Учусь летать
— Клевцов! — в комнату, где я готовил уроки, заглянул Толя Понкратов. — Тебя вызывают в комитет комсомола.
— Зачем?
— Не знаю. Сказали: позови, скажи, что срочно!
В комитете комсомола было людно; я, как только вошел, сразу же обратил внимание на незнакомого человека в военной форме. Остальные — студенты нашего техникума.
— Клевцов, проходи скорее, садись, сейчас начинаем, — сказал секретарь комитета и постучал карандашом по графину с водой: — Тише, товарищи! Внимание! Слово — представителю аэроклуба товарищу Важнову. (Дима Важнов погиб в 1942 году.)
Поднялся военный и заговорил четким, командирским голосом: [17]
— Товарищи студенты! Всем вам, здесь присутствующим, предоставляется возможность поступить в аэроклуб с тем, чтобы пройти соответствующую подготовку и в дальнейшем поступить в военные летные училища. Занятия в аэроклубе — вечерние, без отрыва от учебы в техникуме. До весны вы пройдете теоретический курс и сдадите экзамены. После этого у вас будет наземная подготовка у самолетов и на самолетах под руководством инструкторов. В мае начнутся практические полеты. Всем поступающим в аэроклуб необходимо пройти медицинскую и мандатную комиссии. Заявления можно подать мне прямо сейчас.
Поднялся шум: ребята обсуждали услышанное друг с другом, задавали вопросы военному, он отвечал им, но я, ошарашенный открывшейся возможностью, не вникал ни в вопросы, ни в ответы.
Мне живо вспомнилось, как над лесом у Ласточкина гудели в небе аэропланы («там летчики», — говорил дядя Митя; «нечистая сила», — со слов своей матери уверял меня приятель Мишка). Вспомнился и другой, не такой давний случай: я учился в Алнашах, когда однажды над селом появился самолет. Снизившись, он сделал круг и неожиданно — мы не поверили своим глазам — сел на луг за околицей села. Забыв про урок, мы со всех ног бросились туда. Пока добежали, вокруг самолета уже собралась плотная толпа, но мне все-таки удалось протиснуться вперед. Вот он, самолет, совсем рядом, я даже осмелился протянуть руку и потрогать крыло. А вот и летчик — молодой парень, с гордым, как мне показалось, недоступным выражением лица. Я был потрясен его видом. Это уже потом, много позже, я узнал, что был он одет, как и положено летчику того времени: в кожаном реглане, в шлеме с очками на лбу, на руках краги, через плечо ниже колен на тоненьком ремешке висит планшет с полетной картой. Это потом, а в тот день я и слов-то таких не знал и только завороженно смотрел на этого человека...
И вот теперь мне предлагают стать летчиком! [18]
Подняв голову, я вдруг увидел свое отражение в стекле книжного шкафа, возле которого сидел. На меня смотрел деревенский парнишка, одетый в старый, латаный пиджак с отцовского плеча. И это — будущий летчик?! Мыслимое ли это дело?.. Нет, нет, не для меня все это, даже не знаю, для чего меня сюда позвали.
— Клевцов! — вдруг услышал я свою фамилию. — А ты что же? Будешь подавать заявление? — секретарь комитета комсомола, словно желая пробудить от сна, потряс меня за плечо. — В аэроклуб, говорю, будешь вступать?
— Не буду, — я поднялся со стула.
— Почему?
— Какой из меня летчик!
Важнов услыхал наш разговор.
— Погоди, парень, — сказал он. — Ты не прав. С чего ты взял, что из тебя не получится летчик? Было бы желание...
Но я только безнадежно махнул рукой и пошел к двери.
На другой день в коридоре техникума я встретил нашего профорга.
— Здравствуй, Клевцов! На ловца и зверь бежит: я тебя искать собрался. Зайдем ко мне, разговор есть.
Зашли в его кабинет.
— Ты, я слышал, отказался поступать в аэроклуб. Почему?
— Так...
— Это не ответ. Должна же быть какая-то причина!
— Причина такая, что не получится из меня летчика.
