Война продолжается
Освобождаем Крым
Запоздалая весна и частые ливни превратили грунтовые дороги юга Херсонщины в непроходимое месиво. Боеприпасы на позиции наших войск доставляли [156] солдаты, выстроенные в многокилометровую цепь. Дата штурма Перекопа откладывалась со дня на день.
6 апреля началось наступление на Перекопском перешейке. Из-за пасмурной погоды не использовалась наша авиация, которая к этому времени уже завоевала превосходство в воздухе. Зато артподготовка была особенно мощной, и мы надеялись, что фрицы вскоре отступят. Наша дивизия должна была вступить в бой после того, как обозначится успех первого эшелона наступающих. Мы сосредоточились в полукилометре от переднего края и внимательно следили за происходившим на переднем крае. Немцы, молчавшие во время артподготовки, отчаянно сопротивлялись, и наши предшественники не продвинулись ни на метр. Неожиданно нам приказали: «Вперед, в бой!» И многие сотни пехотинцев нашей дивизии развернутым строем в открытую пошли на рубеж боя, вслед за ними покатили свои пушки и мы. Усилившийся огонь вынудил немцев покинуть передовые траншеи, но до настоящего успеха было еще далеко. А мы понесли ощутимые потери.
К ночи противник отошел на второй рубеж обороны. А наш полк почему-то отвели назад, и мы совершили долгий обходной марш, пока не дошли до широкой водной преграды (это был Каркинитский залив), где остановились. Поступила команда продолжать движение и соблюдать тишину. Оказалось, что здесь неглубоко, менее полуметра, и минут через двадцать колонна полка вышла на противоположный берег залива. Прошли еще немного, в это время совсем рассвело, и вдруг в бинокли увидели слева впереди сопочку, а под ней десятка два медленно шагающих к вершине ничего не подозревающих немцев. Слышу голос командира полка: «Кобылянский, [157] ну-ка ударь по этим фрицам!» Оцениваю дистанцию и приказываю открыть огонь Пантелееву, чья пушка была рядом. На глазах у всего полка артиллеристы ловко снимают орудие с передка, разворачивают его, прицеливаются, и первый же снаряд ложится среди немцев. Они бегут, а Василий добавляет и добавляет. В бинокль видно, что нескольким фашистам добраться до вершины не удалось, среди скрывшихся, думаю, были раненые. Нас окружили однополчане, поздравляли с успехом. Обходной маневр удался, это был один из очень редких случаев, когда нам удавалось застать немцев врасплох. На этот раз, обнаружив на своем незащищенном левом фланге целый стрелковый полк, они откатились на несколько километров. В течение двух дней мы выбили врага из ближайших населенных пунктов.
Последующие бои в Крыму были скоротечными. Мы быстро продвигались к югу вдоль западного побережья полуострова. Местные жители, преимущественно женщины, встречали нас сердечно и в русских, и в татарских селах. Стало известно, что по традиции Москва отметила победу войск фронта торжественным артиллерийским салютом, а нашей дивизии присвоили наименование Перекопской.
Во второй половине апреля полк остановился в русско-татарском селе рядом с освобожденной нами Евпаторией. Мы рассчитывали на отдых, так как знали, что почти весь Крым уже освобожден. Надеждам нашим не суждено было сбыться, в самом конце апреля мы оказались в долине реки Бельбек на подступах к Севастополю.
Мы заняли траншеи другой дивизии, потерявшей к этому времени почти 90% личного состава. Соседями справа были остатки штрафного батальона. В течение нескольких дней отдельные попытки прорвать оборону немцев, занимавших исключительно [158] выгодные рубежи на гористой местности, терпел и неудачу. Немецкие снайперы поражали каждого неосторожно поднявшегося над бруствером траншеи. Мы находились под непрерывным артиллерийско-минометным обстрелом, несколько раз по ночам наши ближние тылы жестоко бомбила немецкая авиация. Батарея, как и другие подразделения полка, понесла значительные потери. Лишь 5 мая было начато решительное наступление по всему фронту обороны Севастополя. Наша армия пошла на Мекензиевы горы, соседи слева — на Сапун-гору. Немцы сопротивлялись отчаянно, но были вынуждены отступать. К исходу дня 9 мая 1944 года мы овладели городом, взяли много пленных, а остатки немецких войск отошли на Херсонесский мыс.
Когда стемнело, стихийно начался небывалый салют воинов в честь собственной победы. Сначала несколько человек, а за ними сотни и тысячи находившихся в городе солдат и офицеров начали стрелять вверх из винтовок, автоматов, пистолетов. Вскоре их поддержали сотни пушек разных калибров и десятки «катюш», стрелявших по мысу, последнему пристанищу фашистов. Одна за другой взлетали сигнальные ракеты. Темное южное небо прочерчивали следы трассирующих пуль и «катюшиных» реактивных мин, его озаряли вспышки орудийных выстрелов. Это было неповторимое зрелище, а стоявший гул стрельбы не уступал грому артиллерийской подготовки. Более часа продолжался наш салют, пока «сверху» не приказали прекратить сверхплановый расход боеприпасов...
