Партия Сталина
1.
Дни идут своим чередом, становятся неделями, недели месяцами. Неустанная поступь времени, где нет цели, где только оглядываешься назад и ощущаешь пустоту в душе.
На дворе стоит зима. Приближается Новый Год. В эти дни принято подводить итоги уходящего года и строить планы на будущий год. Эта грань возбуждает у нас, советских людей, стоящих на стыке двух миров, мало радостных воспоминаний и еще меньше радостных надежд.
Недавно мы были свидетелями двух знаменательных событий — первые после капитуляции выборы в берлинский магистрат, происходившие в октябре, и очередные выборы кандидатов в Верховный Совет СССР, состоявшиеся в ноябре.
Немецкие выборы вызвали у советских людей тораздо больший интерес, чем это можно было ожидать. Может быть потому, что они значительно отличались от того, к чему мы привыкли. Странно было смотреть на предвыборные лозунги нескольких партий. Бросалась в глаза сильная и умело поставленная пропаганда СЕД. Здесь чувствовался долголетный опыт советской пропаганды, самоуверенность и — бесстыдство. Последнее сильнее всего чувствовалось нам самим — хозяевам СЕД, знающим, что скрывается за этими лозунгами и обещаниями.
Мне врезался в память один случай в связи с берлинскими выборами.
Однажды в воскресное октябрьское утро я и еще двое офицеров решили воспользоваться чудесной погодой и предпринять прогулку на мотоциклах. Для этой цели мы взяли из автобатальона три мощных военных мотоцикла и, ревя моторами, вырвались из Карлсхорста на Франкфуртер Аллее.
Где-то по пути к Александерплатцу мы нагнали медленно марширующую колонну людей с красными транспарантами и флагами в руках. Вид у демонстрантов был на редкость унылый и безрадостный. По бокам колонны суетились взад и вперед люди в тельмановских кепках с красными повязками на рукавах.
«Посмотри — слона ведут!» — насмешливо крикнул мне один из товарищей, указывая рукой на демонстрацию.
Мы сбавили газ и стали объезжать колонну. Это была организованная профсоюзами советского сектора демонстрация, долженствующая выражать волю и желание немецкого народа. Кто не являлся для участия в демонстрации, рисковал потерять свое место. Смешно и жалко было смотреть на людей в фетровых шляпах, как стадо баранов плетущихся под водительством пастухов в тельмановских кепках.
Не знаю, что нам взбрело всем трем в голову. Может быть то-же ощущение, когда смотришь на внушающую отвращение гусеницу и хочешь раздавить ее. Три мощных военных мотоцикла в руках советских офицеров начали с угрожающим ревом кружиться вокруг колонны.
Люди в фетровых шляпах испуганно озирались, полагая что это военный патруль, следящий, чтобы стадо не разбежалось. Пастухи в тельмановских кепках посматривали на нас недоуменно — мы утюжили бока колонны и пастухам приходилось, забыв о своем достоинстве, отпрыгивать в сторону, чтобы не попасть под колеса игривых офицеров.
С одной стороны противно смотреть на эту омерзительную комедию. С другой стороны приятно, что на этот раз не нужно участвовать в обезьяньем театре самому. Ревом газующих моторов мы выражали наши чувства отвращения и одновременно радости.
В этот-же день в Берлине советским патрулем был застрелен американец, пытавшийся сфотографировать подобную демонстрацию в советском секторе. Видно кто-то учитывает, что эти фотографии могут произвести на внимательного зрителя такое-же впечатление, какое они произвели на нас.
21 октября состоялись выборы. Мне не приходилось еще слышать или видеть, чтобы при выборах в советские избирательные органы люди интересовались результатами голосования. В день-же выборов берлинского магистрата небыло, пожалуй, ни одного человека в Карлсхорсте, кто не поинтересовался-бы результатом выборов. У многих в руках были немецкие газеты с таблицей результатов голосования. Самым интересным оказался тот факт, что изо всех партий СЕД вышла на предпоследнее место. Об этом многоговорящем факте много не говорили.
В Управлении Промышленности СВА берлинские выборы послужили поводом к следующему разговору между капитаном Багдасарьяном и майором Ждановым.
«Знаешь, как посмотришь на эти выборы, то приходит в голову дикая мысль», — сказал капитан Багдасарьян, указывая на одну из газет с отчетом о результатах выборов. — «Все партии голосуют. Ну и вот допустим, что коммунистическая партия получит большинство голосов! Так что — значит так ее к власти и допустят?»
«Да, как-будто оно так получается..». — неуверенно ответил майор Жданов.
«3абавно как-то!» — покачал головой капитан. — «Когда компартия приходит к власти, то она первым делом сворачивает шеи всем остальным партиям. И вместе с тем эти остальные партии готовы без сопротивления передать власть в ее руки. Несуразица какая-то! Это все равно, что веревку на собственную шею мылить».
«С этой демократией сразу не разберешься», — вздохнул майор.
«Явная глупость!» — присоединился к его мнению капитан.
«Может быть это и не так глупо», — майор наморщил лоб, пытаясь вникнуть в сущность непонятного явления. — «Демократия, как политическая форма, это воля большинства. Раз большинство проголосует за коммунизм — значит будет коммунизм. Правда, пока мало кто голосует», — закончил он несколько другим тоном.
«Все-таки как-то странно..». — запустил пальцы в свои курчавые волосы капитан Багдасарьян. — «Друг против друга говорят — и никто никого не сажает. У нас ничего не говоришь — а тебя сажают. Даже ничего не думаешь — и то сажают..».
В декабре в Офицерском Клубе Карлсхорста начались избирательные собрания, на которых выдвигались кандидаты в Верховный Совет СССР. В день, назначенный для Управления Промышленности СВА, все сотрудники Управления обязаны были явиться в Клуб, разукрашенный по этому случаю утроенным количеством портретов вождей и красного кумача.
