У руин Сталинграда

Противник сосредоточил свои усилия в направлении Калача-Сталинградского{1}. На наших реках, текущих к югу, правый берег господствует над левым. Если противник подойдет к Дону и займет его правый, высокий берег, то сможет создать благоприятные условия для форсирования реки: он сумеет подавлять оборону на большую глубину артиллерийским и пулеметным огнем и под его прикрытием форсировать Дон или здесь, у Калача, или в другом месте. Мы делали все, что только было в наших силах, чтобы не допустить этого. Сталинградский тракторный завод оказывал нам очень большую помощь ремонтом поврежденных в бою танков. Мы, опираясь на эту помощь, собрали все подбитые и изношенные боевые машины, которые у нас были, стащили их на тракторный завод и мобилизовали рабочих на ремонт.

Я говорю: мобилизовали. Можно понимать так, будто мы приложили какие-то усилия, чтобы как-то заставить рабочих и инженеров приступить к ремонту. Ничего этого не было. Рабочие, инженеры, служащие, все жители Сталинграда отдавали фронту все, что могли. И как только мы сказали, что обращаемся с такой просьбой, сейчас же рабочие и инженеры, взявшись за дело, начали ремонтировать танки. Таких танков набралось немало. Из них мы потом создали материальную часть для танковой армии и назвали ее 1-й танковой армией. Не знаю сейчас точно, сколько имелось в ней танков и какой системы. Т-34 числились единицами. Основную часть машин составляли устаревшей конструкции танки, которые и по вооружению, и по броне не находились на уровне требований, стоявших перед танковыми войсками. Слабы были эти танки. Но, все-таки, это танк! Все-таки, это броня, а не человеческая кожа. Поэтому мы возлагали большие надежды на эту танковую армию.

Помню нашу радость, когда мы закончили ремонт и организовали армию. Командующим этой армией назначили генерала Москаленко{2}. Он стал первым из командующих танковыми армиями в СССР. Мы вывели его армию в направлении Калача. Перейдя [390] Дон, она вышла на его правый берег, с тем чтобы преградить путь противнику, который рвался к Калачу. Должен сейчас признать, что мы тогда несколько переоценили надежды, которые возлагали на эту танковую армию. Когда она переправилась через Дон, мы вздохнули несколько посвободнее, поскольку считали, что она не позволит противнику подойти с ходу к Дону.

Мы с командующим войсками фронта Гордовым перенесли фронтовой командный пункт под самый Калач, в какой-то хутор на левом берегу Дона. Заняли там домик буквально у самого берега реки, второй с краю в западной части хутора. Заняли его потому, что все время летали немецкие бомбардировщики и бомбили наши позиции. Там стояла батарея, которая прикрывала переправу и привлекала внимание бомбардировщиков. Они всегда разворачивались в воздухе над этим хутором, как раз над нашим домиком. А мы надеялись на то, что противник никогда не подумает, что именно в этом месте находятся командующий войсками и член Военного совета фронта. Здесь же был расположен пункт связи. Все это было замаскировано, а жили мы в домике.

Был и такой случай. Приехал к нам на фронт Василевский{3}, начальник Генерального штаба. Поговорили, он познакомился с обстановкой. Пришло время ночного отдыха. Мы с ним расположились на сене. Постлали его, а сверху положили жерди: прикрылись, одним словом, и от росы, и от солнца. Долго не могли уснуть. Только задремали, как я услышал шум. Проснулся и Василевский. Оказалось, приехал Москаленко. Приехал очень нервный и возбужденный. Говорю: "В чем дело?". Москаленко вообще человек легко возбудимый. Это я знал. Но тут он был особенно не в себе, ругал танкистов: "Такие они сякие, не хотят воевать. Я револьвером угрожаю, заставляю их продвигаться вперед". Я ему: "Вы успокойтесь прежде всего". А он опять начал волноваться, не может никак себя сдержать. "Да в чем же дело?". Отвечает: "Вот столько-то потеряли мы танков и так-то вот ведут себя танкисты". Очень неодобрительно он о них отзывался. Да, несдержанный был человек по характеру. Но я ценил его за беспредельную преданность Родине и безграничную храбрость. И тогда я предложил Василевскому: "Давайте поедем и посмотрим танковую армию".

Ночь была лунная. Знаете, как бывает на юге? Хоть газеты читай при луне. Сели мы на машину и поехали. Ехать нужно было обязательно через Калач, ибо там была переправа. Мы быстро поднялись в гору, так как я считал, что танковая армия находится западнее Калача, оказалось же, что она отошла к берегу Дона. Ехали мы при луне без фар. Было тихо, никакой перестрелки. Как [391] бы мирная, спокойная украинская ночь, воспетая великим Гоголем. Вышли мы из машины, смотрим. Москаленко подвел нас поближе: "Вот, — говорит, — мы танками раздавили пушку". Действительно, пушка противника выведена из строя, тут же лежит перебитый обслуживающий персонал — артиллеристы. Одним словом, танки уже поработали. Всюду разбросаны немецкие мины — противотанковые и противопехотные. То есть мы увидели, что противник подтянул сюда даже саперов. Одним словом, подготовился к форсированию Дона.

Но наша танковая армия быстро была выведена из строя. Что могли, мы оттаскивали в промоины у берега Дона. Промоины, как правило, зарастают кустарником. Поэтому создавались благоприятные условия для маскировки, укрытия подбитых танков. Решили мы танки тут же и ремонтировать. Не тащить же их в Сталинград. Лучше ремонтировать на месте. Тем более что завод был близко. Рабочие приехали сюда сразу с инструментами, расположились в прибрежных расщелинах и начали ремонт. Члену Военного совета Кириченко мы поручили, чтобы он все время оставался с рабочими и помогал им организовать ремонт.