Утром следующего дня мы покинули разрушенный войной обезлюдевший город. Как символ Севастополя тех дней, перед моими глазами до сих пор стоит скелет купола над изувеченным зданием «Панорамы». [159]
Мы вернулись в село, откуда отправлялись к Севастополю, и расположились у тех же хозяев. Все спокойно, находимся в ожидании «дальних странствий», ведь отсюда до ближайшего фронта — сотни километров. На пятые сутки отдыха, когда уже намечался наш отъезд, я и мои товарищи стали невольными свидетелями очень непростого события, которое в СССР долго замалчивалось. Речь идет о депортации крымских татар.
Читатель уже знает, о чем рассказывал нам житель Каланчака минувшей зимой. Кроме того, воюя в Крыму, слышал рассказ русской семьи о том, что для борьбы с советскими партизанами, действовавшими в крымских горах, были созданы карательные отряды из местных татар. С другой стороны, татарские женщины, встречавшиеся нам в Крыму, казались искренне приветливыми, они рассказывали о мужьях и братьях, воюющих на фронте. Так что мне было непонятно, где больше правды.
Свидетельство очевидца
Что же произошло на моих глазах утром 15 мая 1944 года? Как обычно, офицеры батареи собрались к завтраку во дворе, где располагалась наша кухня. Дом принадлежал татарину лет сорока пяти, у него была жена, казавшаяся старше мужа, и тринадцатилетняя дочь. Рядом с домом на табурете шумел примус, это хозяева готовили какую-то еду. Не успел наш повар собрать посуду для завтрака офицерам, как ко двору подъехал большой грузовик с брезентовым тентом над кузовом. Из машины вышел одетый во все новенькое старший сержант внутренних войск, в руке он держал блокнот. Войдя во двор, посетитель вежливо козырнул нам и, никого [160] не спрашивая, направился ко входу в дом. Оттуда ему навстречу вышел хозяин. Заглянув в блокнот, старший сержант удостоверился в правильности фамилии, а затем объявил: «По решению правительства вашу семью переселяют. В вашем распоряжении 15 минут. Берите с собой зимнюю одежду и обувь, документы, деньги и еду на сутки». Выглянула хозяйка, муж что-то сказал ей по-татарски, и она заголосила, но, услышав грозный окрик хозяина, сразу умолкла. Через несколько минут все трое, одетые в зимние пальто и неся в руках по мешку с вещами, погрузились в автомобиль. Старший сержант снова отдал нам честь, и грузовик уехал. Хозяйский примус продолжал шуметь...
На следующий день мы ушли из села, нам предстояло пешим маршем покинуть Крым. Пройдя несколько километров по проселочной дороге, мы вышли на большак и вскоре обратили внимание на странные звуки, вроде рева, доносившиеся слева. Несколько человек были отправлены узнать, что там происходит. Минут через двадцать они нагнали колонну и рассказали об увиденном. В километре от нас находилось совершенно безлюдное село. Видимо, не далее как вчера его внезапно покинули жители. Все двери домов не заперты, вся утварь на месте. В некоторых домах по полу растеклось взошедшее тесто. Недоенные коровы оглашали окрестности села диким воем...
Много позже стало известно о высылке с родных мест нескольких «нелояльных» народов и о печальной судьбе депортированных...
Наш долгий пеший марш на «большую землю» завершился на юге Николаевской области. На станции Снегиревка мы погрузились в железнодорожные [161] эшелоны и отправились на север. Сначала во мне теплилась надежда, что маршрут пройдет через Киев, но вскоре стало ясно, что проедем восточнее. Глубокой ночью мы остановились на станции Ромодан. Здесь, прохаживаясь с приятелем вдоль соседнего эшелона, я услышал объявление железнодорожника: «Товарищи офицеры, кому на Киев, сейчас отправляется эшелон с танками». Сердце мое дрогнуло, я успел сказать приятелю «Боря, молчок!», вскочил на платформу нужного эшелона, примостился под танком и нетерпеливо ждал, когда застучат колеса.
В полуразрушенном Киеве я провел сутки. Успел повидать отца, встретиться с родителями Веры и со школьной соученицей. Боялся быть задержанным и «на перекладных» устремился вдогонку нашему эшелону. Через трое суток я нашел свой полк в небольшом нищем селе недалеко от Ельни. Если не считать нюансов, моя «самоволка в военное время» завершилась без последствий.
На следующий день после моего возвращения прозвучала команда «Марш!», и полк вышел из села. Проселочная дорога — сплошной песок — тянулась вдоль леса. Как трудно было соблюдать строй после долгого путешествия в теплушках! Да и кони застоялись, тяжелые повозки то и дело застревали в глубоком песке. Несколько первых километров колонна полка напоминала стадо без пастуха.
Долго, больше двух недель, продолжался марш дивизии. Мы прошли без боев по разоренной земле Белоруссии (несколько встреч с разрозненными группками фрицев, оставшимися в лесах после стремительной наступательной операции «Багратион», — не в счет). В начале июля мы перешли старую границу СССР и вступили на землю Литвы. [162]
Воюем в Литве
Здесь мы тоже долго не встречали противника. Первый, не очень удачный бой состоялся у местечка Погиры, к которому мы среди бела дня беспечно подошли строем. Выбирая позицию для своих пушек, я чуть было не наткнулся на немца, бродившего, как и я, по золотисто-желтому полю высокой ржи. Мы успели почти одновременно выпустить друг в друга очереди из автоматов и побежали в противоположные стороны. Не знаю результата своей стрельбы, а немец перебил сустав большого пальца моей левой руки. Было очень больно, когда ротный санитар перевязывал рану. Ночь провел в санроте, следующим утром вернулся в батарею.