Люди сидели в зале и скучали. Наконец председатель президиума предоставил слово заранее назначенной личности. Личность вылезла на трибуну с бумажкой в руке и по шпаргалке монотонным голосом разъяснила нам наше счастье, что мы имеем возможность сами выбирать представителей верховной власти нашей страны. Затем на трибуне появился следующий статист и предложил нашего кандидата в Верховный Совет от Особого Избирательного Округа, каким являлась советская оккупационная зона Германии. Следом, как в хорошо прорепетированной пьесе, из-за кулис на эстраду вышел сам кандидат в генеральском мундире и рассказал свою биографию. Таким вялым и покорным голосом генерал не говорил наверное за всю свою военную карьеру. Вторым кандидатом была абсолютно никому не известная величина. Присутствующие на собрании узнали о существовании этого человека лишь когда он вылез на трибуну, — на этот раз не из-за кулис, а из публики, — и опять-таки по бумажке зачитал свою биографию. Ему предстояло играть роль кандидата «из самой гущи народа». Кандидатуры обоих кандидатов были заранее намечены Политуправлением СВА и утверждены Москвой.
Публика, зная что после собрания будет кино, с нетерпением ожидала конца нудной процедуры. Когда председатель президиума вежливо предложил перейти к голосованию, люди в зале облегченно вздохнули и, не ожидая команды к голосованию, торопливо задрали кверху правые руки. То-ли они желали поскорее покончить с «выборами», то-ли опасались что их заподозрят в недоверии к кандидатам. Многие для надежности подставили левую ладонь под правый локоть.
По залу с карандашами и бумажками в руках забегали подсчетчики голосов. Зал зашумел, выражая свое нетерпение. Наконец, голоса были подсчитаны и председатель президиума сонным голосом спросил: «Кто против?!»
В зале воцарилась мертвая тишина. Никто не шевелился.
Председатель сделал паузу и повел взором по залу, стараясь этим подчеркнуть, что всем предоставляется полная возможность голосовать против. Затем, чтобы усилить эффект монолитности воли избирателей, он с наигранным удивлением спросил: «Никого против?!»
Из темноты задних рядов раздался чей-то молодой нетерпеливый голос: «Все единогласно... Даешь кино!» В зале вспыхнул свет. Ряды кресел облегченно зашевелились в ожидании последующего киносеанса.
Так мы выбрали «народных избранников» в Верховный Совет СССР. Если-бы у избирателей по выходе из зала собрания спросили фамилии только-что избранных кандидатов, то вряд-ли кто запомнил их.
Грань между 1946 и 1947 годами ознаменовалась в Карлсхорсте целым рядом событий, которые заставляют еще раз оглянуться на прошедшие со времени капитуляции Германии полтора года.
В начале осени 1946 года министр иностранных дел США Бирнс произнес в Штуттгарте речь, где он в первый раз со времени окончания войны попытался дать трезвый обзор событий и указал вехи американской внешней политики, вытекающей из создавшегося положения. Только через полтора года американцы начали смутно понимать, что с добрым парнем Джо трудно кушать кашу из одной миски. Для этого нужно иметь длинную ложку.
Речь Бирнса пришлась не по вкусу Кремлю. Резким ответом прозвучал доклад Молотова на юбилейных торжествах 7-го ноября 1946 года. Докладу Молотова придавалось такое значение, что его в обязательном порядке прорабатывали на кружковых политзанятиях по всем Управлениям СВА. Для ответственных работников СВА даже не скрывали внутренней связи между речью Бирнса и докладом Молотова — оба выступления прорабатывались одновременно и участвующие в дискуссиях должны были поочередно разоблачать империалистические происки Бирнса и миролюбивую политику Молотова. Для политически малоподкованных сотрудников речь Бирнса считали опасной и довольствовались лишь проработкой доклада Молотова.
Эти два политических выступления можно считать официальной датой начала холодной войны. Отношения союзников в Контрольном Совете, уже давно потерявшие свою первоначальную цель, стали еще холоднее и не выходили больше за рамки дипломатической вежливости. Судьбы Германии из залов заседаний Контрольного Совета перемещались все дальше и дальше в правительственные кабинеты Кремля и Белого Дома.
Создавшееся положение послужило одновременно сигналом для окончательного закручивания гаек на послевоенном фронте советской жизни. Политуправление СВА издало погромный приказ, обвиняющий низовые парторганизации в отрыве от масс и пренебрежении политико-воспитательной работой. Это было щелканье бича. Нетрудно было догадаться, что за этим последует. И действительно — первым результатом была смена парторгов во всех Управлениях СВА. Следом за этим началась волна мероприятий по закручиванию винтов и винтиков во всех частях советского аппарата.
До этого люди Карлсхорста жили и работали без политзанятий. Кто знает советскую жизнь, тот оценит этот факт. Большие начальники в душе удивлялись, остальная мелочь — тихо радовалась. И те и другие помалкивали, исходя из принципа — не называй черта, а то явится. И вот теперь снова вводятся политзанятия и изучение «Краткого Курса». Притом усиленным темпом. Видимо, чтобы нагнать упущенное.
Следующим мероприятием явилась кампания по поднятию трудовой дисциплины. Советским гражданам заграницей решили напомнить о существовании советских трудовых законов. По всем Управлениям вывесили новенькие табельные доски и каждый должен был четыре раза в день снимать и вешать свой номерок. В Советском Союзе табельные доски вызывают страх, у нас же они вызвали больше всего досаду. Начальник Управления Александров передал свой номерок своему шоферу, который его вскоре потерял. Офицеры, для которых табельные доски показались пощечиной, поочередно снимали номерки сразу за несколько человек. Но советский Закон со всеми последствиями опять висел, как топор, над головой каждого.
Затем разразилась истерическая кампания бдительности. Во всех Управлениях СВА ввели, отсутствовавшие до этого, собственные Отделы Кадров. Назначение их ясно каждому — более детальная слежка за сотрудниками Управления. Снова замелькали обширные анкеты, «для советских граждан заграницей». Анкеты имели бесчисленное количество пунктов и каждые три месяца их нужно было заполнять заново. Поэтому многие сотрудники один экземпляр заполненной анкеты держали дома «для памяти» и в последующих случаях просто переписывали ответы с одного листа на другой. Советское государство снова решило заглянуть в зубы своим гражданам.
