На оккупированной территории

Небольшая поляна, со всех сторон окруженная кустарником. На дальнем ее конце несколько немцев суетятся возле зенитки, которая, видимо, и сбила мой самолет — он упал метрах в двухстах от меня и полыхал, как костер. Подняв голову, я увидел парашютиста и понял, что это мой воздушный стрелок сержант Борис Старцев и что несет его на открытую местность, где ему будет невозможно укрыться. Мне еще повезло, что я угодил в кустарник.

Только успел я так подумать, как из-за ближайшего куста выскочили два фашиста. Я поднял пистолет и, выстрелив несколько раз, отбежал к кустам. Оба немца упали — может быть, просто залегли. Поднялась пальба: по мне стреляли из пулемета со стороны зенитки, раздалось и несколько автоматных очередей, но я был уже недосягаем для пуль: не разбирая дороги, ломился через густые заросли, пока мне не попалась на пути какая-то яма, в нее я и залег.

Лежал на дне ямы и обдумывал свое положение.

Сбили меня над первой позицией главной полосы обороны фашистов. Значит, о том, чтобы выйти из укрытия, не может быть и речи: сразу же попаду к ним в лапы. Единственный выход — ждать, когда придут наши. Идет [61] наступление, а я упал от линии фронта всего в четырех-пяти километрах. Два-три дня — и наши части будут тут. Надо ждать...

И я ждал. Мне были хорошо слышны грохот артиллерийской перестрелки, иногда снаряды ложились совсем неподалеку. Глядя в небо, я наблюдал, как наши и вражеские истребители, прикрывая боевые порядки своих войск и выслеживая добычу, во всех направлениях носились крупными и мелкими группами, в горизонтальном направлении и на вертикальной «карусели», стремясь зайти друг другу в хвост — шли воздушные бои. Наши Илы штурмовали немецкие позиции, а «юнкерсы» бомбили передовые позиции наших войск.

Минул день, другой... Но все меньше и меньше самолетов виделось в небе, все глуше и глуше доносился до меня грохот артиллерии, а на пятые сутки раздавались лишь одиночные разрывы снарядов. Мне стало ясно, что нашим не удалось прорвать оборону противника на Ельнинском направлении.

Значит, надо выбираться из своего укрытия и попытаться перейти линию фронта.

За пять суток, проведенных в яме, я изрядно ослаб от голода, да и рана на лбу, хотя и затянулась (я прикладывал к ней листья подорожника), давала о себе знать. На мое счастье или несчастье, по ночам шли холодные дожди: счастье — потому что я слизывал с листьев дождевую воду и тем самым кое-как спасался от жажды, а несчастье заключалось в том, что, лежа на сырой земле в непросыхающей одежде, я сильно простудился и вскоре почувствовал в суставах ног острейшие ревматические боли.

На шестые сутки я выбрался из ямы и, пройдя кустарником до Угры, сразу же едва не напоролся на немецкий патруль, идущий вдоль берега реки. Впредь следовало быть осторожнее...

Дождавшись вечера, я вброд перебрался на восточный берег, досыта напившись речной воды. [62]

При мне были документы: кандидатская карточка, удостоверение личности и расчетная книжка. Чтобы документы в случае чего не попали в руки фашистов, я зарыл их у корней приметного дерева в излучине реки. И пошел, вернее, поковылял — ноги болели все сильнее, и каждый шаг давался мне с трудом — на восток.

Минули седьмые, восьмые, девятые сутки... Днем я прятался, наблюдая за немцами и стараясь наметить маршрут, по которому предстояло двигаться с наступлением темноты. Однако ночью я нередко сбивался с пути.

Один раз забрел в расположение какой-то небольшой немецкой части — мне был слышен храп спавших в щелястых сараях. Двое часовых меня не заметили, хотя я прошел неподалеку от них.

В другой раз я наткнулся на полевую кухню. Охранявший ее часовой, должно быть, услышал хруст валежника под моей ногой. Он пустил в мою сторону автоматную очередь, но я успел прилечь — пули просвистели над головой.

Ранним утром на моем пути возникла преграда: противотанковый ров метров шести в ширину, наполовину заполненный водой. На краю рва рос кустарник, я залег в нем и стал ждать вечера. День выдался на славу, теплый, солнечный, но мне хотелось, чтобы он скорее кончился и наступила бы спасительная для меня темнота. Перед вечером появились немецкие солдаты, они разделись и стали купаться во рву. Когда ушли, я перебрался через ров.

