Детские годы

Я родился 19 января 1923 года в Удмуртии.

Наша деревня Ласточкино была не велика: три десятка изб вытянулось вдоль дороги. За огородами в овраге протекал ручей; летом ребятишки целыми днями плескались в небольшой заводи. Чуть поодаль раскинулся лес — мы бегали туда по грибы и по ягоды.

Отец мой, Василий Константинович, был хотя и не шибко грамотным, но уважаемым в деревне человеком; всякое дело у него спорилось: он и кузнец искусный, и плотник, а когда надо, и обувку мог починить, и лапти сплести. Отец не отказывался ни от какой работы, да и как откажешься, когда на руках восемь детей, как говорится, мал мала меньше.

Я был третьим ребенком в семье, а из сыновей — старшим. С малых лет нас приучали к труду. Помню, как отец впервые сказал:

— Ваня, пойдем со мной, поможешь в кузнице.

Велика ли помощь от четырехлетнего мальчишки? Подать то одно, то другое — поковку или зубило; просто отец хотел, чтобы я исподволь привыкал к делу.

Кузница стояла над оврагом, в конце нашего огорода, я и без зова частенько туда забегал, подолгу смотрел, как куски железа превращаются в лемех, подкову или колодезную цепь. Гудящий в горне огонь, отполированная до блеска наковальня, слаженный перестук молотов — все привлекало, манило к себе неудержимо. Молотобойцем [6] у отца был наш дальний родственник, дюжий парень, всегда чумазый и веселый.

— Учись, Ваня, пока я жив, — сверкая в улыбке белыми зубами, выкрикивал он, взмахивая тяжелым молотом. — Вот так! Вот так!.. Учись, вырастешь — кузнецом будешь...

...Как-то раз, покрутившись некоторое время в кузнице, я вышел в огород.

Был ясный осенний день с небольшим морозцем. Я взглянул на дно оврага — мне показалось, что заводь покрылась льдом. Спустился вниз — так и есть: замерзла заводь! Обрадовался, разбежался и прокатился по льду. Потом еще раз и еще — все дальше и дальше от берега. Вдруг лед подо мною треснул, и я провалился в воду. Испугался, но не закричал, а стал хвататься руками за острую кромку льда. Лед обламывался под пальцами, но я цеплялся и цеплялся за него, пока не почувствовал под ногами дно. Выбравшись на берег, побежал в кузницу... Отец, без лишних слов сгреб меня в охапку и бегом пустился домой. Там меня переодели во все сухое и посадили на русскую печь.

— Отогревайся, как бы не захворал... Да в другой раз не озорничай, — строго прикрикнул отец.

Мать напоила меня чаем с малиной, погладила по голове:

— Ладно, что так обошлось...

До сих пор помню ласковые руки матери. Мы, дети, никогда не видели эти руки праздными. Бывало, проснешься утром — ее уже нет: чуть свет ушла в поле, вернется вечером и никогда не пожалуется, что трудно ей, что устала; после ужина, отослав нас спать, она принималась за домашние хлопоты. Старшие мои сестры — Аня и Валя, как могли, помогали ей по хозяйству.

У матери для каждого из нас находилось доброе слово; отец на ласку был скуп, но детей, конечно, тоже любил и, когда ездил на ярмарку, никогда не забывал привезти нам гостинцев. [7]

Зимой Ласточкино по самые крыши заваливало снегом. Глухая, тихая пора... Долгие зимние вечера...

Как сейчас вижу нашу избу, едва освещенную тусклой керосиновой лампой, подвешенной к потолку над большим добела выскобленным столом, стоявшим в переднем углу; несколько потемневших от времени икон; под окнами — широкие лавки; по правую руку от двери — большая русская печь, по левую — деревянная кровать родителей; мы, дети, спали на полатях. За дощаной переборкой — кухня, там стоит кадка с водой; в углу — глиняный умывальник, полка с посудой; кочерга и несколько ухватов прислонены возле печного чела.