Противник быстро нащупал нас. С воздуха было видно все-таки, и маскировка оказалась недостаточной. Это ведь не лес был, а кустарник. Враг принялся бомбить и очень досаждал нам упорной бомбежкой. Мы несли потери и в людях, и в танках. Враг, конечно, считал, что там находились не только ремонтируемые, а и замаскированные целые боевые машины. Кое-что все-таки сумели отремонтировать, но танковая армия уже для сил фронта не имела первоначального значения. Возможностей у нее теперь не было, она потеряла большую часть своего состава. Кроме того, танки были старые, с изношенным ресурсом. Одним словом, остались мы практически без танков.

Враг же вплотную подошел к Дону. Хотя на правом берегу мы еще имели войска, но противник уже стрелял по нашему аэродрому на левом берегу. Невдалеке от нас мы расположили аэродром для самолетов связи. Там базировались У-2. Врагу это было видно с высокого берега, и он стрелял как раз через наш домик. Мы уже привыкли к артогню и к непрерывной бомбежке с воздуха батарейного прикрытия переправы. Батарея стояла там мелкого калибра, по-моему, 37-мм пушки. Но однажды мы чуть не пострадали. Когда противник сделал очередной налет, нас предупредили, что два самолета летят прямо на наш домик. С земли всегда кажется, что именно на тебя летит самолет и как раз в тебя стреляет пушка. [392] Зная это, мы с командующим спокойно продолжали свою беседу на крыльце дома. Там у нас был столик. Вдруг нам крикнул Божко из охраны, что самолеты сбросили на нас бомбы, мы соскочили с крылечка и легли, раздался взрыв. Божко сообщил, что разбита наша машина, ранен шофер Журавлев. Я подошел к автомобилям. Шоферы в ту пору как раз завтракали, было еще утро. Замаскированные машины стояли в вишневом саду. Видимо, противник заметил их и сбросил бомбы. Нам повезло, что домик остался невредим. Пострадал Журавлев: его сильно посекло. Когда противник сбросил бомбы, шоферы и охрана прижались к земле, взрыв конусовидным веером раскидал осколки и зацепил Журавлева. Машину тоже очень сильно побило. А больше никто не пострадал. Живучесть же соседней батареи была удивительной. Сколько раз на нее налетали немцы, все перемешалось с пылью после бомбежки, а батарея живет и ведет огонь! Ее бойцы очень упорно несли свою тяжелую ратную службу.

Я уже говорил раньше о том, что к нам прибыл Еременко, и ему выделили какой-то участок в составе фронта. Но так продолжалось недолго. Позвонил Сталин и сказал, что решили назначить новым командующим войсками Сталинградского фронта именно Еременко, а Гордова — его заместителем. Таким образом, Еременко вступил в командование{4}, а Гордов сдал командование и приступил к исполнению новых обязанностей. Положение под Сталинградом в это время ухудшалось. Противник имел превосходство в силах и настойчиво стремился, форсировав Дон, прорваться к Волге. Нами же делалось все, чтобы использовать такую сильную преграду, какой являлся Дон. Но при явном превосходстве в артиллерии и особенно в авиации форсировать Дон не представляло для противника особенно большой трудности. Завязались бои непосредственно на подступах к Сталинграду и южнее города. Упорные бои длились днем и ночью.

Должен сказать, что новый командующий нравился мне своей распорядительностью и, я бы сказал, военной четкостью в управлении войсками. Я поддерживал Еременко. Хотя я неплохо относился к Гордову, но считал, что Еременко, безусловно, как военный руководитель и как командир стоял выше Гордова. Мы с Еременко использовали далее Гордова для направления на особо опасные участки, с теми чтобы он там помогал командирам оказывать противнику более упорное сопротивление. И Гордов делал все, что мог. Я не чувствовал особого его недовольства. Или же он просто умел подавлять в себе такое чувство после того, как был смещен с поста командующего. [393] Но в скором времени Гордов вышел из строя, был ранен. Когда мне доложили обстоятельства его ранения, меня они обеспокоили. Я был удивлен, как Гордов оказался в такой ситуации, которая кончилась его ранением и вывозом его с места поражения случайными связистами, оказавшимися там в то время. Если бы их не оказалось, то он попал бы в плен. Я не хотел допустить мысли, что здесь имели место какие-то преднамеренные действия со стороны Гордова. Но, с другой стороны, обстановка, при которой он оказался там, была для меня необъяснимой. Не мог же не понимать сам Гордов, какой опасности он себя подвергал.

А произошло, как мне потом доложили, следующее. На том направлении, куда мы с Еременко его послали, шли очень тяжелые бои. Когда он был ранен, на этом участке наших войск почти не было. Отходили один или два танка, и танкисты его предупредили, что наших войск там уже нет. Он не обратил на это внимания и продолжал оставаться со своим адъютантом на возвышенности. Потом налетел самолет противника и сбросил бомбу. Этой бомбой Гордова ранило и контузило, он стал беспомощным. Безусловно, противник схватил бы его. Но отходила также повозка наших связистов, которые сматывали телефонный провод, и наткнулась на генерала. Его погрузили на повозку и вывезли с переднего края. Сейчас же Гордова поместили в госпиталь, а госпиталь быстро направил его в Куйбышев, где находилась его семья. Там он и лечился, а потом вернулся на фронт, но на Сталинградский уже не попал{5}. Я с ним вновь встретился уже, по-моему, в 1944 г., когда он командовал, кажется, 3-й Гвардейской армией и вышел с ней на границу с Польшей. Он хорошо повоевал и успешно закончил войну. Погиб же он уже после окончания войны, в 1951 г., в результате сталинского произвола: был арестован и казнен.