Этой ночью я понял, что до линии фронта уже недалеко. На моем пути то и дело попадались недавно отрытые окопы и ячейки. Людей в них не было, зато большое количество ящиков с боеприпасами, разложенных там, говорило о том, что их покинули на время ночного отдыха.

Мне удалось подползти к передней траншее немцев, я слышал их разговор и видел, как они непрерывно пускали осветительные ракеты и стреляли в сторону наших войск. Наши тоже вели огонь и пускали ракеты. [63]

Оценив обстановку, пришел к выводу, что перейти линию фронта мне никак не удастся: не было сомнения, что нейтральная полоса заминирована, и даже если незамеченным проползу мимо немцев, то наверняка подорвусь на мине, да и свои, не разобравшись в темноте, могут запросто пристрелить. В общем, куда ни кинь — неминуемая гибель!..

Оставалось одно: уходить в тыл к фашистам и искать партизан, которые помогут перебраться к своим. Мне приходилось слышать, что в районе Ельни действует немало партизанских отрядов, авось наскочу на какой-нибудь из них!..

И я двинулся через болота, в обход населенных пунктов.

Мое состояние час от часу ухудшалось. Мучительно болели ноги, временами я не мог ступить на них, тогда мне оставалось только ползти. Есть уже не хотелось, но, чтобы как-то поддержать убывающие силы, жевал траву и листья, грыз поясной ремень. Болотной воды кругом было вдоволь.

Однажды на рассвете я оказался у небольшой горушки, из-за которой доносились собачий лай и лошадиное ржание. Было очевидно, что близко деревня, и я, вопреки своему обыкновению, решил не обходить ее стороной, а зайти в какой-нибудь дом и попросить у хозяев помощи.

Поднялся на горушку, вижу — внизу небольшая деревенька. А еще вижу, что навстречу мне по дороге тащится пара лошадей, везущих телегу с мешками, и впереди сидит немецкий солдат с винтовкой в руках.

У меня не было никакой возможности спрятаться, поэтому я решительно шагнул вниз, навстречу... Руки держал в карманах, в правой сжимал взведенный пистолет.

Я надеялся на то, что немец не признает во мне военного: мой серый комбинезон трудно было счесть за летный, до того он был измазан за время моих скитаний.

И вот мы поравнялись. [64]

Немец остановил лошадей и спросил меня о чем-то по-немецки. В ответ я пожал плечами: мол, не понимаю.

Он ругнулся по-русски, хлестнул лошадей и проехал мимо.

«Так... Значит, в деревне — немцы», — подумал я, но сколько ни вглядывался, никого из людей не увидел.

Немного погодя отворилась дверь крайней избы, вышла старуха с ведрами и коромыслом. Я подождал, пока она, набрав в колодце воды, вернется обратно. И, когда она вошла в дом, решил: была не была!

Старуху застал в сенях.

— Здравствуй, бабушка! — негромко сказал я. — Есть кто еще в доме?

— Никого нет, одна живу, — хмуро ответила хозяйка и спросила неприязненно: — А ты-то откуда взялся?

— Я летчик. Сбили меня фашисты, почти две недели брожу по лесам, оголодал, и ноги сильно болят... Спрячь меня, бабушка, денька на два: отлежусь — и уйду.

Старуха покачала головой:

— Как я тебя спрячу? В деревне немцев полно, прознают — и тебя, и меня расстреляют. Может, уж кто и видел тебя — уходи-ка поскорее от греха...

— Ладно, уйду, коли так... Дай хоть хлебца кусочек.

— Нету у меня хлеба!

Тут мой взгляд упал на полные ведра, поставленные бабкой на скамейку. Без спроса зачерпнул эмалированной кружкой и впервые за эти дни напился чистой колодезной воды.

— И на том спасибо, — усмехнулся я и повернулся к двери.

— Куда ж ты пойдешь? — поинтересовалась старуха.

— Искать партизан.

— Лучше сдайся немцам в плен.

— Спасибо за совет, не за этим я к тебе обратился, — с горечью сказал я.

Выйдя из дома, поспешил, насколько это было в моих [65] силах, к лесу: старуха, чего доброго, могла меня выдать. Когда подходил к опушке, со стороны деревни послышался крик:

— Эй, парень! Погоди-ка! Слышь, остановись!

Я оглянулся. К лесу бежали два мужика и махали мне:

— Стой! Стой!

«А вдруг — полицаи?» — подумал я и наддал ходу; в лесу остановился, чтобы не хрустеть, валежником, за высоким кустом, увидел, что мои преследователи уже добежали до опушки.

— Ну, теперь его ищи-свищи, — сказал один, на что другой отозвался:

— Ну и черт с ним! Все равно где-нибудь в лесу подохнет, бабка сказала: еле на ногах стоит. Айда обратно...

