Так начиналась война

1

В 6 часов утра раздался тревожный и настойчивый стук в дверь.

— Митя, — попросила жена, — иди открой. К тебе, наверное.

За дверью стоял запыхавшийся от быстрой ходьбы красноармеец.

— Товарищ батальонный комиссар, вам приказано немедленно явиться в штаб.

Над Минском в светлом утреннем небе кружилось несколько «ястребков». Радио извещало о воздушной тревоге.

Мелькнула мысль: «Видимо, начались учения противовоздушной обороны».

Почти все работники Управления политической пропаганды уже собрались.

— Что случилось, товарищи, почему нас вызвали?

— Пока ничего не известно, — пожал плечами Вася Рудаков, старший инструктор организационно-партийного отдела.

Из кабинета дивизионного комиссара Лестева вышел старший политрук Мохначев. Вид у него взволнованный. Медленно прикрыв за собой дверь, он негромко сказал:

— Получено сообщение, что немцы бомбят Лиду, Кобрин, Брест, Барановичи. Лестев пошел к члену Военного совета. Сейчас свяжутся с армиями и все узнают подробно.

Несколько минут мы молчали: каждый старался [6] осмыслить события, понять, что же, собственно, происходит.

Кто-то подошел к висевшему на стене календарю, оторвал листок: было 22 июня 1941 года — ничем не примечательный воскресный день.

Первым нарушил молчание инспектор управления батальонный комиссар Лондонский:

— Не может быть, чтоб война! Это крупная провокация или какая-то ошибка. У нас с Германией договор о ненападении...

Лектор батальонный комиссар Лыткин, меряя комнату большими шагами, возразил:

— От фашистов всего можно ожидать. Посмотрите, сколько стран они уже захватили.

— А мне все-таки думается, что немцы побоятся выступить против нас, — стоял на своем Лондонский. — Это, знаете ли, слишком рискованный шаг.

Я сидел у стола, слушал товарищей, механически перелистывал пухлую подшивку «Правды». Неожиданно мое внимание привлек набранный крупным шрифтом заголовок: «Сообщение ТАСС». Заголовок был кем-то подчеркнут синим карандашом. Я вспомнил, что 14 июня, получив газету с этим сообщением, мы спорили о том, как понимать его. Кое-кто осторожно высказывал тогда мысль, что отношения между нашей страной и фашистской Германией далеко не такие хорошие, как официально утверждалось. Но большинство верило, что гитлеровцы, по крайней мере в ближайшее время, но посмеют совершить агрессию против Советского Союза.

Да и как было не верить: в сообщении ТАСС указывалось, что слухи о намерении Германии порвать пакт и совершить нападение на СССР лишены всякой почвы, что переброска германских войск к нашим границам не имеет касательства к советско-германским отношениям.

И вот теперь — внезапная бомбардировка наших городов...

Мысли у меня, как и у всех в те минуты, были самые противоречивые. Если это еще не война, то почему бомбят наши города? А если война началась, то как и что должны делать сейчас мы, работники Управления политической пропаганды округа?

Часов в 9 утра меня вместе с батальонным комиссаром Лондонским вызвал Лестев. Он поднялся из-за [7] стола, как всегда подтянутый, чисто выбритый, и сказал будничным голосом, словно сообщал о чем-то обычном:

— Началась война. Наши войска уже ведут бои у границы.

Произнеся эти слова, Лестев пристально взглянул на нас, проверяя, какое впечатление произвело его сообщение. И странное дело: оттого что Лестев так спокойно и просто ответил на мучивший нас вопрос, мы сразу почувствовали себя увереннее, собраннее, будто пришли в кабинет к начальнику, чтобы получить очередные указания.

Поведение Лестева, его тон как бы говорили: «Прежде всего — спокойствие, организованность, никакой растерянности».

Движением руки дивизионный комиссар пригласил нас к столу, сам сел рядом с нами и все тем же ровным голосом сказал:

— Мы не имеем связи с десятой армией. Вам придется немедленно вылететь на самолете в Белосток, разобраться в обстановке, помочь отделу политической пропаганды армии наладить политическую информацию, которая должна быть очень точной. — Постукивая пальцами по столу, Лестев повторил: — Да, именно очень точной, абсолютно правдивой. Оставайтесь в армии до моего вызова.

Лестев немного помолчал, поднялся и совсем другим тоном, с теплой, чуть насмешливой улыбкой спросил:

— Сами-то как, не трусите?

Мы встали, понимая, что разговор, собственно, окончен и надо приступать к делу.

— До скорой встречи, товарищи, желаю успеха, — сказал Лестев, пожимая нам руки. — .Берите мою машину — и на аэродром. Самолет ждет вас.

В 11 часов маленький, юркий У-2 оторвался от земли, сделал круг и взял курс на Белосток.

Все время, пока мы летели от Минска до Белостока, я думал о том, как случилось, что война началась для нас внезапно.

Три дня назад, 19 июня, мы вернулись из Бреста: проверяли состояние партийно-политической работы в механизированной дивизии. Помню, как вместе с начальником отдела политической пропаганды дивизии [8] полковым комиссаром А. А. Илларионовым сидели в кабинете комдива и из окна смотрели в бинокль на немецких солдат, прохаживавшихся на противоположном берегу Западного Буга.

— Не нравится мне это соседство, очень не нравится, — говорил Алексей Алексеевич. — Все кажется, что они что-то замышляют...

Я старался связать эти слова с событиями последних дней. Позавчера нас предупредили, чтобы мы собрали «тревожные» чемоданы, с которыми обычно выезжали на учения. В чемоданах, как всегда, требовалось иметь две смены белья, сухари, консервы, ложку, вилку, нитки с иголкой, бритвенные принадлежности и прочие мелкие, но крайне необходимые в походе вещи. Мы всю ночь находились в штабе, а утром занялись текущими делами. Под вечер в субботу дивизионный комиссар Лестев разрешил всем идти по домам. Это был наш последний мирный вечер...

Прошло всего несколько часов, и все изменилось. Даже не простившись с семьей, я отправился на выполнение боевого задания. Когда-то теперь снова увижу своих родных и близких? Да и увижу ли?

Батальонный комиссар Вася Лондонский легонько толкнул меня в плечо, указал вниз. Под нами был Белосток.

Справа и слева в безоблачном небе начали появляться пушистые клубки дыма с бело-желтой вспышкой в середине. За шумом мотора мы не слышали звуков разрывов, но поняли, что это ведет огонь зенитная артиллерия.

Почему зенитчики стреляют по нашему самолету? Может быть, в Белостоке уже немцы? Нет, это невероятно!

Я посмотрел вниз и заметил рядом с бегущей по земле маленькой стрекозиной тенью нашего У-2 другую тень, большую и темную. Оказывается, над нами летел фашистский бомбардировщик. На его плоскостях отчетливо виднелись желтые кресты. По нему-то и вели огонь зенитки.

Наш У-2 заходил на посадку: кабина точно проваливалась, в теле чувствовалась необычайная легкость. Стремительно приближалась земля. Толчок — и самолет покатился по желтой, запыленной траве. На поле чернели [9] глубокие воронки от авиабомб. Около ангаров догорало несколько машин, не успевших подняться в воздух...

В отделе политической пропаганды 10-й армии мы застали только трех инструкторов. Остальные работники уже выехали на полевой КП. Мы направились туда же.

