Чему война научила
Пройдя войну, я, естественно, приобрел немалый боевой опыт, но одновременно научился многому, не связанному напрямую с профессией артиллериста. Овладел искусством орудовать лопатой; освоил верховую езду и правила ухода за лошадьми; научился ловко сворачивать самокрутку из газетной бумаги и пользоваться кресалом, курить махорку и самосад, пить самогон любого качества; обогатил свой лексикон, наряду с матерщиной, сокровищами фольклора — народными словечками и мудростями; выучил не меньше двух десятков украинских и русских народных песен и так далее.
Но главные уроки жизни, которые дала мне война, относятся к области человеческих характеров и поступков. На фронте мне довелось общаться со [208] многими десятками людей. Только в нашей батарее, при ее средней численности примерно 70 человек, за три года сменилось, думаю, не менее такого же числа солдат и офицеров (ведь за этот период мы потеряли только убитыми 16 человек, а сколько было раненых, скольких отдавали в стрелковые роты!). Было у меня также немало знакомых и товарищей в других подразделениях полка и дивизии.
Среди тех, с кем общался, были люди разных возрастов и национальностей. Особенно различались мои однополчане уровнем образования: от примерно трех процентов абсолютно неграмотных людей (в их числе ряд выходцев из республик Средней Азии, поначалу даже не понимавших русской речи) до одного-двух процентов лиц с высшим образованием и недоучившихся студентов. Но сейчас не демография меня занимает. Хочу рассказать о разных сторонах человеческого поведения, которые на войне часто представали передо мной в обнаженном виде. Не зря ведь говорят, что в этих условиях, как ни в каких других, раскрываются качества и душа человека.
В подавляющем большинстве окружавшие меня солдаты, сержанты, офицеры были достойными уважения людьми. Некоторые являли собой примеры мужества, верности долгу, человечности. Среди этих в первую очередь назову Винокурова и павшего в неравном бою Тетюкова, Камчатного и Пантелеева. Отличались храбростью командир орудия сибиряк Закерничный и наводчик Исмайлов, узбек. (Отмечу, что преобладающая часть так называемых нацменов воевала практически наравне с русскими и украинцами, и это меня радовало, так как убедительно подтверждало мои интернационалистские взгляды.)
Поведение всех вышеназванных однополчан полностью соответствовало моим юношеским, в большой [209] мере почерпнутым из книг, представлениям о людях и о жизни. Но война раскрыла мне глаза и на отрицательные стороны человеческой натуры, научила более трезво смотреть на жизнь. Вот несколько историй и фактов, ставших для меня особенно поучительными.
Дважды я был свидетелем, а мог стать жертвой негодного поведения наших безымянных тыловиков. Оба раза это случалось, когда штурмовики «Ил-2», которых немцы заслуженно называли «черной смертью», направлялись «обрабатывать» своим огнем передний край противника. «Илы»,как всегда, летели на очень малой высоте, и один только оглушающий рев их мощных двигателей нагонял страх на тех, кто был на земле.
Чтобы экипажи «Илов» видели, где начинаются позиции немцев, наши пехотинцы при подлете штурмовиков обозначали передний край сигнальными ракетами. Но в эти злополучные минуты у кого-то из наших тыловиков (штаб, политотдел, снабженцы и др.) сдали нервы, и они в страхе, как бы не попасть под огонь своих самолетов, начали беспорядочно выпускать десятки сигнальных ракет — мы, мол, свои. А ведь до переднего края было еще так далеко! И на наши позиции обрушился жестокий огонь родных «Илов», которых ввели в заблуждение подлые трусы. Как ненавидели мы анонимных мерзавцев, подставлявших многие сотни воинов под смертельную угрозу (конкретных виновников в обоих случаях «не выявили»). Оказывается, бывают на войне и такие люди!
А вот другая, не ужасная, но весьма поучительная для меня история. Начало октября 1943 года. Мы уже больше двух недель сидим в окопах в двух километрах от Большого Токмака. Пришел мой черед покинуть огневую, чтобы помыться, постираться. [210]
В эти два дня опекать оба взвода будет Ваня Камчатный, недавно вернувшийся на передовую после такой же процедуры. Когда стемнело, я отправился к небольшому дому на окраине Токмака, где находился тыл нашей батареи. Старшим там был мой одногодка Василий Бондаренко. Он принял меня радушно, велел согреть воды, снабдить стираным бельем и мылом. Когда я выполнил все задуманное, Бондаренко угостил меня сытным обедом с хорошей дозой спиртного. Спал я в эту ночь по-барски, а утром следующего дня после обильного завтрака мы с Васей, дымя цигарками, вели на скамеечке задушевную беседу.