Начальником Отдела Кадров в Управлении Промышленности был назначен демобилизованный лейтенант войск НКВД. С первого же дня он стал вести себя с такой бесцеремонностью и наглостью, что многих офицеров это покоробило. Нужно учитывать, что большинство сотрудников Управления было старшими офицерами.
Из своего кабинета в подвальном этаже новый начальник ОК звонил по телефону: «Товарищ полковник, зайди-ка ко мне заполнить анкетку!»
Нередко на это раздавался ответ: «Если тебе нужно, то возьми анкету и принеси мне. Пока-что я, кажется, полковник..».
Всем сотрудникам СВА был зачитан приказ Начальника Штаба генерала Дратвина, где без указания имен объявлялось, что жены целого ряда ответственных работников СВА использовали время, когда их мужья находились на работе, чтобы ездить в западные сектора Берлина, где они поддерживали непозволительные знакомства с офицерами западных держав. Приказ был на редкость скандальный — в нем фигурировали фешенебельные рестораны, дорогие меха и, как завершение, агенты иностранных разведок. Все виновные в 24 часа откомандировывались в Советский Союз, а супругам объявлялись выговора за отсутствие большевистской бдительности.
Загадка этого необычайного по своей откровенности приказа объяснялась вторым пунктом, где всем сотрудникам СВА категорически запрещалось посещать западные сектора Берлина и напоминалось о необходимости соблюдения особой бдительности в условиях нахождения заграницей. Порка жен должна была служить уроком для остальных.
В заключение генерал Дратвин грозил нарушителям приказа применением строжайших мер взыскания... вплоть до откомандирования в Советский Союз. Здесь генерал Державин невольно проговорился. Откомандирование на родину официально, устами Начальника Штаба СВА, объявлялось строгим наказанием для советских граждан заграницей.
Все это для нас не ново. Мы к этому привыкли в свое время в Советском Союзе. Но после победного окончания войны, после болезненных надежд на какие-либо изменения в советской системе и, в особенности, после пребывания в условиях относительной свободы в оккупированной Германии, после всего этого резкий поворот к старой практике заставляет думать о многом. Вернее — ни о чем не думать. В этом единственное спасение.
2.
С майором Дубовым я впервые познакомился еще во время войны. Даже короткая фронтовая дружба связывает людей крепче, чем многолетнее знакомство в мирных условиях. Может быть поэтому, встретившись в СВА, мы почувствовали себя старыми знакомыми.
Дубову было за сорок лет. Внешне суровый и замкнутый, необщительный с окружающими, он имел мало друзей и избегал шумного общества. Сначала я относил его сдержанность просто за счет характера. Позже я заметил, что он с болезненной неприязнью относится к людям, заводящим в его присутствии разговоры о политике. Я подумал, что у него есть на это свои основания, и никогда не беспокоил его излишними вопросами.
Получилось так, что я оказался единственным, кого Дубов ввел в свою семью. У него была милая и образованная жена и двое детей. Познакомившись с семейной жизнью майора, я убедился, что он не только идеальный супруг и отец, но и на редкость морально чистый человек.
Подлинной страстью Дубова была охота. На этой почве мы сошлись еще ближе. Часто по субботам мы садились в машину и уезжали на охоту. Там мы проводили целые сутки, отрезанные от Карлсхорста и всего окружающего мира.
Однажды, во время одной из таких поездок, устав после многочасового блуждания среди кустарников и мелких озер, мы расположились на отдых. Зашел случайный разговор об одном из знакомых нам офицеров. В этом разговоре я проронил фразу: «Он еще слишком молод и глуп..».
Майор Дубов посмотрел на меня внимательно и со странной усмешкой спросил: «А ты сам уже настолько стар и умен?»
«Да, не совсем», — ответил я. — «Но все-таки уже научился держать язык за зубами».
Майор снова посмотрел на меня пристально: «Скажи, у тебя было в жизни что-нибудь... такое?»
«Абсолютно ничего», — ответил я, поняв на что он намекает.
«А почему ты не в Партии?» — спросил меня майор почти сурово.
«Просто не было времени», — коротко ответил я, не желая углубляться в эту область.
«Смотри, Григорий Петрович, не шути с этим!» — медленно сказал Дубов и мне послышалось в его голосе что-то отеческое. — «В твоем положении это похоже на демонстрацию. Со стороны это видней, чем тебе самому. В конце-концов это может плохо кончиться».
«Свою работу я выполняю не хуже, чем другие партийцы», — возразил я.
Дубов улыбнулся слегка печально. «Я когда-то тоже так думал», — сказал он и в его словах проскользнула горькая усмешка.
После этого, безо всяких вопросов с моей стороны, он бесстрастным голосом рассказал мне свою историю, которая привела его в Партию и научила сторониться людей, разговаривающих о политике.
Вот она — история члена ВКП(б) майора Дубова.
В 1938 году инженер Дубов работал на одном из заводов точной механики в Ленинграде. Дубов был способным инженером и вел ответственную работу по конструированию точных приборов для авиации и военно-морского флота. Он целиком отдавался своей специальности, все свободное время посвящал исследовательской работе и уделял мало внимания политике. Несмотря на занимаемую им ответственную должность, он оставался беспартийным.
В один прекрасный день инженер Дубов был вызван со своего рабочего места в кабинет директора. С этого момента на заводе его больше не видели. Домой он тоже не вернулся. Причину отсутствия мужа жена Дубова поняла когда среди ночи на квартиру явились сотрудники НКВД и, произведя тщательный обыск, конфисковали все личные вещи мужа. На другой день она пришла в НКВД справиться о муже. Ей ответили что такого здесь не знают и посоветовали не беспокоиться и не беспокоить других. Так будет лучше для всех. В случае если будет необходимость, она получит соответствующее извещение.
Больше года провел Дубов в следственных подвалах ленинградского НКВД. Обвинение гласило — саботаж и контрреволюционная деятельность. Приговор был стандартный — 10 лет заключения. Свой срок заключения инженер Дубов был осужден отбывать в одном из лагерей средней Сибири, где производилась стройка новых военных заводов. В лагере он по-прежнему работал в должности инженера.
