Содержание
«Военная Литература»
Мемуары

Глава 4.

Три месяца в военном училище и два на формировании

Курсант

15 мая 1942 года я оказался в составе небольшой команды, отправившейся пассажирским поездом «Ташкент — Алма-Ата» в Рязанское артучилище, которое тогда размещалось в станице Талгар, что в двадцати километрах от тогдашней столицы Казахстана. Большую часть пути за окном вагона виднелась безграничная степь, зеленый простор которой был расцвечен гигантскими алыми пятнами цветущих тюльпанов — удивительно красивый пейзаж. Прибыл в Алма-Ату (я склоняю название этого города, потому что именно так мы говорили в те годы). Город, совершенно не похожий на Ташкент, произвел прекрасное впечатление: прямые, как стрела, широкие проспекты, обсаженные цветущими деревьями, красивые здания недавней постройки и замечательный фон — возвышающиеся над облаками горы, далекие вершины которых едва угадывались в полупрозрачной дымке.

Команда наша прибыла в училище около девяти вечера и была размещена в помещении сенного склада. Принимавший нас дежурный запретил выходить наружу, пока не пройдем санобработку, погасил освещение и велел отдыхать до ужина. Утомленные [67] долгим путешествием, мы расположились на сене и мгновенно уснули крепким сном. Во втором часу ночи нас разбудили на ужин: картофельное пюре и белый хлеб. Каждый получил четверть буханки хлеба и заполненный почти доверху солдатский (емкостью около двух литров) котелок горячей мятой картошки, в которой явно присутствовало много сливочного масла, видимо, в качестве компенсации за несъеденные накануне завтраки и обеды. Я до сих пор поражаюсь; как сумел спросонку одним духом «умять», ничем не запивая, такую огромную порцию, а затем тщательно выскрести котелок и облизать ложку.

Обычный срок подготовки лейтенантов в военных, училищах с началом войны был сокращен вдвое, до одного года, поэтому период нашего карантина был коротким, и очень скоро мы были приведены к присяге. Еще в мае начались интенсивные занятия.

Команда прибывших из Ташкента была целиком зачислена в третью (звукометрическую) учебную батарею первого учебного дивизиона. В первой батарее готовили командиров огневых взводов, во второй — командиров взводов управления. Наша специальность считалась самой сложной, так как требовала хорошего знания тригонометрии. Кроме того, большинство личного состава звукометрической батареи располагается довольно далеко от переднего края. (Кстати, известный писатель А.И. Солженицын был на фронте командиром такой батареи.) В первые месяцы учебы все три батареи занимались по единой программе. О том, как мы жили и учились, свидетельствуют строки из моего письма Вере, написанного 6 июня 1942 года.

«Как мы живем? Подъем в 5 часов утра, зарядка, умывание в горной речке. После завтрака начинаются [68] занятия: семь часов до обеда, два — после. Положен и час отдыха днем, который редко используется по назначению. Обещают по воскресеньям водить в кино, на концерты... Взводными в наших классных отделениях являются лейтенанты, недавние выпускники этого же училища. Все, с кем встречался, хорошие люди, хорошие воспитатели. О старшине и младших командирах из числа курсантов этого сказать не могу...»

Небольшой комментарий по поводу старшины.

Вся наша учебная батарея недолюбливала старшину-сверхсрочника Зинчука, которого в первые же дни прозвали «Запевай-Отставить». Команду «Запевай» я впервые услышал на второй день пребывания в училище. Ее очень своеобразно, с ударениями на обоих «А», выкрикнул Зинчук. Не успели курсанты затянуть какую-то песню, как еще громче раздалось: «Отставить!» Как мы ни старались, несколько дней вторая команда незамедлительно следовала за первой. Наконец мы кое-как спелись, и старшина признал это пение приемлемым. Наш репертуар — три строевые песни времен Гражданской войны. Думаю, что их пели подчиненные Зинчуку курсанты многих поколений. (Слышали мы строевые песни соседних учебных батарей. Их репертуар тоже состоял из старых песен. Самой «свежей» у них была песня о трех танкистах.)

Пели мы до десяти раз в день (из них шесть раз по дороге в столовую и обратно), и это всем изрядно надоело, но приходилось терпеть.

