Волховский фронт

Мы прилетели на полевой аэродром Гремячево, немного южнее железнодорожной станции Будогощь. Перелет проходил поэскадрильно, так что наша 1-я эскадрилья раньше других оказалась на новом месте, и мы наблюдали за посадкой наших товарищей из 2-й и 3-й эскадрилий.

Слышим, Коля Озорнов кричит:

— Что он делает, растяпа?! Там же ров!

Когда заходили на посадку, я видел этот противотанковый ров на краю аэродрома.

И вот теперь какой-то, как видно, молодой пилот умудрился приземлиться за пределами аэродрома, еще до противотанкового рва.

— Эх! Сейчас разобьется! — закричал Коля. [44]

Так и случилось: самолет, еще на скорости, добежал до насыпи на краю рва, подпрыгнул, перескочил через ров, колесами ударился о насыпь на противоположной стороне рва и, напрочь отбив колеса, на фюзеляже «проехал» метров сто, после чего остановился.

Все побежали к покореженному самолету. Возле него с поникшей головой стоял сержант Хозин. Так нелепо угробить драгоценную машину!..

Смотрим, на пусковых установках под плоскостями — полный комплект подвешенных реактивных снарядов РС-82 с ввернутыми взрывателями, причем половина из них — ударного действия.

Командир полка отдал приказ: срочно снять реактивные снаряды с самолета и отбуксировать его на стоянку.

Техник по вооружению 3-й эскадрильи прежде всего принялся выворачивать взрыватели. Все шло благополучно, но когда он взялся за последний снаряд, случилась беда: ветрянка у взрывателя дистанционного действия свернулась и упала на землю.

— Разбегайтесь! — не своим голосом закричал техник.

Но все и так уже бросились врассыпную, потому что знали: максимум через 22 секунды произойдет взрыв.

Несколько человек, и я в том числе, не побежали, а спрятались за броней самолета.

Раздался взрыв.

Я выглянул из-за своего укрытия и прежде всего увидел техника: крикнув нам «ложись», сам он ни лечь не успел, ни отбежать далеко; он стоял метрах в десяти от самолета, повернувшись к нему спиной и подняв воротник меховой куртки.

Ну и удивились же мы, когда узнали о результате взрыва! Никто не получил ни царапины, даже техник отделался испугом, лишь в крыле самолета зияла большая дыра.

Любопытные стали расходиться, пошли к себе в эскадрилью и мы с Игорем Брылиным и Колей Озорновым.

— Это что же получается? — недоумевал Игорь. — Нас [47]

(Отсутствуют страницы 45–46)

квадрате № 7 разрешаю. Будьте внимательны, над целью — истребители противника.

— «Родина», «Родина»! Я — «Сокол-10», вас понял: работать разрешено, в воздухе истребители противника.

После этого командир обращается к нам:

— «Соколы», «Соколы»! Я — «Десятый», приготовиться к атаке, усилить наблюдение за воздухом!

Теперь я передаю по СПУ — самолетному переговорному устройству:

— Покровский! В воздухе истребители противника, смотри внимательно, веди прицельный огонь, докладывай мне воздушную обстановку.

— Вас понял, командир!

Группа с противозенитным маневром вышла на цель. По радио команда:

— Я «Десятый», в атаку — за мной!

Неподалеку от цели — артиллерийских позиций — я заметил на опушке леса штабеля зеленых ящиков и понял, что это — склад боеприпасов.

Вслед за ведущим перевожу самолет в пикирование, прицеливаюсь, открываю огонь из РС, пушек и пулеметов по артиллерийским позициям, а весь запас бомб сбрасываю на склад боеприпасов.

Раздается сильнейший взрыв — склад взлетает на воздух.

При выходе из атаки я отстал от ведущего метров на 300–400.

— Командир, — раздается в СПУ голос Покровского, — группу преследуют истребители!

— Валера, открывай прицельный огонь!

Я повел самолет по прямой.