Такой вот неприятный произошел в 1942 г. случай с Гордовым. У меня осталась о нем память, как о генерале двойственного характера. Я очень ценил его за оперативность, неутомимость, пренебрежение опасностью. Буквально на грани безрассудства он рисковал своей жизнью там, где этого не требовалось от командующего, — вертелся под бомбами или под снарядами. Несколько раз я наблюдал, как он, сняв фуражку, расхаживает себе под пулями. Однажды, помню, поехали мы с ним к Шумилову. Вели бои части его 64-й армии и механизированный корпус Танасчишина{6}. Очень храбрым человеком был этот Танасчишин. И я видел, как Гордов вел себя равным образом в такой же тяжелой обстановке, и сожалею о незаслуженном конце этого человека, который [394] всю свою жизнь, все свои знания отдал Родине, отдал Красной Армии. Он все отдал для Победы, а когда борьба с врагом завершилась нашей полной победой — был арестован и казнен по распоряжению Сталина!

Чтобы далее не возвращаться к этому вопросу, скажу, что стало мне известно о причине его казни. Я узнал об этом из разговора Сталина с Берией. Гордов и бывший Маршал Советского Союза Кулик (в то время он был генералом, его в войну разжаловали и сняли с него звание маршала) приехали в Москву. Они служили где-то за пределами Москвы. Они расположились, кажется, в гостинице "Москва". Подвыпили (и тот, и другой не прочь были изрядно выпить. Особенно здорово пил Кулик. Гордов тоже пил, но мне казалось, что он был менее привязан к выпивке). Так как они были в опале у Сталина, а война уже кончилась, то они были, видимо, очень недовольны и возбуждены. Напились и повели разговор о том, как война проходила и как она кончилась. Видимо, анализировали, почему вначале наша армия отступала. Протягивали при этом Сталина.

Я запомнил из разговора между Сталиным и Берией такие слова Кулика: "Рыба начинает вонять с головы". Ясно, что голова — это Сталин. Сталин, конечно, не мог терпеть людей, которые так выражались. А стало это известно по очень простой причине: за ними наблюдали и их везде преследовали подслушиванием. Когда они приехали в Москву, то их поселили в номерах, которые были оборудованы техникой подслушивания. Поэтому весь их разговор тут же стал известен, и о нем доложили Сталину, что и погубило этих людей. Я считаю, что это было бесчестно со стороны Сталина. Сталин, наверное, сам себя готов был подслушивать, не говоря уж о тех, кому он начинал не доверять{7}.

Они были честными, преданными Советской власти людьми. Я оценивал их по-разному: очень плохо расценивал командирские достоинства Кулика и с уважением относился к Гордову. Считал, что он обладал хорошими качествами командира. Это он доказал на деле и в Сталинграде, и после Сталинграда, когда командовал армиями. Каждый человек имеет недостатки. Кулик, при всех его командирских недостатках, был честным человеком. Он всю свою жизнь отдал Красной Армии, служил ей так, как позволяли его силы, его умственные способности. Перед войной Сталин его переоценивал как артиллериста и поручил ему вопросы артиллерийского обеспечения всей Красной Армии. Это было неправильно. Кулик не был способен на это. Сам Сталин несет ответственность за то, что доверил этому человеку пост, который был ему не по плечу. Но уже после войны казнить его? Это было и [395] жестоко, и несправедливо. Здесь проявилось злоупотребление властью. Раз Сталин у власти, может все сделать, это и делал: и казнил, и миловал.

Возвращаюсь к тому, о чем говорил... Сталинград. Август 1942 года. Противник продолжает атаки против наших войск. Они оказывают упорное сопротивление. Нашего бегства либо отступления, граничащего с бегством, которые характеризовали положение в 1941 г., не было уже и в помине. Наши войска, если и отходили, то лишь в результате давления более крупных войсковых соединений противника, в результате сильного артиллерийского огня, вражеского превосходства в самолетах и другой боевой технике. Мы были еще очень слабы и по качеству вооруженных сил, и по наличию вооружения. Не хватало нам и полевой артиллерии, пулеметов, зенитных средств. Условия поединка были далеко не равными. Несмотря на это, наши войска героически вели сражения и отходили только тогда, когда создавалось безвыходное положение. Это было уже не бегство, а отход с рубежа на рубеж.

Противник (не помню числа, трудно все удержать в памяти, с тех пор прошло много лет) подверг жесточайшему налету Сталинград{8}. Самолеты, волна за волной, бомбили город. Он был весь в огне. Мы с командующим решили переправить штаб и все, что не требовалось держать в городе, на левый берег Волги, сами же с командующим и оперативной частью штаба остались в Сталинграде. Штаб размещался у реки Царицы. Там образовался глубокий овраг в результате многолетней работы дождевых и талых вод. Получилась большая промоина. Эта-то промоина с высоким краем была использована под размещение командного пункта. Я не знаю, когда конкретно он был сооружен. Когда мы туда пришли, пункт был уже готов. Думаю, что этот командный пункт готовился для какого-то другого штаба, не фронтового, а более высокого. Уж слишком там было все сделано на манер сталинских вкусов: фанерой облицованы стены (все дачи Сталина облицовывались дубовой фанерой, и там было сделано так же), устроен длинный коридор, а от коридора в глубь горы проведены штольни. Все выполнено было очень хорошо. Был оборудован даже туалет. Военные в полевых условиях не могли и думать об этом. Но я никогда не слышал разговоров ни до того, ни тем более позднее, для каких целей и для кого готовился этот командный пункт. Напротив входа в подземелье располагалась старая ватная фабрика, метрах в 100 — 150 от него. Вход защищали от взрывной волны преграды. Чтобы не выбило дверей, были устроены надолбы, довольно толстые и крепкие. [396] Когда началась бомбежка, весь город оказался в огне. Гражданские лица и городской совет обороны (организация под председательством первого секретаря обкома партии Чуянова{9}) делали все, что могли. Но что они могли реально сделать? Столько было огня! Не могло хватить никаких городских средств тушения пожаров. Противник бомбил почти безнаказанно. Зенитные средства вели по нему огонь, но это его не останавливало, ибо зенитный огонь был малоэффективным.

