Третий «роковой» вылет. Плен

В период затишья одна из эскадрилий всегда находилась в полной боевой готовности: мог последовать экстренный вызов с КП командующего 5-й воздушной армией.

18 августа мы собрались вечером отметить наш праздник — День авиации. А с утра 2-я эскадрилья заступила на дежурство: мы находились на стоянке самолетов и были готовы к вылету по команде с КП.

В полдень к нам подъехал на машине заместитель командира эскадрильи Дергачев. Он был немногословен:

— Летим всем составом эскадрильи. Боевая задача: уничтожить колонну танков и автомашин с войсками, идущую из района Хуши на север к Яссам. Боевой порядок — правый пеленг звеньев. По моей команде «приготовиться к атаке» — дистанцию между самолетами увеличить да 400–500 метров, чтобы каждый мог свободно прицеливаться, бомбить и стрелять. Атаковать будем с пикирования, начиная с головы колонны, с выходом влево и набором высоты, потом доворот вправо для повторной атаки и выход из атаки вправо с набором высоты. В дальнейшем слушать мои команды. Нас будет прикрывать шестерка Як-7.

Мне в тот день выпало вести замыкающую четверку Илов. Мы пересекли линию фронта, маневрируя, преодолели заградительный огонь зенитной артиллерии. Километрах в десяти южнее Ясс показалась голова колонны. Слышу голос заместителя командира эскадрильи:

— Колонна впереди слева, приготовиться к атаке.

Наблюдаю, как первое звено атакует голову колонны, второе — чуть подальше от головы. Я своим звеном нанес удар ближе к середине колонны. На втором заходе проштурмовали от середины до хвоста колонны.

Развернувшись на обратный курс, мы снова атакуем, на этот раз — от хвоста к голове. Вижу, внизу горят машины, валяются убитые, живые прячутся в кюветах, [88] некоторые пытаются спастись, убегая прочь от дороги.

Я не в силах сдержать радость.

— Это вам за Игоря Брылина и за Ивана Соболевского!

Группа вышла из последней атаки и взяла курс на свой аэродром.

Взглянув налево, я увидел, что в какой-то деревне, затерявшейся среди лесов, скопилось большое количество войск и техники. У нас оставались неизрасходованные боеприпасы, поэтому я довернул звено чуть влево, и мы стали поливать огнем вражеские войска.

Выходя из пикирования на высоте около ста метров, я вдруг почувствовал, что самолет теряет скорость. Мои ведомые уже оказались впереди меня. Вижу, давление бензина упало до нуля, стал просматриваться воздушный винт, значит, двигатель остановился.

«Только бы не упасть в этой деревне!» — подумал я и развернул машину в сторону гор, покрытых лесом, в надежде укрыться в Карпатах, а потом перебраться к своим.

Вскоре самолет коснулся брюхом верхушек деревьев, что-то затрещало, я ударился головой о фонарь — и потерял сознание.

Когда пришел в себя, то увидел, что лежу на траве, а вокруг меня стоят румынские солдаты. Приподнялся на локте, огляделся. Кругом лес, метрах в двадцати от меня — разбитый самолет. Рядом с ним стоит со связанными за спиной руками мой воздушный стрелок гвардии старший сержант Степан Фомич Воробьев. Там и тут видны землянки и палатки.

Оказалось, что мы упали в расположение румынской воинской части. Все свои документы я перед вылетом отдал технику нашего звена, румынам достались лишь мой пистолет и планшет с полетной картой.

Мне тоже связали руки за спиной, и нас отвели в какую-то деревню, где, очевидно, помещался штаб дивизии, там заперли в комнате с зарешеченным окном. [89]

— Вот уж не думал не гадал, что в плен попаду, — я даже зубами заскрипел от досады.

— Да... Дела наши хреновые... Что будем делать, командир?

— При первом удобном случае надо бежать. Уйдем в Карпаты...