Начальник отдела политической пропаганды бригадный комиссар Иванов встретил нас неприветливо. Он еще не разобрался полностью в обстановке.

Хмуро и очень кратко Иванов сообщил, что левофланговый 5-й стрелковый корпус атакован тремя армейскими корпусами противника и ведет упорный бой. Есть сведения, что 113-я стрелковая дивизия поспешно отходит. Особенно сильное давление противник оказывает в стыке между 1-м и 5-м стрелковыми корпусами. Командующий армией генерал-майор К. Д. Голубев принял решение ввести в бой 13-й механизированный корпус.

— Вот все, что могу пока сообщить, — закончил бригадный комиссар. — А сейчас садитесь в машину: мы меняем КП...

Штабные автомобили начали вытягиваться из леса. Никаких мер маскировки не соблюдалось, и вражеские самолеты этим пользовались. Они нахально и совершенно безнаказанно шныряли над дорогами. Гитлеровские летчики, стремясь вызвать панику, кроме бомб, сбрасывали связки пустых консервных банок и включали противно воющие сирены.

По дорогам шли жители Белостока. Матери прижимали к груди плачущих детей.

В течение дня штаб армии несколько раз переезжал с места на место. Связь с войсками была ненадежной. О положении некоторых частей вообще ничего не знали.

Вечером неподалеку от штаба армии фашисты высадили десант. Три парашютиста заблудились в лесу, и их пленили наши красноармейцы. Я впервые увидел вражеских солдат. Они держали себя довольно самоуверенно — три здоровых, плечистых парня в комбинезонах с закатанными до локтей рукавами. Красноармейцы с интересом рассматривали захваченные у фашистов короткие вороненые автоматы.

К пленным наши бойцы относились доброжелательно, угощали их кашей. Не чувствовалось еще настоящей ненависти к врагу. [10]

На ночлег я устроился вместе с Васей Лондонским и двумя работниками отдела политпропаганды армии в палатке, раскинутой на опушке леса. Мне что-то не спалось. Вышел наружу, остановился под деревом. В соседней деревне тревожно лаяли собаки, а с темного неба доносился прерывистый, натужный рокот моторов. Опять шли немецкие самолеты.

«Вот она, первая ночь войны, — подумалось мне. — А сколько еще впереди таких беспокойных ночей и дней? Интересно, какой след оставят они в памяти?.. А что, если помочь памяти — начать вести дневник? Просто так, для себя, с первого и, если удастся, до последнего дня войны...»

Я вернулся в палатку, зажег свечу, достал из полевой сумки толстую тетрадь и сделал в ней первую короткую запись.

2

Утром в штаб армии прибыл заместитель командующего Западным фронтом (так теперь именовался наш Белорусский Особый военный округ) генерал-лейтенант И. В. Болдин. Самолет, на котором он летел, был обстрелян гитлеровцами. Генерала ранили, но, к счастью, довольно легко.

Генералу Болдину приказано возглавить конно-механизированную группу в составе 11-го мехкорпуса 3-й армии, 6-го мехкорпуса и 36-й кавдивизии 10-й армии. Группа должна нанести удар в направлении Белосток, Липск, уничтожить противника на левом берегу Немана.

Задача эта была нелегкой. Чего стоило только сосредоточить группу! 36-я кавдивизия, например, находилась где-то в районе Волковыска, километрах в семидесяти от намечаемого рубежа развертывания...

После обеда меня вызвал бригадный комиссар Иванов и по-прежнему хмуро сказал:

— Ну вот что. Начальник отдела политической пропаганды 31-й танковой дивизии Давыдов и его заместитель погибли. Вам придется заменить Давыдова. Больше некому.

— Но меня направил сюда дивизионный комиссар Лестев с конкретным заданием, — возразил я. [11]

— Какое там еще задание? — сердито буркнул Иванов. — Вы день провели у нас, а что толку? Сами видите — обстановка неясная. Я считаю, что вам нужно ехать. В дивизии вы принесете больше пользы.

Я понимал, что Иванов, в сущности, прав, но все же еще раз спросил:

— А как же с моим заданием?

— Опять вы о своем! — окончательно рассердился Иванов. — Ладно, я согласую вопрос с генерал-лейтенантом Болдиным.

К Болдину мы направились вместе. Его раненая рука покоилась на широкой повязке и, очевидно, очень болела. Генерал поддерживал ее здоровой рукой, слегка покачивая, словно баюкал ребенка.

Выслушав бригадного комиссара Иванова, Болдин спросил меня:

— А как вы относитесь к этому назначению?

Я ответил, что горжусь им и приложу все силы, чтобы справиться с новыми обязанностями. Но меня беспокоит, что в этом случае я не выполню поручение дивизионного комиссара Лестева.

— Пусть это вас не волнует, — сказал Болдин. — Поезжайте в дивизию и вступайте в должность. Товарищу Лестеву я сообщу о вашем новом назначении.

Но где находится 31-я танковая дивизия? Куда ехать? Этого мне толком никто не мог объяснить. Прежде всего следовало найти 13-й мехкорпус, в состав которого входила дивизия, но и о положении корпуса имелись крайне ограниченные и противоречивые сведения. Известно было только, что он втянулся в тяжелые оборонительные бои западнее Бельска, прикрывая Белосток с юга.

Направился к Бельску. Почти двое суток пришлось колесить по проселкам и лесным дорогам, забитым войсками и беженцами. Десятки раз, рискуя вызвать подозрение своей настойчивостью, я безуспешно расспрашивал встречных командиров о местоположении штаба 13-го мехкорпуса. Наконец, усталый и измученный, приехал в небольшую деревушку, решив остановиться на ночлег. К моему счастью, оказалось, что именно там и разместился штаб, который я так долго разыскивал.

Полковой комиссар Кириллов — начальник отдела [12] политпропаганды корпуса — обрадовался моему приезду. Пригласил поужинать вместе. За столом он замучил меня расспросами:

— Где сейчас штаб армии? Что там думают в отделе политической пропаганды? Рассказывайте, рассказывайте.

А что я мог рассказать, если выехал из армии еще вечером 23 июня? За это время ее штаб, наверное, уже не раз переезжал.

— Значит, тоже катаются, — покачал головой Кириллов. — Плохо, очень плохо! Не чувствуется твердой руки. Мы вот четвертый день воюем, не получая никаких указаний сверху. Действуем на свой страх и риск. Связи с соседями тоже нет. Общая обстановка неясная.

Кириллов взволнованно прошелся по комнате, чиркнул спичкой, прикуривая.

— Вы знаете, что корпус ведет тяжелые бои, — продолжал полковой комиссар. — Потери значительные. Танков у нас маловато. А те, что есть, преимущественно учебно-боевые, устаревших типов. Дивизии развернулись для боя по реке Нурец, но сейчас местами уже отошли к востоку... Может, на других участках фронта дело идет лучше. Кстати, вы читали сводку за 22 июня?

— Нет, не успел еще.

— Вот, возьмите, прочитайте, мы приняли ее по радио.

В сводке Главного командования за первый день войны говорилось, что противник всюду отбит с большими для него потерями и только на гродненском направлении достиг незначительных тактических успехов. Упоминалось об активных действиях наших истребителей...

Где-то неподалеку послышались сильные взрывы. Зазвенели стекла в окне. Беспокойно заметался язычок пламени в керосиновой лампе.