Все в доме заняты делом: отец подшивает валенок, мать ставит квашонку — рано утром изба наполнится вкусным запахом свежеиспеченного хлеба, Аня учит уроки, Валя укачивает младшую сестренку Веру, мне мать дала большой нож, велела нащипать лучины.

Вдруг с улицы доносится смех, звуки гармони, слышатся песни — это молодежь собирается на вечеринку. Когда подходил какой-нибудь праздник — веселились стар и млад. Особенно мне запомнилось, как в деревне праздновали масленицу.

В это время никому не сидится дома: на улице идет большое гулянье. У околицы парни залили каток, соорудили снежную гору. С этой горы катаются на маленьких и больших санях. Но еще интереснее съехать с горы на «катке» — двух обледенелых жердях, положенных в метре друг от друга по склону; один человек становится на одну жердь, другой — на другую, и оба, сцепившись руками, мчатся вниз. Редко кому удается съехать благополучно, большинство летит кубарем. Визг, смех... Ребятишек к этому развлечению не подпускают, мы катаемся на санках и обмерзлых лукошках-ледянках.

В конце недели — проводы масленицы. На горе разложили большой костер. Девушки и парни водят вокруг него хоровод. Тут же вертимся и мы, малышня... [8]

Отшумел праздник, и деревня вновь как бы засыпает...

...Мне было пять лет, когда произошло событие, оставившее глубокий след в моей душе.

Я играл во дворе, как вдруг услышал какое-то монотонное гудение, и тут же с улицы послышались восторженные крики:

— Гляди! Гляди! Летит! Араплан летит! А вон еще! Еще один!

Я стремглав кинулся за ворота. Отец, дядя Митя и несколько соседей, подталкивая друг друга локтями, показывали куда-то вверх.

Задрав голову, я увидел, что в небе над лесом летят три большие, никогда мною прежде не виданные птицы, а от них идет этот странный гул. Он становился все глуше, пока не затих вовсе, а таинственные птицы делались все меньше-меньше, потом превратились в точки и исчезли из глаз.

— Видал, Ванька? — дядя Митя потрепал меня по макушке. — Небось впервой? Я-то на них из окопов нагляделся... Аэропланы...

— А что это? — спросил я.

— Аэроплан — машина такая, с крыльями. А внутри человек сидит — летчик.

— Как же она летает?

— Кто ж ее знает... — дядя Митя развел руками. — Летает — и все! Вот бы тебе, Ванька, так полетать, а? — шутливо добавил он.

Взрослые потолковали еще про аэропланы и разошлись, а я все стоял и смотрел в небо — не появятся ли опять чудесные машины.

Тут прибежал мой приятель Мишка.

— Видал? — крикнул он еще издали.

— А то как же! — ответил я и объяснил, гордый своими познаниями: — — Арапланы это, в них люди...

— Какие там люди? Выдумаешь тоже!.. — оборвал меня Мишка. — Мать говорит: это нечистая сила летает. [9]

— Мне дядя Митя сказал, он-то знает, на войне был, — возразил я, но приятель недоверчиво покачал головой.

А я поверил дяде Мите и с тех пор, когда случалось увидеть в небе самолет, вспоминал его слова: «Вот бы тебе, Ванька, так полетать». Но я, конечно, понимал, что это всего лишь шутка: ясно, что летчики — какие-то особенные, совершенно необыкновенные люди, у нас в деревне таких нет и быть не может...

Тем летом отец, побывав в Вознесенском сельсовете, принес новость:

— Собирайся, Марья Федоровна, — — сказал он матери, — переезжаем!

Оказалось, что сельсовет набирает добровольцев — по два-три хозяйства от каждой деревни: на отдаленных, прежде не используемых землях решено создать хутор, ему уж и название дано: «Подгорное», потому что местность там гористая.

— Я решил перебираться, — продолжал отец. — Говорят, там земля лучше, да и дадут ее побольше, чем тут.

Мать загоревала: легко ли обживаться на новом месте, но — делать нечего — пришлось согласиться.

На следующее утро отец запряг нашу кобылу Машку.

— Ваня, поедешь со мной, поглядим, что за землю отвели под хутор, — сказал отец.