Уверенный в Покровском и его пулемете, я подумал: «Пусть бы немцы атаковали не ребят, а меня!»

Моя мысль как будто передалась фашистским летчикам: справа и слева от меня засверкали снаряды, они пробивали обшивку центроплана и плоскостей. [48]

И тут я понял, что, летя по прямой и тем самым создавая хорошие условия для стрельбы Покровскому, я создаю еще лучшие условия для атаки моего самолета истребителями противника, а огонь их в шесть раз мощнее огня воздушного стрелка.

Но что такое? Почему замолчал пулемет?

— Валерий! — кричу в СПУ, — почему не стреляешь?

В ответ — молчание.

«Убит», — решил я.

Стрельба по моему самолету прекратилась, но я, как ни старался догнать ведущего, заметно от него отставал: двигатель был поврежден, разбиты масляная система и система охлаждения. Через некоторое время двигатель заклинило, машина начала стремительно терять высоту.

Что делать? Единственный путь к спасению — прыгать с парашютом. Но как я могу покинуть самолет: что, если Покровский не убит, а ранен?.. Надо попытаться сесть.

С каждой секундой земля все ближе и ближе.

Впереди показалась большая снежная поляна. Я произвел посадку на фюзеляж, Ил, пропахав снег, прополз метров триста и, уткнувшись в сугроб, остановился.

Выскакиваю из кабины, сбрасываю парашют и первым делом — в кабину Покровского. Смотрю, он лежит на полу. Убит? Ранен?

Как же я был поражен, когда стрелок заворочался и поднялся — живой и невредимый.

— Товарищ командир, — Покровский отвел виноватый взгляд, — пулемет отказал.

— Не может быть!

Проверили — оказалось, слишком густая смазка на морозе еще больше загустела.

— Почему же ты перед вылетом не проверил, как смазан твой пулемет?! — закричал я.

— Да вроде бы проверил... — промямлил стрелок.

Такая меня в ту пору взяла злость, что готов был тут же его пристрелить, но я взял себя в руки. [49]

— Ладно, вперед тебе — наука... Скажи, сколько было истребителей?

— Два «фоккера».

— Кого еще, кроме нас, они атаковали?

— Больше никого, только нас. Один зашел сзади сверху, другой — сзади снизу. Стреляли с малой дистанции. Особенно приблизился верхний самолет: при выходе из атаки чуть не столкнулся с нами. Из атаки он выходил вправо вверх на малой скорости, тут его сбил Королев. А нижнего стервятника сбил Озорнов.

Так вот кому мы обязаны жизнью — Королеву и Озорнову! Боевые друзья выручили...

— Жаль, самолет угробили, — сказал я. — И что теперь с ним делать? Если мы на немецкой территории, придется его сжечь...

Но хорошенько поразмыслив, я пришел к выводу, что мы на нейтральной полосе. Кроме того, здесь, в Синявинских болотах, сплошной линии фронта не было, а если бы немцы и обнаружили наш самолет, вывезти его отсюда практически невозможно.

Я решил не сжигать машину.

— Берем парашюты, часы, радиоприемник, ракетницу и бортпаек, — распорядился я.

Мы сориентировались по компасу и двинулись на восток.

Идти пришлось по глубокому рыхлому снегу, и хотя стоял мороз градусов под тридцать, нам вскоре сделалось жарко. А тут еще поднялся сильный ветер, и началась пурга. Местами снежный покров достигал полутора метров, мы тонули в нем, и для того, чтобы как-то передвигаться, приходилось впереди себя класть на снег сумку с парашютом, опираться на нее руками и таким образом подтягивать то одну, то другую ногу. Мы были обуты в собачьи унты с широкими голенищами, в них набился снег, он таял, и скоро в унтах захлюпала вода.

Тому, кто шел вторым, по проторенному следу, было [50] намного легче. Я долго шел первым, а когда выбился из сил, пустил вперед Покровского. Метров через полтораста — двести он остановился:

— Командир, — с трудом переводя дыхание, прохрипел он, — больше не могу...