Враг подошел к городу уже близко, прорвал нашу оборону и вышел танками к Волге с северной стороны, в районе поселка Рынок. Создалось очень опасное положение. У нас не было ни подвижных войск, ни резервов, чтобы не дать врагу войти в город с севера. В этом случае он сразу захватывал заводы, прежде всего тракторный. Потеря его была бы очень ощутимой. Потом враг ворвался бы в старую часть города с хорошими каменными постройками. Да и сам тракторный завод с его цехами занимал крупную территорию. Это была, собственно говоря, крепость. Выбивать оттуда врага было бы очень трудно. Тут армии оказали большую помощь рабочие Сталинградского тракторного. На нем ремонтировались танки и имелись рабочие, которые на месте испытывали эти танки. Были там и военные, которые принимали танки после ремонта. Пришлось использовать и эти силы. Рабочие, которые занимались испытанием танков, и военные контролеры преградили врагу путь прорыва в город и организовали оборону на первых порах. Потом мы стащили туда части с других участков фронта и построили оборону, которая была повернута к северу.

Выйдя на Волгу, немцы достигли той цели, что прервали навигацию по Волге. Хотя к тому времени и навигации-то, собственно говоря, уже не было. Но все-таки еще можно было пользоваться водным путем. Когда мы только еще приехали в Сталинград, там располагался территориальный штаб. Этим районом командовал генерал Герасименко{10}. Я хорошо знал Герасименко по Киеву. Он там был до войны заместителем командующего войсками КОВО. Я считал, что это хороший генерал, который сделает все, что только можно сделать. А когда мы прибыли в Сталинград, упомянутая штабная организация была превращена в армейское командование, и Герасименко предложили принять 28-ю армию в Астрахани. Он решил перебазироваться из Сталинграда в Астрахань на корабле по Волге и добрался с большим трудом, потому что не один раз подвергался бомбежке. Но все-таки добрался, кажется, даже без потерь, и расположился в Астрахани. [397] Противник очень упорно вел наступление с северной стороны. Он, видимо, считал, что оттуда скорее прорвется и замкнет окружение войск, находившихся непосредственно в Сталинграде. Особенно серьезные бои завязались в районе Рынок. Помню, к этому времени прилетел к нам генерал Крылов{11}, позднее — Главнокомандующий ракетными войсками стратегического назначения. Он прибыл к нам из-под Севастополя. Незадолго до того мы сдали Севастополь. Штабисты Приморской армии улетели оттуда в Турцию, турки их отпустили, и они смогли прибыть в наше распоряжение. Мы назначили тогда Крылова в группу войск для организации обороны в районе Рынок, где сложилась очень тяжелая обстановка.

В это же время к нам прилетел писатель Константин Симонов. Пришел он ко мне и спросил, куда бы поехать ему на линию фронта, на передний край? Я сказал, что сейчас самый опасный участок, где противник настойчиво рвется в город, лежит в районе поселка Рынок; наша группировка там небольшая, и мы туда послали генерала Крылова, который должен организовать оборону, чтобы не дать противнику на этом направлении достигнуть цели. Симонов говорит: "Хорошо, я туда и поеду". И уехал.

Крылов организовал хорошую оборону, и этот участок противник не смог занять, хотя ему удалось ценой больших потерь вклиниться кое-где в нашу оборону. А севернее он прорвался к Волге. Мы оказались в полуокружении, с северным участком не имели связи по железной дороге, нашим тылом была Волга, а у нас не было серьезных переправочных средств. Эти средства были отведены оттуда раньше или потоплены. Мы располагали только мелкими плавучими средствами, через Волгу переправлялись на лодках и катерах. Когда сложилось столь тяжелое положение, мы организовали переправу на левый берег Волги и в районе Рынок. Но после того как противник прорвался к берегу в этом районе, мы напрягли все силы, что было нелегко, и разрушили собственную переправу. Не то враг мог бы ее использовать и выскочить на левый берег реки.

Потеря переправы тяжело сказалась на нас. Фактически была нарушена возможность получать боепитание и пополнение для расположенных в городе войск. Наплавной мост был разрушен. В те дни к нам приехал и Малышев{12}. Я хорошо знал Малышева и уважал его. С какой целью он был прислан и что он должен был делать, мне не было понятно тогда и непонятно сейчас. Мы встречались, разговаривали. Но конкретно могли он нам помочь? Ничем, конечно. [398] Однажды произошел такой эпизод. Хочу рассказать о нем, так как он характерен для поведения Сталина, особенно в ту пору. Звонит мне вдруг Сталин и довольно нервно, в грубой форме задает вопрос: "Что это вы приступили там к эвакуации города?". И начал резко высказывать свое неодобрение. Отвечаю: "Товарищ Сталин, кто вам докладывал? Никакой эвакуации города нет и ничего такого не делается. Не знаю, откуда вы получили такие сведения, но эти сведения совершенно неверны". Он положил трубку. Я задумался, кто мог сказать ему такую пакость и подбросить ее лично мне? Решил позвонить уже уехавшему от нас Малышеву, хотя и не думал, что Малышев может пойти на такую низость. Да и разговора у меня с ним на эту тему никакого не было. Ни он не поднимал такого вопроса, ни я. Говорю: "Вот, товарищ Малышев, звонил мне товарищ Сталин". И рассказываю, зачем он мне позвонил. "Да, — отвечает Малышев, — мне он тоже только что звонил и буквально в таких же выражениях высказал свое негодование. Сам не знаю, кто мог сочинить такую ложь". Тут я подумал: "Черт его знает, Чуянова. Не он ли? Вряд ли Чуянов пошел на такую низость". Позвонил Чуянову. Спрашиваю: "Товарищ Чуянов, вы не знаете, ставил кто-либо вопрос об эвакуации города? Сталин звонил по этому вопросу". Чуянов: "Он и мне звонил тоже и очень возмущенно выражал свое негодование". Когда я опросил этих людей, то больше уже ни к кому не обращался. Понял, что это была проверочная выдумка Сталина, видимо, для профилактики. Никто об эвакуации не думал и никто ничего не делал для нее, хотя и нужно было бы подумать, нужно бы! Но я уже знал, что проявить такую инициативу — значит нарваться на очень неприятные последствия. Инициативу проявил сам Сталин, но поздно.