После этого я уж ни разу не решился зайти в какую-нибудь деревню.

В ночь на 28 августа я почувствовал, что пришел мой конец: сил совсем не осталось. В моем кармане оказался блокнотик, на одной из его страниц я написал, кто я и что со мною случилось, указал адрес родителей и просил того, кто меня найдет, сообщить им обо мне. Взяв в руки пистолет, подумал: «Не кончить ли разом эти мучения?» Но тут все поплыло у меня перед глазами, и я потерял сознание.

Очнулся, когда солнце стояло высоко в небе. Мне показалось, что земля подо мной легонько вздрагивает, во всяком случае, явственно слышался какой-то отдаленный гул. Во мне вспыхнула надежда: может быть, это звуки большого боя?

Спрятал пистолет поглубже в карман: нужно бороться до конца! К тому же, пока лежал в забытьи, ко мне вроде бы вернулись силы. Правда, встать на ноги мне не удалось, но можно было ползти — и я пополз.

К полудню залег в кустах возле какой-то железнодорожной ветки. В полукилометре от меня проходил большак, по которому в обоих направлениях двигались немецкие [66] войска. За большаком стоял лес, но чтобы добраться до него, предстояло дождаться темноты.

Оглядевшись вокруг, впервые за все эти дни увидел в траве ягоды — то была брусника. Только набрал горсть и отправил ее в рот, как послышался женский голос, потом другой. Осторожно выглянув из-за куста, я увидел двух женщин, собиравших бруснику, и негромко их окликнул.

Обе женщины были, наверное, лет тридцати, не больше. Об этом говорили их фигура, голос и движения. Однако на лицо они казались чуть ли не старухами, были до крайности изможденными — такими сделали их два с лишним года немецкой оккупации.

Они с опаской подошли ко мне, но, увидя, что я едва живой, осмелели. Коротко расспросив, подхватили меня под руки и повели в деревню, расположенную вдоль железной дороги.

— Сейчас там немцев нет, — заверили они меня.

По дороге я спросил:

— Где мне найти партизан?

— Не знаем...

— Если не сыщу партизан — пропаду.

Женщины переглянулись, и одна из них сказала другой:

— Слышь, Прасковья, может, ему Ванюшка как-нибудь подсобит?

— И то дело! Ванюшка все знает: что и как... Да вот только ушел куда-то позавчера... Ну, ничего, пусть летчик пока у меня побудет, а к вечеру, глядишь, Ванюшка вернется, уж он-то что-нибудь придумает.

— Что за Ванюшка? — спросил я.

— Есть тут у нас один бедовый парнишка... На него — надейся, Ванюшка не подведет...

С трудом превозмогая мучительную боль в ногах, кое-как дошел я до деревни. Меня ввели в дом, посадили за стол, поставили передо мной миску картофельной похлебки, дали кусок хлеба.

Меня самого удивило, что я не набросился на еду, а [67] смотрел на нее почти равнодушно, только с удовольствием вдыхал горячий картофельный пар.

— Ты чего это? — спросила Прасковья. — Сам говорил: не ел две недели!

— Отвык, должно быть, — я невесело усмехнулся и взялся за ложку. — А все же надо поесть, может, сил прибавится.

— Кушай на здоровье, — сказала хозяйка дома. Ее звали Матрена Васильевна.

Она вышла из избы, но вскоре вернулась встревоженная:

— Батюшки! Немцы сейчас по деревне проехали!.. Спрашивали, не видал ли кто советского летчика.

Я знал, как расправляются немцы с теми, кто осмеливался укрыть советских солдат или командиров, поэтому, не желая подвергать опасности хозяев избы, тут же встал — и за дверь.

Деревня, как я потом узнал, была сожжена немцами еще в марте 1942 года. Жители поставили на пепелище несколько холуп. Всюду разросся густой и высокий бурьян. По другую сторону железной дороги, где был колодец, не сохранилось ни одного дома.

С помощью Прасковьи (отчества ее, к сожалению, не знаю) и Матрены Васильевны я перебрался через железную дорогу и устроился в бурьяне на месте одного из сгоревших домов. Перед тем, как уйти, женщины пообещали прислать ко мне Ванюшку, как только тот появится. Мое одиночество кончилось, теперь я чувствовал заботу о себе добрых людей.

В ожидании Ванюшки я прислушивался: в самом ли деле гудит земля или мне только кажется, может быть, это просто кровь стучит в виски?..