Причину своего ареста Дубов узнал спустя два года, когда в лагерь с новой партией в числе прочих заключенных прибыл бывший главный инженер ленинградского завода точной механики. Дубов очень обрадовался, узнав своего бывшего начальника. Тот вел себя до странности сдержанно и всячески избегал Дубова.
Проходили месяцы. Постепенно оба инженера сблизились и между ними установилась дружба заключенных, которых связывают общие воспоминания о воле. Однажды между ними зашел разговор о причинах, приведших их в лагерь.
«На меня кто-то донес..». — сказал Дубов.
Главный инженер опустил глаза, потом вздохнул и горько усмехнулся: «Хочешь знать кто на тебя донес?»
Дубов посмотрел на него со сдержанным недоверием.
«Я!» — коротко произнес главный инженер и, не давая Дубову возможности сказать что-нибудь, торопливо заговорил: «К нам на завод регулярно приходили приказы из НКВД. Дать им столько-то и столько-то людей, таких-то и таких-то специальностей. Списки должен был подготовить парторг, а утверждать — главный инженер и директор. Что я мог делать?! Ведь у меня тоже жена и дети..».
«А почему попал в список я?» — со странным безразличием спросил Дубов.
«Потому-что ты не был член Партии», — ответил его новый товарищ по заключению. — «Твою кандидатуру предложил парторг».
Дубов долго молчал, затем устало посмотрел на бывшего главного инженера: «А почему попал сюда ты?»
Новый заключенный только беспомощно пожал плечами...
Четыре года пробыл Дубов в заключении. Все эти годы не так страдал он, как его жена и дети. По советским законам вина политического заключенного распространяется и на его семью. Жена была раздавлена морально и физически. Дети подрастали с сознанием, что их отец «враг народа» и на каждом шагу чувствовали, что они неполноценные члены советского общества.
В 1943 году заключенный Дубов был досрочно освобожден. Без объяснения причин он был полностью реабилитирован и с него была снята судимость. Прямо из места заключения он был призван в Армию. Это и было причиной досрочного освобождения. Не встретившись и не простившись с женой и детьми, с офицерскими погонами на плечах Дубов попал на фронт.
На фронте майор Дубов был образцовым офицером. Так-же как он был образцовым инженером в Ленинграде и образцовым заключенным в сибирском лагере. Он был справедлив к солдатам и безжалостен к врагу. И он был предан Родине с ее парторгами и лагерями.
Незадолго до окончания войны, вместе с очередной боевой наградой, в качестве почетного отличия ему было предложено вступить в члены ВКП(б). На этот раз майор Дубов не колебался. Он молча заполнил анкеты и бланки. Так-же молча он принял партийный билет из рук заместителя командира корпуса по политчасти.
Таким путем майор Дубов пришел в Партию.
В Советской Военной Администрации майор Дубов считался одним из самых серьезных и знающих инженеров. Он выполнял ответственную работу по переводу промышленности Германии на новые рельсы, но его чин и должность оставались без движения. Почему? Ответ на это крылся в его личном деле. Несмотря на полную реабилитацию и снятие судимости, в личном деле майора Дубова стояла короткая пометка: «Судимость по 58. ст». Этого было достаточно, чтобы испортить всю дальнейшую жизнь человека, на которого пал жребий.
3.
За время пребывания в Карлсхорсте я очень сблизился с капитаном Белявским. Постепенно я познакомился с его прошлым, о котором он говорил очень неохотно, большей частью обрывками фраз.
В 1936 году Михаил Белявский находился в Испании, где он в чине советского лейтенанта служил при штабе республиканских войск. В это время в Советском Союзе его отец был арестован и бесследно исчез в разгуле «ежовщины». Белявский был немедленно отозван из Испании и без объяснения причин демобилизован. Вплоть до 1941 года он делил судьбу остальных родственников «врагов народа», т.е. был человеком за бортом — для него были закрыты все области советской жизни, где требовалось заполнять анкету. Смысл и значение этого может понять только советский человек.
В начале войны 1941 года Белявского не призвали в Армию как «политически-неблагонадежного». Когда немецкие войска подступили вплотную к Ленинграду, родному городу Белявского, он явился в Военкомат и подал рапорт о зачислении его в Армию добровольцем. Его просьба была удовлетворена, в тот-же день он в качестве рядового солдата был брошен в бой в составе штрафного батальона, т.е. попросту на убой. Но на этот раз судьба оказалась милостивее, чем государство — Белявский отделался только ранением.
Последующие три года он провел рядовым солдатом в осаде Ленинграда. Он был образцовым солдатом и его несколько раз выдвигали для аттестации в офицерское звание, но каждый раз этому препятствовала анкета. В 1944 году, когда положение с офицерскими кадрами было исключительно тяжелым, Белявского снова вызвали в штаб.
Полковник просмотрел анкету Белявского, затем, указывая пальцем на «58 ст»., спросил: «А зачем Вы пишете глупости в анкетах?»
Белявский стоял молча.
«Вы что — воевать не хотите?» — резко повторил полковник, избегая встречаться взглядом с орденами на груди солдата.
Белявский только пожал плечами. Ордена тихо зазвенели, как бы отвечая на вопрос полковника.
«Если Вы пишете подобные вещи, то я могу повернуть Ваше дело как уклонение от воинской службы», — сказал полковник. — «Возьмите новую анкету и заполните так, как надо. Для военного звания оставьте чистое место».
Солдат Михаил не вернулся больше в свою роту. Зато на другой день в Москву выехал старший лейтенант Белявский. В его кармане лежало командировочное предписание в Военно-Дипломатическую Академию Генштаба Красной Армии. В военное время требуются люди и нет времени проверять анкеты. Для этого будет время после войны — для тех, кто останется жив.
Таким образом Михаил Белявский попал в одну из наиболее привилегированных Военных Академий СССР.
Осенью 1945 года Белявский был отчислен из Академии и в чине капитана направлен на работу в Советскую Военную Администрацию в Германию. Это было нормальным явлением. Многих слушателей Академии снимали с учебы даже среди учебного года и направляли на работу.