— Что это?

— Склады с горючим и боеприпасами взрываются, — ответил Кириллов. — Это под Бельском. Недавно был сильный налет. Город и сейчас весь в огне. Даже отсюда видно зарево. [13]

3

Ночь прошла, в общем, спокойно, а с рассветом я на мотоцикле отправился разыскивать 31-ю танковую дивизию. Кириллов показал на карте, где она находится; выходило — юго-западнее Бельска. На самом же деле дивизия после неудачной контратаки отошла. Я нашел ее штаб и отдел политической пропаганды только к вечеру.

Представился командиру дивизии полковнику Сергею Андреевичу Колиховичу, вместе с которым раньше служил в 4-й танковой бригаде. Начальника штаба дивизии подполковника Виктора Васильевича Лебедева я тоже хорошо знал по службе в той же бригаде в 1938 году, где он был командиром 2-го танкового батальона, а я — секретарем партбюро.

— Хорошо, что к нам прислали тебя, Дмитрий Ильич, — говорил Колихович. — Когда убили Давыдова, я подумал: кого назначат на его место? Обстановка, сам понимаешь, не дай бог! Связи ни с корпусом, ни с армией нет. Посылаю офицеров, а они или не возвращаются, или сообщают, что штабы передислоцировались неизвестно куда.

Низенький, сухощавый Колихович говорил горячо, и от этого его легкий белорусский акцент был заметнее обычного. Чувствовалось, что полковник немного растерялся, подавлен неожиданно сложившейся трудной обстановкой.

— Я тебе откровенно скажу, — продолжал Колихович. — Дивизия, по существу, не подготовлена к боям. Части личным составом укомплектованы не полностью. К тому же много молодых красноармейцев, призванных всего два месяца назад. Боевые машины получить не успели. Имеем только несколько двухбашенных учебных. Словом, воюем сейчас как стрелковая часть.

Начальник штаба Лебедев, тоже невысокий, только плечистый и крепкий, оценивал положение более спокойно:

— Как бы там ни было, а воюем. Участвовали в контрударе. Тогда и погиб Давыдов. Удара, собственно, не вышло, но все же заставили гитлеровцев отойти на несколько километров. Ну, потом они подтянули резервы и... — Лебедев махнул рукой. — В общем, потом получилось [14] так, что нам пришлось отходить. Сейчас закрепились, держим оборону, но фланги открыты.

— С чего намерен начать? — спросил меня Колихович.

— Пойду в части. Надо поговорить с людьми, разъяснить им обстановку.

Колихович невесело усмехнулся:

— Тебе самому не ясна обстановка. Как же ты ее будешь разъяснять?

— Победу в войне завоевывает не одна наша дивизия, не одна армия и даже не один наш Западный фронт, — возразил я. — А в том, что победа будет завоевана, несмотря на первые наши неудачи, нет никакого сомнения. Нужно укрепить у бойцов уверенность в своих силах, веру в то, что врага можно не только бить, но и разбить. Отличившиеся в боях известны?

— Конечно, — сказал Лебедев. — Могу назвать несколько фамилий, да и в частях тебе многих назовут.

— Вот об этих первых героях, о наших маленьких успехах, по-моему, и надо сейчас рассказывать людям. И еще нужно обязательно наладить прием по радио сводок Главного командования.

— Что ж, пожалуй, ты прав, комиссар, действуй, — согласился Колихович.

«Комиссар»! Нет, я не был комиссаром. Меня назначили начальником отдела политической пропаганды. Но крылатое, гордое слово «комиссар», родившееся в годы гражданской войны, в эти первые дни боев с гитлеровскими захватчиками мне уже не раз приходилось слышать. Люди помнили роль комиссаров — политических руководителей в армии — в трудное время становления молодого Советского государства и, когда вновь над Родиной нависла смертельная опасность, ждали, что комиссары именем партии опять поднимут боевой дух войск и обеспечат победу.

Прошло немного времени, и в армии действительно был введен институт военных комиссаров. Жизнь настоятельно требовала, чтобы политработник вникал решительно во все — занимался расстановкой партийных и комсомольских сил, заботился о снабжении войск боеприпасами и продовольствием, вместе с командиром обсуждал все варианты действий части, соединения и наряду [15] с ним отвечал за своевременное и правильное доведение до исполнителей боевой задачи, за ход и исход каждого боя.

...Дивизия медленно, с упорными боями отходила, по-прежнему не имея связи ни со штабом корпуса, ни со штабом армии. Личный состав понес значительные потери. Открытые фланги увеличивали опасность окружения. В тылу уже появились вражеские парашютисты. То там, то здесь внезапно возникала стрельба.

26 июня командир медсанбата доложил, что в тылу у нас, на шоссе, видел фашистские танки, которые в походной колонне двигались на восток.

Полковник Колихович не на шутку встревожился:

— Что будем делать, комиссар?.. Виктор Васильевич, как у нас с транспортом?

Лебедев вытащил записную книжку, испещренную какими-то ему одному понятными иероглифами, и доложил:

— В дивизии сейчас три легковые автомашины, двадцать транспортных и два броневика, имеющих на вооружении сорокапятимиллиметровые пушки.

— Считаю, что нужно быстро отходить, оторваться от противника, — принял решение Колихович.

Я согласился. Что же еще можно было сделать в подобной обстановке? В дивизии остался крепкий, боеспособный костяк. Его требовалось сохранить во что бы то ни стало.

Колихович склонился над картой. Что-то прикидывал, обдумывал, потом объявил:

— Будем отходить к Беловежской пуще. Виктор Васильевич, отдайте приказания полкам.

Собственно, полков в дивизии уже не было. Имелись группы вооруженных людей, каждая из которых по численности представляла что-то среднее между ротой и батальоном.

Решили перед отходом слить остаток бензина из легковых и транспортных автомашин в броневики. Технику, лишенную горючего, пришлось уничтожить. Сожгли мы и все документы отдела политической пропаганды. Не поднялась у меня рука только на чистые бланки партийных билетов. Немного поколебавшись, я перевязал их бечевкой и положил в свой вещевой мешок. Потом сорвал резиновую наклейку с печати для [16] партийных документов и сунул ее в карманчик для часов.

Двум оставшимся в живых работникам отдела приказал:

— Идите в части. Объясните людям, почему мы отходим. Расскажите, что сейчас, как никогда, нужна организованность и дисциплина. Отходить будем в полном порядке, пешим строем.

Сам тоже, закинув за плечи довольно-таки тяжелый вещевой мешок, пошел в один из полков.

Двигались всю ночь. Против ожидания, оторваться от противника удалось без особого труда. Гитлеровцы, упоенные первыми успехами, слабо вели разведку и не сразу обнаружили наш отход.

На рассвете мы вступили в деревню. Она словно вымерла. Не слышалось даже собачьего лая. За деревней виднелась роща. Дальше — широкое поле. А затем километрах в трех поднималась сплошная зеленая стена огромного леса. Мы полагали, что это и есть Беловежская пуща.

Люди сильно устали. Решили передохнуть в роще, откомандировав небольшой отряд на поиски продовольствия.

Все, кроме наблюдателей, как вошли под сень деревьев, так сразу и повалились на сырую от утренней росы землю.