Уговаривать меня не пришлось...

За деревней дорога круто спускалась вниз: впереди был глубокий овраг. Машка понеслась с горы что есть мочи, отец, как ни старался, не мог ее удержать. На каком-то ухабе я вылетел из телеги и в кровь ободрал лицо о каменистую дорогу.

— Испугался? — участливо спросил отец. — Я и сам испугался... Экая норовистая кобыленка!.. Ну ничего, сейчас умоешься в овраге, до свадьбы заживет...

Место, отведенное под хутор, мне очень понравилось. Я увидел высокие холмы, сплошь заросшие орешником, ягодником. Заросли малины и смородины заполняли и широкую [10] лощину, по которой протекала небольшая речушка, ее берега окаймляли густые ивы и кустарник. Речушка, как оказалось впоследствии, кишмя кишела пескарями и другой рыбной мелочью. С одной стороны от будущего хутора раскинулось поле, с другой — смешанный лес, загодя можно было сказать, что тут полно и грибов, и ягод.

Вскоре после того, как мы обосновались в Подгорном, прошел слух, что у нас, как и повсюду в то время, организуется колхоз.

Хуторяне сообща спешно построили конюшню для колхозных лошадей. Но когда дело дошло до собрания, на котором было предложено записываться в колхоз, из двадцати хозяйств записалось всего-навсего пять.

— Я погожу, — решил отец, — увидим, как оно будет дальше.

А дальше было вот как. Рано утром — мы, дети, еще не слезали с полатей — к нам в избу с шумом ввалилось три человека: наш хуторянин Никита Маренин, избранный председателем колхоза, и двое чужих.

— Вот, значит, приехали начальники из району, — проговорил Никита. — Разговор есть, Василий Константинович.

— В колхоз вступать будешь? — в упор спросил отца один из начальников.

— Повременю, — ответил отец.

— Чего там!.. Давай, пиши заявление.

— Повременю, — повторил отец.

— Ну, в таком разе мы тебя раскулачим!

— Как это?

— А вот так! Лошадь и корову отберем, а тебя с семьей — в Сибирь!

Отец перепугался и написал заявление.

На другой день состоялось общее собрание: хуторяне поголовно вступили в колхоз имени Блюхера.

Вступили вроде не по своей охоте, но вскоре поняли выгоду коллективного труда. Во всяком случае, когда 2 марта 1930 года в «Правде» появилась статья И. В. Сталина [11] «Головокружение от успехов», после которой всем несогласным с коллективизацией было разрешено выйти из колхоза, то в Подгорном таких людей не оказалось.

...Подошло время учебы. Начальная школа была от нас в четырех километрах, в Вознесенске.

Зимой темнеет рано, и иной раз, если случалось задержаться после уроков, мы вовсе не уходили из школы, а устраивались на ночлег прямо на партах.

Наступала весна. Накануне 1 Мая, прежде чем распустить нас по домам после занятий, директор объявил:

— Завтра на лугу за школой будет массовое гулянье. Приходите вместе с родителями: услышите, как говорит и поет радио!

Ребята радостно загомонили: учитель уже рассказывал нам про это говорящее и поющее чудо — радио. Неужели завтра мы услышим его собственными ушами?

На следующее утро все хуторяне от мала до велика — разве что кроме совсем древних старух и стариков — отправились в Вознесенск. Все были по-праздничному принаряжены и по-праздничному веселы.

На лугу уже собралось много народа из окрестных деревень. В глаза бросался вкопанный в землю высокий свежеоструганный столб. На нем висел перехваченный за пояс цепью парень и делал что-то непонятнре. Все, кто был на лугу, следили за его движениями, некоторые негромко, чтобы не нарушать почтительную тишину, переговаривались:

— Парень-то — радист, сказывают...

— Да, из Алнашей приехал.

— А что это за сковородку он к столбу прилаживает.

— Какая тебе «сковородка»! Это — продуктор.

— Не «продуктор», а репродуктор. Стало быть, радио.