* * *

Вот наши песни. Впервые я слышал их еще мальчишкой в начале тридцатых годов, когда в небольшом городе, где я жил, маршировали красноармейцы. [69]

Эй, комроты,
Даешь пулеметы,
Да ленты поскорее,
Чтоб было веселее.
Железным шагом,
Врагов сметая,
Под красным стягом,
Двадца-ать седьмая.
По долинам и по взгорьям
Шла дивизия вперед,
Чтобы с боем взять Приморье,
Белой армии оплот.

Месяца через два после начала учебы терпение наше лопнуло. Это случилось в тот злополучный день, когда Зинчук начал откровенно издеваться над нами. Батарея направлялась в столовую с работ по заготовке дров в лесу, расположенном в пяти километрах от училища. Мы шли с двух-трехминутным опозданием к началу обеда. Когда до заветной цели оставалось не более километра, раздалось привычное: «Запевай!» То ли наш запевала был не совсем в голосе, то ли усталые и голодные курсанты на этот раз начали петь менее стройно, чем обычно, а скорее всего Зинчук был не в духе, во всяком случае, через полминуты прозвучало ненавистное: «Отставить!», от которого мы уже успели отвыкнуть. Вторая попытка спеть ту же песню была так же забракована. Вероятно, все мы страшно обозлились, так как после третьего «Запевай!» и вступления запевалы ни один из нас не подхватил песню. Это было серьезным нарушением армейского устава, но, видимо, старшина понял, что перегнул палку: он остановил батарею и объявил, что на вечерней поверке строго разберется с нарушителями устава. В итоге мы опоздали в столовую минут на десять, и когда прозвучала команда: «Батарея, встать! Выходи строиться!», в тарелках у многих еще оставалось изрядное количество еды. На вечерней поверке многословный [70] Зинчук долго распекал «бунтовщиков» и предупредил, что при повторении подобного мы предстанем перед трибуналом. Со следующего дня все «вернулось на круги своя».

Второй причиной антипатии к старшине были его бесконечные нудные наставления, которые он провозглашал во время вечерних поверок. Это происходило на плацу в темноте, когда у многих после трудного дня уже слипались глаза, а кое-кто переминался с ноги на ногу, с нетерпением ожидая, когда можно будет побежать в туалет. А старшина все поучал да поучал... Однажды, когда он завершил свою проповедь, я громко, так что всем было слышно, произнес: «Аминь!» Курсанты едва сдерживали смех, а разъяренный старшина долго пытался выявить нарушителя воинской дисциплины. К чести моих соседей по строю, ни один не выдал меня.

* * *

Должен сознаться, в том письме любимой девушке я не рассказал о некоторых трудностях моего вхождения в жизнь военнослужащего. Речь идет о двух проблемах, возникших при освоении военного обмундирования. Во-первых, оказалось, что совсем непросто обмотать ноги портянками так, чтобы, обув сапоги, почувствовать полный комфорт. Более того, после команды «Подъем!» эту операцию надо было выполнить за несколько секунд, иначе опоздавшего к утреннему построению ожидал наряд вне очереди (как правило, самый неприятный — круглые сутки дневалить в казарме, следить за порядком во всех помещениях, неоднократно мыть полы везде, включая туалет). Поэтому все курсанты, разувшись перед сном, аккуратно раскладывали портянки поверх выставленных рядом с койкой сапог. После побудки оставалось просунуть ногу с портянкой внутрь сапога, [71] с тем чтобы потом, по команде «Вольно, разойтись!», тщательно перемотать портянки. Мне, городскому парню, никогда до этого не носившему сапог, пришлось осваивать всю эту незнакомую технологию в основном «методом проб и ошибок», добавлю — довольно болезненных.