Снова Сталин позвонил уже тогда, когда была утрачена всякая возможность эвакуации оборудования заводов Сталинграда: "Нам нужно пустить завод на востоке, нельзя ли станочное оборудование тракторного, оружейного и других заводов эвакуировать?". Отвечаю: "Товарищ Сталин, сейчас уже совершенно невозможно эвакуировать что-либо. У нас нет никаких наплавных средств. Мы с трудом питаем армию, переправляем только нетяжелые грузы". "Ну, тогда что сможете". Я говорю: "Попытаемся". Начали мы было кое-что демонтировать из станочного оборудования, подтащили к Волге, в район переправы, но, кажется, так ничего и не вывезли. Потом это оборудование лежало там. Его забрали уже после разгрома группировки Паулюса.

Вот такой имел место эпизод. Да ведь поступить иначе было не в наших интересах. Если бы действительно мы смогли вывезти [399] из Сталинграда станочное оборудование, как сделали это в Харькове, то эти станки ох как пригодились бы! Много станков эвакуировали мы из Запорожья, буквально под носом у противника. Мы поручили провести эту операцию Корнийцу. Он был в те дни либо членом Военного совета Южного фронта, либо, кажется, представителем правительства Украины{13}. Корниец сыграл большую роль в эвакуации оборудования, и это оборудование сейчас же пошло на восток, что очень положительно сказалось на создании оборонной промышленности на новом месте. В Сталинграде же это не было сделано в результате неправильного понимания дела Сталиным. Он связывал, сковывал нашу инициативу, хотел все регламентировать из Москвы, а такая регламентация выходила нам буквально боком, потому что она парализовывала инициативу и не предоставляла возможности маневра даже в вопросах передвижения войск. Я уже не говорю об эвакуации оборудования. Тут был приоритет Центра, мы не могли ничего делать без указаний свыше.

Прилетел в Сталинград Маленков. Не знаю, зачем он тогда прилетел и чем мог нам посодействовать. Но прилетел ведь из Москвы, а Москва, как говорится, видит выше и дальше. Вот и находился он у нас, проводил дни и ночи без всякой пользы для себя и без пользы для нас. Потом, когда противник вплотную подошел к Сталинграду и стал просачиваться в город, усилилась бомбежка и начались пожары, прилетели Василевский, командующий Военно-Воздушными Силами Новиков, начальник артиллерии Воронов{14}. Воронов и раньше прилетал к нам и бывал по нескольку дней, а потом улетал. Я был не очень высокого мнения о людях, которые приезжали из Ставки. Конкретно они ничем нам помочь не могли за исключением только тех случаев, когда Воронов или Новиков, или еще кто-либо, приезжавший по поручению Ставки, привозил что-нибудь реальное. Реальное — это боекомплекты, авиация, пехотные или артиллерийские части и т. п. Если же они приезжали сами по себе, так сказать, своими собственными персонами, которые мы себе и без того наглядно представляли, потому что все эти люди были хорошо нам известны, то это нас не радовало. Просто они отнимали у нас время, не принося никакой пользы делу.

Вот и собрались тогда Василевский, Маленков, Воронов, Новиков, другие представители Ставки. Одним словом, очень много народу. Так как город горел и находился все время под бомбежкой, то городское руководство тоже перебралось в наш командный пункт. Возникла там теснота. Как говорится, не повернуться. [400] А обстановка все ухудшалась. Как раз в то время (а это всегда бывало в самый критический момент) я чувствовал обостренное внимание к себе со стороны Сталина. Я не раз видел, как при острых поворотах событий шушукаются между собой Василевский с Маленковым. Они, видимо, выгораживали собственные персоны. Видимо, готовили сообщение, чтобы при неудаче свалить вину на кого-то другого. На кого же? Конечно, на командующего войсками и члена Военного совета фронта в первую голову. Правда, со стороны Василевского я не чувствовал неправильного понимания нашего положения. Когда они шушукались, я считал, что проявлял инициативу Маленков. Сам-то он в военных вопросах ничего не понимал, но в вопросах интриганства обладал шансами на успех. Ведь ему надо было вернуться в Москву и что-то доложить Сталину: зачем он поехал и что он сделал. А вернется, не решив задания, и противник прорвется в Сталинград, надо будет как-то это объяснить. А как? Конечно, те лица, которые командуют войсками, они-то и виновны. Я, может быть, утрирую, рассуждая за него, но примерно в таком духе докладывалось в Центр о ходе событий у нас.

Потом Василевский и Маленков сказали мне, что получили указание из Москвы и улетают. Переправились через Волгу на левый берег и поехали на аэродром Гумрак. Затем все уехали. После такой толчеи, которая была на командном пункте, у нас наступила, я бы сказал, жуткая тишина, какая бывает порой в лесу. Никого не осталось! Остались только мы с Еременко, а с нами — небольшой оперативный штаб. Штаб фронта расположился на левом берегу, с тем чтобы получать сводки, иметь связь с армиями, обеспечивать их боеприпасами и другими видами снабжения войск. Все это было расположено на левом берегу. Следовательно, там были и все люди. Противник продолжал теснить наши войска и по-прежнему старался ворваться в город. Наши войска упорно держали оборону. Был как-то такой момент, когда я подумал, что Сталин примирился с тем, что немцы займут город. Поэтому он и приказал вывезти оттуда всех, кто не был там нужен и не приносил пользы. Остались только мы с командующим. Мы понимали, что наше место — тут.