Темп нашего наступления был невысоким. Батарея часто поддерживала огнем подразделения полка, а в середине августа фронт надолго остановился на небольшой реке Дубиса, неподалеку от местечка Шидлов. Здесь немцы основательно укрепились, а мы нуждались в пополнении.
В эти дни стало известно об успехах наших войск на юге, о том, что Румыния вышла из войны. Иногда удавалось отлучаться с передовой на несколько часов, и я общался с местными жителями. Было интересно узнавать об укладе их жизни, не очень богатой, но совсем непохожей на нашу.
Несколько наших попыток преодолеть оборону немцев малыми силами успеха не имели. Лишь массированное наступление войск фронта на Шауляйском направлении вынудило немцев отступить. После этого прорыва противник большей частью вел арьергардные бои, а мы, не без потерь, конечно, все теснили его на запад, приближаясь к логову врага — Восточной Пруссии. Но прежде чем попасть туда, наш полк вышел к берегу Немана и несколько [163] дней готовился к форсированию реки (здесь по разнарядке меня чуть было не направили в военную академию). Форсирование отменили, вместо него нам пришлось совершить длительный марш в Латвию, чтобы помочь соседнему фронту уничтожить давно запертую на Курляндском полуострове мощную группировку противника. Это было поздней осенью, шли дожди, передвигаться следовало только ночами, чтобы переброска войск не была обнаружена. К концу марша воины дивизии неимоверно устали. Правда, для нескольких человек, включая автора, значительная часть этого марша оставила более приятные воспоминания. Об этом — короткий рассказ.
О пользе хорового пения в литовской глубинке
Наш путь начинался километрах в десяти от передовой. Висевшие в небе свинцовые тучи исключали возможность обнаружения колонны авиаразведкой, поэтому полкам дивизии было приказано выступить за два часа до заката. Как на грех, минут через десять после того, как колонна нашего полка отправилась в путь, неожиданно послышался хруст, исходивший от колеса первого орудия моего взвода. Пришлось остановиться на обочине в ожидании артмастера, за которым побежал командир орудия Закерничный. Командир батареи Винокуров задержался около нас, приказал мне оставаться при орудии с Закерничным, артмастером и двумя ездовыми, а после ремонта пушки — догонять полк, руководствуясь дорожными указателями. Троих солдат из расчета он забрал с собой.
Вскоре появился артмастер, симпатичный молодой [164] туляк Симунин. Он извлек из своей тяжелой металлической коробки специальный ключ, повозился с минуту и объявил, что раскрошился подшипник, на замену которого уйдет часа полтора. И в это время хлынул дождь, так что о разборке колеса на месте не могло быть и речи. По имевшейся топографической карте я определил, что примерно в километре от нас находится небольшой хутор, и мы отправились туда.
Заехали на территорию весьма скромной усадьбы, обнесенной кривыми жердями, когда уже начало темнеть. Хозяину, угрюмому литовцу лет пятидесяти, объяснили ситуацию, и он молча предоставил нам полупустой сарай, куда мы закатили пушку и передок. Там же нашли кров наши лошади, которых ездовые Гонтарев и Маслов напоили у колодца. После этого, не дожидаясь приглашения, мы впятером вошли в дом. Справа от входа была зала, в ней стол и три скамейки. Из окна просматривался сарай. Мы вошли в залу, не закрывая за собой дверь. Расположились на скамейках и негромко переговаривались. Дверь в комнату налево тоже была распахнута, и мы увидели там фигуру рослой хозяйки, которая, не оглядываясь на нас, хлопотала у плиты. Судя по подчеркнутому безразличию к непрошеным гостям, рассчитывать на хозяйское угощение не приходилось. Поэтому я вышел в сени и оттуда попросил хозяйку соорудить для нас кастрюлю кипятка. На ломаном русском мне' было сказано, что плита сейчас занята, поэтому кипяток будет примерно через час.