Часа через два прибыли наши «заготовители». Пригнали двух коров, найденных в пустой деревне, принесли картофель, лук.

Запылали костры. Завтрак обещал быть хорошим.

Но на войне никогда нельзя знать, что случится с тобой даже через несколько минут. Мясо в котелках еще не успело свариться, как наблюдатели сообщили, что к роще приближаются танки противника с десантом автоматчиков. Позади танков клубилась пыль, — наверное, шла пехота.

Тут же по стволам деревьев защелкали пули. Разрывом снаряда разметало костер, опрокинуло котелки с недоваренным супом.

Полковник Колихович приказал занять круговую оборону. Надо бы прорываться к Беловежской пуще, но как отходить по открытому полю? [17]

Завязалась перестрелка. Танки в рощу не пошли, остановились на опушке и оттуда посылали почти наугад снаряд за снарядом. Вреда большого нам это не приносило, но шуму было много. Зато автоматчики упорно лезли вперед.

Бой продолжался часа два. Наконец гитлеровцы прекратили атаки. Выстрелы смолкли.

— Не иначе, как что-то готовят, — сказал Колихович.

И верно, вскоре с разных концов рощи к небу взметнулись клубы черного дыма. Фашисты решили нас выкурить — подожгли лес. С каждой минутой дыма становилось все больше. Снопы искр летели по ветру.

Огненное кольцо медленно, но неуклонно сжималось. Мы отходили к середине рощи, а огонь шел за нами. Положение было отчаянным. Оставалось одно — предпринять попытку прорваться.

Через поле, отделявшее рощу от леса, протекала неширокая речка. Посоветовавшись, мы решили прорываться к тому месту, где горбился деревянный мост.

Колихович собрал людей. Создали ударное подразделение, которому предстояло первому прорвать кольцо врага и дать остальным возможность вынести раненых. В эту ударную группу добровольно пошли многие коммунисты. Возглавил ее Колихович.

Под прикрытием дыма нам удалось внезапным ударом прорваться и почти без потерь отойти к реке.

Переправились по мосту на противоположный берег. До пущи еще километра два. Значит, надо оставить у реки заслон, который мог бы задержать преследующих нас гитлеровцев.

— Останусь прикрывать отход, — сказал я Колихозичу.

Полковник возражать не стал. Сказал только:

— Учти, дело опасное.

Со мной осталось человек семьдесят бойцов. Остальных Колихович разделил на две группы. Одну повел сам, другую поручил вести начальнику штаба Лебедеву.

— Жди от меня связного, — сказал на прощание Колихович. — Передам, в каком направлении нужно отходить, чтобы встретиться с нами. Ну. бывай... [18]

Он пожал мне руку, круто повернулся и направился к ожидавшим его бойцам. Я поглядел ему вслед. Колихович шел твердой, уверенной походкой. Нет, теперь он был совсем не таким, каким я застал его несколько дней назад, когда приехал в дивизию. Неожиданное начало войны, неясность обстановки, тяжелые потери, понесенные частями в первых боях, ненадолго выбили его из колеи. Теперь он снова обрел необходимую командиру твердость. У него появилась ясная цель — сохранить остатки дивизии, вывести людей из окружения. Колихович уже ни от кого не ждал и не просил указаний, действовал энергично, решительно, не колеблясь.

На берегу в наступающих сумерках звякали лопаты: оставшиеся со мной бойцы торопливо отрывали ячейки. Двух человек я послал поджечь мост. Скорее бы совсем стемнело!

На опушке рощи показались вражеские автоматчики. Передаю по цепи:

— Огонь открывать только по моей команде!

Фашисты шли во весь рост. Некоторые наши бойцы начали нервничать:

— Чего ждем?..

Подполз сержант. Доложил, что его прислал командир дивизии. Колихович приказывает начинать отход.

— Сообщите полковнику, что задержусь еще на двадцать минут. Как только стемнеет, сразу же тронемся.

Разговаривая со связным, я не спускал глаз с приближающихся фашистов. Выбрал кустик метрах в ста от наших окопов. «Только гитлеровцы дойдут до него, прикажу открыть огонь».

И вот первый немецкий солдат приблизился к кустику. Пора.

Грянул не очень стройный залп. Фашистская цепь залегла. В сгущающейся темноте засверкали огоньки автоматных очередей.

Над мостом вначале клубился дым, потом появились языки пламени. Темная гладь реки светилась багряными отблесками.

Начали отход перебежками справа и слева, не прекращая стрельбы.

Лес, представлявшийся издали сплошной стеной, оказался узкой полоской, которую мы пересекли за несколько [19] минут. Оказывается, до Беловежской пуши еще далеко.

Целый час шли по пустынной дороге, петлявшей по перелескам. Наконец впереди показалась деревня. Разведка доложила, что она пуста — все жители эвакуировались. Нет там и Колиховича.

Расположились на площади перед сельсоветом. Я направил во все стороны разведчиков на поиски комдива.

Вдруг ослепительно яркая ракета взлетела в небо. И тотчас же из окон домов, с чердаков, из сараев раздались выстрелы. Откуда появился враг, какова его численность — неизвестно. Но нужно во что бы то ни стало прекратить замешательство, охватившее бойцов, организовать отпор. Кричу как можно громче:

— Ложись! Гранаты к бою!

Несколько смельчаков сразу поняли, что требуется. Ползком подобрались к домам, из которых фашисты вели огонь. Громыхнули разрывы гранат. Стрельба немного ослабла.

Забрасывая гранаты в окна и на чердаки, мы побежали по узким улицам.

С трудом удалось мне собрать свою группу за деревней. Разведчики сообщили, что командир дивизии и начальник штаба в километре отсюда.

Вскоре я встретился с ними снова. Опять оказались вместе все, кто остался в дивизии.

— Удачно вырвались, — похвалил Колихович. — Дальше будем двигаться по краю Беловежской пущи. В лес углубляться не станем — не ровен час, еще собьемся с пути.

Уже несколько дней идем на восток. Фронт значительно удалился, и мы находимся в тылу врага. Разведчики наблюдали, как по большаку, проходившему в трех километрах от опушки леса, двигаются гитлеровские танки и автомашины. Жители окрестных деревень сообщали, что у них уже побывали фашисты.

Все это заставляло быть начеку, ежеминутно ожидать встречи с врагом. И все-таки встреча произошла внезапно. Она чуть не окончилась гибелью всего нашего отряда (иначе уже нельзя было назвать остатки дивизии).

Случилось это 2 или 3 июля. После обычного ночного марша мы подыскивали место для отдыха, когда на нас [20] вдруг обрушился пулеметный и минометный огонь. Бойцы рассыпались по кустам.

— Как думаешь, Кочетков, прорываться или занять оборону? — спросил Колихович.

— Считаю, что нужно прорываться. Сзади ведь тоже немцы.

Как и в прошлый раз, мы разбили бойцов на три группы. Левофланговую возглавлял Лебедев, центральную — Колихович. Правую повел я.

Ринулись вперед дружно, но несколько преждевременно. Атака, начатая издалека, захлебнулась. Бойцы залегли под огнем, не добежав до противника. Вдобавок в густом кустарнике моя группа отклонилась вправо и оторвалась от группы Колиховича.

В моем автомате кончились патроны. Вставил новый магазин, последний. Рядом лежит боец, уткнувшись лицом в землю.