— Да что это ты себе в голову вбил? Учишься ты хорошо, парень, по всему видать, смекалистый. Если здоровье позволяет — учись! А не получится — отчислят, только и всего, ты ничего не потеряешь.
— А вот и потеряю! — возразил я. — Я живу на стипендию, а если из-за вечерних занятий в аэроклубе стану плохо учиться в техникуме, меня лишат стипендии. Что тогда? [19]
— Об этом не беспокойся: тем, кто будет заниматься в аэроклубе, стипендия во всех случаях обеспечена... Признаться, ты меня, Клевцов, удивляешь: неужели тебя не увлекают подвиги наших всемирно прославленных летчиков? Ты газеты читаешь? Радио слушаешь? Знаешь про них?
— Конечно! Кто ж про них не знает?
В то время еще гремела слава участников челюскинской эпопеи — летчиков, первыми в стране получивших звание Героя Советского Союза — Ляпидевского, Водопьянова, Леваневского, Каманина, Молокова, Слепнева, Доронина. Экипаж Чкалова, а за ним экипаж Громова совершили беспосадочный перелет из Москвы в США через Северный полюс. Три замечательные девушки-летчицы Гризодубова, Раскова и Осипенко прославили советскую авиацию, пролетев без посадки по маршруту Москва — Дальний Восток. Портреты этих героических людей не сходили с газетных страниц, их показывали в кино, о них пели песни... «Куда мне до них!..» — подумал я, так и сказал вслух:
— Куда мне до них!
— Понятное дело, не всем быть такими героями! Но, по-моему, и у рядового летчика — завидная судьба, хотя дело это нелегкое и даже опасное... Ну, как знаешь, я тебя уговаривать больше не стану.
— Уговаривать меня не надо: я еще раз хорошенько подумаю.
Подумал и на другой день записался в аэроклуб.
Учиться там оказалось очень интересно. Мы изучали теорию полета, штурманскую службу, разбирали конструкцию самолета и двигателя.
На зимние каникулы я поехал в Подгорное — соскучился по дому. Родители обрадовались мне, обрадовались и младшие ребята — сестренка Вера, братья Петя, Георгий и Юра, хотя я и не привез им никаких гостинцев: денег у меня было в обрез, только на обратный билет. [20]
Отец первым делом стал расспрашивать меня, скоро ли я вернусь насовсем.
— Вряд ли я вернусь в Подгорное: кончу техникум — меня пошлют куда-нибудь на работу.
— Небось тяжело учиться, живя впроголодь? — сокрушенно вздохнув, спросила мать.
— Нелегко, — признался я. — Особенно теперь, когда стал учиться в две смены: я ведь поступил в аэроклуб.
— Это что ж за клуб такой?
Я, как мог, рассказал о занятиях в аэроклубе, пытался даже растолковать отцу устройство самолета, но он плохо меня понимал, а мать только спросила:
— Ваня, а не боязно тебе?
— И сам, мама, не знаю: ведь мне еще не приходилось летать.
Каникулы подошли к концу, пора было возвращаться в Сарапул.
Снова начались занятия. Как я ни старался, просиживая над учебниками иной раз ночи напролет, экзамены в аэроклубе, проходившие весной 1939 года, сдал довольно посредственно.
В конце апреля нас определили по летным группам. Я попал в группу, которой руководил инструктор Василий Васильевич Попович. Он преподавал нам теорию полета. (Во время войны Попович был летчиком-истребителем, в 1959 году уволился в запас в звании подполковника, сейчас живет в Винницкой области.)
— Товарищи учлеты, — обратился он к нам с сильным украинским акцентом, — с завтрашнего дня вы будете заниматься не в классе, а непосредственно на аэродроме: на практике познакомитесь с самолетом и пройдете курс летной подготовки. — Он оглядел наш строй и шутливо добавил, кивнув на левый фланг: — Глядите, хлопцы, не ударьте в грязь лицом: будет стыдно перед дивчиной!
На левом фланге стояла Вера Красноперова — единственная девушка в нашей группе. [21]
Нам достался самолет с уже выработанным ресурсом двигателя. Под руководством прикрепленного к группе техника мы разобрали мотор на составные части и после тщательной чистки снова собрали, смонтировали на самолет и опробовали.