Уже в конце лета (было еще тепло) приехал к нам генерал Голиков. Сталин позвонил, заранее предупредил, что приедет Голиков. Голиков был на хорошем счету у Сталина, и он на него возлагал какие-то особые надежды. Считал, что сможет помочь организовать бои в самом городе. Голиков был назначен первым заместителем командующего войсками Сталинградского фронта{15}. Функции [401] его заключались в том, что мы с командующим посылали его туда, где ощущались необходимость в глазе и подбадривании войск присутствием командования фронта. Я был знаком с Голиковым. Познакомился еще в 1939 г., когда Красная Армия подступила к Львову и готовилась вести бой по его захвату. Но оказалось, что, когда мы подошли к Львову, противника — польской армии — там уже не было. Немцы тоже вплотную подошли к Львову. Следовательно, могли столкнуться наши войска с немецкими. Мы повели переговоры с немцами. Вот тогда-то я и познакомился с Голиковым. Помнится, под скирдой сена у него расположился наблюдательный пункт. Туда я и подъехал к нему, и там мы ожидали результата переговоров с немцами. Они закончились благоприятно, и наши войска свободно вошли во Львов. Я встречался также с Голиковым, когда он был начальником Главного управления кадров Красной Армии. Возглавлял он и Главное разведывательное управление Красной Армии. Но тогда имели место наши встречи у Сталина, поэтому они не давали возможности лично поближе познакомиться и узнать Голикова и как человека, и как коммуниста. Знал я, конечно, что он состоял в партии почти с первых дней Гражданской войны. Плохого я ничего о нем не слышал.

Бои между тем продолжались. Враг наседал. Тут уже наши воины отстаивали, как говорится, каждую пядь земли. Противник оплачивал свое дальнейшее продвижение большой кровью. У нас напрямую действовали лозунги: "Ни шагу назад!", "За Волгой территории для нас нет", "Стоять насмерть, но Сталинград не сдать!". Мы получали систематически небольшое пополнение в виде маршевых частей. Получали и вооружение. Когда нас замкнули в полукольцо, на артзаводе осталось много стволов полевой артиллерии. Ее невозможно было отправить по назначению. Тогда мы с командующим решили вывести эти орудия на огневые позиции. У нас не было тяги для орудий, но мы решили их просто вытянуть на передний край, поставить там и стрелять, пока возможно. А если придется отходить, то обязательно их взорвать. И мы их неплохо использовали, организовали много артиллерийских расчетов, а боеприпасы у нас имелись. Эти орудия сыграли полезную роль. Другого же выхода у нас не было: ни отправить по назначению, ни оставить на заводе, куда мог ворваться противник и захватить их как трофеи.

Как раз в это время к нам прибыла дивизия под командованием Родимцева, очень хорошая по составу и сплоченная{16}. Но она была крайне плохо вооружена: артиллерии и даже пулеметов у нее не имелось. В составе этой дивизии воевал наряду с другими [402] сын Долорес Ибаррури. Дивизия, вступив в бой, понесла тяжелые потери. Она могла бы сыграть большую роль, если бы была лучше вооружена. Мне доложили, что погиб Рубен Ибаррури. О нем у меня сохранились в памяти такие эпизоды. Он был ранен еще в первые дни войны. Мой сын Леня тоже был ранен. Они лежали вместе в одной палате в Куйбышевском госпитале. Второй эпизод — здесь, когда сообщили, что он убит. Потом меня известили, что погиб и сын Анастаса Ивановича Микояна, летчик. Он был подбит в одном из воздушных боев. Да, это мне было знакомо. Шла война. Как и на любой войне, гибли люди, очень многие люди, особенно в том отчаянном положении, в каком оказалась наша Красная Армия, не подготовленная как следует к войне и при недостаточном количестве вооружения.

Помню такую тяжелую картину. Мы с Гордовым выехали в район боев возле одной балки у селения Нариман, юго-западнее Сталинграда{17}. Туда же отправились командарм Шумилов{18} и его член Военного совета Сердюк{19}. Там-то я и наблюдал картину, которая для меня была весьма неприятна. Налетели на позиции врага наши бомбардировщики ПЕ-2. Они были похожи на немецкие МЕ-110. Наши самолеты подлетели к линии фронта, как вдруг появились "мессершмитты" и буквально на наших глазах стали поджигать одного за другим "петляковых". Их пилоты выбрасывались с парашютами. Больно было наблюдать, как, когда они спускались, советская пехота вела огонь по нашим летчикам: пехотинцы считали, что это вражеские бомбардировщики и что спускаются на парашютах немцы. До сих пор помню, как один летчик, уже находясь близко от земли, кричал: "Я свой, свой!". И вдруг протарахтела автоматная очередь — и ему конец... Что касается самолетов ПЕ-2, то наши летчики, как мне докладывали, были о них невысокого мнения. Эти самолеты обладали хорошими летными качествами, но у них так были расположены баки с горючим, что, буквально куда ни попадет пуля, возникал пожар.

Итак, повторюсь, все представители Ставки покинули нас, и мы с Еременко остались одни. Единственное, что у нас сохранилось, как шутили мы с Андреем Ивановичем, — шикарный туалет. Правда, в туалетную, которая была до того в образцовом состоянии, после того, как уехали представители, стало невозможно зайти.