— Почему не стреляешь?

Боец молчит. Приподнял его голову — лицо в крови, он уже мертв.

Слышу кто-то кричит:

— Комиссар! Справа немцы!

Приказал отходить влево к лесу.

4

В моей группе осталось не больше тридцати бойцов. Но в лесу нам то и дело встречались красноармейцы и командиры из других частей. Они присоединялись к нам, и к вечеру таким образом собралось более сотни человек.

Я вызвал всех командиров и политработников. Мнение у них единодушное: с наступлением темноты пробиваться дальше. Людей разбили на взводы, назначили взводных.

Приказал двигаться без шума, огня не открывать, если взлетит ракета — ложиться. В случае обнаружим противника — назад не отходить, атаковать смело и дружно.

За ночь к нам присоединилось еще человек пятьдесят. Организованный отряд притягивал к себе разрозненных [21] бойцов и командиров, как магнит железные пылинки.

Всех вновь прибывших я свел в один взвод. Командиром назначил лейтенанта Петракова. Вид у него боевой: пилотка лихо сдвинута набекрень, на шее — трофейный автомат.

А через час мне сообщили, что Петраков со своими людьми откололся от отряда и пошел куда-то вправо. Неужели решил пробиваться самостоятельно? Я пожалел, что доверил Петракову людей.

Было уже за полдень, когда лейтенант и его взвод снова присоединились к отряду. Оказывается, они действительно решили идти самостоятельно, но наткнулись на штаб немецкой танковой части. Их обстреляли.

Я крепко отругал Петракова за недисциплинированность и отстранил от командования взводом.

Лейтенант молча выслушал замечание и затерялся в толпе бойцов. Потом я еще раз мельком увидел его. Он хмуро шагал в хвосте отряда.

По донесению разведки, в деревне, которая находилась на нашем пути, размещались танковые и пехотные подразделения противника. Обойти деревню можно было только слева, через болото, заросшее невысоким кустарником.

Мы шли цепочкой, по колено, а местами по пояс проваливаясь в темно-коричневую грязь. Все так перемазались, что не узнавали друг друга.

Я шагал впереди и слышал за собой недовольные голоса:

— Куда мы идем? Пропадем здесь в болоте!

Попытался ободрить людей:

— Осталось немного. Скоро болото кончится. А там — сухой лес, где можно отдохнуть.

И тут вдруг передо мной словно из-под земли вырос Петраков. Указывая на меня, он закричал:

— Не верьте ему! Это не комиссар, а фашистский шпион. Он всех нас заведет к немцам. Идемте со мной. Я выведу!

Красноармейцы в замешательстве остановились. Кому верить? Даже бойцы 31-й танковой дивизии толком меня не знали, тем более вновь влившиеся в отряд.

Ко мне шагнул заместитель политрука Костин. [22]

— Кто вы? Предъявите документы! — строго сказал он, и рука его потянулась к кобуре.

Положение создалось трудное. Слова паникера заставили бойцов заколебаться. Надо было немедленно что-то предпринять.

Я достал из кармана партийный билет и, подняв его над головой, воскликнул:

— Товарищи красноармейцы! Вы спрашиваете, кто я такой? Отвечаю вам: я коммунист. И пока бьется мое сердце, буду верен до конца партии Ленина. А этот человек — паникер и провокатор. Он сегодня уже нарушил дисциплину, хотел расколоть наш отряд. Он дрожит за свою шкуру. К таким у нас нет жалости и сочувствия. Идемте смело вперед. Мы пробьемся к своим...

Меня прервал хлопок пистолетного выстрела. Паникер качнулся, схватившись за молодую березку. Колени его подогнулись, и он рухнул в грязную болотную воду.

— Кто стрелял?

— Я! — заместитель политрука Костин шагнул вперед. — Собаке — собачья смерть. Нечего чикаться с паникерами.

— Правильно! — послышались одобрительные возгласы. — Верим тебе, комиссар, пойдем за тобой!..

Уже стемнело, когда мы наконец вошли в сухой лес. Здесь к нашему отряду присоединилась группа, которую вел коммунист старший лейтенант Саркисян. Отряд наш вырос до двухсот человек. Бойцы Саркисяна имели немного сухарей и поделились с нами. Настроение у людей поднялось.

Утром перешли через шоссейную дорогу. Вдоль нее тянулись телеграфные провода. Мы перерезали их в нескольких местах и опять углубились в лес.

За лесом открылось широкое ржаное поле. Рожь качалась под ветром. Справа — высотка, слева — деревня. На высотке виднелись люди. Кто они — не разобрать даже в бинокль. Послал туда трех разведчиков. Ждали их возвращения больше часа, но так и не дождались.

Решили двигаться к лесу лощиной. Когда прошли уже почти половину пути, с высотки и из деревни нас обстреляли.

Не останавливаясь, поддерживая под руки раненых, мы поспешили к лесу. Добежали! Чертовски хотелось [23] пить. А воды нет. Бойцы накинулись на «заячью капусту» — мелкие кисловатые листочки. Но разве утолишь этим жажду?

К счастью, набрели на домик лесника. В нем — целое богатство: мешок муки, пшено, лук. В подполе полно картофеля. Но самое главное: во дворе — колодец. Никогда, кажется, не пил такой вкусной воды!..

Перевязали раненых. Сварили обед или, вернее, ужин (время-то было позднее). И, кроме бойцов, назначенных в охранение, все улеглись спать.

Саркисяна я назначил начальником штаба. Этот смуглый, черноглазый южанин мне понравился своим прямым, откровенным характером, горячей ненавистью к врагу. Вот только наши планы относительно дальнейших действий отряда вначале оказались разными.

— Зачем мы идем на восток? — запальчиво говорил Саркисян. — Не все ли равно, где бить врага? Создадим партизанский отряд. Будем громить коммуникации противника, нарушать связь, нападать на гарнизоны. Словом, устроим врагу «веселую» жизнь. Сделаем так, комиссар?

— Нет, товарищ Саркисян. Я думаю, что нам нужно пробиваться к своим. Мы все военнослужащие, наше место в регулярной армии.

— Не согласен! — горячился Саркисян. — Прорвемся мы к своим или нет — это, как русские говорят, бабушка надвое ворожила. А тут — дело верное. Завтра же начнем воевать. А то и сегодня, черт возьми!

— Не так-то все просто, товарищ старший лейтенант, — охлаждал я пыл Саркисяна. — Кто такие партизаны? Прежде всего, это местные жители, отлично знающие окрестные леса, тропы, болота. Они тесно связаны с населением. У них в каждой деревне родственники, кумовья, сваты. А мы? Поверят ли нам? Сможем ли мы быстро заручиться полной поддержкой колхозников? И где гарантия, что в отряде нет слабых духом; людей, готовых пойти даже на предательство. Ну, а главное — мы имеем прямой приказ пробиваться к своим. Это наш долг, и мы должны его выполнить.

Саркисян приумолк, задумался. Потом сказал:

— Пожалуй, вы правы, товарищ батальонный комиссар, нужно пробиваться. [24]

5

Тянулись дни. Мы упорно шли на восток, но все еще не слышали грома орудий — верного предвестника того, что линия фронта близка.

За полмесяца боев наши войска отступили далеко от границы. А ведь совсем еще недавно мы были полны уверенности, что воевать будем только на территории противника!

