки врагу к Москве не прорваться. Не пустим!

Потом снова уселся против меня. Заговорил о моей будущей работе:

— Как смотришь, если назначим тебя на должность начальника танкового отдела?

— Если будет возможность, направьте лучше в войска, — попросил я. — Мне бы хотелось работать с людьми.

— А что ж, по-твоему, работники политуправления только бумажками занимаются? — прищурился Лестев.

— Нет, конечно, но все-таки... [39]

— Ладно, вернемся к этому позже. А теперь тебе надо привести себя в порядок, получить обмундирование, отдохнуть. Сейчас дам распоряжение...

На ночлег я устроился вместе с Борисом Михеевым. Перед сном он рассказал все, что ему было известно о моей семье. Сведения оказались невеселыми: Таня с четырьмя ребятами осталась в Минске.

Я не мог уснуть в течение всей ночи. Часто поворачивался с боку на бок, чиркал спички, чтобы прикурить. Борис ворчал:

— Да спи ты наконец. Завтра будешь дремать на работе.

— А какая у меня работа? Я же пока в резерве.

— Работа найдется, будь спокоен, — заверил Борис.

И действительно, меня сразу же стали загружать различными поручениями. Я был занят целыми днями, но чувствовал себя скверно. После огромного напряжения минувшего месяца здешняя работа казалась отдыхом. А отдыхать я не мог.

Хотел обратиться к дивизионному комиссару Лестеву с просьбой ускорить мое назначение, но никак не мог застать его на месте. Недаром товарищи говорили, что начальника политуправления фронта легче встретить в какой-нибудь дивизии, чем в отведенном ему кабинете или оборудованной для него землянке.

Так прошла неделя. Наконец Лестев вернулся. Я увидел его, когда он выходил из машины. Гимнастерка на нем выгорела и пропылилась, но белоснежный воротничок оттенял смуглую от загара шею. Дивизионный комиссар поздоровался со мной и насупил свои широкие темные брови:

— Ты что это вроде в воду опущенный? Подтянись!

Я не успел ответить на вопрос, тем более поговорить о новом назначении, как Лестев уже нырнул в свою землянку.

Вслед за ним торопливо прошли работники тыла и сануправления. Немного погодя к нему был вызван и начальник наградного отдела.

— Задаст им сейчас жару дивизионный комиссар! — сказал Георгий Мохначев. — Видно, опять что-то проворонили.

И верно: все вызванные выходили от Лестева заметно [40] смущенными, но отнюдь не обиженными. До меня долетали обрывки разговора:

— Ставили же мы вопрос о том, чтобы послать туда дезинфекционную камеру, — оправдывался перед своим начальником немолодой военврач, поблескивая стеклышками пенсне.

— Полку нужны не разговоры наши, а камера, — отпарировал начальник.

Работники наградного отдела толковали о своем: — Записал все фамилии?

— Записал.

— Не пойму, почему получилась задержка? Кажется, дела оформляем своевременно.

— Сейчас проверим...

Под вечер работники политуправления вместе с резервом политсостава собрались в лесу близ станции Касня. Дивизионный комиссар выступил с докладом о текущем моменте и задачах политуправления фронта.

Говорил Лестев горячо, взволнованно. В руках у него не было никаких записей. Он на память приводил цифры, называл фамилии героев боев.

— Все ясно? Вопросы есть? — спросил докладчик в заключение.

— Есть один вопрос, товарищ дивизионный комиссар, — поднялся с места незнакомый мне старший политрук из резерва.

Он одернул гимнастерку, нескладно висевшую на его длинном, костлявом теле, и сбивчиво заговорил:

— Конечно, все, что вы тут рассказывали, понятно. Задача нам ясна. Но я хочу спросить, как это получается, что у немцев и самолетов, и танков, и автоматов много, а у нас винтовок и тех не хватает. Вот и воюй...

— И это говорит политработник! — резко перебил его Лестев. Лицо дивизионного комиссара покраснело от гнева. — Да, нам трудно, очень трудно. У противника временное превосходство в технике. Но, смело смотря правде в глаза, мы должны делать правильные выводы. Мы сильнее врага моральным духом. А это великое преимущество. И оно, между прочим, позволит нам в скором времени иметь все необходимое для победы...

Беседа затянулась допоздна. И когда после нее Лестев ушел к себе в землянку, я не без колебания последовал [41] за ним: не хотелось мешать его отдыху, и в то же время было боязно, что утром он опять уедет и мне еще бог знает сколько придется торчать в резерве. Осторожно постучался в дверь.

— Войдите! — послышался знакомый спокойный голос.

Лестев читал, сидя за столом. Увидев меня, вроде даже обрадовался:

— Вот и хорошо, что явился сам, а я уж хотел посылать за тобой... Знаю, надоело тебе в резерве. Ну что ж, поедешь в танковую дивизию. Но это потом. А сейчас нужно выполнить одно важное задание Военного совета. Садись, тут в двух словах всего не объяснишь...

В общем, мне надлежало обеспечить размещение раненых в городе Калуге. Положение там сложилось острое: раненые все прибывали, а в госпиталях уже не хватало мест.

2

И вот я на пути в Калугу. Лечу на самолете По-2, и так низко, что можно хорошо разглядеть лица колхозников, работающих в поле. Заслышав тарахтение нашего мотора, люди опасливо смотрят в небо, но, убедившись, что это «кукурузник», сразу успокаиваются и продолжают работу.

Летчик у меня молодой и неопытный. Ведет машину неуверенно, часто поглядывает на карту. Потом выключает мотор и, обернувшись ко мне, кричит:

— По времени мы должны уже быть над Калугой, а города не видать. Наверное, сбились с пути!