В это время во двор въехал на повозке помстаршины и гордо доложил Василию: «Привез десять пар отремонтированных сапог!» Тот сразу же громко объявил подчиненным по-украински: «Ану, дiди, кому треба, примiряйте собi чоботи!» Я был возмущен, ведь это — в первую очередь для тех, кто на передовой, и заявил протест моему гостеприимному хозяину. А Василий, улыбаясь, снисходительно ответил: «Xi6a ж можна побувать у водi та не замочитися?» Так откровенно и доходчиво он изложил мне неизбежность «использования служебного положения в личных целях».
После этого урока, так сказать, «на низшем уровне» я меньше удивлялся тому, что вершили командиры постарше. Теперь, бывая иногда на складе ОВС, полностью доверял рассказам Сапожникова об «аппетитах» командира полка Горбачева, которому часто требовались десятки метров бельевой и портяночной тканей. Позже, уже в Восточной Пруссии, видел, как лейтенант и два автоматчика из штаба полка заходили в коттеджи недавно занятого поселка, выносили оттуда и складывали в повозку картины в позолоченных рамах. На мой вопрос ответили, [211] что это для начальства. С чужих слов знаю, что снаряжались даже автомобильные экспедиции в Россию, доставлявшие мебель, ковры, антиквариат, другие ценные и крупногабаритные «трофеи» к месту жительства начальников повыше. (А ведь существовал приказ, по которому всем военнослужащим разрешалось отправлять на родину не более одной небольшой посылки в месяц.)
Наглым, на мой взгляд, образом использовал свое служебное положение начальник строевой части полка капитан Канарский. Под его начальством было четыре человека, включая машинистку, которые вели учет личного состава, потерь, пополнения, оформляли «похоронки» и представления к наградам. К концу войны на груди Канарского, фактически просидевшего эти годы за письменным столом, красовалось пять (!) орденов Красной Звезды.
Вседозволенность многих начальников не знала пределов. Прикрываясь принципом единоначалия, они ни с чем и ни с кем не считались, безнаказанно вершили самоуправство. Уверен, что первые послевоенные «советские вельможи» произошли именно из таких личностей.
Оглядываясь на свое фронтовое прошлое, обнаружил, что и сам был грешен, по меньшей мере в одном серьезном случае явно использовал свое служебное положение, правда, не совсем в личных целях, но все же...
Я уже рассказывал о том, что в Большом Токмаке разыскал Вериных родственников. За год до их освобождения двоюродная сестра Веры вышла замуж за моего ровесника, сельского парня Шуру Черного. Когда произошла наша встреча, члены семьи попросили взять Шуру в нашу батарею, чтобы он был под присмотром знакомого человека, авось уцелеет. В нашей строевой части его в течение пяти [212] минут оформили ездовым батареи. Все было сделано по закону. Грешить мне пришлось позже, когда после значительных потерь в стрелковых ротах полка, объявлялась «тотальная мобилизация» и из батареи по разнарядке «забирали» в стрелковые роты. Шура по всем данным был первым кандидатом в пехоту, и меня страшило, как отнесется ко мне Верина родня, если их зять не вернется с фронта, а я уцелею. Приходилось просить командира батареи отдавать других солдат. Позже, когда я уже командовал батареей, научил Черного нехитрой профессии телефониста, а это исключало перевод в пехоту. Благодаря моим хитростям Александр Черный уцелел.
Теперь о другой категории людей, встреченных на войне. Речь — о ворах.
Непревзойденным специалистом этого рода был солдат моего взвода молодой сибиряк Николай Старых. Он никогда не упускал случая присвоить все, что «плохо лежит», это было его страстью.
Обычно после того, как противник откатывался на новые рубежи, полк совершал долгие марши, во время которых нас то и дело обгоняли техника и грузовики других частей. Сидевшие в кузовах солдаты, поравнявшись с батареей, иногда приветливо и сочувственно, а другой раз с издевкой кричали нам: «Вперед, «Прощай, Родина!», вперед!»