Вижу: в самом деле не может. Наверное, с детства был изнежен.

— Ладно, — сказал я, — иди за мной, только не отставай.

Я опять пошел впереди, время от времени останавливаясь, давая Покровскому возможность меня догнать.

В эти короткие минуты отдыха я возвращался к одной и той же мысли: «Почему фашистские истребители из всей группы выбрали для атаки именно наш самолет? Ведь я не был замыкающим, да и воздушный стрелок, если бы Покровский не оказался таким раззявой, представлял для них опасность... Им же проще было атаковать одноместные Илы, которые замыкали группу... Ответ, видимо, один: они проверяли боеспособность нового двухместного самолета Ил-2, и по вине Покровского им удалось нас сбить.

Между тем большая поляна, на которой мы приземлились — возможно, это было замерзшее болото, — осталась позади, мы оказались в лесу. Тут снега было меньше, и идти стало легче, но мы уже настолько обессилели, что не могли сделать ни шагу. Неподалеку от опушки лежало поваленное ветром дерево. Мы присели у его вывороченного огромного корневища и тут, в некотором затишке, едва прикрыв глаза, сразу же заснули.

Проснулся я от холода: вода в унтах превратилась в лед. Я разбудил Покровского:

— Пошли, пошли, Валера... Не будем двигаться — пропадем.

Только через двое суток добрались мы до расположения одной из наших воинских частей. Тут мы обсушились, обогрелись и отоспались, а потом старший лейтенант — командир этой части — по нашей просьбе отправил нас на [59]

(Отсутствуют страницы 51–58)

мы танцевали с нею — и танго, и вальсы, а потом я проводил ее за околицу нашей деревни: дальше она пошла с подругами. На прощание я, задержав руку девушки в своей руке, спросил:

— Завтра вечером увидимся?

Она смущенно кивнула — и побежала догонять девчат.

В отличном настроении лег я спать, торопя приход завтрашнего дня и не подозревая, что он будет одним из черных дней в моей жизни.

В нашу задачу входило нанести штурмовой удар по немецким позициям в главной полосе обороны на западном берегу реки Угра, неподалеку от деревни Сос. Фашисты, используя рельеф местности, в частности берега реки, поросшие лесом и кустарником, построили там мощную оборону.

В общей группе я летел в последней паре с ведомым — младшим лейтенантом Бобриченко. Мне было дано дополнительное задание: сфотографировать результаты боевых действий эскадрильи и передний край обороны противника в данном районе.

Еще при подходе к цели группа подверглась сильному огню артиллерии. С противозенитным маневром мы вышли на цель и с пикирования приступили к уничтожению.

Мы с моим ведомым обстреляли вражеские артиллерийские позиции реактивными снарядами, а также из пушек и пулеметов, потом сбросили бомбы на группу танков.

Я стал выводить самолет из пикирования в горизонтальный полет и уже собирался включить фотоаппарат, как вдруг раздался взрыв, сильнейший удар — и в глазах у меня потемнело. Но, по-видимому, продолжалось это какой-то миг (иначе не писать бы мне этих воспоминаний!), я почувствовал, что меня перевернуло вниз головой — самолет падал с отбитым правым крылом и сорванным фонарем кабины.

Первая мысль — выброситься с парашютом! Я оттолкнулся от кабины — и повис на привязных ремнях... Отстегнул [60] ремни, вновь оттолкнулся от кабины, выждал немного, чтобы оказаться на безопасном расстоянии от самолета, и дернул за вытяжное кольцо. Парашют раскрылся полностью как раз в то мгновение, когда я коснулся земли нотами. Секундное промедление — и было бы слишком поздно... Секундное... Но вот — жив!

Жив, но, похоже, ранен в голову: правый глаз заливает кровью.

Я быстро сбросил с себя парашют и шлемофон, выхватил из кобуры пистолет и огляделся...