Самолет планирует, медленно снижаясь. Свистит ветер в металлических растяжках. Странно лететь и не слышать шума мотора!

Но вот двигатель снова заработал. И в этот момент я заметил впереди другой самолет. Он стремительно пролетел мимо, развернулся с набором высоты и пошел в пике прямо на нас. Мой летчик окончательно растерялся, У-2 нырнул вниз, прижимаясь к земле, скользнул над вершинами деревьев и через несколько секунд запрыгал по небольшой поляне. Летчик моментально выскочил, забыв даже выключить мотор, и исчез в лесу. [42]

Неизвестный самолет пронесся над поляной, и я отчетливо увидел на его крыльях красные звезды. Это был наш истребитель.

Из кустов показался бежавший от меня пилот. Он смущенно брел к покинутой машине.

Начинало темнеть.

— Что будем делать? Можно взлететь с этой поляны?

— Взлететь-то можно, — угрюмо буркнул летчик. — Но куда будем курс держать? Черт знает, где мы сейчас находимся.

— Тогда оставайся здесь, а я пойду до ближайшей деревни, узнаю, что за местность, выясню обстановку.

На всякий случай вытащил из кобуры пистолет, засунул его за ремень и зашагал к лесу. В надвигающихся сумерках минут двадцать пришлось пробираться наугад, спотыкаясь о корневища.

Вдоль опушки тянулась тропинка. Я пошел по ней, рассудив, что любая тропка непременно приведет к деревне. Впереди послышались голоса. Из-за поворота вышли две девушки с серпами.

— Здравствуйте, девчата! Далеко ли до деревни? — обратился я к ним.

— Вам какую деревню нужно?

— Которая ближе.

— До самой ближней километра два.

— Как она называется?

— Ну как, обыкновенно...

— Вы не бойтесь меня, девчата, — сказал я, заметив, как они переглядываются.

Одна из девушек, высокая, круглолицая, перекинула за спину русую косу, передернула плечами:

— Нам бояться нечего. А вот вы что тут в лесу делаете?

— Я летел на самолете в Калугу. Пришлось сделать вынужденную посадку: потеряли ориентировку. Помогите разобраться.

— А откуда вы летели?

— Из Вязьмы.

Девушки опять переглянулись.

— Если из Вязьмы в Калугу летели, то как же сюда попали? — недоверчиво спросила вторая — худенькая и чернявая. [43]

— Я же говорю, что сбились с маршрута...

— Ладно, пойдемте с нами в деревню, там все и узнаете.

Пришлось подчиниться.

Мы молча шагали по тропинке. Разговор не клеился.

— Стой! Кто идет? — неожиданно раздался мужской голос.

Я остановился. Из-за деревьев вышли человек десять колхозников, вооруженных вилами и топорами. С ними лейтенант с пистолетом в руке и два красноармейца с винтовками.

Лейтенант приблизился ко мне:

— Кто такой? Предъявите документы!

— Покажите свои, тогда и я предъявлю.

Лейтенант достал удостоверение личности, зажег карманный фонарик. Мы проверили друг у друга документы.

— Убедились? — спросил я лейтенанта.

— Что ж, документы у вас в порядке.

— Чего там разговаривать! Пусть сдает оружие! — потребовал какой-то бородач, назвавшийся председателем колхоза.

— Позвольте, почему сдать оружие? — возмутился я. — Лейтенант проверил мои документы, сопротивления я вам не оказываю. В чем же дело?

— Ребята, сюда! Самолет нашли! — закричали из леса.

Сопровождаемый колхозниками, я направился обратно к самолету. Дорогой завязалась беседа. Я пересказал последние газетные сообщения о положении на фронтах. Слушали внимательно, с интересом, но все же чувствовалось, что мне продолжали не доверять. Лейтенант и красноармейцы тоже держались настороженно.

Подошли к самолету. Лейтенант тщательно проверил [44] документы летчика. Тут, как на грех, обнаружилась неточность в полетном листе. Это еще более усилило недоверие к нам. Опять стали раздаваться настойчивые требования, чтобы мы сдали оружие. А одна пожилая женщина прямо сказала обо мне:

— Ишь сукин сын, как чисто говорит по-русски!

Обидно было слышать такие слова, но что делать? Нас принимали за врагов. Заметив, что в лесу совершил посадку какой-то самолет, преследуемый нашим истребителем, колхозники немедленно отправились на поиски летчиков и наткнулись на нас.

Вскоре приехали секретарь райкома партии, начальник районного отделения НКВД, начальник милиции. Мне предложили поехать с ними в районный центр.

Разобрались только часам к шести утра, после того как позвонили в штаб фронта. Затем меня на машине отвезли к самолету, выделили колхозников, которые помогли нам расчистить взлетную площадку.

В восемь часов мы поднялись в воздух. До Калуги от места нашей вынужденной посадки оставалось всего 30 километров.

Сразу же с аэродрома я отправился к начальнику гарнизона, потом в горком партии, объехал госпитали — словом, с головой окунулся в работу.

Раненые прибывали ежедневно, большими группами. Размещать их приходилось в школах, кинотеатрах, в учреждениях. И все-таки мест не хватало. Выручали жители города, которые брали к себе раненых.

Как-то пришли ко мне две женщины:

— Мы, товарищ командир, видим, что плохо раненым в больших палатах. Тесно там, да и ухода настоящего нет. У нас дома тоже не очень просторно, но присмотреть за бойцами сумеем.

Одна из женщин смахнула концом платка слезу и добавила:

— У самой два сына на фронте. За ранеными у меня младшенькая дочка поухаживает, а я, как с работы приду, постираю, что надо, приготовлю. Так что уж вы разрешите.

Таких случаев было немало.