Вечером меня привели на допрос к румынскому полковнику. Говорил он на чистейшем русском языке. Перед, ним на столе стояли бутылка вина и ваза с фруктами.

Когда я вошел, он разглядывал мою полетную карту. Меня это ничуть не встревожило: карта у меня была уже старая, вся испещренная маршрутами, так что определить по ней, с какого аэродрома я нынче взлетел, абсолютно невозможно.

Полковник держался со мной обходительно, предложил сесть.

— Вина, фруктов? — спросил он, пододвигая ко мне бутылку и вазу.

Я отрицательно покачал головой.

— Ну-с, тогда перейдем к делу. Прежде всего меня интересует: с какого аэродрома вы взлетели.

— Не помню, — ответил я и тут же добавил: — И вообще я не стану отвечать на вопросы, так что незачем и спрашивать.

— Предупреждаю: не будешь говорить — плохо тебе придется.

— Ничего хорошего я от вас и не жду!..

В это время в комнату вошел немецкий майор. Румын, указывая на меня, заговорил по-немецки, должно быть, объяснял, где и как меня сбили. По тону чувствовалось, что румынский полковник заискивает перед немецким майором.

Немец ушел, а полковник приказал солдату отвести меня обратно, сказав на прощание:

— Подумай, парень, хорошенько, стоит ли тебе упорствовать? Завтра поговорим... [90]

Утром нас со Степаном разбудили голоса за окном. К окну подходили жители деревни и разглядывали нас, словно зверей в клетке, что-то горячо обсуждали.

Под их любопытными взглядами я старался держаться независимо, как подобает офицеру Советской Армии. Правда, лишившись вместе с пистолетом поясного ремня, я был вынужден заправить гимнастерку в брюки, что было как-то непривычно и несколько сковывало меня. Зато на моих плечах оставались лейтенантские погоны, а на груди — орден Отечественной войны I степени, медаль за оборону Ленинграда и гвардейский значок.

К окну подошел человек в солдатской форме, заговорил по-русски:

— Я — серб. Служу музыкантом в румынском военном оркестре. — Он оглянулся и сказал негромко, приблизив губы к самой решетке: — Хочу бросить все к чертям и перебежать в армию Тито... А вам, ребята, не долго терпеть: говорят, что между Россией и Румынией вот-вот объявят перемирие.

Ближе к полудню нас с Воробьевым посадили в закрытый фургон и куда-то повезли под охраной двух автоматчиков.

Ехали мы довольно долго, потом остановились в небольшом городке.

— Что за город? — спросил я у наших конвоиров, зная, что они немного понимают по-русски.

— Город Роман, — ответил один из них.

Воробьев присвистнул:

— Значит, нас увозят подальше от линии фронта...

— Зато поближе к Карпатам, — шепнул я, — так что не зевай!

Зевай не зевай, а два автоматчика сидят у выхода из фургона и оружие держат наизготовку...

К вечеру доехали мы до города Бакэу и очутились во дворе комендатуры, обнесенном высоким забором с колючей проволокой поверху. [91]

Тут мы увидели военнопленных разных национальностей: русских, югославов, венгров, чехов, поляков. Были тут и румынские солдаты — пойманные дезертиры.

Комендант гарнизона — румынский полковник, его адъютант — сын русского белоэмигранта. Остальной персонал — низшие чины. Некоторые из них, как мы потом узнали, были родом с Западной Буковины. Все они хорошо говорили по-русски и относились к нам вполне доброжелательно.

Держали нас в небольших барачного типа домах, вовремя раздачи пищи удавалось немного погулять во дворе.

Кормили нас так же, как солдат румынской армии: на завтрак — стакан кофе, в обед на первое — какая-нибудь бурда, на второе — немного каши, на ужин тоже немного каши и стакан чаю без сахара. На день полагалась булка хлеба граммов 300–400.

20 августа в комендатуре началась паника, нас заперли в бараках, но вечером во время ужина все-таки выпустили во двор. Меня отозвал в сторонку капрал.