И, тем не менее, даже тогда, пробираясь лесами и болотами из вражеского окружения, измученные, голодные, повсюду наблюдавшие большие успехи противника, мы все ни на минуту не сомневались в нашей конечной победе. Люди безгранично верили своей партии, знали, что наша страна несокрушима, были убеждены, что сумеем оправиться от первых неудач и разбить фашистов.

Нам явно не хватало боевого опыта. Порой мы забывали о бдительности, были излишне доверчивы. Часто за эти ошибки приходилось платить дорогой ценой.

Одна из таких ошибок мне особенно памятна.

Как-то после долгого ночного перехода, когда отряд остановился на привал, я расстелил на земле плащ-палатку и крепко уснул. Меня разбудил громкий смех.

Открыл глаза. Над лесом ярко светит солнце. В его лучах пламени наших костров почти не видно. Только голубоватый дым стелется между деревьями.

У ближайшего костра среди бойцов я увидел незнакомого подполковника с узким, сухощавым лицом и висками, тронутыми сединой. Рядом с ним лежала шинель немецкого офицера. Пистолет и фляга, висевшие на поясном ремне, тоже были трофейные. Даже сапоги у подполковника немецкие — с короткими широкими голенищами, на толстой подошве с металлическими шипами.

Когда я подошел к костру, подполковник встал. Отрекомендовался командиром стрелкового полка и с неприятной самоуверенностью вызвался возглавить наш отряд.

— Вы — политработник, и вам, наверное, трудно командовать, — заявил он, поглядывая на мои нарукавные звезды.

— А где ваш полк, подполковник? — поинтересовался я. [25]

— Да, знаете, так уж получилось в сумятице первых боев, что мой НП окружили и мне пришлось выбираться в одиночку. Блуждаю вот в лесах вторую неделю, а полка своего не найду. Убил по пути фашистского офицера, разжился у него кое-каким барахлишком и оружием. Но что я значу один!

Каким-то фальшивым показался мне этот человек. Однако я разрешил ему присоединиться к отряду, правда, на первых порах в качестве рядового бойца.

Подполковник согласился без возражений, что как-то плохо вязалось с его первоначальным намерением.

Прошла ночь. Наступил новый день. Отряд все еще находился в лесу на отдыхе. Подполковник тщательно побрился, нацепил на себя все свое снаряжение и объявил:

— Пойду проверю дозоры.

Никто ему не поручал этого дела, но и возражать я не стал. Проверить охранение лишний раз никогда не вредно.

Прошло больше часа. Подполковник не возвращался. Это начинало тревожить. Мы с Саркисяном сами пошли искать его по лесу.

Лес был великолепен. Столетние дубы высились среди густого орешника, разросшегося по склонам небольшой высотки. Внизу, у подножия высотки, — маленький домик и сарай. Дальше — поле. Вдали видна деревня. С другой стороны холма проходила шоссейная дорога.

Да, в мирное время здесь можно хорошо отдохнуть! Но сейчас красоты природы нас не прельщали. Мы с Саркисяном убедились, что остановились на очень невыгодном месте. Отряд находился как бы на маленьком [26] островке. Если немцы нас обнаружат, отходить будет трудно.

Подполковника нигде не было. Саркисян безапелляционно заявил:

— Мне этот человек с самого начала не внушал никакого доверия. Кто он? А вдруг подослан немцами?

Я промолчал. Саркисян был прав. Мы проявили непростительную беспечность: даже не проверили документы у незнакомого человека.

А через несколько минут со всех сторон по нашей высотке противник открыл огонь. Отряд оказался в ловушке.

Заняли круговую оборону.

Гитлеровцы залегли в орешнике. Группа фашистских солдат подошла к домику у подножия высотки.

Мимо меня пробежал Саркисян с гранатой в руке. За ним по склону холма к домику устремились бойцы.

Дерзкая контратака оказалась успешной. Нам удалось выбить фашистов из домика и сарая. Они отступили в поле. Но сзади и с флангов на нас все еще наседали гитлеровские автоматчики.

Саркисян возвратился с разорванным рукавом, — наверное, на бегу зацепился за острый сук. Тяжело дыша, доложил:

— Товарищ комиссар, влево от нас к лесу тянется узкая полоска кустарника. Надо пробраться по ней до шоссе, а там уйдем.

Я согласно кивнул головой. Действительно, это была единственная возможность выскользнуть из кольца...

Уйти удалось далеко не всем. Немцы прочесывали лес и кустарник. То здесь, то там слышались выстрелы, разрывы гранат — это отбивались бойцы, которые не успели отойти и которых обнаружили гитлеровцы.

Курок моего пистолета взведен. Один патрон в канале ствола, два — в обойме. Последний из трех оставлю себе...

Вот ведь как получается: еще и месяца не прошло с начала войны, а уже который раз приходится оставлять для себя последний патрон. Правда, пока мне везло. Патрон оставался в обойме.

А умирать не хотелось! В минуты острой опасности с особенной остротой начинаешь чувствовать, как хороша жизнь. В голове пробегает множество мыслей, [27] вспоминаешь даже мелкие детали давних незначительных событий... На этот раз почему-то вспомнился минский парк культуры и отдыха в теплый летний день. Я играю со своими тремя дочурками. Потом звоню жене в родильный дом, поздравляю с новорожденным сыном — Сергеем...

Стрельба вокруг прекратилась. Рядом опять появился Саркисян. Я обрадовался ему как родному. Он и в самом деле стал для меня за эти дни близким человеком, надежным помощником, верным боевым товарищем.

Внимательно посмотрел на него. На смуглом лице старшего лейтенанта резче выделялись скулы, заметнее стала черная щетина на небритых щеках.

Саркисян печально улыбался:

— Что ж, товарищ комиссар, будем опять собирать отряд.

Незнакомого подполковника с седыми висками мы больше не встретили. Был ли он подослан фашистами или нет, узнать тоже не удалось. Но мы поняли, что допустили серьезную ошибку, даже две — доверчиво встретили незнакомого человека и беспечно выбрали место отдыха. Урок оказался жестоким.

Место очередного привала осматривали с особой тщательностью. Прежде чем окончательно расположить отряд на отдых, Саркисян разослал во все стороны разведчиков.

На этот раз нам как будто не грозила опасность внезапного нападения. Мы остановились в густом лесу. Кроны деревьев смыкались над головами, и даже в полдень внизу царил полумрак. Назойливо жужжали комары. Серебрилась паутина между ветвями.

Красноармейцы улеглись на пушистом мху (кажется, он называется «кукушкин лен»). Многие разулись, чтобы отдохнули натруженные ноги.

И вдруг раздались звуки музыки. Это было так неожиданно, так не вязалось с торжественной тишиной лесной глухомани, что все вскочили быстрее, чем если бы услыхали близкие выстрелы.

Дозорные доложили, что на опушке немцы установили мощный радиорепродуктор. После каждой проигранной пластинки наступала короткая пауза, потом слышалось гудение включенного микрофона и кто-то на ломаном русском языке надсадно кричал: [28]

— Зольдаты и командиры Красной Армии! Вы есть обмануты правителями Кремля. Немецкие войска идут вперед. Красная Армия есть разбита. Сопротивление не полезно. Виходите из лесов, бросайте оружие, уничтожайте комиссаров. Немецкий командований гарантирен вам жизнь и возвращение к вашим семьям после войны.