Не помню, когда это случилось (а ведь полезно было бы записать тогда и время), позвонил мне Сталин (я даже удивился, как спокойно, что было редкостью для той поры, он говорил): "Как там? Сможете еще продержаться дня три?". Это произошло вскоре после отлета Василевского, Маленкова и других представителей [403] Ставки. Отвечаю: "Товарищ Сталин, не знаю, почему вы берете такой срок для нас. Мы считаем, что продержимся не только три дня, но значительно больше. Точно не могу сказать, потому что на войне нельзя ручаться, но мы теперь, во всяком случае, ощущаем, что наши войска уже получили боевое крещение, которое дает уверенность, что они и дальше будут упорно защищать свои позиции". "Вот и хорошо! — продолжает. — Вы продержитесь три дня. Мы сейчас организуем удар с северной стороны, чтобы освободить вас, а левое крыло противника, которое с севера вышло к Волге, либо отсечь, либо отбросить от Волги. Когда начнутся бои севернее вас, вы организуйте теми силами, какие у вас есть, удар из Сталинграда, с тем чтобы немцы не могли перебросить подкрепления против тех войск, которые будут наносить удар с севера". Отвечаю: "Хорошо, мы все это сделаем".

Ударили с северной стороны. Но наши усилия не завершились разгромом той группировки немцев, и вообще никакого отбрасывания их от Волги не получилось. То есть основная задача, которая ставилась перед войсками, не была выполнена. Мне неизвестно, какими силами располагало тогда наше северное направление, но желанного результата не было. После этого на северный участок были подброшены Ставкой новые войска, с тем чтобы противник не мог развить свой успех вверх по Волге. Эти войска в принципе входили в состав Сталинградского фронта: туда были подтянуты армии под командованием Москаленко и Малиновского{20}. Опять готовился удар с целью отсечь северное крыло немецкой группировки, которое вышло на Волгу, и восстановить предшествующее положение. Когда там был сосредоточен такой, довольно солидный кулак, мы с Еременко поехали на командный пункт руководить операцией. Для проведения этой операции приехали из Ставки Жуков, Новиков, Маленков, командующий авиацией дальнего действия Голованов{21}, начальник артиллерии Красной Армии Воронов и другие лица. Мы надеялись на успех.

В назначенный час началась артиллерийская подготовка, и мы предприняли наступление. К сожалению, и это наступление было неудачным, несмотря на очень хорошие сконцентрированные там войска. Говорили, что эти войска взяли с Дальнего Востока. Это были свежие, молодые, хорошо обученные люди. Но наше наступление захлебнулось, противник даже не попятился. Чем можно это объяснить? Все мы знаем, не раз повторяем, и правильно повторяем, что нет таких крепостей, которые нельзя было бы взять. Но если иметь соответствующие средства! Правда, полевые укрепления, которые возвели немцы, не были такими уж могучими [404] крепостями. Видимо, не все было нами учтено и недостаточно было подтянуто войск, главным образом артиллерии.

Не сказал бы, что артиллерия недооценивалась нами. Нет, артиллерию еще до войны мы называли "богом войны"{22}. Не знаю, кто первым высказал эту мысль и откуда она к нам пришла. Кажется, дошла из старых. Наполеоновских времен. Наполеон ведь особенно ценил артиллерию. Во всяком случае, и Сталиным, и нашими военными ее значение оценивалось по достоинству. Если же ее недостаточно сосредоточили, значит, артиллерии просто не было в нужном количестве. Поэтому-то наступление, которое не поддержали хорошими артиллерийскими усилиями, не имело успеха.

К чему я это говорю? Я очень высоко ценил, да и сейчас ценю (повторяю не единожды) Георгия Константиновича Жукова. Уважаю его за трезвость ума, смелость, простоту и напористость. Считаю, что он обладает высокими командирскими качествами. Ценил его и как боевого товарища. Тогда у меня с ним были наилучшие отношения. И вот все же, несмотря, казалось бы, на все благоприятные условия, наличие там Жукова и представителей всех родов войск, других сильных командиров, мы не решили задачи. Дело заключается в том, что одних личных качеств недостаточно. Нужны, и война это показала, средства истребления вражеской боевой техники, средства уничтожения живой силы противника, средства разрушения его укреплений. А это — артиллерия, это танки, это пулеметы, это зенитные орудия и зенитные пулеметы для прикрытия с воздуха наших войск, чтобы противник не мог безнаказанно дезорганизовывать ведущих наступление. Всего этого мы еще не имели.

Жуков рассказал мне тогда (мы по-товарищески делились впечатлениями; он поехал на какой-то участок фронта, возвратился оттуда и делился увиденным): "Ты знаешь, ехал я к линии фронта, а раненые шли оттуда. Двигалась в тыл группа раненых, и я выругался: "А, леворучники!" (тогда гуляло такое слово: подставляли левую руку под пули, чтобы получить ранение и уйти в тыл. К сожалению, довольно широко гуляло это, порой незаслуженное, оскорбительное выражение в адрес наших бойцов). Один из них глянул на меня да говорит: "Товарищ генерал, леворучники идут потому, что они еще могут ходить, а вот те, которые получили пули в голову, они все там лежат. Я-то видел, сколько их там лежит". И так глянул на меня выразительно. А ведь правду он сказал. Не могу забыть, как он на меня посмотрел пронзительно. Сильное произвел этот боец впечатление на Жукова. [405] Захлебнулось наступление, а в скором времени забрали у нас этот участок фронта. И это было правильно, потому что мы находились в Сталинграде, а сей участок лежал к северу за Сталинградом, и с ним была очень плохая связь. Кроме того, перед теми войсками ставилась обособленная задача — не дать возможности противнику развивать успех вверх по Волге. Создали там новый фронт. Донской. Командующим назначили Рокоссовского{23}. Непосредственная связь у нас с ним прервалась, и мы имели с ним контакт лишь как с соседом. Членом Военного совета Донского фронта стал Кириченко, который до того был членом Военного совета Сталинградского, а потом Южного фронтов. Не помню, кто был у них первым членом Военного совета, а Кириченко являлся вторым. Второй занимался вопросами тыла и обеспечения войск, оперативные же вопросы решал первый член Военного совета.