Помогали нам и пионеры. Они шефствовали над госпиталями, ухаживали за ранеными, выполняли поручения врачей и медсестер. [45]

Я проработал в Калуге около недели. Вернувшись из командировки, доложил Лестеву о выполнении задания.

— Хорошо, — сказал он. — Завтра отправишься к новому месту службы. Ты назначен начальником политотдела 18-й танковой дивизии.

Лестев выглядел усталым. Глаза у него от недосыпания были красные. Он только что приехал из соединений и, как мне сказали, снова собирался в войска.

Мы всегда удивлялись ему. Он был чуток и внимателен к людям и совершенно беспощаден к себе.

Помню, приехал к нему с докладом начальник политотдела одной из армий. Лестев увидел, что человек вконец измотался, и приказал ему немедленно идти отдыхать, при этом распорядился, чтобы для него приготовили баню, отвели отдельную комнату.

Так он заботился о людях. А о себе забывал.

...Вечером я обошел всех друзей и знакомых, распрощался, пожелал успехов. Борис Михеев обещал написать, если ему станет известно что-нибудь о судьбе моей семьи.

3

Штаб дивизии, в которую меня назначили, находился в лесу, недалеко от железнодорожной станции Вадино, километрах в десяти восточнее Ярцева. Я, наверное, долго плутал бы по лесу, если бы меня не встретили и не проводили до штаба.

Командир дивизии генерал-майор танковых войск Ремизов стоял около штабной машины, замаскированной свеженарубленными ветками, и о чем-то беседовал с группой командиров. Расправив складки на гимнастерке, я подошел, приложил руку к фуражке:

— Товарищ генерал! Представляюсь по случаю назначения на должность начальника политотдела 18-й танковой дивизии. Батальонный комиссар Кочетков.

— Ну-с, батальонный комиссар, будем знакомы! — генерал подал мне руку. — Я знаю о вашем назначении. Но в политуправлении фронта немного ошиблись: 18-й танковой дивизии уже не существует. Мы получили приказ перейти на штаты бригады. Так что вам придется работать начальником политотдела 127-й танковой бригады. Надеюсь, не возражаете? [46]

— Нет, конечно, товарищ генерал.

— Петр Алексеевич! — окликнул генерал командира в кожаном пальто. — Иди-ка сюда, принимай нового начальника, политотдела.

Полковой комиссар Петр Алексеевич Соловьев был комиссаром дивизии, вернее, теперь бригады. Он провел меня в землянку, где размещались работники политотдела.

Землянка была обжитая и просторная, с довольно большим окном, заклеенным промасленной бумагой.

Впрочем, бумага порвалась, и в окно виднелись золотистые стволы сосен.

— Знакомьтесь, располагайтесь, а вечером заходите ко мне, потолкуем, — сказал Соловьев и ушел, оставив меня с моими новыми подчиненными.

Мне по очереди представились инструкторы политотдела Лебедев, Савельев, Емельянов, Антропов и помощник начальника политотдела по работе среди комсомольцев Шарендо, которого, как я заметил, с ласковой доброжелательностью все звали просто Гришей. Шарендо успел отличиться в боях: на груди у него поблескивал орден Красного Знамени.

Мы с часок побеседовали, а затем я решил отправиться в одну из частей бригады. Гриша Шарендо вызвался сопровождать меня.

Пошли в 35-й танковый полк, который стоял неподалеку от штаба. Я познакомился с командиром полка майором Крупским, военкомом батальонным комиссаром Шепетовым и начальником штаба капитаном Кащеевым.

Еще по дороге в полк Гриша Шарендо рассказал, что [47] батальонный комиссар Шепетов пользуется большим авторитетом.

— Человек он тихий, нешумливый, но настойчивый и очень смелый, — говорил Шарендо. — Любит находиться во время боя в танке и воюет здорово. Отсюда и авторитет.

Беседуя с командиром полка, я убедился в справедливости данной Гришей характеристики. К военкому майор Крупский относился с уважением, часто советовался с ним.

Понравился мне и комиссар 1-го танкового батальона воентехник 1 ранга Федор Сергеевич Побединский. На политработе он недавно. Выдвинули его с должности помощника командира роты по технической части, и не ошиблись. Побединский более десяти лет в партии, до армии работал грузчиком. Он легко сходился с людьми, понимал их настроения, знал нужды.

Работая долгое время помпотехом, Побединский глубоко освоил танковую технику, научился отлично водить боевую машину. На новой должности технические знания ему очень пригодились. Бойцы и командиры, видя в нем настоящего танкиста, проникались к нему еще большим уважением.

С Шепетовым и Побединским мы беседовали довольно долго. Незаметно подступил вечер. Пора было идти к комиссару бригады.

Соловьев сидел у себя в землянке и что-то быстро писал. Увидев меня, он приветливо кивнул головой и пригласил сесть.

— Одну минуту, сейчас кончу, — сказал он и снова склонился над бумагами.

Наконец полковой комиссар отложил перо, потер ладонью бритую голову и откровенно признался:

— Не люблю писанины, но что поделаешь, — приходится ею заниматься.

Глаза у комиссара веселые, хотя он и не улыбался. Мне подумалось, что Соловьев должен быть душевным, общительным человеком, с которым, наверное, приятно работать.

— Познакомились с кем? — спросил полковой комиссар.

Я ответил, что успел побеседовать с несколькими политработниками, [48] главным образом 35-го танкового полка.

— Какое впечатление? — поинтересовался Соловьев.

— Впечатление хорошее. По-моему, это в основном опытные товарищи, знающие и любящие свое дело.

— Впечатление правильное. Наша дивизия воевала еще в Финляндии, и теперь уже два месяца, не выходит из боев. Народ у нас обстрелянный, с боевым опытом. Вам рассказывали в политуправлении фронта о положении на нашем участке?