Некоторые машины были доверху загружены имуществом. Эти становились жертвами Николая. Он выбегал из строя, догонял грузовик и, схватившись за борт, забирался в кузов. Через секунду оттуда вылетали на обочину дороги самые разные предметы: солдатские вещмешки, консервы, буханки хлеба, телогрейки, обувь, саперные лопатки, котелки. Вся операция занимала не более минуты, после чего Николай бесстрашно выскакивал из машины и, [213] собрав разбросанные «трофеи», возвращался в строй. Помню его смущение, когда однажды выяснилось, что оба «трофейных» сапога — на одну ногу. «Очень уж торопился», — оправдывался Николай.
Как-то во время ночного марша в Литве Старых надолго исчез из колонны. Возвратившись, он похвалился, что на ближнем хуторе очистил пчелиный улей. Всласть насытился и, чтобы добру не пропадать, принес товарищам куски сотов. Когда рассвело, обнаружилось, что Николая не узнать: все лицо опухло, один глаз вовсе заплыл, другой смотрел сквозь узенькую щелочку.
Последний в жизни поход «за трофеями» Старых совершил в начале февраля 1945 года. Немцы только что оставили небольшой поселок Крагау, и наши пехотинцы, не входя в него, расположились у самой окраины. Это была мера предосторожности, так как все знали: через полчаса или час фрицы по обыкновению подвергнут оставленный населенный пункт беспощадному огневому налету. Но не таков был Николай, чтобы терпеть, как все. Ведь пока пехота не вошла в село, можно без конкуренции и конфликтов завладеть самыми ценными «трофеями». И он отправился за добычей. Когда заговорили немецкие минометы, Николай, как на грех, был на улице. Попавший в грудь осколок мины принес ему мгновенную смерть.
Железным правилом Николая было не воровать у своих, более того, он часто делился добычей с товарищами. Но на моем армейском пути встретились и воры, орудовавшие среди однополчан.
Неприятный случай, когда я пострадал от излишней доверчивости, произошел в начале марта 1945 года. Случайно узнав, что кассир полковой финчасти, пожилой благообразный старшина Писмеров уезжает на недельку к родным в Уфу, я решил во что бы [214] то ни стало передать с ним подарок Вере, которая жила и училась в этом городе. У меня не было ничего подходящего, но я вспомнил, что один из солдат недавно хвалился своим «трофеем» — миниатюрными часиками в золоченом корпусе. Я нашел его и вымолил продать мне «трофей», не раздумывая, согласился на названную им цену. Срочно написал записку Вере, на обороте — ее адрес и передал уже собравшемуся в дорогу Писмерову. В очередных письмах я извещал Веру о предстоящем визите однополчанина с моим скромным подарком ко дню ее рождения. С нетерпением ожидал ответного письма, не сомневаясь, что оценка подарка будет восторженной. Увы, проходили недели, Писмеров не возвращался, а Вера не реагировала на подарок. Наконец, уже в конце апреля, начальник финчасти получил письмо от кассира: тот задержался по болезни, а пакетик, переданный Кобылянским, уворовали в поезде.
Последний раз я стал жертвой вора-однополчанина уже после окончания войны, когда мы были расквартированы в Козельске. Сначала в одной комнате со мной жил лейтенант Орлов, находившийся в резерве. Главная моя ценность и предмет особой гордости — красивые и по ноге сапоги, сшитые умельцем-ездовым батареи из «трофейной» хромовой кожи, — хранились под моей кроватью в ящике из-под патронов. Я же, пока было тепло и сухо, щеголял в летних (верх был сделан из плащ-палатки), удачно сшитых тем же мастером.
Получив вызов в штаб округа за назначением в другую часть, Орлов улучил момент, когда я отправился на службу, извлек мои сапоги, аккуратно закрыл ящик и... был таков. Пропажу я обнаружил через несколько дней, когда пошли осенние дожди. Пришлось купить несколько баночек ваксы и придать [215] брезенту черную окраску, которую приходилось обновлять ежедневно, а то и по нескольку раз в день.
Признаюсь, несмотря на полученные в армии уроки, потребовались годы, чтобы избавиться, да и то не до конца, от присущего мне в молодости простодушия, о котором говорится: «простота хуже воровства».
Война познакомила меня с еще одной, к счастью, немногочисленной, категорией людей, поступки которых имели или могли иметь непоправимые последствия. Речь пойдет о тех, кто, напившись спиртного, превращался в существо, неспособное контролировать свои действия.