Между тем парень слез со столба, присел у стоявшего на земле ящика, что-то в нем покрутил, подправил. Сначала из репродуктора послышался писк и треск — и вдруг звонкие молодые голоса запели: [12]

Невозможно описать восторг, охвативший всех, кто был на лугу — и взрослых, и детей.

....Начальную школу мы с сестрой Валей закончили одновременно. Хотя она была старше меня на три года, ей не всякую зиму удавалось ходить в школу: старшей дочери Ане родители разрешали учиться, а Валю оставляли за няньку — на ее руках росли младшие дети.

В тот день мы с Валей всю дорогу из школы домой говорили о том, что на будущую осень станем учиться в Алнашах — райцентре, где была средняя школа.

— Небось непривычно будет жить у чужих людей, — сказала Валя. — А за двенадцать верст каждый день не побегаешь...

— Ничего, — возразил я. — Аня там уже две зимы прожила, как-то привыкла...

Дома отец сказал:

— Отучились? Вот и ладно, теперь пойдете работать в колхоз.

— Ясное дело, — сказал я; для нас было обычным зарабатывать летом трудодни: какая-никакая, а все помощь родителям. — А с осени станем учиться дальше.

Но оказалось, я просто не понял отцовских слов, и он сказал более определенно — будто ушат холодной воды опрокинул на голову:

— Не болтай пустое! Хватит, выучились!

— Сам подумай, сынок, до учебы ли, — поддержала отца мама, — Ведь знаешь, на трудодни дают всего-ничего, а у нас сколько ртов, посчитай-ка! Нам с отцом не прокормить вас, придется и вам впрягаться в этот воз, ничего не поделаешь....

Но тут в разговор вмешалась Аня:

— Я думаю так: Вале учеба дается с трудом, да и лет [13] ей уже много — пусть работает в колхозе. А Ваня парень смекалистый, ему обязательно нужно учиться. Я на будущий год кончу семилетку, поступлю в техникум, буду жить на стипендию, так что вам не придется меня содержать, пусть уж и Ваня кончит хотя бы семь классов да поступит в какой-нибудь техникум. Выучится — вам же помогать станет.

На том и порешили.

* * *

В Алнашах мы с Аней жили на квартире у двух хороших стариков. Плату за постой они с нас брали копеечную, зато мы, как могли, старались им помочь: то воды принесем, то напилим и наколем дровишек. Домой, в Подгорное, мы с Аней ходили по очереди — раз или два в неделю, чтобы принести кое-каких харчей.

Учился я средне, предпочтение отдавал математике, истории и географии. Преподаватель географии Владимир Васильевич Саушкин был любимым моим учителем. Спокойный, доброжелательный, душевно расположенный к каждому ученику, он казался мне роднее родного. Его уроки проходили так интересно, что мы готовы были слушать его часами. Впоследствии он стал директором школы и удостоился почетного звания «Заслуженный учитель школы Удмуртской АССР». Если бы не Владимир Васильевич, не знаю, удалось ли бы мне закончить Алнашскую школу... Но рассказ об этом — впереди.

* * *

Через год Аня уехала в Можгу и поступила в медицинский техникум. После первого курса (я к тому времени перешел в седьмой класс) она во время летних каникул ненадолго заехала в Подгорное — и мы увиделись в последний раз. Работая медсестрой в пионерском лагере, она утонула во время купания: затянуло ее в омут, и ребята не смогли ее спасти.

Это было первое большое горе в моей жизни, я долго не мог утешиться, что потерял любимую сестру. [14]

Нашей семье было не привыкать жить впроголодь, но после засушливого лета тридцать шестого года на Западном Урале наступил настоящий голод.

Той зимой мне часто приходилось пропускать занятия в школе: родители не могли дать мне с собой ни куска хлеба. Несколько раз я ходил за хлебом в Можгу, в оба конца — семьдесят километров. В городе для того, чтобы купить одну-единственную буханку (больше в одни руки не давали), приходилось по три-четыре часа выстаивать в очереди на морозе. Бывало, возвращаешься со своей драгоценной ношей — дорога идет то полем, то лесом — каждого куста боишься: вдруг там кто притаился? Не отняли бы хлеб!.. И волков опасаешься, и на небо поглядываешь с тревогой: не поднялась бы пурга — собьешься с дороги и пропадешь...

