Боевое крещение
И вот мы на фронтовом аэродроме в 20 километрах восточнее города Осташкова.
Никто из летного состава полка не имел боевого опыта, только командиры эскадрилий побывали на фронте, летая на У-2.
Под их руководством мы усиленно готовились к предстоящим боям: детально изучали район боевых действий [38] и район нашего базирования, прохождение линии фронта, оборону, по фотопланшетам знакомились с основными целями в расположении противника.
Утром 3 декабря командир первой эскадрильи Феофан Феофанович Бахирев, как всегда, отправился на КП полка, а вернувшись, сказал:
— Слушайте боевую задачу! Группой в составе шести Ил-2 под моей командой наносим удар по скоплению танков и артиллерии в квадрате номер четыре. Боевой порядок: в правом пеленге от меня — звено Кондрашова; Клевцов летит слева от меня. Бомбометание и стрельба — по моей команде. Вопросы есть?
Вопросов не было.
— Тогда по самолетам, взлетаем по одному.
Летим... Судя по времени, уже должна бы обозначиться линия фронта, но внизу только заснеженные леса и поля да еще чернеют воронки от разорвавшихся бомб и снарядов.
Ведомый, я внимательно слежу за ведущим Бахиревым, стараюсь держаться в строю и на землю поглядываю: не пропустить бы линию фронта.
Впереди, по курсу, показались какие-то темные квадратики.
— Приготовиться к атаке! — раздается в приемнике голос командира.
Бахирев покачивает самолет с крыла на крыло: это приказ для тех, у кого по какой-нибудь причине отказало радио, — так мы уговорились еще на земле.
Открываю бомболюки, одновременно вижу, как полетели бомбы у ведущего. Нажимаю кнопку сброса: ведомый должен повторять все действия ведущего.
Между тем темные квадратики стали ближе — и превратились в танки. Бомбы ведущего легли точно в цель, а он уже довернул вправо и стреляет по артиллерийским позициям — сначала реактивными снарядами, а потом из пушек и пулеметов. [39]
Я слишком близко держался к ведущему и на развороте оказался у него в хвосте. Он открыл огонь с пологого планирования, я тоже, направив нос самолета на цель, нажал на кнопку пуска реактивных снарядов. Нажал — и похолодел от ужаса: мои РС пролетели под брюхом самолета Бахирева всего в полутора метрах от него, а может, и того ближе! Ну и перепугался же я: ведь чуть было не сбил своего командира!.. И только тогда вспомнил, что не носом самолета надо целиться — для этого существует прицел. Как говорится, первый блин — комом; спасибо еще, что так обошлось...
Выполнив повторный заход на цель, наша группа без потерь вернулась домой. Осмотрев самолет, я обнаружил в левом крыле пробоину от зенитного снаряда, но сколько ни старался, так и не смог припомнить, когда же зенитная артиллерия нас обстреляла.
Лейтенант Бахирев, вернувшись с доклада от командира полка, собрал нас для разбора боевого вылета.
— Сержант Клевцов, доложите, что вы видели, как действовали.
— Видел танки, действовал согласно вашему указанию: «делай, как я». Допустил ошибку: начал стрелять, прицелившись носом самолета, поэтому реактивные снаряды пролетели в опасной близости от вашего, товарищ лейтенант, самолета.
Опросив каждого — при этом оказалось, что почти никто ничего толком не понял и не запомнил — Бахирев сказал:
— А теперь я вам расскажу, как было дело.
И он подробно обрисовал нам, сколько было танков, откуда и как вела огонь зенитная артиллерия, как мы атаковали цель, в чем удачи и промахи каждого из нас, каков результат нашей атаки. Под конец он поздравил нас с боевым крещением.
Первый боевой вылет оставил глубокий след в моей душе. Не скажу, что я нисколько не боялся, но с самого [40] начала войны жила во мне спокойная уверенность: я отдам жизнь за Родину. «Прежде чем это случится, — думал я, — мне нужно научиться воевать как следует, чтобы уничтожить возможно больше фашистов и тем приблизить час нашей победы».
Очень скоро я понял, как мне повезло, что попал в первую эскадрилью. Бахирев оказался одним из самых лучших командиров в полку. Опытный боевой пилот, он участвовал в боях с белофиннами в 1939 году, а в эту войну на У-2 сражался под Ленинградом. К нам, молодняку, он относился по-отцовски заботливо, умел четко поставить задачу, доходчиво объяснить наилучшие способы ее выполнения, личным примером показывал, как нужно смело и эффективно наносить штурмовые удары по врагу, как выполнять противозенитные и противоистребительные маневры.
«Бей врага, как я, и лучше меня! — частенько повторял он. — И учтите, ребята, чем больше у пилота боевых вылетов, то есть боевого опыта, тем больше у него шансов выжить. Конечно, есть еще и талант летчика, очень важна в бою взаимовыручка, наконец, бывает и простое везение, но ничто не заменит боевой опыт».
Это усвоили, и в периоды редкого затишья мы, молодые пилоты, стремились использовать каждую свободную минуту для учебы. Особый упор делался на отработку прицельной стрельбы и бомбометания на специальном полигоне, имитирующем ту или иную характерную цель.