Второй проблемой был также незнакомый мне элемент курсантского обмундирования — подворотничок (узкая полоска белой ткани, которую полагалось пришить к внутренней стороне воротника гимнастерки). Здесь меня, маменькина сыночка, подвело неумение пользоваться иголкой с ниткой. Не забуду, как я в составе группы курсантов-новичков получил первую двухчасовую увольнительную в город. Дежурный офицер, стоявший у ворот, прежде чем выпустить курсанта за пределы училища, придирчиво осматривал его внешний вид. Некоторым пришлось подтянуть ремень, другим — возвращаться в казарму, чтобы наваксить сапоги. Мне было велено отпороть косо-криво пришитый подворотничок и пришить его «как положено». Со стыдом вспоминаю, что добиться более-менее приемлемого результата мне удалось лишь за несколько минут до истечения срока увольнительной, так что мой первый выход за пределы училища, увы, не состоялся. (И все-таки довольно скоро я научился мастерски накручивать портянки и почти идеально пришивать подворотнички.)

* * *

Нашим главным учебным предметом была, естественно, артиллерия. Мне она давалась очень легко. В отличие от большинства курсантов я был силен в тригонометрии, очень быстро считал в уме. Поэтому мне не составляло труда мгновенно пересчитывать расстояния в деления артиллерийского угломера и наоборот, в то время как остальные курсанты нашего взвода долго возились с арифметическими выкладками. [72]

Легко разобрался с новыми терминами: «эллипс рассеивания», «репер», «деривация» и др. Имея опыт работы с приборами в институтских лабораториях, быстрее других курсантов научился пользоваться стереотрубой и буссолью, наводить орудие прицельным устройством — панорамой. В общем, за несколько первых недель я уже хорошо понимал основы артиллерийской стрельбы.

Помимо артиллерии нас учили военным уставам, особенно налегали на новый боевой устав пехоты, который, судя по манере изложения, был написан (или, по меньшей мере, отредактирован) лично Сталиным. Многое в уставах приходилось заучивать на память, здесь мои успехи были менее заметны. Вспоминаю почти комическую, но обидную для меня ситуацию, в которую я попал, направляясь по какому-то делу в штаб училища. Мне не повезло: перед входной дверью сидели на скамеечках два офицера одинакового звания, но с разными символами рода войск. Согласно уставу, чтобы пройти, я должен был спросить разрешения у старшего по званию. Приблизившись, остановился по всем правилам, отдал честь и обратился наугад к тому, что сидел справа: «Товарищ лейтенант химической службы! Курсант Кобылянский. Прошу разрешения пройти». Увы, в ответ прозвучало: «Отставить!» Во второй попытке я обратился к тому, что слева, и опять «Отставить!». Называл другие рода войск — безуспешно. После пяти или шести попыток офицеры перестали издеваться и раскрыли названия родов войск, которые я не сумел отгадать. Один из них был, кажется, лейтенантом административной службы, кем был второй, не помню.

Хорошую службу в училище сослужили мне очки, которые носил, никого не стесняясь, от подъема до отбоя. Они позволяли мне, близорукому, своевременно [73] увидеть начальство и подготовиться к встрече или, если требовалось, избежать ее. Во-вторых, благодаря очкам я оказался метким стрелком. Третье, тоже очень важное преимущество давало ношение очков в учебном классе. Здесь они играли роль средства маскировки: подперев одной рукой подбородок, я мог спокойно дремать на занятиях. Других засыпающих курсантов (а ведь каждому из нас так хотелось поспать!) преподаватель «засекал» мгновенно. Вспоминаю забавную историю, случившуюся в нашем взводе. В этот день дежурным по классу был курсант Гурген Мовсесян. Когда вошел преподаватель артиллерии, Мовсесян, как положено, громко скомандовал: «Взвод, встать! Смирно!» — и затем доложил о готовности взвода к занятию. Минут через десять Гурген уснул, и заметивший это преподаватель, указывая на него пальцем, спокойно сказал: «Разбудите-ка этого». Сидевший рядом курсант локтем подтолкнул Мовсесяна, тот, проснувшись, долю секунды соображал, что происходит, затем быстро встал из-за стола и во весь голос объявил: «Взвод, встать! Перерыв!» Все захохотали, а пожилой полковник, читавший нам артиллерию, даже прослезился от смеха.

Размеренную жизнь курсантов разнообразили дежурства, наряды, караулы, походы на хозяйственные работы для училища или в помощь колхозам, а также, очень редко, посещение вечерних зрелищ в гарнизонном клубе.