Без перспективы на ужин всем нам было довольно тоскливо, и Гонтарев вполголоса запел своим нежным тенором жалобную «Позабыт-позаброшен с молодых, юных лет». Начатую песню подхватил Симунин, обладавший сочным баритоном, затем начали [165] подпевать остальные. Второй куплет мы пели уже в полный голос, а когда дошло до последних слов о соловье, который запоет ранней весной, оказалось, что у нас появились слушательницы: из сеней на солдат глядели любопытными глазами две бедно одетые девчушки, одной было на вид лет восемь, другой побольше десяти. Когда мы закончили песню, девочки продолжали стоять в сенях, явно ожидая продолжения. Это придало нам куражу, и мы запели «Катюшу». Видимо, мелодия была девочкам знакома, так как они после первых слов песни заулыбались. А когда мы начали второй куплет, в двери появился хозяин. Литовец теперь не хмурился и смотрел на нас с интересом. Через минуту он протолкнул дочерей в залу, а сам окликнул жену, которая стала рядом с ним. Видя, что слушателей прибавилось, наш самодеятельный «вокальный квинтет» не на шутку воодушевился. Едва закончив «Катюшу», мы выбрали для следующего номера «Из-за острова на стрежень» с прибаутками. Песня пошла хорошо, а когда после первого куплета неожиданно для слушателей в быстром темпе зазвучала шутливая «Ах ты Лиза-Лизавета, я люблю тебя за это», лица хозяев расплылись в улыбках, они вошли в залу и уселись на свободной скамье. Певцы раззадорились, и следующая прибаутка уже сопровождалась дробным перестуком солдатских сапог и ботинок, а запевала Гонтарев умудрялся еще и присвистывать. Литовцы заразились нашим энтузиазмом и начали прихлопывать в ладоши. Этот номер закончился полным триумфом, а усталые певцы вышли на перекур, пообещав продолжить концерт. Нудный дождь еще продолжался, поэтому мы курили в сенях, распахнув входную дверь. Оттуда было видно, что хозяйка со старшей дочерью, сидя на коротких скамеечках, чистят картошку. Рядом стоял огромный, емкостью [166] побольше ведра, чугун. Стало похоже на то, что лед в сердцах хозяев растаял и нас ожидает ужин. Это прибавило настроения. Дождавшись момента, когда чугун занял место на плите, мы продолжили концерт. Теперь были исполнены «По Дону гуляет казак молодой», «Випрягайте, хлопцi, коней», «Ревела буря, гром гремел», а завершила программу веселая «Ти ж мене пiдманула, ти ж мене пiдвела», которую в нужные моменты сопровождали топот и присвисты. Пока мы перекуривали после концерта, на столе появилась большая миска, полная крупных кусков вареного картофеля, тарелка с пятью головками лука и баночка с солью. На сложенном вдвое холщовом полотенце лежало пять солидных ломтей серого хлеба. С жадностью набросились «артисты» на угощение, которое запили кипяточком. Гонтареву и Маслову было поручено ночевать в сарае (это называлось дежурство у пушки), остальные устроились на полу в зале.
Спал я тревожно, все прислушивался, не скрипит ли дверь сарая. Ночь прошла спокойно, дождь прекратился еще вечером. Как только начало светать, я растолкал остальных. Симунин сразу приступил к ремонту колеса. К счастью, замена подшипника заняла не более часа. Ездовые, напоив лошадей, выпросили у хозяина несколько охапок сена. Было часов десять утра, когда хозяйка позвала нас завтракать. На столе было точное повторение вчерашнего ужина. Ели мы неторопливо, обсуждая, как будем догонять своих. Перед отъездом следовало бы отблагодарить хозяина, но наличных денег у меня не было (из оклада отчислялись взносы в фонд обороны, на государственный заем и на аттестат для матери; остальное перечислялось на сберкнижку). Поэтому я выдал хозяину «справку о контрибуции» — купон с круглой печатью на право одной покупки в полевом [167] магазине Военторга (штук по десять таких купонов недавно выдали в полку всем офицерам, но о военторговских магазинах на фронте даже слухов не было). На обороте купона написал: «Питание — 5 военнослужащих, корм — 4 лошади. Одни сутки. Воинское звание, подпись, дата».
Тем временем наши выкатили пушку, соединили с передком, ездовые запрягли лошадей, и,перед тем как отправиться в путь, мы на минутку присели в зале, затем попрощались с хозяевами и неспешно двинулись к большаку. Родилась идея — догонять своих в два приема, так чтобы сегодня снова заночевать на каком-нибудь хуторе, а соединиться с колонной полка завтра перед вечером. Самостоятельное движение было одобрено единогласно.
Добравшись до главной дороги, трое пеших устроились на лафете, ездовые расшевелили лошадей, и наша команда помчалась вперед. На всех пересечениях дорог были таблички с условными названиями частей и стрелками. Мы следовали по маршруту «Хозяйства Тымчика» (фамилия нашего комдива). Когда наши лошади переходили на шаг, мы спешивались, иногда останавливались на короткий привал, но в целом двигались несравненно быстрее, чем пехота.
Часов в пять пополудни мы съехали с большака, а вскоре показался хутор, в котором мы предполагали заночевать. По многим признакам, по размерам жилого дома и хозяйственных построек, даже по ровному забору, опоясывавшему поместье, было видно, что этот хутор гораздо богаче вчерашнего. Перед входом в дом стоял худощавый седой мужчина. Увидев, что мы въезжаем в его владение, он приветственно помахал рукой и пошел навстречу. Приблизившись к нам, громко обратился по-русски: «Добро пожаловать в наши пенаты!» Представившись, [168] хозяин подробно рассказал о себе. Он литовец, ему шестьдесят лет. В начале века окончил Виленскую русскую гимназию. Позже закончил Каунасский университет. Много лет работал школьным учителем. После смерти отца ушел на пенсию и переехал сюда. Вдов. В хозяйстве ему помогает старшая сестра. Имеет доброго коня, телку и несколько свиней.