— Дивизионный комиссар Лестев знакомил с обстановкой, но коротко и в общем плане.

— В таком случае я расскажу вам о ней поподробнее.

Из объяснений Соловьева я узнал, что наша бригада, входящая в состав 16-й армии Западного фронта, вместе со стрелковыми соединениями уже дней десять вела безуспешные наступательные бои в районе Ярцева. Бои то затихали, то вспыхивали с новой силой. Соседние 30-я и 19-я армии тоже пытались наступать в общем направлении на Духовщину, но и у них ничего толком не получилось: у противника имелось больше артиллерии, танков, авиации.

В связи с организационными мероприятиями бригада была выведена из боев, но некоторая часть ее танков использовалась на переднем крае в качестве неподвижных огневых точек, потому что стрелковые соединения временно перешли к обороне. Передний край проходил западнее реки Вопец — правого притока Днепра.

— Я, конечно, человек маленький и, может быть, ошибаюсь, но мне сдается, что наступление наше не достигнет цели, — с горечью закончил полковой комиссар. — По всей вероятности, в ближайшие дни начнем заниматься укреплением обороны. Словом, положение не слишком веселое.

Предположение Соловьева оправдалось: фронт на нашем участке стабилизировался. Пехотинцы усиленно занялись строительством оборонительных сооружений.

Фашисты вели себя довольно спокойно, но развернули активную агитацию. Они стали забрасывать в расположение наших частей большое количество листовок, пропусков для добровольной сдачи в плен, газет и журналов. По ночам через мощные динамики гитлеровцы [49] передавали всякую чушь, вплоть до обращений якобы перешедших на их сторону советских бойцов и командиров.

Содержание листовок и обращений было весьма примитивным. На все лады превозносилось могущество фашистской Германии, расхваливалась «счастливая» жизнь, которую несли гитлеровцы русскому народу.

Поражало, насколько топорно были состряпаны все эти пропагандистские материалы! Гитлеровцы высокомерно считали советского человека лишенным чувств собственного достоинства. Они говорили с нами, как хозяин с работником, обещая кормить нас и одевать, если мы станем покорно трудиться на них, грозили уничтожить в случае неповиновения.

Воспользовался затишьем и Гриша Шарендо. С помощью комсомольцев он изготовил большой фанерный щит. На нем нарисовали карикатуру на Гитлера, и несколько дней комсомольцы донимали фашистов. Каждое утро карикатура появлялась то здесь, то там перед немецкими траншеями. Вначале фашисты не стреляли по щиту, хотели снять его. Но после того как четыре или пять вражеских солдат, пытавшихся подобраться к карикатуре, были убиты нашими снайперами, благоговейное чувство к «священной» особе фюрера, надо полагать, ослабло. Гитлеровцы открыли огонь и разбили щит вдребезги.

Наши танкисты часто проводили дерзкие разведки боем, врывались в расположение врага. Мы поручали им разбрасывать на занятой противником территории листовки и обращения к немецким солдатам на немецком языке, присланные политуправлением фронта.

В виде листовок распространялись и письма пленных [50] гитлеровцев сослуживцам. Пленные сообщали, что они живы, относятся к ним хорошо, никто их убивать не собирается и что после войны они рассчитывают вернуться на родину...

Сравнительно спокойная жизнь кончилась в первый день осени. В ночь на 1 сентября войска 16-й армии форсировали реку Вопь и утром перешли в наступление в районе Ярцева. За два дня боев удалось немного продвинуться. Затем начались сильные контратаки врага, и мы остановились.

Впрочем, командующий армией генерал-лейтенант К. К. Рокоссовский и не рассчитывал прорвать оборону гитлеровцев. Цель операции заключалась в том, чтобы заставить противника оттянуть силы из-под Ельни и нанести возможно большие потери его резервам.

Свою задачу армия выполнила. За 8 дней боев противник потерял свыше 10 тысяч убитыми и ранеными, более 200 орудий и минометов. Гитлеровцы перебросили на наш участок фронта несколько дивизий.

Наша бригада, находившаяся вначале в резерве командарма, была введена в бой 2 сентября, когда контратакующий противник создал угрозу правому флангу армии.

Нам удалось отбросить врага и захватить довольно крупные трофеи. После этого танки расположились в лесу у деревни Новоселье, а мотострелковый батальон занял оборону севернее и северо-западнее деревни.

К 10 сентября бои прекратились.

В середине месяца бригада получила пополнение. Среди некоторой части красноармейцев, еще не бывавших в боях, мы выявили нездоровые настроения. Кое-кто из молодых бойцов склонен был переоценивать силы противника, считал, что его техника и оружие лучше наших. Требовалось разбить подобные взгляды, укрепить у людей веру в свои силы.

Мы провели совещание политработников бригады. На нем было высказано много интересных предложений. Дельную мысль подал, в частности, военком танкового полка батальонный комиссар Шепетов.

— Давайте устроим выставку нашей и фашистской техники, — предложил он. — Пусть бойцы сами убедятся в том, что наша техника лучше гитлеровской, что не так страшен черт, как его малюют. [51]

Мы с Петром Алексеевичем Соловьевым пошли к генералу Ремизову и доложили ему о предложении Шепетова.

— Дело хорошее, — одобрил генерал. — Только обмозгуйте все как следует, чтобы получилось наглядно и убедительно. Посоветуйтесь с моим помощником по технической части Харчевниковым.

Иван Митрофанович Харчевников, узнав о наших планах, так и загорелся:

— А что? Это вы здорово придумали!