Всего один раз пришлось мне нести караульную службу, но до сих пор помню, какими трудными были эти сутки из-за нарушенного режима сна. Спали по два часа с четырехчасовыми перерывами. Я караулил склад горючего в смену, начинавшуюся после полуночи. Вокруг сплошной мрак, полная тишина, ни присесть, ни расслабиться, ни словом перемолвиться. [74]

За два часа дежурства немеют ноги (а если опереться на винтовку, тут же засыпаешь, что очень опасно: в любую минуту может появиться начальник караула или его помощник). Я тогда еле дождался разводящего со сменой. Ненамного легче было дежурить днем под палящим солнцем, глаза, почти как ночью, слипались ежеминутно.

Незабываемые воспоминания оставило дежурство нашего взвода в столовой училища. Это случилось в первые недели пребывания в Талгаре, когда изголодавшиеся «на гражданке» курсанты, несмотря на то что кормили нас в училище превосходно, по нормам мирного времени, продолжали жадно смотреть на все съедобное. У некоторых жадность проявлялась так откровенно, что это вызывало презрение остальных. (Один из моих троих соседей по столику в столовой всегда упорно ожидал, пока остальные снимут с общей тарелки свои порции масла, разберут хлеб с хлебницы и насыплют себе сахару из сахарницы. После этого он хлебной мякотью тщательно вытирал оставшиеся на тарелке следы масла, высыпал в свой стакан оставшийся сахар из сахарницы, а в кашу — крошки хлеба из хлебницы.)

Дежурство по столовой начиналось сразу после ужина. Первой работой, которая мне досталась, была очистка котлов от остатков рисовой каши с изюмом. Деревянными лопатками мы соскребали со дна и стенок котлов еще теплую жирную хрустящую корочку, вкуснее которой, казалось, не было ничего на свете. Насытившись выше всякой меры, остальное укладывали в эмалированные ведра. В полночь дежуривший по кухне офицер ушел к себе домой (прихватив при этом с полкило сливочного масла, а я, случайно заметив это, не мог поверить своим глазам: офицер обворовывает курсантов!). Оставшись без надзора, мы с напарником понесли четыре [75] ведра корочки в палаточный городок, где спали свободные от наряда курсанты нашего взвода. Тихонько, чтобы не услышали дежурные, мы пробрались к палаткам и растолкали спящих товарищей, оставив по ведру в палатке. Прошло несколько минут, и ведра были опустошены. За сутки дежурства пришлось немало потрудиться, но главным, что запомнилось, было жадное поглощение гигантского количества всевозможной еды. Последствия обжорства не заставили себя долго ждать: почти весь состав дежуривших несколько дней страдал животом.

Несколько раз по воскресеньям мы ходили в предгорные колхозы, работали всего по нескольку часов, так как много времени занимала дорога.

Дважды ходили в клуб, расположенный в восьми километрах от училища. Смотрели спектакль, главную роль в котором исполнила тогда еще молодая замечательная московская актриса Мария Бабанова. В другой раз в клубе состоялся прекрасный концерт знаменитого столичного хора под управлением Свешникова.

На фронте в эти месяцы было очень тревожно. Пал Ростов, немцы форсировали Дон, нацелились на Сталинград, рвались на Кавказ и были близки к успеху. А мы в Талгаре размеренно продолжали учебу. Вот мысли, которыми я поделился с Верой 22 июля 1942 года:

«...понемногу начинает надоедать жизнь школяра, боюсь, что всю войну проучусь, так и не приняв участия в решающих операциях 42 года. А мне хочется, чтобы на обломках фашистского «порядка» было написано и мое имя, как одного из участников войны 41–42 гг.».

Жизнь в училище текла своим чередом. На середину августа были назначены первые стрельбы из пушек. Совершенно неожиданно в конце дня четырнадцатого августа нас по тревоге построили на [76] плацу для зачтения приказа по училищу. Было объявлено, что во исполнение приказа № 227 Верховного Главнокомандующего (этот грозный приказ вошел в историю под названием «Ни шагу назад!»,его написал лично Сталин) нижеследующие курсанты направляются на формирование частей действующей армии. В очень длинном списке фамилий была и моя. После напутственных слов начальника училища и командира дивизиона мы отправились получать новенькое обмундирование, в том числе шинель и кирзовые сапоги, крошечное денежное пособие и туго набитые продовольствием солдатские вещевые мешки (из содержимого запомнились копченая колбаса, ржаные сухари и сахар). Утром следующего дня нам предстояло выступить маршем в Алма-Ату для посадки в эшелон. Как на грех, накануне у меня под коленом разбух фурункул, пришлось пойти в санчасть, где его вскрыли, а мне дали направление для посадки в грузовик с больными, отправлявшийся не с самого утра. До отъезда из училища успел написать и опустить в почтовый ящик прощальное письмо Вере. Оно заканчивалось словами поэта Константина Симонова: «Жди меня, и я вернусь!»