Следующий этап — отработка посадки в самолет. Тут все имеет значение, все подчинено строгим правилам: как подходить к самолету перед посадкой, куда и как ставить ноги, за что можно браться руками, как сесть в кабину и пристегнуться ремнями. Потом, сидя в кабине, мы долго тренировались в распределении внимания: куда надлежит смотреть во время взлета, в полете и при посадке.
Так поэтапно мы отрабатывали все, что нужно для эксплуатации и пилотирования самолета.
Учебный самолет имел двойное управление, то есть им мог управлять инструктор, располагавшийся в передней кабине, а мог и учлет из задней кабины.
Дождавшись своей очереди, подхожу к самолету и докладываю:
— Товарищ инструктор! Учлет Клевцов. Разрешите садиться в кабину.
Попович поворачивает голову, внимательно оглядывает меня с ног до головы.
— Садись.
Быстро сажусь, осматриваю приборы, проверяю сектор газа, исправность работы рулей управления, отсутствие препятствий для выруливания и рапортую:
— Товарищ инструктор! Учлет Клевцов к полету готов! Разрешите выруливать.
Инструктор отвечает в рупор:
— Выруливай.
Сидя в самолете, неподвижно стоящем на земле, последовательно выполняешь работу летчика, как если бы все происходило на самом деле: вот самолет «взлетает», вот он «летит» (ты докладываешь по рупору о своих действиях, Попович слушает молча, значит, все делаешь правильно! [22] ), теперь пора «идти на посадку», осталось «зарулить на стоянку». Все!
И так — по многу раз, пока не появится полный автоматизм движений, пока ты окончательно не сроднишься с машиной.
Тут уместно сказать несколько слов об учебном самолете У-2, на котором не одно поколение летчиков осваивало летное мастерство. Создатель его — замечательный советский авиаконструктор Николай Николаевич Поликарпов (позднее У-2 в память о нем был переименован в По-2), Промышленный выпуск У-2 начался еще в 1928 году и вплоть до 50-х годов обучение в аэроклубах проходило именно на этих самолетах. Во время Великой Отечественной войны У-2 использовались для боевых действий как легкие ночные бомбардировщики. Многие летчики и штурманы, летавшие на У-2, удостоены высокого звания Героя Советского Союза. Этот самолет использовался и для связи, так как мог сесть на площадку ограниченного размера.
В середине мая Попович сказал, что у нас начинаются вывозные полеты, это означало, что тренировки на земле закончились, завтра — в воздух! Первым, как наметил инструктор, полетит старший нашей группы — Кудрявцев. Моя очередь — четвертая.
Никогда еще не был я так взволнован, даже ночью не мог заснуть. Хотя я и был хорошо подготовлен, но одно дело чувствовать себя уверенно в кабине самолета, стоящего на зеленой травке аэродрома. А вот когда он оторвется от этой травки и взмоет в небо — каково будет тогда?..
Я поднялся до рассвета и сразу же пошел на аэродром. По пути нагнал Кудрявцева.
— Волнуешься? — спросил он.
— Очень!
— Я тоже волнуюсь. Мне ведь первому лететь...
У-2 с инструктором и Кудрявцевым поднимается в [23] воздух. Мы с замиранием сердца следим за ним. Всего несколько минут — и вот уже самолет снова на земле, а Кудрявцев с несколько растерянным видом вылезает из кабины.
Мы бросились к нему, засыпали вопросами:
— Валентин, все нормально?
— Как там, в воздухе?
Он, еще не опомнившись от пережитого, только и мог сказать:
— Хорошо там, ребята. Весь город видно...
Подошла моя очередь. Стараюсь подавить волнение, сажусь в кабину самолета, делаю все, чему меня учили. Я знаю, что инструктор зорко следит за каждым моим движением и даже за выражением лица — у него в кабине зеркало.