Большое значение придавалось ориентировке на местности. Нередко случалось, что после боевого вылета штурмовикам приходилось возвращаться к себе на аэродром в одиночку. И далеко не всякий из молодых летчиков мог уверенно найти дорогу домой. Опытные пилоты брали с собой молодежь в тренировочные полеты, учили их читать местность, примечать характерные ориентиры на ней, находить путь домой визуально и по приборам. Сесть [41] на вынужденную и поломать самолет из-за потери ориентировки считалось позором. Да и как иначе! Одно дело — потерять самолет в бою, совсем другое угробить его в момент вынужденной посадки из-за собственного разгильдяйства.
Поэтому мы упорно учились, используя для этого буквально каждую свободную минуту. Особенно хорошей школой были для нас систематические разборы вылетов. Выявлялись серьезные ошибки и незначительные просчеты, обсуждались упущенные возможности. Эти разборы проводились в эскадрильи — после каждого боевого вылета, и в полку — в конце дня. Тут уж сам майор Простаков обобщал опыт боевой работы эскадрилий, доводил до нас указания и информацию вышестоящих штабов по распространению боевого опыта других штурмовых полков дивизии, корпуса и в целом ВВС.
Ночевали мы в деревне, расположенной рядом с аэродромом. Я стоял на квартире вместе с сержантом Николаем Журавлевым, летчиком нашей эскадрильи. Он был родом из Калинина и сильно переживал, что ничего не знает о судьбе родителей, оставшихся в оккупации и не подававших о себе вестей после освобождения города от фашистов.
Коля Журавлев погиб в свой первый боевой вылет, и случилось это так. После взлета у него не убрались шасси. Сам ли он о них забыл, случилась ли поломка (как когда-то у меня) — неизвестно. Если самолет оказался неисправен, ему следовало вернуться на аэродром. Возможно, Коля посчитал, что это будет расценено как трусость. Как бы то ни было, но он продолжал полет с выпущенными шасси. Дальше — понятно: большое лобовое сопротивление, двигатель перегревается, машина теряет скорость, и Коля отстает от группы... Но он, хоть и в одиночку, все-таки долетел до линии фронта. А там — море зенитного огня, стаи немецких истребителей... Так и сгинул мой товарищ Коля Журавлев. Наша дружба была недолгой по времени, но я [42] тяжело переживал утрату: впоследствии не раз терял боевых друзей, но Коля был первым... И горько было сознавать, что погиб он исключительно из-за своей неопытности.
Вскоре случилось мне попасть в неприятную историю. Группе из шести Илов первой эскадрильи было дано задание: нанести штурмовой удар по скоплению железнодорожных эшелонов на станции Оленино. Нашу группу возглавлял штурман полка капитан Константин Филиппович Воробьев, его заместителем был назначен замкомэска Михаил Васильевич Кондрашев. К этому времени я уже раскованнее чувствовал себя в полете: мне удавалось одновременно и в строю держаться, и вести ориентировку, и отыскивать цель.
Мы пересекли линию фронта на высоте 1000 метров и с противозенитным маневром приближались к цели. До станции Оленино оставалось километров шесть-семь. Внезапно Воробьев, не дав нам никакой предварительной команды, резко разворачивается влево, то есть на меня, и переводит самолет в крутое пикирование. Все правые ведомые последовали за ним. Я оказался выше группы и, чтобы ни с кем не столкнуться, последним перевел в пикирование свой самолет. Вижу: сброшенные впереди летящими самолетами бомбы падают не на цель.
«Ведущий что-то не так рассчитал», — подумал я.
Мгновенно принимаю решение: поберечь бомбы для второго, более удачного захода — вон они, вражеские эшелоны, уж со второго захода ведущий не промахнется!
На пикировании я немного отстал от группы, а когда догнал ее, то с удивлением обнаружил, что ведет нас уже не Воробьев (его вообще нигде не видно), а Кондрашев, и ведет не к станции, а обратно, к линии фронта.
Мне ничего не оставалось делать, как последовать за ведущим; так я привез домой весь боекомплект. Оказалось, что Воробьев вернулся на аэродром раньше нас.
Вскоре меня вызвал к себе начальник особого отдела полка. [43]
— Это правда, Клевцов, что ты привез бомбы обратно? — спрашивает он меня.
— Правда.
— Как же так? Вся группа сбросила бомбы, а ты — нет! Ты что, не хочешь громить фашистов?!
— Хочу, потому и не стал разбрасывать бомбы как попало, мимо цели, они пригодятся для настоящего дела.
— Хочешь сказать, что бомбы сбросили впустую?
— Спросите об этом капитана Воробьева.
Видимо, Воробьев нашел в себе мужество признать свою ошибку, во всяком случае меня в особый отдел больше не вызывали, а сам Воробьев в дальнейшем отлично воевал вплоть до своего ранения в 1944 году...
Нашей 232-й ШАД не долго пришлось воевать на Калининском фронте: в конце декабря дивизию вывели из состава 3-й воздушной армии и направили на Волховский фронт в состав 14-й воздушной армии. В это время готовилась наступательная операция Волховского и Ленинградского фронтов по прорыву блокады Ленинграда.