В Берлинском Кремле Белявский полной грудью вдохнул воздух Победы. Работа в Контрольном Совете дала ему возможность снова почувствовать себя настоящим человеком и полноценным гражданином советского общества. Он думал, что после победного окончания войны государство решило забыть мелкие личные счеты со своими гражданами. Тем более, если эти граждане искупили свою проблематичную вину кровью, пролитой ради сохранения этого государства.
Личное дело капитана Белявского, хранящееся в отделе Кадров СВА, было безупречным. Во всех характеристиках стояла фраза: «Партии Ленина-Сталина предан». Хотя эта фраза была стандартной и стояла в личном деле почти каждого офицера, в деле капитана Белявского она больше соответствовала действительности, чем в делах большинства других офицеров.
В один из дней, отведенных для политучебы, капитан Белявский, как обычно, явился на службу на два часа раньше, занял место и развернул конспекты. Кружок Белявского был повышенного типа и состоял целиком из людей с высшим образованием. Кругом сидели далеко не глупые люди. Они с серьезным видом листали в «Кратком Курсе», делая вид что с головой погружены в это занятие. В то-же время все они в душе сознавали, что книга эта — сплошная ложь и фальсификация, к тому-же написанная безграмотным полу-детским языком.
Руководитель кружка, в обычное время такой-же обычный человек, как и остальные члены кружка, начинает занятия вопросом: «Ну, кто желает выступить по третьей главе? Добровольцем?!»
Присутствующие ниже опустили головы над книгами. Одни еще усиленнее стали листать в конспектах, другие устремили взор в стол, как-бы концентрируя свои мысли и давая понять, что они предпочитают выступить позже. Желающих выступить добровольно не оказалось.
«Ну, что-ж... Тогда будем по списку..». — предложил руководитель.
Он вызывает первого по списку. По комнате проносится вздох облегчения.
Большинство руководителей имеет алфавитный список членов кружка. Каждый знает за кем он идет. Здесь вопрос решается просто. Первый по списку начинает пересказывать главу, второй в это время читает дальше свой абзац и подчеркивает красным карандашем. Пока первый отговорился, второй уже подготовился. Таким образом занятия в большинстве политкружков проходят по семейному.
Все присутствовавшие прорабатывали и перерабатывали «Краткий Курс» уже по нескольку раз. Всем эта обезьянья комедия надоела до смерти. Исполнив свой долг, человек смотрит в окно, курит или чинит карандаши.
Все шло своим чередом как обычно. Монотонно гудели голоса выступающих. Руководитель сидел, устремив взор в свою записную книжку и не слушал что говорится. В комнате было жарко и людям хотелось спать. И вот в этом сонном царстве с капитаном Белявским неожиданно произошло нечто, причину чего он и сам затруднился-бы объяснить.
Когда подошла его очередь выступать, он должен был рассказать по книге о трех походах Антанты. Тема, если взять ее в отдельности, была героическая и перекликалась с событиями недавно окончившейся войны. Капитан Белявский встал и заговорил. С первых-же его слов руководитель кружка поднял сонные глаза от записной книжки и удивленно посмотрел на говорящего. Затем все присутствующие в комнате стали поочередно бросать в его сторону недоумевающие взоры.
Белявский говорил как на трибуне. Голос его звучал необычайно уверенно, почти захватывающе. В нем была вера, был призыв. Он описал три попытки иностранных интервенций в СССР после революции 1917 года и удачно увязал это с вторжением и разгромом гитлеровских армий в 1941–45 годах. Он не пересказывал «Краткий Курс», он говорил от себя, от сердца. В недоумевающих взорах остальных членов кружка стоял немой вопрос: «Что он — с ума сошел?! К чему этот излишний труд?!»
В этот день на политзанятиях в качестве наблюдателя присутствовал инструктор Политуправления СВА. Выступление Белявского привлекло его внимание. Видно ему не часто приходилось слышать, чтобы на политзанятиях люди говорили с верой в голосе. Инструктор навел справки и принял соответствующее решение. На следующий день Белявский был вызван в Политуправление.
«Послушайте, товарищ капитан!» — обратился инструктор к Белявскому, когда тот вошел в его кабинет. — «Я Вам удивляюсь! Я посмотрел Ваше личное дело. Образцовый офицер, самые лучшие аттестации — и вместе с тем не в Партии. Это никуда не годится! Партия должна воспитывать и заботиться о таких людях, как Вы..».
«Нет, нет, нет..». — словно опасаясь, что Белявский будет возражать, инструктор категорически поднял правую ладонь. — «Вчера Вы так замечательно выступали на политзанятиях... И до сих пор у Вас нет партнагрузки. Мы дадим Вам вести политзанятия с женами офицеров. Это раз! И затем немедленно подавайте заявление в Партию. Это два! И чтобы никаких разговоров. Понятно?!»
Белявский и не думал возражать. Членство в Партии будет означать, что он полностью займет свое место в обществе. Сердце его радостно затрепетало и он искренне пожал руку инструктора Политуправления.
Приближались ноябрьские торжества. Берлинский Кремль усиленно готовился к празднованию годовщины Октябрьской Революции. Помимо ведения политзанятий, Белявский был назначен уполномоченным по подготовке к праздникам. Он с головой окунулся в общественную работу и посвящал ей все свободное время.
В душе капитан Белявский второй раз рождался на свет. Больше всего его радовала уверенность, что Партия забыла о прошлом, что теперь с него снят волчий билет. Только теперь он полностью осознал, как тяжело было ему раньше чувство отчужденности от общества, чувство человека за бортом.
Одновременно с этим произошло незначительное, даже глупое, событие, которому суждено было иметь неожиданные последствия.
Белявский был большим любителем мотоциклов. Со времени его прибытия в СВА у него в руках перебывало бесчисленное множество этих машин. В конце-концов он остановился на исключительно красивом гоночном БМВ. Эту машину знал весь Карлсхорст и многие молодые офицеры останавливались, чтобы поглядеть на никелированного красавца.