Попович сам вырулил на старт, поднял левую руку, что означает: «Разрешите взлет». В ответ стартер поднял белый флажок и опустил его в направлении взлета: «Взлет разрешен». Мою левую руку, державшую сектор газа, потянуло вперед: это инструктор увеличил до максимальных обороты двигателя. Самолет задрожал и стронулся с места.
Чувствую, правая моя рука вместе с ручкой управления самолета пошла вперед.
— Поднимаем хвост, — говорит Попович, — обрати внимание на положение капота относительно естественного горизонта.
А самолет катится все быстрее-быстрее, и вдруг — толчки прекратились. Я понял, что мы взлетели.
Инструктор продолжает комментировать свои действия:
— Скорость самолета достаточна, набираем высоту... Высота — четыреста метров... Делаем круг над аэродромом.
Я глянул вниз. Мне открылась такая красота, о какой я и не подозревал там, внизу. Я разом увидел и город, и железнодорожную станцию, и Каму в зеленых берегах. [24]
Но долго любоваться открывшейся передо мной картиной не пришлось, до меня донесся приказ инструктора:
— Клевцов, принимай на себя управление самолетом.
До этого я лишь мягко держался за ручку управления, теперь я с силою сжал ее, потому что Попович поднял вверх обе руки, показывая, что он и в самом деле доверил мне самолет.
Я осторожно попробовал отклонить ручку управления влево, вправо, от себя и на себя. Самолет повиновался! Это было ни с чем не сравнимое чувство...
Вскоре слышу голос Поповича:
— Пролетели над стартом, беру управление на себя, сейчас по «коробочке» — по стандартному кругу — будем заходить на посадку. Внимательно смотри, когда и как надо выполнять развороты, чтобы правильно построить «коробочку»... Теперь я уменьшаю обороты двигателя и планирую в расчетную точку.
Земля приближалась так быстро, что мне показалось, будто самолет падает. Но какое-то время он летел низко над землей и плавно сел на три точки около посадочного «Т», выложенного из белых полотнищ. Немного пробежав, машина останавливается, тогда инструктор увеличивает обороты двигателя и рулит в отведенное место. Зарулив и выключив мотор, Попович первым вылез из кабины. Я — за ним.
— Ну, Клевцов, как себя чувствуешь? Понравилось летать?
— Очень!
В этот день я впервые по-настоящему поверил в себя, в то, что я смогу стать летчиком.
Однажды после очередного контрольного полета Попович, вылезая из самолета, сказал:
— Сейчас полетишь с проверяющим.
Он ушел на командный пункт, а я в сильном волнении остался у самолета. [25]
«Еще никто из учлетов не летал на проверку, почему начинают с меня? Вдруг меня забракуют?»
Между тем инструктор уже возвращался вместе с проверяющим. Когда я увидел, что рядом с Поповичем — сам начальник аэроклуба Сергеев, у меня и вовсе перехватило дыхание. Михаил Васильевич Сергеев участвовал в боях на озере Хасан и был награжден орденом Красного Знамени.
Попович, видимо, заметил мое состояние, потому что, подойдя, сказал негромко:
— Спокойно, Клевцов. Главное — не волнуйся, представь себе, что летишь со мной.
И начальник аэроклуба меня подбодрил:
— Считай, что это — обычный полет. Инструктор докладывает, что ты уже достаточно подготовлен для самостоятельных полетов.
Едва запустили мотор и я стал выруливать для взлета, как забыл обо всем на свете, кроме своего дела.
Прилетев в заданную зону, одну за другой выполнил фигуры высшего пилотажа и повернул к аэродрому. Начальник аэроклуба не проронил ни слова и только над самым аэродромом внезапно убрал обороты двигателя и сказал:
— Клевцов, у тебя отказал мотор, производи посадку без мотора!
Поскольку прежде Попович неоднократно ставил передо мной такую задачу, я и на этот раз выполнил правильный заход, произвел точный расчет, совершил хорошую посадку и зарулил на заправочную стоянку.
Начальник аэроклуба вылез из кабины.
— Ну как, Клевцов, не устал? — спросил он.
— Нет.
— Тогда оставайся в кабине: полетишь самостоятельно.