Он тут же вызвал к себе командира танкоремонтного подразделения майора Федорова и приказал ему вытащить с поля боя несколько подбитых немецких танков. Федоров немного подумал, почесывая у себя за ухом, и сказал:

— Как только стемнеет, мы это сделаем запросто: жик, жик — и готово!

Харчевников засмеялся:

— Никак без своей присказки не можешь.

— К слову приходится, Иван Митрофанович, — смущенно улыбнулся Федоров, которого за пристрастие к этой поговорке в кругу командиров прозвали Жикальщиком.

Федоров не подвел. К утру его ремонтники приволокли в тылы бригады четыре подбитых фашистских танка, штук шесть пулеметов, две противотанковые пушки, принесли сирены и воющие мины, которые нередко вызывали панику у необстрелянных бойцов. Рядом с гитлеровской техникой мы поставили наши могучие КВ и Т-34, наши пушки и пулеметы.

Командиры приводили сюда молодых бойцов, рассказывали основные тактико-технические данные нашего и вражеского оружия. Сравнение было явно в нашу пользу. Для наглядности и убедительности производилась стрельба по уязвимым местам фашистских танков.

Выставка произвела на молодых бойцов большое впечатление и целиком себя оправдала. Мы решили ознакомить с ней весь личный состав бригады.

О нашей выставке прослышали соседи. Ко мне приехал начальник политотдела соседней стрелковой дивизии.

— Помогите у нас устроить нечто подобное, — сказал [52] он. — Нам важно, чтобы бойцы преодолели танкобоязнь, научились бороться с вражескими танками и взаимодействовать со своими.

Понятно, мы не отказали в помощи. В тылы стрелковой дивизии послали несколько танков Т-34. Пехотинцы учились укрываться за их броней во время атаки, двигаться вперед, не отрываясь от танков. Затем мы показали, как действует танковый десант. В заключение танки «проутюжили» окопы, в которых сидели стрелки.

Стремясь убедить бойцов, что для отважного, умелого воина вражеский танк не страшен, мы продемонстрировали стрелкам действия истребителей танков. Один из фашистских танков был поставлен метрах в двадцати от траншеи, где находились красноармейцы, вооруженные бутылками с горючей жидкостью.

Прямо на траншею пустили тридцатьчетверку. Как только она, лязгая гусеницами, перевалила через бруствер и поравнялась с трофейным танком, бойцы поднялись и начали бросать бутылки в фашистскую машину. Горючая смесь растеклась по броне, проникла через жалюзи в моторную группу. Танк окутался клубами черного дыма и запылал.

— Вот тебе и поллитровка! — говорили потом бойцы, уважительно поглядывая на бутылки, к которым еще недавно относились с недоверием.

4

По деревянным ступенькам нашей политотдельской землянки простучали быстрые шаги. Вошел комиссар бригады: [53]

— Прибыли три новенькие тридцатьчетверки с экипажами. Ребята все на подбор, молодец к молодцу. Это тебе, брат, не фунт изюма!

Соловьев снял фуражку, уселся на топчан и, вытирая платком вспотевшую лысину, начал оживленно рассказывать:

— Еду я из второго эшелона по автостраде. Смотрю, на опушке леса стоят три тридцатьчетверки. Спрашиваю: «Чьи танки?» Танкисты говорят: «Мы — со станции разгрузки. Вел нас старший лейтенант. Он пошел разыскивать часть, а нам приказал здесь его ожидать. Вот и загораем вторые сутки. Уже всю «энзу» съели». Я рассудил, что, кроме нас, поблизости никаких танковых частей нет. Значит, к нам направили пополнение. Командую экипажам: «По машинам! Заводи!» Короче говоря, привел их сюда.

— А ведь это, Петр Алексеевич, пожалуй, не нам танки предназначались, — осторожно заметил я.

— Как это не нам? Вторые сутки стоят рядом с нами. Определенно, к нам направили.

— Так почему же старший лейтенант до сего времени нас не может найти?

Соловьев озадаченно посмотрел на меня, хмыкнул. Видимо, такая мысль не приходила ему в голову.

— Черт возьми, может, ты и прав! Пойдем к комбригу, там разберемся.

Но разобраться не успели. Мы застали на наблюдательном пункте у Ремизова командира и комиссара соседней стрелковой дивизии. Они просили выручить группу бойцов, которая ночью была отрезана противником.

— Надо бы помочь соседям, комиссар, — сказал комбриг Соловьеву. — Но чем? Наши танки на передовой. В тылу осталось всего четыре БТ.

— Используем пополнение, — предложил полковой комиссар и рассказал о приведенных им машинах.

— Верно, испытаем экипажи. Если плохо покажут себя в бою, заменим своими, ветеранами, а новичков пересадим на БТ, — поддержал Ремизов.

Уточнили порядок взаимодействия со стрелковыми подразделениями, наметили рубеж развертывания, время начала операции и направились к новым тридцатьчетверкам, чтобы поставить экипажам задачу. [54]

Только подошли к лесочку, где стояли танки, как подъехала грузовая машина. Из кузова выскочил высокий, плотный капитан, подошел к генералу и четко доложил:

— Капитан Прошин прибыл из госпиталя для дальнейшего прохождения службы!

Генерал радостно, совсем не по-уставному обнял широкие плечи капитана:

— Жив-здоров! Вот, елки-палки, быстро подлечился! Ну, молодец! Смотри, комиссар, что значит молодость. Нам с тобой после такого ранения долго пришлось бы валяться. А он, пожалуйста, уже на ногах. А ты действительно совсем здоров или, может, притворяешься? — опять повернулся к прибывшему Ремизов.

— Могу документы показать, товарищ генерал. Вполне здоров! — блестя белозубой улыбкой, ответил Прошин.