Что греха таить, выпить на фронте любили практически все. Исключение составляли, пожалуй, лишь нацмены из среднеазиатских республик, которые, следуя предписаниям Корана, отказывались есть свинину и пить «наркомовские сто граммов». Остальные не пропускали возможность согреть душу водкой или любым другим горячительным напитком. Запомнились наши офицерские пьянки в канун и в начале 1944 года, когда дивизия находилась вдали от фронта в богатой самогоном Чулаковке. Еще больше мы выпивали в Пиллау сразу после окончания войны. Случайно наткнувшись здесь на склад сушеной сахарной свеклы, «специалисты» батареи, среди которых выделялся наш бывший кузнец Сучков, за сутки переделали немецкую походную кухню в гигантский самогонный аппарат и начали гнать отличный самогон. Вскоре Сучкова с аппаратом забрали в распоряжение полкового тыла, но он не забывал, куда придется возвращаться, и лучшую часть продукции, первач, переправлял в батарею. Наши пьянки всегда проходили без серьезных эксцессов, завершались громкими разговорами, песнями, баловством. В период боев пили только дневную «наркомовскую» норму, хотя тыловики накапливали [216] спиртное, в частности, задерживая на сутки-двое сдачу сведений о потерях и получая за счет этого несколько норм на мертвых (без кавычек) душ. Хозяйственники имели возможность выпивать без меры даже тогда, когда мы были вынуждены воздерживаться. Часть накопленной водки предназначалась для командира подразделения.
На фронте я узнал, что существуют (к счастью, довольно редкие) личности, которые, выпив сверх определенной дозы, способны совершить ужасные поступки. Был, например, в нашей батарее помстаршины Федор Жураховский. Перед войной он служил в киевской городской милиции. На фронте неразлучным другом Федора стал наш артмастер сибиряк Борис Сабанин. Как-то, выпив сверх меры, они по какому-то пустяку всерьез рассорились, и разгневанный Федор заорал на Бориса: «Не замовкнеш — уб'ю!» Борис в ответ распахнул шинель: «Стреляй!» И Жураховский выпустил в друга очередь из автомата. Как он раскаивался, как плакал, когда мы хоронили Сабанина! В наказание Федора отправили в штрафной батальон. Возможно, он уцелел: ведь до конца войны оставалось всего три месяца.
А вот что совершил по пьянке командир роты Тарасов. Дело было ранней осенью 1944 года в Литве. Преследуя отступившего противника, мы шли по просеке густого леса, за которым, судя по картам, находилось небольшое селение. Когда до опушки леса оставалось совсем немного, колонну остановили шедшие впереди разведчики. Они сообщили, что на окраине селения, метрах в трехстах от опушки, немцы роют окопы, мы можем застать их врасплох. Прозвучала команда: «Рассредоточиться и, соблюдая тишину, выйти к опушке леса. Приготовиться к атаке по сигналу — зеленая ракета». Пока мои солдаты подкатывали орудия к опушке, я в бинокль рассмотрел противника. Человек тридцать, большинство которых [217] было обращено к нам спиной, копали траншею вдоль приусадебных огородов. Обувь копавших не виднелась, видимо, глубина траншеи была около полуметра. Ничто не тревожило немцев. Такой выгодной ситуации для внезапного удара по беспечному противнику еще не бывало.
По цепочке передали, что до сигнальной ракеты остается около пяти минут. В полнейшей тишине все напряглись до предела, как вдруг из леса выскочил всадник на белом коне и, держа в одной руке пистолет, с криком «За Родину, за Сталина!» лихо помчался на немцев. Это был пьяный в стельку старший лейтенант Тарасов. Он все пришпоривал лошадь и начал стрелять на ходу. Немцы всполошились, открыли огонь по всаднику и, рассредоточившись, заняли оборону в еще не законченной траншее. Конь под Тарасовым упал, но герой наш уцелел и, враз протрезвев, по-пластунски пополз к опушке. Последовавшая за этим атака была отбита дружным огнем немцев, у нас не обошлось без потерь. Вскоре стемнело, а на рассвете мы без боя вошли в оставленное противником селение. Досада из-за нелепо утраченной возможности застать немцев врасплох не проходила. Повлекла ли за собой «кавалерийская атака» какие-нибудь последствия для пьянчуги? Не помню. Во всяком случае, Тарасов после этого случая продолжал воевать на прежней должности. Будь на то моя власть, ему бы не поздоровилось!
Среди персонажей этой главы нет ни одного положительного героя. Следует ли из этого,что в моем окружении большинство составляли трусы, воры и алкаши? Нет и еще раз нет! Чтобы убедиться в этом, достаточно перелистать остальные главы, герои которых — достойные люди, мужественные воины. [218]