Моим соседом в кузове грузовика оказался старшина-писарь училища, в руках которого был пакет в большом конверте. Незаметно для писаря удалось прочитать адрес пункта, куда нас повезут: Татарская АССР, Туймаза. Теперь у меня появилась робкая надежда на возможную встречу с Верой, с мамой. Я знал, что Туймаза находится очень далеко от полей сражений, но понимал, что пробуду там недолго и скоро попаду на фронт.

Итак, 15 августа, ровно через три месяца после отъезда из Ташкента, я оказался на алма-атинском вокзале и вместе с другими разместился на аккуратно сколоченных нарах теплушки. Невесть откуда [77] появилось свежее сено, которым мы застелили нары. В этой теплушке нам предстояло ехать до загадочной Туймазы.

Перед самым отправлением эшелона я сообразил, что наш путь пройдет через узловую станцию Кинель, а это рядом с Куйбышевом. Не мешкая послал Вере телеграмму: «Встречай Кинеле 19 августа». По дороге на многочисленных остановках мы выскакивали из теплушек и покупали удивительно дешевые дары Средней Азии — ароматные дыни. Гигантскую красавицу-дыню я купил для встречи с Верой, о чем объявил соседям по теплушке. Эшелон наш продвигался по маршруту с долгими непредвиденными остановками, так что вскоре пришлось отправить Вере вторую телеграмму с датой встречи 20 августа. Увы, подобные телеграммы с новыми датами я отправлял еще трижды, последнюю из Оренбурга. Но вот уже наступило 24-е число, наш эшелон, не доехав 30 км до станции Кинель, стоит на безымянном разъезде. Я упрямо отвергаю предложения ребят «пустить в расход» оставшуюся единственной дыню и нетерпеливо ожидаю отправки нашего состава. А он стоит уже третий час подряд. Вдвоем с приятелем, ленинградцем Димкой Репиным, сидим в дверном проеме теплушки и рассматриваем грузовые платформы эшелона, давно стоящего на соседнем пути. На них станки и семьи эвакуируемых. Наконец этот состав трогается на юг, платформы медленно проходят мимо нас, в хвосте эшелона пассажирский вагон. Читаю его маркировку и не могу поверить глазам: ЮЗ-5! На заднем тамбуре вагона железнодорожница с сигнальными флажками в руках. Я мгновенно соскакиваю на насыпь, бегу за убыстряющим ход поездом, жестами прошу женщину позвать кого-нибудь из вагона. Через несколько секунд, когда я уже начинаю отставать, [78] там появляются Агриппина Семеновна и Надя. Машем друг другу руками, я успеваю услышать: «Вера ждет в Кинеле!» Как потом рассказывала Надя, они обе долго не могли сдержать слез волнения от этой чудом состоявшейся встречи. А через час с небольшим наш состав прибыл в Кинель. Объявлено, что стоянка будет недолгой, около получаса. Я обегаю вокруг небольшого одноэтажного здания вокзала, затем торопливо разглядываю всех находящихся во внутренних помещениях, заглядываю в лица спящих на полу, на скамейках, на траве рядом с вокзалом. Несколько минут рассматриваю в упор всех выходящих из дамского туалета. Веры нигде нет. Упрашиваю дежурного по станции сделать объявление по радио, проходит еще несколько минут, но к дежурному никто не подходит. Время стоянки истекает, но стало известно, что эшелон задерживается — еще не привезли для нас хлеб из Куйбышева. Отчаявшись увидеть Веру, я купил в пристанционном киоске конверт с маркой и на листочке написал грустные слова сожаления о несостоявшейся встрече, которая очень вероятно могла оказаться последней (спустя много лет было опубликовано, что из каждых ста моих ровесников с войны вернулись лишь двое). Подойдя к почтовому ящику, чтобы опустить письмо, вдруг сообразил, что оно быстрее достигнет адресата, если его опустить в Куйбышеве. Направился к кассе пригородного сообщения, надеясь увидеть кого-нибудь, отъезжающего в город. У кассы — ни души. Еще раз обошел вокзал. Уже стемнело, и я снова направляюсь к пригородной кассе. Из репродукторов слышится «Метелица», и я вспоминаю 21 декабря 1938 года, нашу первую встречу в Верином доме. Вдруг слышу звуки женских шагов и в полумраке замечаю приближающуюся [79] фигуру. Всматриваюсь: это Вера! Как мы счастливы!