На груди капитана я увидел Золотую Звезду Героя Советского Союза, два ордена Ленина и орден Красного Знамени. Это был известный в бригаде командир танкового батальона Иван Иванович Прошин.

— Ну-с, добро! Отдыхай пока, — сказал Прошину генерал. — Встретимся с тобой попозже. Сейчас я вот этим орлам задачу поставлю.

Прошин насторожился.

— Это не из моего ли батальона танки? — спросил он.

— Конечно из твоего. Вчера только прибыли.

— В таком случае разрешите мне участвовать в бою, товарищ генерал!

Ремизов нахмурился.

— Нет уж, и не проси, все равно не пущу! Отдохни с дороги.

— Но, товарищ генерал, именно я обязан испытать огнем новые экипажи, — стоял на своем Прошин.

Он долго и настойчиво доказывал Ремизову, что должен непременно принять участие в бою. Генерал в конце концов уступил с явной неохотой.

— Ладно, непоседа, — вздохнув, сказал он. — Будь по-твоему. Не хотелось мне посылать тебя сегодня, но раз так просишься — командуй. Только смотри, без лихачества, не зарывайся, чтобы в госпиталь [55] опять не угодить. На твоем теле и так дырок не сосчитаешь.

Генерал ознакомит Прошина с обстановкой, поставил ему задачу. Мы крепко пожали руку капитану, пожелали удачи.

Прошин сходил в землянку к своим сослуживцам, оставил там вещевой мешок и шинель, переоделся в комбинезон, натянул на голову танкошлем. Легко и привычно поднявшись на броню одной из тридцатьчетверок, он скрылся внутри машины, потом высунулся до пояса из командирского люка, поднял руку с флажком.

Взревели моторы семи танков — трех Т-34 и четырех БТ. Подминая кусты, боевые машины начали вытягиваться на лесную дорогу, которая вела к переднему краю.

Через некоторое время до нас донеслись гулкие выстрелы танковых пушек, треск пулеметных очередей.

В землянке комбрига запищал зуммер полевого телефона. Ремизов торопливо взял трубку, послушал, и лицо его прояснилось.

— Все в порядке, — сказал он нам. — Прошин с ходу перемахнул через передний край.

Прошло около двух часов. Танки все не возвращались. Мы начали беспокоиться. Генерал, хмурый, ходил из угла в угол: волновался за своего любимца. Наконец на левом фланге послышались стрельба и шум танковых моторов.

Опять запищал зуммер. Ремизову доложили, что возвращаются все семь танков. На них — бойцы стрелкового подразделения, которые попали в окружение.

Мы поспешили навстречу машинам. Генерал Ремизов с удовольствием потирал руки: танкисты блестяще выполнили задачу.

Лес наполнился гулом. Вот головной танк показался из-за поворота дороги. И тут наше радостное оживление пропало: на броне его, заботливо поддерживаемый бойцами, полулежал Прошин с окровавленным лицом.

Едва танк остановился, генерал подошел к нему. С трудом разжимая запекшиеся губы, силясь улыбнуться, Прошин произнес:

— Виноват, товарищ генерал... Зазевался, попал-таки под осколок... Забыл, что сегодня тринадцатое число — [56] невезучий день... А новички действовали хорошо. На них можно положиться.

— Немедленно на перевязку и — в госпиталь! — распорядился Ремизов и, ни к кому не обращаясь, с сердцем сказал: — Надо ж было ему ввязаться в это дело! Опять потеряли прекрасного комбата. Зачем только я поддался на его уговоры!

Танкисты рассказали, что капитана Прошина ранило, когда он при отходе высунулся из люка, чтобы посмотреть, не отстала ли какая-нибудь машина и все ли бойцы разместились на танках.

Это было четвертое или пятое ранение капитана Прошина.

— Сегодня же оформить на него представление к награде орденом Красного Знамени, — приказал комбриг начальнику штаба.

Вечером Петр Алексеевич рассказал мне о капитане Прошине.

Отважный танкист получил высокое звание Героя Советского Союза в 1940 году, во время войны с белофиннами. Прошин командовал тогда танковым взводом.

Предпоследний раз он был ранен, когда совершал смелый двухсуточный рейд по тылам врага, разведывая оборонительные сооружения противника. Танкисты собрали тогда весьма ценные сведения, но, выходя из тыла, танк застрял в каком-то овраге.

Фашисты открыли по КВ огонь. Однако снаряды не пробивали броню, лишь оставляли на ней вмятины. Только один подкалиберный снаряд пробил борт машины. Тогда-то и ранило Прошина.

Весь день экипаж отбивался от наседавшего врага. А к вечеру кончились боеприпасы. Прошин решил с наступлением темноты выбраться из танка, поджечь его и прорываться к своим, используя несколько последних гранат.

Но получилось иначе. Видя, что советские танкисты больше не стреляют, гитлеровцы ночью подогнали трактор и взяли КВ на буксир. Прошин приказал не мешать фашистам. Экипаж затаился в машине.

Но как только трактор вытащил танк из оврага, механик-водитель включил двигатель. Могучий КВ рванулся, оборвал буксирную цепь и на глазах у опешивших [57] немцев пересек линию фронта. В серьге танка так и остался обрывок цепи.

Тогда ранение было пустячным. На этот же раз Прошин пробыл в госпитале несколько месяцев. Мне удалось снова встретиться с ним только в конце войны.

Между прочим, танки, которые привел комиссар бригады, оказывается, были присланы не нам, а в распоряжение штаба армии. Член Военного совета дивизионный комиссар Лобачев дал Петру Алексеевичу крепкий нагоняй за самочинные действия. Одновременно генерал Ремизов получил от командарма генерал-лейтенанта Рокоссовского благодарность за выручку соседей.