— Слышь, лейтенант, ваши перешли в наступление. И, говорят, сильно продвинулись вперед.

— Правда?! — я возликовал. — Ну, спасибо за хорошую новость!

— Есть и другая новость: тебя с твоим стрелком завтра отправят в город Текуч. Никто из наших солдат не соглашается вас сопровождать: боятся, что вы сбежите по дороге, и придется за вас отвечать.

На другой день нас с Воробьевым под конвоем отправили на железнодорожную станцию, посадили в воинский эшелон и привезли сначала в Текуч, а потом в деревню Никорень, неподалеку от города. Сбежать из-под охраны не было ни малейшей возможности.

В деревне располагалась жандармерия авиационного корпуса румын — особый отдел. Как я потом узнал, предполагалось, что нас станут допрашивать специалисты по авиации. [92]

Едва нас высадили из машины во дворе какого-то дома, к нам подошел, прихрамывая и опираясь на палочку, человек со свежим шрамом на лице. На нем была офицерская гимнастерка без погон.

— Здорово, хлопцы! — приветствовал он нас. — Кто такие? Откуда? Какого полка? Давно в плену?

Мы с Воробьевым не торопились отвечать на шквал обрушившихся на нас вопросов: этот шумный незнакомец не внушал мне доверия. А он продолжал:

— Я ведь тоже летчик! Летчик-истребитель. Фамилия моя — Муратов, не слыхали? Как же так? Меня весь фронт знает, я — ас, Герой Советского Союза! Владимир Муратов — неужто не знаете?

— Не знаем, — ответил я сухо.

Он принялся перечислять фамилии ведущих своего полка. Некоторые были мне знакомы: группы истребителей этого полка не раз прикрывали нас, штурмовиков.

— Ну, хорошо, Муратов, как ты-то сюда попал?

Он рассказал, что месяца два тому назад летел парой на воздушную разведку и был сбит над железнодорожной станцией Роман. Удалось сесть на фюзеляж, при этом он поранил лицо, а когда отстреливался от окруживших самолет румын, был ранен в плечо и ногу. Попав в плен, полтора месяца пролежал в госпитале для русских военнопленных, на днях привезен сюда. А Золотую Звезду Героя Советского Союза румыны у него отобрали...

Тогда я рассказал ему о начавшемся наступлении наших войск и предложил бежать вместе.

Он отрицательно покачал головой:

— Отсюда не убежишь... Да и слишком рискованно: поймают местные мужики, сочтут за парашютистов-диверсантов, могут на месте вилами заколоть...

На другой день в жандармерии послышались суматошные крики, поднялась беготня, румыны что-то упаковывали в ящики и грузили их на машины.

— Драпают! — коротко сказал Воробьев. [93]

Нас посадили на машины и отвезли в Текуч. И снова — двор какого-то дома, обнесенный высоким глухим забором. Нам удалось узнать, что в доме — штаб румынского авиакорпуса, которым командовал генерал Ионэску.

Обстановка мало чем отличалась от той, что мы наблюдали в жандармерии: та же суматоха, та же поспешная погрузка на грузовики.

...Через двор проходили три румынских офицера, было видно, что они очень взволнованы. Остановившись неподалеку от нас, румыны принялись что-то горячо обсуждать. Я не выдержал и, подойдя к ним, сказал, не скрывая злорадства:

— Что, господа? Удираете? Погодите, то ли еще будет!

Двое посмотрели на меня как-то растерянно, а третий, разъярившись, выхватил пистолет.

Но к нему подскочил какой-то капрал, заговорил с ним по-румынски, а потом отвел меня в дальний угол двора и сказал по-русски:

— Ты, лейтенант, не лез бы к ним сейчас, не то застрелят под горячую руку.