Один из красноармейцев приподнялся и громко закричал:

— А хрена не хочешь, фашистская сволочь!

По лесу разнесся дружный смех.

Меня это очень порадовало: значит, бойцы не потеряли бодрости духа. Немедленно поговорил с коммунистами, посоветовал им провести перед маршем короткие беседы о том, что несет фашизм советским людям.

Едва успел я закончить инструктаж коммунистов, как привели красноармейца в гражданской одежде. Он назвал себя разведчиком из отряда полковника Мишина, который якобы расположился на отдых недалеко от нас.

Не слишком доверяя незнакомцу, я с пятью красноармейцами отправился на поиски этого отряда. Разведчик не обманул. Рядом с нами действительно находился небольшой, человек в семьдесят, отряд.

Я представился полковнику. Мы проверили друг у друга документы. Мишин Григорий Фотиевич 1899 года рождения, член ВКП(б) с 1920 года, начальник связи 5-го стрелкового корпуса.

Мне понравилась организованность и дисциплина в его отряде. Люди подтянуты, выбриты. У многих на гимнастерках подшиты чистые подворотнички.

Решили объединить наши силы. Я предложил полковнику Мишину, как старшему по званию, взять на себя командование объединенным отрядом. Он отказался:

— У вас больше людей. Они к вам привыкли. Командуйте вы, а я буду заместителем.

На том и порешили. Двинулись в направлении на Вольку Обровскую через деревню Корочень, раскинувшуюся на берегу большого озера.

Расположились на дневку в лесу недалеко от деревня. Собрались по очереди выкупаться, постирать белье. Но едва первая группа разделась и вошла в воду, как налетели фашистские самолеты. Они снизились буквально [29] до ста метров и вели по купающимся пулеметный огонь. От пуль, как от дождя, по спокойной воде озера пошли круги.

Несколько человек, в том числе и я, поплыли в сторону. Остальные вместе с Мишиным выскочили на берег и кинулись в прибрежные кусты.

После того как самолеты улетели, прятавшиеся вышли красные, точно из бани. Оказывается, в кустах было полно крапивы.

И тут, в самый неподходящий момент, когда пострадавшие отчаянно ругались, а все остальные дружески посмеивались над ними, пришли четверо крестьян. Они остановились на берегу и с недоумением уставились на ожесточенно почесывавшихся бойцов.

Я подошел к крестьянам:

— Вы кто такие, товарищи? Что вам здесь нужно?

Крестьяне сообщили, что в деревне есть предатель, помогающий гитлеровцам. Он уже выдал фашистам несколько человек, которые неодобрительно отзывались о «новом порядке». По его же доносам гитлеровские солдаты производили в домах обыски, отбирали хлеб, уводили скотину.

Меня удивило, что просьбу крестьян избавить их от предателя очень настойчиво поддерживал местный поп — тщедушный старичок с реденькой сивой бородкой.

— Се не человек, а пес смердящий, поганый нечестивец. Да будет он проклят во веки веков. И да приидет благословение господне избавившим нас от иуды-христопродавца, — частил поп дребезжащим тенорком.

— Ладно, ладно, батя, избавим, — пообещал полковник Мишин, с трудом сдерживая улыбку.

Три бойца отправились в деревню и вскоре привели предателя. Это был рослый, вполне благообразный с виду человек лет сорока пяти, с густой рыжеватой бородой, аккуратно подстриженной. Одет в старенький пиджак. На голове картуз какого-то дореволюционного образца, с лакированным козырьком. Предатель немного испугался, но держал себя в руках, старался отвечать на вопросы спокойно, с достоинством. Только глаза из-под густых бровей смотрели воровато, в сторону от собеседника. Мы задержали его в отряде.

С наступлением вечера снова двинулись в путь. Через час подошли к какой-то деревне, остановились, чтобы [30] разузнать у крестьян дорогу. Задержанный попросился у приставленного к нему конвоира оправиться, зашел за куст и пустился бежать. Конвоир не сразу спохватился, открыл огонь с опозданием. Предателю удалось скрыться.

Растяпу-конвоира дружно ругал весь отряд. Парень не знал, куда деваться от стыда.

Саркисян с группой красноармейцев отправился на поиски бежавшего. Вернулся он к утру, хмурый, неразговорчивый. Предателя поймать не удалось. Опередив Саркисяна, в темноте он незаметно прокрался к своему дому, вывел из сарая лошадь и верхом ускакал в немецкую комендатуру местечка Косово.

Пришлось признать, что мы снова допустили ошибку. Предателя следовало расстрелять на месте, сотрудничество его с врагом не вызывало сомнений. А мы проявили неуместную щепетильность: решили передать его судебно-следственным органам.

Я посоветовал коммунистам еще раз побеседовать с бойцами о бдительности. Сам тоже провел несколько коротких бесед на эту же тему.

Очень трудно было вести политработу, не имея под рукой ни газет, ни радио. Бойцы ждали разъяснений по самым волнующим вопросам, а я сам о многом мог только догадываться.

Поэтому каждый поймет мою радость, когда разведчики принесли весть, что в одной из деревень в доме учителя сохранился радиоприемник. Я немедленно отправился туда с несколькими красноармейцами.

Приемник был самодельным — учитель раньше увлекался радиотехникой. Мы столпились у стола, и хозяин включил свой аппарат. Послышались характерные шорохи, обрывки музыки, картавая немецкая речь, потом отчетливо донеслось:

— Говорит Москва! Передаем последние известия.

Я вытащил из полевой сумки блокнот и стал торопливо записывать сводку Советского информбюро. В сводке сообщалось, что в течение ночи на 22 июля шли упорные бои на псковском, полоцко-невельском, смоленском, новоград-волынском направлениях.

Потом я записывал сообщения о большом трудовом подъеме на фабриках и заводах страны, о том, что горняки [31] Донецкого и Кузнецкого бассейнов дали стране тысячи тонн угля сверх плана.

У учителя был школьный географический атлас. Из него я, с разрешения хозяина, вырвал карту Европейской части Советского Союза: нужно было показать бойцам, где примерно проходила линия фронта.

Послушать мою политинформацию собрался весь отряд. Только дозорные остались на своих местах.

Сводка Совинформбюро сама по себе была не особенно утешительной. Но нас ободряло уже одно то, что Советская Армия упорно продолжала отстаивать каждую пядь родной земли, нанося врагу большие потери в живой силе и технике.

6

В следующую ночь совершили небывало длинный переход. Пересекли нашу старую государственную границу. Миновали домик пограничной заставы. Он был пуст. Стекла в окнах выбиты, двери сорваны с петель. В комнатах — обломки мебели, множество рваных брошюр и газет.

За чертой старой государственной границы отряду сразу стало легче. Теперь встречались колхозы, созданные еще в тридцатых годах. В первом же из них нас приняли как родных. Накормили на славу и дали проводника — славного старичка лет шестидесяти пяти. Он повел нас через болото в обход немецких гарнизонов.

Проводник рассказал, что перед нашим появлением у них побывали какие-то подозрительные личности в военной форме. У одного на петлицах имелись знаки различия старшины, другой был в гимнастерке рядового красноармейца. Старшина потребовал у председателя колхоза 2 тысячи рублей якобы для нужд отряда, приказал приготовить баню и чистое белье.