Однажды вечером, проезжая на своем БМВ мимо дома, где жила Валя Гринчук, Белявский увидел свет в окнах Валиной квартиры и решил зайти навестить девушку. Он прислонил мотоцикл к решетчатой ограде и, не собираясь оставаться долго, не замкнул машину на замок, как он это делал обычно.
У Вали оказались гости, компания была веселая и в результате Белявский задержался дольше, чем предполагал. Около десяти часов вечера он распрощался с Валей и вышел из дома. Держа в руке ключ от зажигания, он открыл калитку. Место, где стоял мотоцикл, было пусто. Он оглянулся кругом, думая что кто-нибудь в шутку перекатил мотоцикл в сторону. Нет, мотоцикла нигде не было видно.
Белявский разразился проклятиями. Было ясно, что мотоцикл украден. Больше всего Белявского взбесило, что мотоцикл украден кем-то из своих. Ведь ни один из берлинских воров ни за что не заберется в Карлсхорст, а тем более за мотоциклом.
Комендатура Карлсхорста находилась в нескольких шагах. Белявский зашел к дежурному коменданту и заявил о краже. Дежурный лейтенант посочувствовал взволнованному капиталу и пообещал проверить не украден ли мотоцикл кем-либо из комендантских часовых. Лейтенант был хорошо ориентирован кто чаще всего занимается воровством в Карлсхорсте.
Мало полагаясь на Комендатуру, Белявский немедленно отправился в немецкий полицейский участок, расположенный неподалеку за зоной ограждения. Там он взял немецкого полицейского с собакой-ищейкой и воротился к месту, где исчез мотоцикл. Хотя шансы на успех в данном случае были не велики, но он решил испытать и это.
Полицейский-проводник пустил собаку по следу. Та сразу-же стала рваться в соседнюю калитку. Белявский знал, что здесь живет парторг Правового Управления майор Ерома и его заместитель майор Николаев. Поэтому поведение собаки показалось ему несуразным. Ищейку еще несколько раз пускали по следу, но каждый раз она упорно вела к соседней калитке. В конце-концов Белявский безнадежно махнул рукой и отпустил полицейского.
На следующий день Белявский проходил мимо калитки, куда рвалась ищейка. На всякий случай он решил зайти в дом и навести справки. В гостиной сидели четыре молодых женщины. В одной из них Белявский узнал хозяйку квартиры жену майора Николаева, во второй — жену самого Начальника Политуправления СВА генерала Макарова.
Все они были проблематичными женами своих мужей, т.е. только в пределах Карлсхорста. Почти все без исключения начальство СВА имело в Карлсхорсте на редкость молоденьких жен. Жена маршала Соколовского была на несколько лет моложе его дочери. Это были последствия войны.
Здесь может служить примером история маршала Рокоссовского и Валентины Серовой. Последняя, в свое время маленькая артистка Театра Ленинского Комсомола, затем жена знаменитого летчика Серова, после его гибели вторично вышла замуж за поднимавшегося на горизонте писателя и поэта Константина Симонова. Попав во время фронтовых гастролей в штаб маршала Рокоссовского, она застряла там надолго. Именно с этого времени, как утверждают литературные критики, в поэзии Симонова зазвучали грустные песни о неверных женах, которые, главным образом, и снискали ему популярность среди солдат на фронте. Идиллия кончилась только лишь тогда, когда сам Сталин приказал Рокоссовскому «прогнать эту потаскушку».
Вежливо извинившись за беспокойство, Белявский объяснил причину своего прихода и поинтересовался, не видели ли обитатели дома прошлым вечером чего-либо подозрительного.
Молодые женщины смущенно переглянулись и высказали свое возмущение кражей. Они видимо скучали и были так любезны, что пригласили Белявского к столу. Завязалась довольно оживленная беседа. В истории с мотоциклом этому разговору суждено было играть немалую роль. Главным образом, потому что Белявский произвел на молодых женщин очень хорошее впечатление.
Следующая неделя не дала никаких результатов. Белявский мысленно уже распрощался со своим любимым мотоциклом, когда однажды в конце рабочего дня его позвали к телефону. К удивлению Белявского в трубке раздался женский голос.
«Товарищ капитан?» — осведомилась незнакомка и затем торопливо заговорила, — «Извините меня, что я не называю своего имени. Это звонит одна из дам, которые... Помните, Вы заходили и спрашивали о мотоцикле... Так я хочу сказать, что Ваш мотоцикл находится в подвале того-же самого дома. Пойдите сейчас-же и Вы его найдете. Кто его украл Вы наверное догадываетесь... Прошу Вас никому не говорить каким образом Вы это узнали. Я не хотела-бы..».
Не дослушав до конца, Белявский торопливо поблагодарил и бросил трубку. Минуту он сидел за столом, соображая что делать. Ведь вором должен быть не кто иной, как сам парторг Правового Управления СВА и майор юридической службы Ерома.
Наконец, он решился действовать. Он попросил пойти с ним в качестве свидетелей подполковника Попова и майора Берко. По пути они зашли в комендатуру, захватили с собой дежурного коменданта и отправились на квартиру майора Еромы.
Майора Еромы не оказалось дома, он задержался на партсовещании в Политуправлении. По просьбе дежурного коменданта был открыт подвал. Там, блестя никелем, стоял мотоцикл капитана Белявского. Дежурный комендант составил официальный протокол о краже и Обнаружении краденого. По простоте душевной комендант написал: «Вор — майор юрид. службы Ерома, парторг Правового Управления СВА». Протокол был подписан всеми свидетелями, в том числе и женой майора Еромы.
Когда четверо офицеров, кряхтя и чертыхаясь, с трудом вытаскивали тяжелый мотоцикл вверх по ступенькам, дежурный не мог удержаться от замечания: «Тут один человек управиться не мог. По меньшей мере еще двое помогало!»
Позже выяснилось, что комендант оказался прав.
В день кражи майор Ерома и еще двое офицеров Правового Управления возвращались как обычно поздно вечером с партийного инструктажа в Политуправлении. Подходя к своему дому, Ерома заметил у соседней калитки поблескивающий в темноте чудесный мотоцикл. Недолго думая, он с помощью партийных товарищей укатил мотоцикл в свой подвал.