Оказалось, она ожидает меня здесь уже двое суток. С начала августа была на сельскохозяйственных работах. Приехав на денек в город, застала три мои телеграммы. Быстро собралась, оделась понаряднее, соорудила огромный пакет снеди, включая бутылку водки и пирог собственного изготовления, и отправилась в Кинель. Здесь выходила на пути к прибытию каждого воинского эшелона (а их проходило через Кинель не менее двух десятков в сутки). Перед каждой теплушкой остановившегося эшелона справлялась у солдат, нет ли здесь Кобылянского. Как можно было не полюбезничать с милой, красиво одетой девушкой? Конечно же, в каждой теплушке находился свой «Кобылянский», и Вера, убедившись в очередном невинном розыгрыше, переходила к следующему вагону. Воинские эшелоны двигались днем и ночью, не оставляя и минуты на сон. К исходу вторых суток ожидания Вера, обессилев, присела на миг в сторонке от вокзала и тут же уснула мертвецким сном. Вдруг от какого-то внутреннего толчка проснулась и в ужасе оттого, что, возможно, пропустила мой эшелон, пошла к вокзалу...

Нам повезло: мой эшелон был задержан до рассвета. Расположившись в отцепленном товарном вагоне недалеко от нашего состава, мы с Верой и приглашенным мной Димой Репиным выпили за встречу, плотно и вкусно закусили, насладились чудесной дыней. Потом Дима оставил нас, и остаток ночи мы провели вдвоем, никак не могли наговориться, обнимались, целовались. Оба понимали, что это, быть может, наша последняя встреча. К счастью, она оказалась не последней, но следующая состоялась лишь через три с половиной года...

А на рассвете 25 августа наш эшелон отправился [80] из Кинеля на восток. До станции разгрузки ехали еще трое суток. Здесь представители разных подразделений дивизии, в которую мы прибыли, отбирали каждый себе приглянувшихся им курсантов-недоучек. Бойкий белокурый лейтенант-артиллерист отобрал меня и еще пятерых: Василия Пантелеева, Дмитрия Репина, Николая Киселева, Георгия Сенченко, Александра Ищенко. Так мы вместе стали служить в 1049-м стрелковом полку 300-й стрелковой дивизии, которая начала воевать под Кременчугом в августе 1941 года, а сейчас находилась на формировании. Лейтенант — представитель полковой батареи 76-мм пушек — повел нас в Туймазу.

В Туймазе

В короткий период доукомплектования полка, получения пушек, личного оружия, повозок, боеприпасов и практического изучения военного дела мы жили в землянках на окраине Туймазы. Рядом с землянками артиллеристов стоял домик, где ночевали наши офицеры, их было семеро.

Батареей командовал старший лейтенант Лошаков, рослый мужчина, уравновешенный, но в общении с подчиненными грубоватый. Он, видимо, давно отслужил в армии, много лет находился в запасе и лишь недавно был мобилизован.

Заместителем Лошакова по строевой части был лейтенант Алексей Акимов, невысокий голосистый «пижон». Щеголял хромовыми сапогами, двумя золотыми «фиксами» на передних зубах и носовыми платками красного цвета. Круг обязанностей Акимова был неясен, на фронте он оказался отчаянным трусом, и через несколько месяцев за ненадобностью его куда-то перевели. [81]

Заместителем командира батареи считался также политрук Степан Сысолятин, краснощекий коренастый лейтенант лет тридцати пяти, с пышной шевелюрой цвета спелых пшеничных колосьев. Член партии (единственный в батарее), бывший старший участковый милиционер из сельского района Башкирии, он оказался добродушным человеком, его любили. Позже, на фронте, чувствовалось, что Степан испытывает неловкость, не участвуя непосредственно в бою. Летом следующего года должность политрука батареи упразднили, Сысолятин попал в стрелковый батальон и вскоре погиб в бою.