— А где сейчас эти люди? — заинтересовался Саркисян.

— Отправились в соседнюю деревню, которую вам тоже не миновать. Может быть, увидите их там. Старшина из себя парень видный, чубатый, белобрысый, одет хорошо, во все командирское. Ну, а боец, тот пониже ростом, стриженый, маленько веснушчатый, больше молчит, держится в сторонке, — видать, стесняется. [32]

Болотом мы шли километров десять и действительно уперлись в околицу деревни. Едва отряд вступил в нее, как из окна крайней хаты выскочили два человека и бросились бежать к лесу. Саркисян послал в погоню за ними пятерых бойцов.

Неизвестных удалось задержать. Это были те самые старшина и красноармеец, о которых говорил нам проводник.

От старшины сильно несло водкой. Вел он себя нагло и врал без зазрения совести. Вначале заявил, что состоит в отряде какого-то майора Терентьева и ему приказано подготовить место для ночлега ста пятидесяти человек. Затем начал рассказывать, как чуть не попал в руки фашистов, встретил красноармейца, отставшего от части, и они решили самостоятельно пробираться к линии фронта. В общем, было видно, что старшина пытается обмануть нас.

Я приказал обыскать его. В сапогах старшины нашли 3 тысячи рублей.

— Чьи деньги?

— Мои.

— А откуда у вас командирское снаряжение и оружие?

— У одного лейтенанта взял.

— А лейтенант где?

— Его ранили.

— Так ты что же, мерзавец, бросил раненого командира в лесу, да еще и обворовал? — не выдержал я.

— Вы на меня не кричите, — дерзко ответил старшина. — Как же я мог тащить его, когда он был тяжело ранен. И обмундирование ему без надобности: все равно помрет.

Мародера взяли под стражу.

Сопровождавший его красноармеец чистосердечно признался, что в лесном бою потерял свое подразделение, три дня шел один, а потом встретил старшину.

— Я считал, что он человек бывалый, и потом, вдвоем идти веселее, — рассказывал красноармеец. — Только вижу, старшина не так, как нужно, поступает. Думал уйти от него, но куда уйдешь? Больно уж плохо одному.

— Чего ж вы от нас бежали? — спросил Саркисян. [33]

— Так ведь ночь! Мы сидели в хате, скажу прямо — выпивали. Хозяйка нам самогону принесла. Только вдруг старшина взглянул в окно. «Немцы, кричит, идут». Ну и побежали. А когда ваши стали окликать, то я сразу вернулся.

Мы посоветовались и решили оставить красноармейца в нашем отряде: ничего плохого он, по существу, не совершил.

— А что будем делать с мародером? — спросил полковник Мишин.

Мне вспомнился сбежавший предатель, и я сказал твердо:

— С собой не поведем.

Мишин согнулся, прикуривая над стеклом керосиновой лампы, и негромко произнес:

— Верно.

— Правильно! — поддержал Саркисян. — Таких щадить нельзя.

На рассвете мародера расстреляли. Я приказал двум бойцам зарыть труп и догнать отряд, который начинал втягиваться в лес.

Эти бойцы присоединились к нам часа через полтора, когда я начал уже беспокоиться, не случилось ли с ними чего плохого. Они привели трех немолодых мужчин в гражданской одежде.

— Товарищ батальонный комиссар, вот задержали неизвестных подозрительных типов, — доложил один из бойцов. — Мы, значит, идем за вами следом, вроде как арьергард, а они осторожно так выглядывают из-за деревьев. Не иначе как наблюдали за движением отряда.

В этот момент и разведчики донесли, что заметили в лесу гражданских лиц, по виду городских.

Я потребовал от задержанных предъявить документы. [34]

Невысокий, плотный человек лет тридцати пяти выступил вперед, усмехнулся:

— Свои, товарищ командир, не сомневайтесь. И те, кого встретили разведчики, тоже свои... из нашей группы.

Пока мы разбирались с задержанными, к нам без опаски подошли еще человек сорок. Все это были коммунисты, направленные Центральным Комитетом партии для работы в тылу врага. Вооружены в основном пистолетами. Только у нескольких автоматы.

Разговорились. У партизан были газеты. Я выпросил несколько экземпляров газет и организовал на привале громкие читки.

Партизаны сообщили, что до линии фронта не более 30 километров. Это подтвердили и местные жители, которые выделили нам проводников и подводы для раненых.

Через леса, по малонаезженным дорогам мы пришли в местечко Заполье. Линия фронта здесь была не сплошной, и мы даже не заметили, как пересекли ее. Фашистские части находились только в крупных населенных пунктах и контролировали дороги.

В Заполье стояло небольшое подразделение, которым командовал подполковник Курмашев. Он назвал себя начальником гарнизона. Насколько я понял, задача подразделения состояла в том, чтобы встречать выходящие из окружения отряды и отдельных военнослужащих.

Нас накормили хорошим обедом. Радостно было чувствовать, что, несмотря на все трудности и лишения, цель достигнута: мы пробились к своим. Только одно омрачало настроение: нам предложили сдать оружие и боеприпасы. Взамен выдали справки. Подполковник Курмашев сказал, что «на сей счет имеется соответствующий приказ». Обидно было, что нам не вполне доверяли.

Бойцы немного пошумели, повозмущались. Но оружие сдали все.

Подполковник Курмашев направил нас в Калинковичи. До станции Рабкор доехали на бронепоезде, который входил в состав 6-го бронедивизиона. Дальше по железной дороге двигаться было нельзя — путь перерезал противник. Пошли пешком. Люди приуныли. Чувствовали себя неуверенно, беспомощно: ведь на весь отряд у нас оставалось всего несколько гранат да два пистолета [35] — у меня и у Мишина. Приходилось опасаться встречи даже с несколькими фашистскими солдатами.

К счастью, все обошлось благополучно. По прибытии в Калинковичи, красноармейцев зачислили в запасной полк, а командирам и политработникам приказали на автомашинах ехать в Гомель, в штаб 20-й армии.

В Гомеле мне пришлось распрощаться с Мишиным и Саркисяном.

Они направлялись в отдел кадров 20-й армии, а я — в политотдел.

Постояли немного на одной из улиц, крепко пожали друг другу руки и расстались в надежде, что, может быть, еще доведется встретиться на фронтовых дорогах.

Крепко мы сдружились за последний месяц! Нигде, как на войне, с такой силой не проявляется чувство настоящей дружбы. Недаром говорят, что истинные друзья познаются в беде.

Но наши фронтовые дороги так и не сошлись. Саркисяна я вообще больше не встречал и ничего не знаю о его судьбе. А с Григорием Фотиевичем Мишиным увиделся только много лет спустя, в 1953 году. В то время генерал-майор Мишин был начальником связи Туркестанского военного округа. В 1958 году он скончался, оставив о себе светлую память в сердцах товарищей и сослуживцев.

В Гомеле, а позднее и в штабе Западного фронта я пытался узнать, удалось ли выйти из окружения Коликовичу и Лебедеву. Никто мне не мог сообщить ничего конкретного. Лишь после войны, собирая материал для этой книги, я получил официальную справку из Архива Министерства обороны, в которой указывалось, что полковник Сергей Андреевич Колихович и подполковник Виктор Васильевич Лебедев погибли в боях за Родину, первый — в июле, а второй — в августе 1942 года. [36]