Дело на этом пожалуй-бы и кончилось, соли-бы не случайная встреча Белявского с молодыми женщинами. Все они прекрасно знали, что майор Ерома за день до этого неизвестно откуда приобрел мотоцикл. Когда Белявский рассказал о своем несчастьи, все присутствующие догадались о связи между двумя событиями, но по понятным причинам не высказали сразу своих предположений. Когда Белявский ушел, начался спор. Бывшая в компании молоденькая жена Начальника Политуправления стала на сторону капитана и сказала, что мотоцикл нужно возвратить. Об остальном можно догадаться.
Возмущенный случившимся Белявский решил принять все меры в целях примерного наказания виновного. Он написал соответствующие рапорта Начальнику Штаба СВА генералу Дратвину, в Политуправление и в Военную Прокуратуру СВА. Если делу дать законный ход, то майора Ерому следует исключить из Партии, сорвать офицерские погоны и дать тюремное заключение за кражу. Так гласит Закон. Тот самый Закон, который дает 10 лет за собираемые в поле колхозные колоски и 5 лет за украденный с фабрики для голодных детей кусок социалистического сахара.
Когда майор Берко узнал о рапортах, он посоветовал Белявскому не торопиться. В лице майора Еромы одновременно обвинялось и многое другое. В таких случаях рекомендуется осторожность. Берко предложил Белявскму повстречаться сначала с самим майором Еромой. Они решили нанести ему визит в обеденный перерыв.
На этот раз Ерома был дома. Он сидел за столом в распущенной гимнастерке без пояса. Перед ним стояла дымящаяся алюминиевая миска с борщом. При виде посетителей он даже не поднял головы и продолжал хлебать из миски.
«Ну как, Ерома?!» — обратился к нему Белявский. — «Каким образом мой мотоцикл попал в Ваш подвал?»
«Я его нашел», — ответил тот с полным ртом и не повел даже бровью.
«Я напишу на Вас рапорт в Политуправление», — не нашел сказать ничего другого Белявский, опешивший от железобетонной наглости парторга.
Ерома продолжал жрать борщ. Он не ел, а именно жрал — чавкая, хлебая, выгнув горбом спину и закрывая глаза от удовольствия. По лицу его от напряжения тек пот. Покончив с борщом, парторг взял миску, опрокинул ее над ложкой, ожидая пока стекут последние капли. Затем он засунул ложку в рот и плотоядно облизнулся.
«Нет, такого ты рапортом не проймешь», — не выдержал Берко. — «Плюнь ему лучше в тарелку — и пойдем!»
Но на парторга даже это не подействовало. Он хладнокровно протянул миску своей жене, молча наблюдавшей эту картину, и знаком попросил добавки. Посреди Европы, посреди Берлина, в сердце Советской Военной Администрации сидела и запихивалась борщом скотина, какую ни Берко, ни Белявский не встречали за всю свою жизнь. Они с силой хлопнули дверью и ушли.
Вечером Белявский зашел в приемную Начальника Политуправления и передал рапорт дежурному адъютанту. Пока адъютант заинтересованно читал рапорт, в приемную из кабинета вышел сам генерал Макаров.
«Еще одно дело на Ерому, товарищ генерал», — с усмешкой доложил адъютант.
«Ага, вот это хорошо», — бросил генерал на-ходу. — «Он уже у нас на примете за бигамию..».
Адъютант объяснил Белявскому, что Ерома, следуя примеру старших, тоже обзавелся новой женой. Только он совершил тактическую ошибку. Во-первых, в отличие от других, зарегистрировал свой брак в ЗАГСе Карлсхорста. Во-вторых, он не побеспокоился взять развод от первой жены в России.
Следом Белявский зашел к Военному Прокурору СВА подполковнику Орлову. Подполковник знал Белявского лично и потому, прочитав рапорт, сказал ему откровенно:
«Под суд мы его отдать не можем. Здесь все зависит от Политуправления. Сам знаешь — Партия!»
Если-бы Белявский был опытнее в вопросах партийной жизни, то он наверное воздержался-бы от мысли тягаться силами с Партией. Глупая история с мотоциклом привела к совершенно неожиданным результатам.
В Политуправление поступило на утверждение решение низовой партийной организации о приеме капитана Белявского в члены Партии. К этому решению были приложены блестящие боевые характеристики и служебные аттестации капитана за все время войны. Одновременно с этим дело о ворованном мотоцикле подняло шум на весь Карлсхорст. Политуправление решило замять скандальную историю. Нужно было убрать одну из сторон и выбор пал на Белявского.
Как гром среди ясного неба капитан Белявский неожиданно получил приказ о демобилизации и откомандировании в Советский Союз. Он сразу догадался в чем дело. Он не догадался только о том, что ожидает его по прибытии в Советский Союз. Там его ожидал суд. В то-же время вор, бигамист и партийный организатор Ерома благополучно продолжал свое существование в Карлсхорсте.
Развязка объясняется следующим образом. Незадолго до того Белявский, как и все сотрудники СВА, заполнил анкеты. На этот раз в связи с новыми послевоенными директивами анкеты после заполнения рассылались по указанным этапам жизни данного лица для проверки местными органами МВД. Вскоре анкета Белявского вернулась из Ленинграда с пометкой: «отец судим по 58 ст».. Этого было достаточно для Политуправления. Белявский был демобилизован и отправлен в Советский Союз, где ему предстоял суд за дачу в анкете ложных показаний, к которым он был в свое время принужден под угрозой Трибунала.
Так окончилась борьба Михаила Белявского за свое место в жизни. Государство не забыло о том проблематичном пятне, которое капитан считал смытым своей кровью, пролитой ради сохранения этого государства. Каждому свое место. Место Михаила Белявского — за бортом.
Случайное столкновение с Партией, в лице майора Еромы, не играло решающего значения в откомандировании Белявского. Это был только попутный штрих. Даже и без этого судьба капитана была решена. Он входил в определенную категорию, участь которой была предопределена.