Гляжу, техник загружает в переднюю кабину мешок с песком для балансировки, после чего Попович запустил мотор, пожелал мне счастливого полета и...
И я полетел! [26]
Летел один, самостоятельно — никто меня не инструктировал, не подстраховывал, не проверял — летел, как взаправдашний летчик!
Я представил себе, что в деревнях, над которыми я сейчас пролетаю, босоногие ребята, задрав голову, смотрят на мой самолет и не знают того, что ведет этот самолет такой же деревенский мальчишка...
Я ликовал в душе, а между тем спокойно и уверенно выполнял все, что требуется, и, пролетав положенное время, произвел посадку точно у знака «Т», зарулил на стоянку и выключил двигатель.
Первым меня поздравил инструктор, за ним пожал мне руку начальник аэроклуба, а там уж подбежали ребята, стали меня теребить, что-то говорили, о чем-то спрашивали... Я только улыбался в ответ, больше всего мне хотелось убежать куда-нибудь, остаться одному, чтобы еще раз мысленно пережить ни с чем не сравнимое чувство самостоятельного полета, свыкнуться с мыслью, что я — почти летчик!..
Приближался конец учебного года, надо было готовиться к зачетам и экзаменам в техникуме. Сейчас диву даешься, как могли мы выдерживать такие нагрузки! Вставать приходилось в два часа ночи, полеты продолжались до восьми утра. Прямо с аэродрома шли в техникум, с девяти часов начинались занятия. Сидишь, бывало, на лекции, изо всех сил стараешься вникнуть в смысл того, что говорит преподаватель, но глаза сами собой закрываются, и сколько ни три их кулаками — все равно клонит в сон. Толку от таких занятий было, разумеется, мало, но я упорно сидел над учебниками, благополучно сдал все зачеты и экзамены и был переведен на второй курс.
На летние каникулы студенты разъехались по домам, а 12 человек учлетов остались в Сарапуле, чтобы тренироваться в полетах.
Летом у нас появилось свободное время, мы могли [27] отоспаться всласть. И все бы хорошо, если бы не безденежье: многие ребята, подобно мне, не получали из дома никакой материальной поддержки.
Однажды к нам в общежитие заглянул студент старшего курва Петров.
— Ну, ребятишки, признавайтесь, кто хочет подзаработать? — бодро спросил он. — Как говорят в школе, поднимите руки!
Поднялось сразу десять рук.
— Я только что с пристани, узнал, что там можно наняться грузчиками: нагружать и разгружать баржи. Возьмемся?
— Возьмемся!
Назавтра, вернувшись с аэродрома после полетов, мы отправились на пристань. Нам предстояло разгрузить баржу с солью.
У меня за плечами надета колодка. Двое ребят поднимают мешок с солью весом в сто с лишним килограммов и укладывают его на колодку. Мешок, кажется, вот-вот придавит меня к земле, я с трудом удерживаюсь на ногах.
— Пошел! — командует Петров: он у нас за бригадира.
Делаю шаг, другой... Идти надо в гору, сначала по дощатому настилу, потом по ступенькам. От баржи до склада — 300 шагов: кто-то из ребят заранее вымерил расстояние. Идешь на подгибающихся ногах — и невольно считаешь шаги: сорок семь... девяносто четыре... сто тридцать два... Эх, сбросить бы мешок!.. Нет, нельзя... Сто восемьдесят один... Перед глазами какие-то яркие круги.. Ничего-ничего: перевалило на последнюю сотню... Другие же идут, дойду и я... Двести двадцать три... Двести девяносто девять... Дошел! Уф!
Обратно иду медленно, чтобы дать отдых спине, унять дрожь в коленках. И снова:
— Пошел!
И так все лето: с аэродрома — на пристань. [28]
Так как я первым в аэроклубе был допущен к самостоятельным полетам, то и программу этих полетов закончил раньше других. Попович, видя, с каким рвением отношусь я к делу, часто подсаживал меня в первую кабину к другим учлетам.