Я уходил из дому еще затемно, а возвращался поздно ночью. Но когда бы ни пришел, дома не спали.

Мать, отворив на мой стук дверь, радостно вскрикивала:

— Ванечка! Милый ты мой! Пришел! А уж мы заждались, я не знала, что и думать...

Она обнимала меня за плечи и так вводила в избу, уставшего, заиндевевшего, продрогшего до костей.

Я в свои тринадцать лет ощущал себя кормильцем семьи: от принесенной мною буханки мать отрезала тонкие ломтики, оделяла ими каждого, остальной хлеб убирала на полку: его предстояло растянуть на несколько дней.

Однажды отец говорит:

— Вот что, Ваня, послал бы тебя в Можгу за хлебом, да не с чем: у нас денег вовсе нет. Решил я податься из дому на заработки: может, сыщется где плотницкая работа. Хочу взять тебя с собой.

— А как же школа?

— Про школу нынче забудь!

Делать нечего, пришлось подчиниться.

Отправились мы по окрестным деревням, но никто и [15] нигде не давал нам работы. Наконец, посчастливилось: в Алнашах отец встретил знакомых плотников, которые как раз подрядились строить дом. Отца приняли в артель на равных, а меня — подсобником, на полпая. Заработав немного денег, мы вернулись домой.

После этого я еще два или три раза ходил в Можгу за хлебом, но началась весенняя распутица — и отрезала нас от города. Пришлось есть лепешки из коры вяза: кто-то из хуторян обнаружил, что перемолотая кора съедобна.

В первый раз, ставя на стол тарелку с лепешками, мать вздохнула:

— Я уж и мучки в них чуть-чуть добавила, да все равно, того гляди, зубы сломаешь... — А у самой — слезы на глазах.

Я взял лепешку, откусил кусок.

— Ничего, мама, — бодро сказал я, — горло дерет, но проглотить можно.

Глядя на меня, и остальные потянулись к тарелке...

Когда стаял снег, мы с отцом ходили на поле, отыскивали прошлогодние картофелины, осклизлые, почерневшие. Мать делала из них крахмал, варила кисель. А там подоспела молодая крапива.

Мы ели крапивные щи да похваливали.

Когда я наконец пришел в школу и посидел на двух-трех уроках, то понял, что отстал безнадежно — не догнать! Неужели не придется мне больше учиться? А ведь Аня так хотела, так уговаривала меня не бросать учебы, как бы ни было тяжело!..

Однажды мои думы прервал знакомый голос:

— Что ты, молодец, не весел, что головушку повесил?

— Здравствуйте, Владимир Васильевич!

— Здравствуй, Ваня. Ты почему не ходишь на занятия?

— Видно, мне больше не придется учиться: отстал сильно... — И я рассказал Саушкину все без утайки.

— Ничего, Ваня, ты парень способный, догонишь. Я тебе помогу. [16]

С тех пор Владимир Васильевич что ни день оставался в школе после уроков, чтобы позаниматься со мной. Я старался изо всех сил и в начале лета благополучно сдал экзамены.

Вместе с одноклассниками Толей Понкратовым и Алешей Махневым мы решили поступать в техникум. Вот только — в какой? Нам, в общем-то, было все равно — лишь бы учиться.

— Бухгалтер в сельсовете говорит, что в Сарапуле есть кооперативный техникум, он сам его кончал, — сказал Толя.

— А что? — загорелся Алеша. — Будем бухгалтерами! Чем плохо? Поехали в Сарапул?

...И вот мы все трое — студенты Сарапульского кооперативного техникума. Живем в общежитии, едим только хлеб с кипяточком — такая уж у нас стипендия, а помощи из дома никакой. Но я не тужу: раньше-то было хуже...

Учился я хорошо, и вскоре меня приняли в комсомол.