Должно быть, я задремал, потому что не уловил ни шагов, ни малейшего шороха и вздрогнул от неожиданности, услыхав ломкий мальчишеский голос:

— Эй, летчик! Живой? [68]

Бурьян раздвинулся, показалась голова с вихрами светлых волос.

— Ванюшка? — догадался я.

— Он самый.

Мальчик подошел и сел рядом со мною. Некоторое время мы молча разглядывали друг друга, я — испытующе («можно ли от этого мальца ожидать помощи?»), он — с явным интересом (должно быть, впервые видел военного летчика), жалостью (так же смотрели на меня, отощавшего и обросшего, подобравшие меня женщины) и озабоченностью (знал, что ввязывается в непростое и опасное дело).

Мне мальчик сразу понравился: ладный, подтянутый, глаза живые и смышленые.

— Тебе сколько же лет? — спросил я.

— Тринадцать. А тебе?

— Двадцать.

— Как зовут?

— Тезки мы с тобой, Ванюшка.

— У тебя оружие есть?

Я достал из кармана пистолет.

Глаза мальчишки азартно сверкнули:

— Ух ты! Дай посмотреть. — Он взял пистолет, повертел в руках, покачал его на ладони и, возвращая мне, сказал: — «ТТ».

— Разбираешься, — похвалил я. — Ну так что станем делать, Ванюшка? Выручай, брат. Теперь вся надежда — только на тебя.

Лицо мальчика на миг осветилось смущенной и радостной улыбкой. Спасая меня, он рисковал жизнью, но, повидимому, гордился тем, что советский летчик вверяет ему свою судьбу.

— Тетка Матрена сказала, что ты хочешь к партизанам податься. Но ведь ты ходить не можешь?

— Могу ползти.

Он покачал головой: [69]

— Нет, это не дело. У меня другой план. Я тебя спрячу в блиндаже в лесу — и будем дожидаться наших.

— Может, долго ждать придется...

— Нет! Наши вчера листовки с самолета сбросили: немцы отступают по всему фронту. Мне верный человек сказывал: наши перешли в наступление и уже заняли совхоз «Теренино», продвигаются к Ельне. Слышишь, земля гудит?

— Я думал, кажется мне.

— Нет, в самом деле — с утра было слышно и вот сейчас... Бои идут. Так что ждать придется недолго.

Между тем начало смеркаться.

— Ночевать здесь не годится, — сказал Ванюшка. — У тебя уж и так зуб на зуб не попадает.

Я и в самом деле продрог до костей, поэтому кивнул:

— Да, тут до утра околеешь.

Ванюшка принялся размышлять вслух:

— Вести тебя в хату — нельзя, как бы староста Асон не пронюхал. У него, правда, в последнее время поубавилось прыти, особенно после того, как партизаны хлопнули двух таких, как он. Но все равно не утерпит, чтобы не донести на советского летчика. К тому же, того гляди, могут заявиться немцы — лучше не рисковать. Эту ночь переспишь в стогу — там солома сухая, тепло будет.

Он помог мне добраться до небольшого стожка, и я спрятался среди снопов ржаной соломы.

Ночь прошла спокойно.

Стожок стоял в метрах ста от колодца, мимо которого проходила грунтовая дорога. С рассветом по дороге потянулась вереница телег и повозок — все они двигались на запад, до меня доносились русские и немецкие выкрики да громыхание и скрип колес.

Я понял, что мое укрытие слишком ненадежно: понадобится кому-нибудь из проезжающих солома — тут меня и обнаружат. Да и поджечь одиноко стоящий стог могут, или он сам загорится от случайного снаряда. [70]

Ванюшка пришел лишь под вечер, когда опустела дорога. С ним был какой-то мальчишка. Вид у него был испуганный.

— Это мой дружок, — коротко представил мне его Ванюшка и, повернувшись к товарищу, строго сказал: — Знал бы, что будешь трусить, не взял бы с собой...

— Я уж начал было беспокоиться, — сказал я, — не идешь и не идешь...

— Никак нельзя было: немцы отступают, их сейчас в деревне полным-полно... Я тебе хлебца свежего принес, на, поешь... Как стемнеет, пойдем в блиндаж, про который я вчера говорил. А ты, — обернулся он к товарищу, — беги-ка домой.

Когда стемнело, я попробовал встать на ноги — и чуть не взвыл от нестерпимой боли.

— Придется ползти. Далеко это?

— Далеко, — грустно подтвердил Ванюшка.

Путь лежал через густой бурьян, и я быстро выбился из сил. Прополз всего метров двести — и повалился на бок:

— Все! Больше не могу...

— Тогда вот что, — решительно сказал Ванюшка. — Оставайся пока здесь, поспи, я приду утречком пораньше.