— Вместо мешка с песком, — шутил я, но, конечно, понимал, что делал он это для того, чтобы я в случае чего помог растерявшемуся товарищу: на меня наш инструктор, как видно, крепко надеялся.
...17 августа, накануне Дня авиации, подходит ко мне на аэродроме Попович и подает районную газету.
— Взгляни, — говорит он с улыбкой. — Узнаешь?
Я глянул — и обомлел: в газете — мой портрет!
— Молодец, Иван! — сказал инструктор. — Тебя отметили как отличника летного дела. Газету возьми на память, а завтра, в 16 часов, приходи в городской клуб: будет торжественное собрание, посвященное Дню авиации. Приходи обязательно: ты будешь сидеть в президиуме.
Я молча кивнул, потому что не мог найти слов, чтобы выразить охватившее меня чувство удивления и одновременно радости: со мной ли все это происходит? Сказать родителям — не поверят!..
Придя в общежитие, я первым делом развернул газету.
«Лучшие комсомольцы-учлеты Сарапульского аэроклуба», — прочел я. Кроме моего, в газете были помещены портреты еще троих: Вали Ивановой, Вениамина Глушкова и Алеши Савиных. Тут же была напечатана небольшая заметка Вали и Глушкова о том, что благодаря упорству и настойчивости они осуществили свою мечту и теперь летают на самолетах; они призывали юношей и девушек района поступать в аэроклуб.
Все следующее утро я не находил себе места. Застенчивый от природы, мучился мыслью, что сегодня мне предстоит оказаться под взглядами сотен людей...
Умылся и причесался с особой тщательностью, почистил свой видавший виды пиджак и вместе с ребятами, [29] студентами нашего техникума, к четырем часам отправился в клуб. Там уже было полным-полно народу. Я поискал глазами Поповича, но его нигде не было видно.
«Вот и хорошо, — подумал я с облегчением, — сяду с ребятами в зале».
Но тут меня окликнули:
— Клевцов!
Это был Сергеев, начальник аэроклуба. Я подошел, поздоровался.
— Ну, Клевцов, как настроение? — спросил он и сам ответил:
— Ясное дело: бодрое, праздничное!.. Пойдем со мной в президиум.
Пошел за ним — ни жив ни мертв. Мне казалось, что все, кто есть в клубе, смотрят на меня.
Сергеев взошел на трибуну и сделал небольшой доклад об успехах советской авиации, деятельности нашего аэроклуба. Когда он начал говорить, я скосил глаза в зал — и понял, что все смотрят не на меня, а на докладчика. Вздохнул свободнее и тоже стал слушать доклад.
В заключение начальник аэроклуба сказал:
— Сегодня, в честь праздника — Дня авиации — особо отличившимся учлетам объявляется благодарность. — Тут все в зале захлопали. — Кроме того, — продолжал он, — они получают премии. Учлет Клевцов Иван Васильевич... — он взял со стола большой сверток и выжидательно посмотрел на меня.
Меня снова кинуло в жар, но — хочешь не хочешь — пришлось подойти к трибуне.
— Учлет Клевцов Иван Васильевич, — улыбаясь, повторил начальник аэроклуба, — премируется осоавиахимовским костюмом!
Он протянул мне сверток, и все снова приветственно захлопали.
— От души поздравляю тебя с премией, Клевцов, желаю дальнейших высоких показателей в летном деле.
— Большое спасибо! — Я вернулся на свое место. [30]
Премирование отличившихся учлетов продолжалось, а я, прижимая к себе сверток, с благодарностью думал, что от внимания начальника аэроклуба не ускользнуло, как плохо я одет, и что наконец-то я смогу сбросить свой латаный-перелатаный пиджак.
Вскоре после праздника из Ижевска приехал инструктор-парашютист Иван Макарович Николаев, и мы под его руководством начали изучать парашютное дело. Приняв от нас экзамен, инструктор сказал:
— Завтра, если позволит погода, будете прыгать.
И снова почти бессонная ночь... Я думал о том, что в кабине самолета чувствуешь себя уверенно: он досконально знаком и уже привычен, к тому же ты надежно привязан ремнями. А тут... Это только сказать легко, а каково шагнуть в пустоту с километровой высоты!..