Это подтверждает тот факт, что почти одновременно с Михаилом Белявским аналогичный приказ о демобилизации и откомандировании в Советский Союз получил майор Дубов. Что скрывалось за этим приказом знал лишь Отдел Кадров СВА, да еще сам майор Дубов. Ему тоже предстояло занять свое послевоенное место в жизни.
4.
Два человека из моего ближайшего окружения вырваны из жизни и выброшены за борт. Я уважал их как людей и любил как товарищей. В глазах других они тоже были и останутся положительными образцами нового советского общества. И вместе с тем эти люди обречены на гибель. Никто не знает второй половины их жизни. Никто и не подозревает причины, послужившей поводом их исчезновения из Карлсхорста.
Майор Дубов и Михаил Белявский не имеют ничего общего со старыми классами, которые по марксистской классификации осуждены на истребление. Дубов и Белявский созданы советской средой и являются подлинными гражданами современного советского общества в лучшем смысле этого слова. Вместе с тем — они обречены, безвозвратно обречены на гибель. По меньшей мере — гибель духовную. И что самое главное — таких людей миллионы.
В этом легко убедиться. За тридцать лет существования советской власти было репрессировано по политическим соображениям минимум тридцать миллионов человек. Считая, что каждый из них имел двух родственников и, принимая во внимание, что родственники политически-репрессированных автоматически попадают в категорию политически-неблагонадежных, это дает шестьдесят миллионов человек в черном списке. Если считать, что из вышеуказанных тридцати миллионов, десять миллионов умерло в лагерях, десять миллионов, как минимальная цифра, находятся в настоящее время в лагерях и десять миллионов после отбытия срока заключения выпущены на свободу, оставаясь на особом учете НКВД, то в результате получится восемьдесят миллионов человек, которых советское государство сделало своими врагами. Во всяком случае — считает своими врагами.
Здесь становится ясным, для чего в каждой ячейке советской государственной машины существуют отделы кадров и практика непрерывных анкет. Сегодня многомиллионная армия автоматических врагов советского государства без сомнения составляет основной класс нового советского общества.
Этот невидимый класс автоматических врагов и одновременно рабов пронизывает советское общество сверху донизу. Стоит-ли приводить примеры?! Здесь не только рабы в полном смысле слова — заключенные трудовых лагерей НКВД. Здесь можно назвать много имен маршалов Советского Союза и сталинских лауреатов, имеющих за плечами заключение в НКВД. Это большие люди, о которых знает весь мир. О миллионах мелких столкновений государства и личности не знает никто.
Государство и личность. Здесь невольно встает перед глазами образ Вали Гринчук. Маленькая девушка — партизанка. Борясь за свою свободу, она взялась за оружие в огневые годы войны. Она храбро билась. Она не только отстояла свою свободу от внешнего врага, но и поднялась вверх по ступенькам советского общества. Из серой массы она, в какой-то мере, стала личностью. И вот, поднявшись вверх, эта новорожденная личность вскоре почувствовала тяжелую руку государства.
По долгу службы Вале часто проходилось бывать в Контрольном Совете. Там она познакомилась с одним молодым союзным офицером.
Внешне это знакомство не могло вызвать никаких возражений, так-как Валя посещала Контрольный Совет в порядке служебных обязанностей. Через некоторое время знакомство приняло форму личной дружбы.
В один прекрасный день Валю вызвали в партийную организацию. Там ей в очень вежливой форме дали понять, что Партии известно о ее знакомстве с союзным офицером. К удивлению девушки ей не сказали больше ничего и как-будто отнеслись к этому знакомству сочувственно. Через некоторое время эта история повторилась. У Вали создалось впечатление, что ее знакомство даже поощряется.
Проходило время и дружба советской девушки с союзным офицером стала искренней привязанностью двух молодых людей. В этот момент Валю снова вызвали в парторганизацию и поставили ее, как члена Партии, перед необходимостью совмещать любовь с государственными интересами.
На следующий день Валя слегла в госпиталь. Врачи констатировали лихорадочное состояние, сильно повышенную температуру, ненормальное давление крови. Причину этого болезненного состояния врачи обнаружить не могли. Проходили недели, а состояние девушки не улучшалось.
Однажды в палату пришел пожилой и опытный врач-невропатолог. Он просмотрел историю болезни и, покачав головой, спросил Валю: «А у Вас не было каких-нибудь крупных неприятностей... э-э-э в личной жизни?»
«Нет», — коротко и твердо ответила девушка.
В госпитале Валя пробыла больше двух месяцев. После выписки из госпиталя она, под предлогом болезни, добилась перевода на другую работу, где ей не требовалось посещать Контрольный Совет. Через знакомых Валя попросила передать любимому человеку, что она уехала в Россию. У маленькой девушки было сердце солдата.
Мало кто знал о связи этих явлений. Для всех Валя по-прежнему оставалась боевым офицером, заслуженно занимающим свое место в советском обществе. Мало кто обратил внимание, что вместо украшенного орденами офицерского кителя девушка все чаще и чаще одевала обычное женское платье.
Все это происходит вокруг меня. Меня лично это касается постольку, поскольку я сам доложен вступать в Партию. Другого выбора у меня нет. Разве что смотреть в глаза тому будущему, которое стало для майора Дубова и Михаила Белявского настоящим.
Постараюсь быть абсолютно честным перед самим собой и попытаюсь разобраться в окружающей меня действительности.
На сегодняшний день в Советском Союзе нет коммунистической партии. Есть только Партия Сталина с устаревшей вывеской. Самоцелью для этой Партии стало одно — Власть, безраздельная Власть. Идеальный член Партии Сталина не должен думать самостоятельно, он должен быть лишь тупым исполнителем воли свыше. Наглядный пример — партийный организатор Ерома, процветающая скотина и идеальный большевик сталинской школы.
На мне погоны советского офицера и я ровесник советской власти. Если-бы я родился на двадцать лет раньше, я, возможно, был-бы убежденным марксистом и революционером в Октябрьской Революции. Сегодня-же я, вопреки всему, не член коммунистической партии. Если-бы я не стоял перед этой необходимостью, — да — безусловной необходимостью, то мне даже не пришла-бы в голову мысль вступать в ту партию, которая носит сегодня имя Компартии СССР.