Первым делом он щедро угостил нас необычайно вкусным ячменным пивом собственного производства, затем предоставил возможность напоить лошадей и задать им корму. Через час нам был предложен обильный ужин, который подавала пожилая женщина. Позже, когда все, кроме меня, улеглись спать, хозяин довольно долго делился своими взглядами на войну, на СССР и Германию.
Утром нас сытно накормили, мы все от души поблагодарили хозяина за гостеприимство, а я на всякий случай дал ему изобретенную накануне «справку о контрибуции».
Своих мы догнали, когда полк уже выстраивался в походную колонну. Единственной радостью на оставшейся части долгого пути были воспоминания о том, как мы провели первые двое суток марша...
Наше недолгое участие в боях на Курляндском плацдарме к изменению обстановки не привело. Войскам маршала Баграмяна пришлось «доколачивать» эту группировку до самого конца войны, а мы после недели трудных, но безуспешных боев в попытке прорвать немецкую оборону отправились в обратный путь.
Это был последний многосуточный марш на боевом пути нашей дивизии, и я решил обобщить опыт наших трудных походов в виде следующего рассказа. [169]
Случалось на маршах нам спать на ходу
В годы минувшей войны наша пехота, как известно, передвигалась пешком. Почти таким же пешеходом, как все пехотинцы, был я, равно как и все мои подчиненные, кроме ездовых.
Обычно, когда рассказывают о боевом пути какой-либо воинской части, перечисляют основные битвы, в которых она участвовала, называют города или местности, где эти битвы происходили, упоминают командующих и героев. Однако война — это не только бои, не только мужество, это еще и великий солдатский труд, великое терпение. Об этой стороне войны нечасто вспоминают, поэтому я решил рассказать об одной из сторон солдатского труда в военные годы. Не могу припомнить, чтобы кто-то называл протяженность боевого пути. А ведь по такому показателю, если речь идет о пехоте, можно точно представить себе, сколько прошагал солдат по дорогам войны между боями. Я вычертил на карте боевой путь нашего полка от Сталинграда до Кенигсберга, и оказалось, что всего на маршах-переходах мы прошли свыше двух с половиной тысяч километров!
Долгие марши — довольно большая, по-своему трудная, но и незабываемая часть пережитой мной войны. Она не была бескровной, были два случая потерь в батарее, когда под колесом пушки срабатывала установленная немцами мина. Но когда спустя десятилетия вспоминаю наши походы, они видятся мне в первую очередь как изнурительный, валящий с ног неизбежный труд на войне.
Чаще всего мы совершали долгие марши, когда преследовали отступивших накануне немцев. Маршировали ночами, чтобы вражеская авиация не обнаружила [170] нас до соприкосновения с противником. Бывали и редкие исключения из этого правила, когда сплошной дождь или густая низкая облачность позволяли какую-то часть марша выполнить в светлую часть суток, не опасаясь появления в небе вражеского самолета-разведчика. Отступая, немцы обычно отрывались от нас (полагаю, что почти всегда на автомобилях) километров на 40–50, так что не раз мы обнаруживали противника лишь на вторую или даже третью ночь преследования, когда он уже закрепился на новом рубеже.
Шагая ночью в походной колонне, мы чувствовали себя в относительной безопасности, и в часы марша каждый мог думать о чем-то своем, предаваться вполне мирным мыслям и воспоминаниям. Но это милое сердцу пребывание в прошлом было недолгим. Его вытесняли накапливающаяся усталость от непрерывной ходьбы и борьба со сном. Ночные марши изматывали каждого. Даже в хорошую погоду, когда солдатские ноги не вязнут в месиве разъезженных грунтовых дорог и нудный дождь не пропитал насквозь солидно потяжелевшие шинели.
Мы выходили на дорогу вскоре после заката, а завершался марш примерно за полчаса до рассвета. Как мне помнится, обычно за ночь удавалось пройти не более 20–25 километров, хотя по правилам военного искусства надо было бы преследовать отступающего противника буквально по пятам. Увы, темень, скверные грунтовые дороги, сомнения направляющих в голове колонны, возникавшие чуть ли не на каждом скрещении дорог, и, конечно, смертельная усталость отягощенных нелегкой фронтовой поклажей пехотинцев исключали такую возможность. Не помогали ни грозные указания высокого начальства, ни ставшее привычным понукание начальников рангом пониже. [171]
Обычно минут через двадцать после начала марша объявлялся короткий привал («Оправиться, перемотать портянки, ездовым проверить сбрую»), вслед за которым более-менее нормальный темп марша поддерживался до первого большого привала. Отдых возвращал силы, и мы продолжали свой путь. Но бодрый шаг сохранялся недолго. Приглушенные мягким грунтом звуки солдатских шагов и мерной конской поступи, скрип повозок, обрывки чьих-то негромких разговоров и пофыркивание лошадей сливались в монотонный убаюкивающий шум, и большинство бойцов постепенно впадало в дремотное состояние. Солдаты засыпали на ходу, их шаг замедлялся, колонна растягивалась. Некоторое подобие строя однако сохранялось, так как, даже уснув, пехотинцы автоматически продолжали идти, держась одной рукой за хлястик шинели идущего впереди товарища. Правда, часто бывало, что рука уснувшего соскальзывала с хлястика, и солдат, лишившись «буксировщика», продолжал идти самостоятельно. Не раз в такие ночи я видел, как от строя постепенно отходит в сторону одинокая фигура, сначала она идет под небольшим углом к дороге, постепенно угол увеличивается, солдат натыкается на кустарник, или попадает на взрыхленный грунт, или же, рухнув, как подкошенный, оказывается лежащим в кювете. Схватившись, он через минуту уже догоняет своих, а немного позже все может повториться сначала.