Подошел Муратов, издали наблюдавший эту сцену, и тоже посоветовал:

— Не нарывайся... Я маленько кумекаю на ихнем языке, этот, с усиками, и впрямь хотел тебя хлопнуть. Зачем зря башку подставлять?..

С наступлением темноты нас снова посадили на машины, и колонна тронулась по дороге, ведущей в Фокшани. Продвигались очень медленно. Дорога была забита до отказа: по ней сплошным потоком в несколько рядов шли машины — и все в одном направлении. То и дело создавались пробки — и мы подолгу стояли. Я поглядывал на небо и думал: «Эх, жаль, нет наших штурмовиков: уж больно хороша цель — любая бомба, любой снаряд ударит без промаха...»

Стало известно, что в результате народного вооруженного восстания в Румынии свергнут фашистский режим, [94] Антонеску и его клика арестованы. Румыния заявила о выходе из войны против государств антигитлеровской коалиции и объявила войну Германии.

27 августа мы приехали в Бухарест. Нас, теперь уже бывших военнопленных, разместили на центральном аэродроме. Ночевали мы прямо на земле возле ангара.

Утром на аэродроме появился какой-то странный парень: в новенькой немецкой форме, правда, без погон; в руках — большой узел.

— Я, — говорит парень, — русский, солдат, был в плену у немцев. При отступлении наш лагерь угнали на Запад, а мне удалось бежать... Как бы попасть к своим? Давайте держаться вместе, а?

Мне этот парень показался подозрительным: морда круглая, румяная — не очень-то он похож на узника... Бежит из лагеря, а сам в новенькой немецкой форме...

— А что у тебя в узле? — спросил я.

Он развязал узел — и там еще одна военная форма и два новых одеяла.

— Откуда? — спросил я.

— У немцев стибрил. Воспользовался ихней паникой при отступлении. Дай, думаю, прихвачу, в дороге пригодится: денег-то у меня нет...

В наш разговор вмешался Муратов:

— Ладно, «беглец», если доберешься до наших, пусть с тобой особисты разбираются. А пока что давай сюда твои вещички — надо их продать: денег и у нас нет, а румыны теперь забывают нас кормить.

Наутро к нам подошел полковник-румын и сказал, что меня и Муратова приглашает к себе генерал Ионэску.

Генерал принял нас в своем кабинете весьма учтиво, усадил в кресла, стоящие у его стола, сам сел за стол. Приведший нас полковник, вытянувшись по стойке «смирно», застыл у стены ближе к двери.

Ионэску говорил с нами по-румынски, полковник переводил. [95]

Генерал довольно долго говорил о том, что он всегда был против войны с русскими и что теперь между Румынией и Россией, как он надеется, установятся дружеские отношения. Потом спросил, нет ли у нас к нему какой-либо просьбы, он, мол, ее охотно выполнит.

— Господин генерал, — сказал я, — у нас к вам одна-единственная просьба: как можно скорее перебросить нас на самолете в Фокшани — мы знаем, что туда уже вошли советские войска.

Он ответил, что для того, чтобы решить этот вопрос, ему необходимо связаться с министром: только с его разрешения можно выделить для нас самолет с экипажем. Обратившись к полковнику, генерал приказал поместить «господина Клезцова» и «господина Муратова» в офицерское общежитие и поставить на довольствие в офицерской столовой.

Видимо, полковник представил генералу Муратова как летчика-аса, Героя Советского Союза: Ионэску подарил Муратову пистолет, который, по его словам, принадлежал одному советскому летчику, тоже Герою Советского Союза, сбитому под Яссами (фамилию этого летчика он не назвал)... На прощание еще раз пообещал сделать все, от него зависящее, чтобы переправить нас к своим.

Обещание — обещанием, но мы все-таки не теряли времени даром и приглядывались к стоящим на аэродроме румынским самолетам, решив, что, если нас завтра же не отправят в Фокшани, мы улетим сами, угнав самолет.

Больше других для этой цели подходил небольшой самолет связи. Нам удалось побывать в его кабине, примериться к органам управления.