Батарея состояла из четырех взводов: управления, боепитания и двух огневых. Взводом управления (разведчики и связисты) командовал лейтенант Лев Винокуров, на вид ему было под тридцать.

Огневой взвод — это четырнадцать солдат и две полковые пушки образца 1927 года с коротким стволом и большими колесами (шины были не надувные, а из гусматика — резины с наполнителем). Для передвижения лафет пушки прицепляли к передку, который тянули две пары лошадей, коренные и пристяжные. В бою, когда требовалось перемещать пушку вслед за пехотой, это, как правило, делали солдаты орудийного расчета, и большой диаметр колес пушки немного облегчал «лошадиный» труд артиллеристов. Командиром первого огневого взвода был еще не обстрелянный выпускник артучилища мой ровесник лейтенант Молдахметов. Вторым огневым взводом командовал двадцатилетний лейтенант Иван Камчатный, прибывший из того же училища, что и Молдахметов.

Взвод боепитания — это старшина батареи с помощником, повар, артмастер, кузнец и повозочные при четырех конных повозках и полевой кухне. Командовал взводом Григорий Бречко, тот самый [82] лейтенант, что отобрал нас, новичков, на станции. Он был ветераном батареи, воевал в ней с прошлого года. До войны Бречко жил на Харьковщине, работал при железнодорожной станции, был женат. Говорил на «суржике», безграмотной смеси украинского и русского. Великолепно пел украинские народные песни. Был привлекателен, охоч до женского полу. При всех своих молодецких качествах Григорий был патологическим трусом. За все годы, что я был на фронте, ни одному командиру не удалось вызвать его на командный пункт, если тот располагался недалеко от передовой.

Личный состав сформированной в Туймазе батареи насчитывал около семидесяти человек и оказался смешанным во всех отношениях. Возраст колебался от 18 до 47 лет (во взводе боепитания почти все повозочные были «деды»). Молодежи до 20 лет было человек десять. Пестрым был и национальный состав батареи: русские, украинцы, казахи, узбеки, татары, башкиры, один туркмен и один еврей — я. Почти все батарейцы происходили из сел и кишлаков, только пятеро были горожанами.

Сразу же после прибытия недоученных курсантов в Туймазу Лошаков «произвел» нас в старшие сержанты и велел пришить к петлицам по три треугольника. Одновременно мы были назначены командирами орудий и отделений взвода управления, наводчиками. Несколько дней я походил в наводчиках, затем, уже надолго, меня назначили командиром первого орудия во взводе Молдахметова. Наводчиком стал мой ровесник Павел Калкатин, выросший в Кара-Калпакии, заряжающим — 30-летний узбек Исмайлов, хорошо понимавший русскую речь. (Несколько выходцев из среднеазиатских республик поначалу с трудом общались с остальными батарейцами. [83] Постепенно языковый барьер был преодолен.)

Мы изучали матчасть, осваивали прямую наводку, особенно много учились прицеливанию с закрытых позиций. При этом оказалось, что наши юные лейтенанты слабоваты в артиллерийских расчетах, и мне часто приходилось выручать их. Это было замечено Лошаковым.

Однажды во время полевых учений мы попали под ливень и спрятались в копне соломы. Там я потерял очки, это была серьезная неприятность. На фронте пришлось обходиться биноклем.

За трое суток до отправки дивизии на фронт ко мне приехала мама. Это был настоящий подвиг маленькой хрупкой женщины, совершившей поездку со многими пересадками в переполненных вагонах и теплушках. Мать привезла мне немного снеди и теплый жилет на меху, обрадовала сообщением о том, что отец, чудом выбравшись из окружения в Ворошиловградской области, сейчас работает в центральной России в полевой службе снабжения армейских частей мясом.

Дальше