По этому поводу комбриг шутил:

— Ну-с, значит, так: тебе, комиссар, двойка за поведение, мне — пятерка. Сложим и разделим пополам. В среднем выходит тройка с плюсом нашей бригаде. Ничего, жить можно!

5

Когда на фронте снова установилось затишье, в бригаду приехал генерал К. К. Рокоссовский вручать правительственные награды отличившимся в боях за местечко Сенно, юго-западнее Витебска.

Я в этих боях не участвовал. Они проходили в июле, еще до моего прибытия в бригаду. Но Петр Алексеевич Соловьев и Гриша Шарендо рассказали мне о них.

Под Сенно наши танкисты нанесли первый чувствительный удар по наступавшим бронированным полчищам Гудериана, в частности по двум полкам его 17-й танковой дивизии.

Рано утром передовые отряды встретились с противником в 5–6 километрах от Сенно, которое накануне гитлеровцы заняли без выстрела. Бой продолжался весь [58] день. Несмотря на то что фашисты вызвали авиацию, нашим танкистам удалось к вечеру выбить врага из леса около Сенно, а ночью занять и само местечко.

Схватки носили весьма ожесточенный характер. Был момент, когда танки и мотоциклисты противника прорвались к КП нашего соединения. Выручил артполк, огневые позиции которого располагались по соседству. Артиллеристы открыли огонь по врагу прямой наводкой и отбили атаку фашистов.

Отличившимся в июльских боях командующий и собирался вручить награды. Вызвали с переднего края всех награжденных и, кроме того, представителей от каждого подразделения. Люди собрались в лесу, построились под деревьями, чтобы не привлекать внимания вражеской авиации.

Перед строем поставили складной столик, накрытый кумачовой скатертью. На столике — аккуратные ряды коробочек. Вынесли боевое Знамя бригады. Строй замер. Было слышно только шуршание опавших листьев под ногами знаменщика и ассистентов, которые прошли вдоль строя на правый фланг.

Какое волнующее событие — вынос Знамени! Невольно подтягиваешься и замираешь в строю, чувствуя особенный духовный подъем. Лица бойцов и командиров суровы и торжественны. Люди недавно из боя. Завтра, может быть, они снова пойдут навстречу смертельной опасности. И алое полотнище, тяжелыми складками спадающее с древка, вдохновляет их на новые подвиги во имя Родины.

Тихо в лесу. Деревья не шелохнутся, будто и они стоят в строю вместе с бойцами. Неподвижны золотистые листья.

Генерал Рокоссовский начинает вручение наград. Один за другим подходят к командарму бойцы, командиры, политработники, удостоенные орденов и медалей за мужество в боях, за образцовое выполнение заданий командования...

После того как награждение закончилось, состоялся концерт. Это политотдел армии прислал нам концертную бригаду московских артистов. В глубине леса четыре рядом поставленных грузовика с откинутыми бортами составили импровизированную сцену.

Я не смог дослушать концерт — вызвали к телефону. [59]

Звонили из политотдела армии, сообщили, что начальник разрешил мне выехать на трое суток в Москву.

Это меня очень обрадовало. Я давно просил о краткосрочном отпуске, рассчитывая узнать что-нибудь о своей семье.

Солдатские сборы недолги. Через несколько часов я уже был в столице. Приехал к своей сестре Тосе. Она и ее муж Алексей не ожидали моего внезапного появления. Разговорам не было конца. К сожалению, Тося не смогла сообщить ничего нового о судьбе моей семьи.

Пользуясь случаем, заехал в политуправление фронта, в Перхушково. Здесь жизнь шла своим чередом. В отделении информации Георгий Мохначев и Вася Рудаков обложились стопками донесений, сводок, докладных записок, которые поступали из частей и соединений фронта непрерывным потоком. На основании этих документов нужно было ежедневно составлять обобщенные справки и доклады. Работа огромная и трудоемкая.

— Прямо зашиваемся с бумагами. Вздохнуть некогда, — пожаловался Рудаков.

Отделение информации политуправления фронта было своеобразной штаб-квартирой корреспондентов различных газет и журналов. Они постоянно сюда заглядывали, чтобы узнать последние фронтовые новости. Вот и в тот день Мохначева осаждали сразу три журналиста. Он отмахивался:

— Некогда, товарищи, некогда. Видите, сколько работы. Давайте перенесем разговор на вечер.

Но от журналистов отделаться не так-то просто. Тогда Мохначев нашел выход:

— Поговорите с батальонным комиссаром Кочетковым, начальником политотдела танковой бригады. Он только что приехал из своего соединения.

Ко мне подошел один из журналистов, по званию старший политрук. Он был немолод. Коротко остриженные седоватые волосы торчали на голове жестким ежиком. На тонком, с горбинкой носу — очки с выпуклыми стеклами. Взгляд из-под очков умный, добродушный. Журналист назвал себя и как-то сразу вовлек меня в беседу. Я рассказал ему о недавнем бое, в котором участвовал [60] капитан Прошин, о том, как прошло у нас вручение наград, перечислил фамилии наиболее отличившихся бойцов и командиров. Журналист слушал, время от времени делая записи в блокноте.

— Теперь у вас, наверное, материала на два подвала хватит, — пошутил я, окончив свой рассказ.

Журналист покачал головой.

— Нет, все, что вы рассказали, я записал для себя, на всякий случай. Может, и пригодится. О человеке с чужих слов трудно писать. Прошина, например, постараюсь отыскать в госпитале. Я о нем кое-что слышал.

— Так вы бы лучше к нам в бригаду приехали, поговорили с людьми. Я смотрю, корреспонденты все больше с Мохначевым и Рудаковым беседуют.