Под вечер Муратов снова посетил генерала — на этот раз один — и, вернувшись, сказал, что дело улажено. К нам подошел румынский летчик в чине капитана и, показав на самолет, стоявший около ангара, сказал:

— Завтра утром на этом самолете я доставлю вас в Фокшани. [96]

Всю ночь я не мог сомкнуть глаз. Прошло всего одиннадцать дней, как я был сбит, а мне казалось, что прошла целая вечность.

Утром чуть свет мы были на ногах. Перед вылетом выяснилось непредвиденное обстоятельство: самолет может взять только двух пассажиров. А нас — четверо... Было решено, что летчик сделает два рейса: сначала полетим мы с Муратовым, а вторым рейсом — Степан Воробьев и «беглец», как мы называли прилепившегося к нам парня.

... Самолет летел на малой высоте. Километров за 30 до Фокшани нас стали обстреливать наши наземные войска. Летчик прижался к земле и с ходу сел на южный аэродром Фокшани.

Самолет еще катился по аэродрому, когда я в боковое окно увидел, что к нам бегут наши солдаты с автоматами наизготовку. Едва машина остановилась, как они нас окружили. Оно и понятно: ведь на самолете были нарисованы фашистские кресты, только не черные, как у немцев, а желтые — румынские.

На мое счастье, я сразу же увидел знакомого майора. Последний раз мы с ним виделись 17 августа — и вот сегодня, 30 августа, такая необычная встреча. Чувствовалось, что майор не верит своим глазам, он спросил, переводя растерянный взгляд с меня на румынский самолет:

— Откуда это ты?!

Я отозвался шуткой:

— Не видишь, что ли? Побывал у румын в гостях.

Долго разговаривать нам не пришлось, так как уже подъехала машина особого отдела истребительного авиационного корпуса генерала Подгорного, нас с Муратовым посадили в машину и увезли на дознание.

В машине я сказал Муратову:

— Володя, так ведь это твой родной корпус?

— Так точно.

— Считай, повезло тебе: сразу очутился дома. А мне свой корпус еще искать да искать... [97]

— Послушай, Иван... — Муратов замялся и продолжал, понизив голос: — Ты тут никому не говори, что я — Герой Советского Союза, ладно?

Я взглянул на него удивленно — он смутился: ведь ясно же, что если он и в самом деле Герой, то всем в корпусе это хорошо известно. Ничего этого я не высказал вслух, а лишь усмехнулся и пообещал:

— Ладно.

В особом отделе нас продержали двое суток, составили протокол допроса, после чего Муратова отправили в его полк. Место базирования моего полка не было известно. Поэтому мне вручили пакет под сургучной печатью с протоколом моего допроса и предложили самому разыскивать свой полк, а найдя, вручить пакет начальнику особого отдела 7-й гвардейской штурмовой дивизии.

Тут же выяснилось, что за моим воздушным стрелком румынский летчик не летал, так как его у нас задержали впредь до распоряжения вышестоящего командования, а пока что увезли в штаб.

«Эх, как нескладно получилось, — досадовал я, тревожась за судьбу Воробьева. — Не надо было принимать в свою компанию «беглеца», тогда, может быть, удалось бы уговорить летчика взять на борт самолета троих... Ну да что ж теперь поделаешь? Остается надеяться, что Степан рано или поздно доберется до своего полка...»

Но Степану Воробьеву так и не суждено было появиться в своем полку. Попав к своим без всяких документов, он был направлен солдатом в пехоту. Позднее ребята в полку получили от него несколько писем. В последнем он сообщал, что его часть вышла за Дунай под Будапештом. Вскоре он погиб...

С большим трудом удалось мне напасть на след своего полка, но все же 3 сентября я был уже вместе с моими боевыми друзьями.

К радости возвращения прибавилась другая радость: в этот день мне вручили орден Красного Знамени. [98]