Периодически раздается окрик: «Подтянись!» Бойцы на миг просыпаются, шеренги выравниваются, но вскоре сон опять овладевает большинством солдат. Некоторым офицерам удается поспать часок-другой на повозке батальонного обоза, потом их будят и сменяют бодрствовавшие напарники.
Если дорога сухая, то во время привалов или [172] долгих незапланированных остановок до предела утомленные солдаты сразу валятся на землю или забираются в кювет, спят и сидя, и лежа. Как трудно потом подняться по команде: «В колонну становись! Марш!» — ведь ноги все еще продолжают гудеть от усталости.
Одним из немногих средств предотвращения дремоты во время ночных маршей была беседа с приятелем, особенно из недавних знакомых, о которых еще не все знаешь. Любая тема годилась для беседы,только бы разговор не превращался в длинный монолог, быстро усыплявший собеседника.
Не только долгий марш, от которого ноги становились неподъемно тяжелыми, но и непрерывная борьба со сном изматывала пехоту...
Намного легче в походе было солдату нашей батареи. Во-первых, ему не обязательно было таскать на себе вещмешок, каску, шинель — все это удавалось пристроить на передке рядом с ездовым или на одной из повозок взвода боепитания. Огневики, а их было у нас по четыре-пять человек в каждом орудийном расчете, обладали еще одним преимуществом перед пехотинцами: вместо хлястика шинели впереди идущего трое из расчета держатся за пушку (двое за щит, третий между ними и чуть позади — за ствол). Остальные шагают рядом с пушкой. Более того, если дорога не очень трудная и в упряжке вся четверка лошадей, одному из расчета разрешается проехать километр-другой, сидя на лафете. Правда, этот очень заманчивый отдых таил в себе довольно большую опасность: стоило «отдыхающему», задремав на минутку, потерять равновесие, как он оказывался под колесами пушки. Близкое соседство с пушкой грозило подобной неприятностью всем: и шагавшим рядом, и следовавшим за орудием. Случалось, когда батарея замедляла ход, уснувший пушкарь нечаянно отпускал щит и продолжая [173] шагать, опережал пушку, а через минуту, когда кони снова ускоряли шаг, он попадал под колесо орудия. За три с половиной года таких ночных происшествий было почти два десятка, но, насколько я помню, переломов и других тяжелых травм не было ни разу. Должен признаться, что я тоже побывал под колесами пушки, причем дважды (к счастью, оба раза без серьезных последствий).
Достигнув намеченного для дневки места, чаще всего в лесу или роще, каждый из нас мечтал об одном — как бы поскорее лечь и отоспаться после бесконечно долгой мучительной ночи. Увы, требовалось сначала расположить и замаскировать пушки, обоз, лошадей, организовать дежурство. Лишь после этого каждый выбирал себе удобное местечко и, «шинель подстелив и шинелью укрывшись», мгновенно засыпал.
Здесь уместно рассказать о нашей первой дневке после ночного марша в мае 1944 года. Она началась, когда было довольно прохладно, так как солнце лишь начинало подниматься над горизонтом и все «спальные» места были в сплошной тени от деревьев и кустов. Но спустя два-три часа тени не стало и почти все спящие оказались на солнце. Яркий свет и избыточное тепло не меня одного вынудили проснуться и искать новое место в тени. До сих пор помню, голова болела и противно было, как с похмелья. Уснуть после этой побудки удалось не всем. На следующий раз многие стали осмотрительнее, когда выбирали место для сна. Надежнее всего было примоститься под повозкой, но желающих устроиться там было слишком много. Я предпочел, предварительно сориентировавшись по компасу, улечься рядом с колесом одной из моих пушек с таким расчетом, чтобы находиться в его тени до самого полудня. Мой «научный подход» полностью оправдался. Выспался я в тот день отлично... [174]
Доводилось нашей дивизии совершать многодневные переходы вдали от зоны боевых действий. Это случалось, когда дивизию перебрасывали на другие участки фронта. Требования к скрытности нашего движения в целом сохранялись, но иногда для ускорения переброски войск допускалось начинать и заканчивать марши в светлое время суток. Помню четыре многодневных перехода: в ноябре — декабре 1942 г. — от Волги к Дону после окружения армии Паулюса; в мае — июне 1944 г. — из освобожденного Крыма к железнодорожной станции Снегиревка Николаевской области, где мы грузились в эшелоны; в июне — июле того же года — через Белоруссию к Литве после выгрузки с эшелонов на станции Ельня Смоленской области; в ноябре 1944 г. — когда дивизию временно перебрасывали из Литвы в Латвию и обратно.