— Ошибаетесь, товарищ Кочетков, — возразил журналист. — Мы в политуправлении только адреса получаем, куда лучше поехать, где произошло интересное событие. А работаем мы в основном в частях.

— Что-то я не встречал в нашей бригаде ни одного московского корреспондента.

— Очень может быть. Нас не так-то и много, а частей и соединений только на одном Западном фронте изрядно. Кстати, а вы сами писали в газету?

— Времени нет этим делом заниматься.

— Это, положим, обычная и малоубедительная отговорка, — сказал журналист, вертя карандаш в длинных, сухих пальцах. — Находите же вы время, чтобы подготовиться, допустим, к докладу. Вас слушают двести, сто, а то и меньше человек. Если же вы напишете в газету, то ваша аудитория будет исчисляться десятками тысяч. И потом, написать в газету об отличившемся бойце или командире — значит поощрить человека.

— Все это мне известно...

— Не сомневаюсь. Однако вы не пишете. А скажите, беседовали вы со своими политработниками, с коммунистами, просто с бойцами и командирами о том, чтобы они поддерживали связь с редакциями газет?

Я был вынужден признаться, что упустил этот вопрос.

— Словом, пока вы используете возможность газет только наполовину. Вот так, товарищ начальник политотдела! — подытожил журналист. [61]

Мы вышли из дома. Недалеко от крыльца несколько незнакомых мне политработников окружили невысокого, с румянцем во всю щеку политрука. Тот что-то оживленно рассказывал. Слушавшие его так и покатывались со смеху.

— Вы не знаете, кто это такие? Из резерва политсостава, что ли? — спросил я у журналиста.

— Это мои коллеги, газетчики. Вон тот, политрук, утром вернулся из командировки, ездил в одну из дивизий. Теперь он, верно, делится впечатлениями с собратьями по перу. Если хотите, пойдемте послушаем. Рассказывает он занятно, лучше, чем пишет.

Политрук оглянулся на нас, кивнул моему собеседнику и продолжал рассказывать:

— Так вот, значит, я и пошел туда, на эту проклятую высоту 173,1. Только спустился в лощину, на открытое место, слышу — мина!

Политрук довольно похоже изобразил свист летящей мины и стремительно присел на корточки, испуганно вытаращив глаза. Слушатели засмеялись.

— Вижу, впереди подбитый немецкий танк, — продолжал корреспондент. — Я к нему. Решил под танком спрятаться. Смотрю, из-под днища четыре ноги торчат. Тут опять мина. Я не стал раздумывать: чьи ноги, почему торчат — полез под танк. Оказывается, два каких-то командира тоже прячутся здесь, пережидают налет. Я их спрашиваю: «Где находится КП второго батальона?» А один из них, капитан, со всей серьезностью отвечает: «В данный момент тут». — «Как так?» — «Очень просто, — говорит капитан. — Я командир батальона, а это начальник штаба». — «Так чего же вы здесь лежите?» — «Дождик пережидаем!» Мы полежали минут десять, а потом как рванули бегам до высотки. Ей-богу, я никогда раньше так не бегал...

— Смешно-то смешно, — сказал политрук, когда затих смех, вызванный его последними словами. — Но одно плохо: из-за огневых налетов по лощине горячая пища бойцам доставляется раз в сутки. Противнику лощина видна как на ладони. Комбат жалуется: кухню разбили, двух человек, которые несли термосы, ранили. Я говорю ему: «Нельзя ли ночью отрыть ход сообщения? Лощина-то всего метров 150, не больше. Или поставить елочки, чтобы противник не мог наблюдать». А комбат [62] только рукой машет: ничего, мол, как-нибудь, авось да небось. По-моему, это порядочное безобразие. Так я и сказал потом комиссару полка.

— Героев-то своих видел? — спросил кто-то из слушателей.

— Какое там! Один уже в госпитале, другой ушел в разведку, и неизвестно, когда вернется. Не удалось побеседовать. А жаль. Ребята они замечательные!

— Вот вам типичный случай из практики работы корреспондента в войсках, — заметил мой новый знакомый. — А вы говорите, что мы, газетчики, только в политуправлении отираемся.

Журналист закурил, ловко свернув своими тонкими пальцами аккуратную самокрутку.

— Значит, считаю, что договорились: будем держать связь. Делаем-то мы ведь общее дело, — сказал он. — А сейчас, извините, покину вас. Пойду опять терзать Мохначева. Он обещал мне найти некий любопытный документик...

В оргинструкторском отделе я встретился с инспектором политуправления старшим батальонным комиссаром Дибровым. Он только что был у Лестева, который инструктировал работников политуправления, уезжающих в войска.

Володя Дибров сказал, что гитлеровцы готовятся в ближайшие дни начать генеральное наступление на Москву. Значит, предстоят тяжелые бои.

Старшие батальонные комиссары Горбушин, Дибров и еще несколько политработников ехали в оперативную группу генерал-лейтенанта Болдина, которая держала оборону западнее Вязьмы, правее нашей бригады. Выезжали в войска и многие другие работники политуправления. [63]

Задерживаться в Перхушково было больше нельзя: назревали большие события.

Я еще раз заехал к сестре, взял у нее фотографии жены и детей. Нахлынули воспоминания.

Чтобы отвлечься от невеселых мыслей, сел за руль автомашины. Но это не помогло.

Летела под колесами серая лента асфальта. Мы мчались по автостраде Москва — Минск. Я выжимал газ до отказа. Стрелка спидометра приближалась к цифре «80».

Шофер красноармеец Натрусный забеспокоился:

— Товарищ батальонный комиссар, нельзя же так! Сбавьте скорость — занесет машину на повороте.

Пришлось передать ему руль. А мне хотелось скорее попасть к себе в бригаду, тянуло к людям... [64]