— Знобит меня что-то, принеси что-нибудь одеться, — попросил я.

Он сбегал в деревню и принес два овчинных кожуха. Я укрылся ими и заснул.

Утром Ванюшка не пришел. Как рассказал он потом, путь ко мне оказался для него отрезанным: в деревне остановилась большая немецкая часть; отступающие немцы были необычайно возбуждены и озлоблены, всех жителей выгнали из домов, те отсиживались в окопах, только мальчишки шныряли по деревне. Ванюшка боялся даже смотреть за железную дорогу, чтобы ненароком не навести немцев на след.

А немцы между тем шли и ехали по грунтовой дороге. Они скапливались возле колодца, располагались на земле [71] со снедью, которую запивали колодезной водой. Я отчетливо видел их сквозь стебли бурьяна и временами, когда кто-нибудь поворачивал голову в мою сторону, мне казалось, что он не может не видеть меня. Не знаю: то ли не видели, то ли сочли за труп — никто ко мне не сунулся. На всякий случай я держал наготове свой пистолет. Из оставшихся у меня одиннадцати патронов девять предназначались фашистам, два последних — для себя...

Звуки артиллерийской пальбы, доносившиеся с востока, перемежались другими: где-то далеко, но отчетливо стучали пулеметы, раздавались автоматные очереди.

Наступили долгожданные сумерки, а за ними и ночь. Но движение по дороге не прекращалось, слышался шум моторов и скрип телег, по-прежнему раздавались возбужденные немецкие голоса. Потом все звуки как бы отдалились от меня: я впал в забытье. Сквозь сон мне внезапно послышался голос Ванюшки, громко звавшего меня по имени. Я, не открывая глаз, решил, что мне мерещится: не мог Ванюшка так кричать, когда кругом полно немцев...

Но тут же услышал совершенно явственно:

— Ваня! Да где ты тут? Ваня! — уже с тревогой в голосе взывал Ванюшка.

Я приподнялся на локте, ответил негромко:

— Тут я. Чего ты разорался?

— Живой! — радостно завопил Ванюшка. — А я уж испугался, что тебя немцы нашли и расстреляли.

— Да тише ты! Будешь так кричать — найдут...

— Теперь не найдут! Нету их, в деревне — наши!

Как я не задохнулся от радости! Слова моего юного спасителя вдохнули в меня новые силы, я превозмог боль и встал на ноги. Ванюшка дал мне в руку палку и подставил плечо:

— Пошли!..

Мы двинулись к деревне. Тут Ванюшка заметил, что я босой.

— Ваня, а где твои сапоги! [72]

— Я их, когда в стогу прятался, скинул, там они и остались. Сбегай-ка, брат, принеси.

Ванюшка переворошил солому — сапог не было. Наверное, их утащили немцы, и мы с Ванюшкой порадовались, что я перебрался из стога в бурьян, не то не идти бы нам с ним сейчас по дороге...

А по дороге уже тянулись наши войска: танки, машины, обозы.

Я прикинул, что мне следует добраться до аэродрома в Ельне, а уж там, думаю, ребята перебросят меня самолетом связи на аэродром моего полка. Остановил какую-то повозку, ехавшую в тыл наших войск:

— — Подвези, друг: видишь, совсем идти не могу.

— А ты кто такой? — оглядев меня с ног до головы, настороженно спросил возница.

Сказал, кто я такой, Ванюшка подтвердил.

— Садись, только я недалеко: в расположение артиллерийской части.

Я сел в повозку.

— Прощай, Ванюшка, век тебя не забуду: спас ты меня. Спасибо.

— Прощай, Ваня, счастливо тебе... — Он смущенно потоптался, потом нерешительно спросил: — Послушай, может, подаришь мне свой пистолет?

— Рад бы всею душой, да не могу, — ответил я. — Не имею права: личное оружие... — Я протянул ему самодельный финский нож с наборной — из разноцветных пластмассовых колец — ручкой: — На, возьми на память. Прощай!..

Возчик хлестнул лошадей, повозка покатилась. Ванюшка стоял на дороге и махал мне вслед, я тоже махал ему и вдруг спохватился, что не спросил, как его фамилия, не узнал и названия деревни. Подосадовал на себя за это, но потом подумал, что вряд ли нам доведется когда-нибудь встретиться: скорее всего мне суждено погибнуть на войне. А сейчас нужно поскорее вернуться в строй и расквитаться с фашистами за мои муки, за страдания Прасковьи [73] и Матрены Васильевны, исковерканное детство замечательного мальчишки, с которым свела меня судьба...