При этих передислокациях командование, как всегда, устанавливало очень сжатые сроки выхода дивизии на новые рубежи, а это требовало увеличения как скорости марша, так и его продолжительности. Но силы человеческие не беспредельны, и к концу каждого ночного марша мы едва волочили ноги. И вот однажды командир дивизии, чтобы хоть немного ускорить движение своих солдат, применил неожиданное средство. Перед самым рассветом, когда до назначенного пункта дневки оставалось около двух километров, вдруг загремели звуки бодрого марша. Это играл небольшой духовой оркестр дивизии, расположившийся на обочине дороги. Возможно, кому-то в это будет трудно поверить, но эффект был потрясающий. Сон как рукой снимало, солдаты, и я в их числе, без всякой команды приосанивались, ноги сами начинали шагать в такт ударам барабана. Полученного заряда хватал о, чтобы, больше не засыпая, добраться до назначенного места. [175]
Следующей ночью оркестр уже взбадривал нас три раза: после того как мимо него проходила вся колонна дивизии, музыкантов, их было семеро, усаживали в грузовик и перебрасывали на несколько километров вперед по маршруту нашего движения. Сеансы «музыкальной поддержки» оказались довольно полезными, и в дальнейшем наш духовой оркестр не раз привлекался для поднятия духа едва плетущейся пехоты.
Задумывая написать воспоминания о наших маршах на войне, я собирался завершить их приведенным выше рассказом о «музыкальной поддержке пехоты». Но совсем недавно наткнулся на несколько записей из дневника немецкого солдата Вилли Ризе, воевавшего в 1941–1944 гг. на Восточном фронте (дневник опубликован в Германии в 2003 г.). Прочитав их, убедился, что не только мои однополчане страдали сонливостью на маршах. Оказалось, что даже пресловутая железная дисциплина немецкого вермахта не могла устоять перед человеческой усталостью и всепобеждающей силой сна. Об этом говорят следующие строки, написанные немецким солдатом в годы войны (перевод с немецкого мой).
«Вечером поступил тревожный приказ срочно отступить. Наш марш фактически был бегством из кольца, которое многократно превосходящие русские силы почти замкнули вокруг нас. Мы отходили, находясь в каком-то безмолвном отчаянии, и шатались от усталости. Несмотря на продолжающееся движение, нас одолевал сон: веки смыкались, ноги механически шагали, но затем подкашивались, и мы падали, просыпались от падения и от боли, схватывались, вставали на колени, поднимались, помогая один другому, и из последних сил, которые нам придавал страх смерти, шатаясь, шли дальше...» [176]
Комментарии, по-моему, не требуются.
После возвращения из Латвии дивизия некоторое время была во втором эшелоне. В эти дни прибыл приказ о назначении Винокурова начартом полка, а меня — командиром батареи. Мой первый шаг в новой должности не был связан с боевой деятельностью, но я его запомнил надолго.
К этому времени из шестерых недоучившихся курсантов Рязанского артиллерийского училища, прибывших в Туймазу летом 1942 года, в батарее оставалось двое: я и командир орудия Василий Пантелеев, дружба с которым не прекращалась со дня прибытия. Из строевой части поступило распоряжение представить кандидатуру для направления в военное училище, и я, не задумываясь, велел вызвать Пантелеева. Вот какой разговор состоялся между нами наедине:
— Вася, как считаешь, скоро война кончится?
— Думаю, скоро, через полгода, может быть, даже раньше.
— А тем временем убить или искалечить могут?
— Конечно, зачем спрашиваешь?
— Так вот, друг милый, поезжай учиться. Пока выучат на офицера, война закончится, цел будешь. Полчаса тебе на размышление.
Через полчаса я подписал направление, и, передав командование расчетом своему бессменному наводчику, рослому Щербинину, Пантелеев навсегда покинул батарею. Расскажу о нем подробнее.
Василий Пантелеев
Старше всех моих фронтовых друзей и, бесспорно, самым добродушным из них был Василий Алексеевич Пантелеев. Он родился в 1914 году где-то [177] на границе Московской и Ярославской губерний в многодетной семье небогатых мещан. Любопытно, что из всех братьев и сестер Василий единственный носил фамилию Пантелеев и отчество Алексеевич. Причиной была запись в церковно-приходской книге, где значилось, что был рожден «раб Божий Василий Алексеев, Пантелеев сын». Когда он достиг совершеннолетия и ему на основании этой записи оформляли советский паспорт, не шибко грамотные чиновники пренебрегли запятой, и вместо Василия Пантелеевича Алексеева в стране появился Василий Алексеевич Пантелеев.
Жениться он до войны не успел. Живя в Подмосковье, работал станочником на одном из столичных заводов и одновременно учился на заочном отделении юридического института. Большой любитель литературы и отличный рассказчик, он знал наизусть всего Есенина, которого, вопреки мнению партии, считал лучшим советским поэтом.
Василий был почти двухметрового роста, нормального сложения, не очень широк в плечах. Военная форма плохо сидела на нем, рукавам гимнастерки и шинели вечно недоставало длины, а пилотка никак не держалась на Васиной круглой, всегда коротко остриженной голове.
Пантелеев все годы был командиром орудийного расчета. Несмотря на то что он был человеком абсолютно невоенного склада, воевал Василий хорошо, дело свое знал, к тяжелому труду и невзгодам был приучен, все приказы командиров исполнял старательно. В бою не трусил, правда, иногда бывал немного суетлив. В батарее все без исключения любили его за покладистый характер, доброту и отзывчивость. С легкой руки Вани Жмака, молоденького солдата из орудийного расчета Василия, почти [178] все батарейцы ласково называли Пантелеева «дядей Васей».