Погода утром оказалась как по заказу: солнечная, безветренная. Инструктор выстроил нас на летном поле, проверил нашу готовность.
Первым прыгнул Миша Плотников, ставший в последнее время моим близким другом. Я с волнением следил за его прыжком и был очень рад, когда он благополучно приземлился.
Подошла моя очередь...
Очутившись в воздухе, я, чтобы отвлечься от тревожного ожидания, стал разглядывать хорошо знакомую местность, но все вокруг виделось мне как бы в тумане.
Слышу команду летчика:
— Приготовиться к прыжку!
— Есть приготовиться!
Осторожно вылезаю из кабины на крыло самолета, парашюты — основной за спиной и запасной на груди — затрудняют движения. Выпрямившись, стою на крыле, левой рукой держусь за борт кабины. Глянул вниз — сердце зашлось от страха.
— Прыгай! [31]
Не раздумывая, прыгнул — и провалился в бездну.
Я вырвал вытяжное кольцо для раскрытия парашюта и внезапно ощутил сильный удар по лицу. В то же мгновение меня рвануло, я повис на стропах.
Какая красота открылась передо мной! Мне подумалось, что, сидя в кабине самолета, не увидишь ничего подобного, а тут — все как на ладони. Вижу ребят на аэродроме, они машут мне руками. Помахал им в ответ, и тут с удивлением заметил, что рука в крови.
Земля стремительно приближалась. Я изготовился к приземлению, ударился полусогнутыми ногами о землю и, в отличие от Миши (наполненный воздухом парашют протащил его по земле), устоял на ногах. Потянул нижние стропы, чтобы погасить парашют, отстегнул лямки.
Ко мне подбежал взволнованный врач.
— Клевцов, что случилось? У тебя лицо в крови!
А я стою и улыбаюсь: рад-радехонек, что совершил свой первый в жизни прыжок.
— Ничего страшного, — успокоил я врача, притронувшись рукой к носу, из которого сочилась кровь — задело фалом. (Фал — веревка для раскрытия парашюта без участия парашютиста, на тот случай, если учлет растеряется. Одним концом фал крепится к самолету, другим — к вытяжному кольцу.)
Домой мы отправились вместе с Мишей Плотниковым и всю дорогу делились впечатлениями от первого прыжка.
Осенью 1939 года мы полностью закончили программу летной подготовки. Но оказалось, что нам еще рано считать себя летчиками. Вася Попович прямо так и сказал:
— Аэроклуб — это лишь первоначальное обучение летному мастерству. Сегодня к нам приехала комиссия из Пермского военного авиационного училища. Училище готовит летчиков бомбардировочной авиации. Завтра вы продемонстрируете перед комиссией технику пилотирования. Лучших из вас отберут для училища. [32]
К этому времени я уже осознал одну особенность своего характера: как бы я ни волновался в ожидании какого-то события, как только доходило до дела, брал себя в руки, и волнение улетучивалось, словно его никогда и не было. Это свойство всегда служило мне хорошую службу.
Так было и в тот раз. Я занял место в кабине самолета, привычно вырулил на старт, получил разрешение на взлет и — полностью отключился от всего, что не было непосредственно связано с полетом. Не думал ни о комиссии, ни о летящем со мною инспекторе, ни об училище («примут — не примут?»). Только самолет, только ощущение своей власти над машиной и над окружающим меня пространством!..
За этот полет я получил высший балл и был включен в состав группы, отправлявшейся в Пермское училище. Я радовался за себя и за Мишу Плотникова, который тоже оказался среди лучших.
Но наша радость оказалась преждевременной: мы побывали в Перми, прошли там медицинскую и мандатную комиссии, но тут выяснилось, что несколько человек — в том числе и нас с Мишей — не приняли в училище по возрасту. Пришлось нам, как говорится, не солоно хлебавши вернуться в Сарапул и продолжать занятия в техникуме.
Но доучиться в нем нам так и не довелось: в начале апреля райвоенкомат направил нас в Балашовское военно-авиационное училище летчиков.