В батарее было несколько украинцев, и они частенько подшучивали над Василием за неумение правильно произносить украинские слова. Когда его просили произнести «бiленьке телятко», а у Пантелеева, как он ни старался, получалось «беленька тилятка», все вокруг покатывались от смеха.
В 1948 году я встретился с Васей в Москве, и в конце дня мы поехали к нему домой в Кусково. В большом старом доме Алексеевых было много домочадцев, но, прежде чем знакомить с ними, Василий повел меня к своей престарелой матери. В небольшой комнате тускло светился огонек лампады под иконой Богоматери, в кресле сидела повязанная темным платком сухонькая горбатая старушка. Вася присел у кресла и, почти касаясь губами уха матери, громко произнес: «Мать, это Изя. Помнишь, я рассказывал о нем». Старушка мигом соскользнула с кресла и, стоя передо мной на коленях, начала бить поклоны, пыталась поймать и поцеловать мою руку. Я был ужасно смущен, поднял ее с пола и усадил в кресло, а она все повторяла: «Спаситель вы моего Васеньки, да хранит вас Бог!»
В последующие годы по долгу службы я часто бывал в Москве, и редкая командировка обходилась без встречи с Пантелеевым. Несколько раз мы оба участвовали в ставших традиционными встречах ветеранов дивизии. Василий и его жена дважды были гостями нашего киевского дома. Поэтому я хорошо знаю, как сложилась жизнь моего фронтового друга после того, как он покинул батарею.
Окончание войны застало Василия курсантом военного училища, а спустя месяц он уже был под Москвой, где в составе специального сводного батальона третьего Белорусского фронта готовился к [179] Параду Победы на Красной площади. В этот и подобные батальоны отбирали участников войны на всех фронтах. Чтобы стать участником парада, требовалось иметь не менее двух орденов, а Василий за годы войны в батарее был награжден медалью «За отвагу» и тремя орденами, да и рост у него был гвардейский. В сводном батальоне он встретился со своим преемником Дмитрием Щербининым, узнал от него наши новости. Всех участников парада отлично обмундировали (над этим сутками трудилась добрая сотня столичных закройщиков), наградили каждого еще одним орденом,обильно кормили и, главное, тренировали долгими часами не только днем, но и ночью, когда перекрывалось движение транспорта по Красной площади.
Вскоре Пантелеев демобилизовался, окончил свой институт и стал прокурором по гражданским делам в республиканской прокуратуре. Женился на молодой землячке Валентине, не уступавшей ему в росте. Приступил к строительству собственного подмосковного дома, продолжавшемуся многие годы. Тем временем неплохо продвинулся по служебной лестнице, заведовал канцелярией российского Министерства юстиции. Его начальник, заместитель министра, который тоже был из фронтовиков, уважал Василия как соратника по войне и как преданного помощника. Пантелееву было даже доверено получать в правительственных магазинах положенное высокому начальнику «персональное» продовольствие. В Васином рассказе меня поразило, что взамен утреннего завтрака в кремлевской столовой (Васин начальник завтракал дома) шеф ежедневно получал «сухой паек» — двенадцать яиц (!). Время от времени Вася при встречах дарил мне «персональные» американские сигареты, а когда мы ужинали у Пантелеевых, на столе была недоступная простым [180] смертным водка «Московская» специального производства и розлива.
Встречаясь с Василием, я всегда интересовался существом его непонятной мне, технарю, работы. Оказывается, в Министерство юстиции поступали все правительственные законопроекты для проверки их соответствия действующему законодательству. Свои заключения министерство направляло на согласование в юридический отдел ЦК партии. «Зачем? — удивлялся я. — Разве вашей квалификации недостаточно? А если тамошние специалисты сильнее ваших, то почему не заменить ими более слабых? Да и вообще, зачем в ЦК этот отдел?» Привыкший к гигантской двойной структуре государственного управления и к давно установленным кремлевским порядкам, Пантелеев не понимал моих крамольных вопросов, тем более что в этот период уже оформлял себе персональную пенсию. Васины хлопоты вскоре увенчались успехом.
Став пенсионером, Пантелеев все свое время отдавал домашнему пчеловодству, выращиванию цветов и уходу за любимым внуком.
Отдых после похода в Латвию был недолгим, и вскоре мы снова приняли участие в боях. Где-то южнее нас войска фронта совершили глубокий прорыв, и немцы, долго сдерживавшие нас у границ Восточной Пруссии,начали отступать. Они то задерживались на упорно обороняемых рубежах и несли там заметные потери,то стремительно отходили. Не обошлись без потерь и мы. Тяжело ранило командира первого орудия, пожалуй, самого храброго воина нашей батареи Якова Закерничного. Перед тем как его увезли в медсанбат, я снял с руки неплохие «трофейные» часы и сунул их в карман его [181] гимнастерки. Яша отреагировал кивком и подобием улыбки...
Вскоре наступил Новый год. Мы уже твердо верили, что он принесет долгожданную победу.