В это время я опять был вызван в Москву. То, что я услышал там, было сочинено безусловно Маленковым. Мол, командующий и командный состав войск Юго-Западного и Южного фронтов, которые отходили от Дона на Сталинград и тут заняли оборону, с 1941 г. привыкли только к отступлению. Поэтому, мол, они организуют оборону недостаточно стойко, поддаются панике и отступают. Надо заменить весь этот командный состав. Стали заменять. Заменили многих. Но это была совершенно ни на чем не основанная, просто обывательская точка зрения. Она была пущена в ход Маленковым для того, чтобы оправдать его поездку в Сталинград, чтобы снять с себя ответственность и взвалить ее на других. Он изобрел столь никчемную теорию, а потом она гуляла повсюду.

Среди военных возникли и другие нехорошие настроения. Вот мы отступаем. Почему отступаем? Потому, что солдат не чувствует, за что он должен воевать, за что же должен умирать. Возьмем Первую мировую войну. Тогда у солдата была земля, было свое хозяйство. Он воевал за всю Россию, но воевал и за свой дом. А сейчас — все общее, все колхозное. Нет конкретного стимула. Это уже, на мой взгляд, была теория антисоветская, антисоциалистическая. Она взваливала ответственность за наши неудачи на советский строй, на социалистические начала, которые были заложены в СССР. Конечно, это подмоченная теория, теория людей, которые начали страдать упадничеством и выдумывать неправильные объяснения нашим поражениям. Потом жизнь опровергла эти утверждения. Если кое-кому, кто сейчас носит довольно высокие воинские звания, напомнить, что им были присущи в свое время такие рассуждения, то они, наверное, возмутятся и скажут, что это [406] клевета. К сожалению, такое было! Было, и ничего тут не сделаешь. Но мы это пережили. А конец подобным "объяснениям" был положен разгромом войск Паулюса под Сталинградом.

Пока же продолжались упорные бои, противник шаг за шагом теснил наши войска, которые с запада отходили глубже в город. Враг стал вползать за городскую черту. Наша оборона уже строилась непосредственно в городе, используя его строения — и дома и иные сооружения. В командном пункте, который располагался на р. Царице, теперь стало небезопасно. Мы искали возможность перейти несколько глубже в тыл. Но в городе ничего подходящего не нашли, кроме места, которое находилось на самом берегу Волги (там теперь устроена набережная, и не осталось никаких следов нашего командного пункта). В береговом откосе были вырыты две траншеи. Это убежище строили для себя сталинградские чекисты, но не успели закончить, а только сделали углубления. Под землей эти два тоннеля должны были соединиться и образовать подкову. Но этого сделано не было, просто пробили две дыры, раскрепили их деревом. Как ямы были брошены в процессе их строительства, такими мы их и заняли. Одну дыру тоннеля взяли мы с Еременко, во второй расположили небольшой обслуживающий штабной персонал.

Там были очень плохие условия для работы. Стоял элементарный столик, за ним сидели мы с командующим, а рядом с нами находился с рацией связной, молодой парнишка в летней грязной гимнастерке. Сидел он и монотонно повторял: "Я ландыш, я ландыш. Перехожу на прием". Так, не останавливаясь ни на минуту, повторял он все время эти слова, чтобы непрерывно поддерживать связь на случай, если потребуется отдать какое-то распоряжение. С нами тогда же был заместитель командующего авиацией дальнего действия генерал Скрипко{24}. Он получал задания, какие бомбить районы, и сейчас же передавал задания в авиачасти, которые и посылали к нам свои бомбардировщики. Раскладывались сигнальные костры, указывавшие, в каком месте наносить удары. Это очень помогало нашей пехоте.

Мы широко использовали там 85-мм зенитные пушки. Они хороши были и как зенитные, и как противотанковые орудия. Часть артиллерии находилась у нас на левом берегу, укрытая в лесу. Так как немцы подступили уже близко, она оказывала существенную помощь нашей пехоте, которая вела бои непосредственно в Сталинграде. У нас имелись кое-какие фронтовые средства в Волжской военной флотилии. Ею на нашем участке командовал контр-адмирал Рогачев{25}. Потом мы нашли два дальнобойных орудия, [407] которые были изготовлены артиллерийским заводом, но не вывезены в результате подхода немцев к Волге. Мы решили дать задание Рогачеву, чтобы он нашел обслуживающий персонал к этим двум пушкам и подвез снаряды из Камышина, с тем чтобы можно было вести огонь по противнику прямо с местонахождения пушек — на территории завода. Пушки были неподвижными и стреляли прямо с завода, пока не были выведены из строя авиацией противника.

Помню и такой эпизод. Потом мы часто шутили по этому поводу. Днем Скрипко приходил отдыхать. У нас стояла там железная кровать. Он располагался на этой кровати и спал, потому что он "ночной человек", связанный с дальней бомбардировочной авиацией: ночью работал, а днем отсыпался. Как-то мы с Еременко вызвали Рогачева и поставили задачу, куда открыть огонь из тех двух пушек. Он привел к нам командиров этих орудий. Когда все указания были даны, контр-адмирал, не знаю зачем, скомандовал матросам: "Кру-гом!". Там в тоннеле лежала доска, они стояли на ней и "дали шаг". Загудел тоннель. Тут Скрипко вскочил, сразу надел планшет на шею, смотрит на нас, что же мы сидим спокойно? Я его успокоил: не разрыв бомбы, дескать, а так звучат в тоннеле матросские сапоги. Скрипко молча снял планшет, повалился на кровать и мгновенно заснул. Он был крайне утомлен.

Дальнейшее наше с командующим пребывание в Сталинграде мы считали нецелесообразным. Мы были отрезаны от "большой" связи, а связь с левым берегом Волги была очень слабой, настоящего кабеля у нас не имелось. Лежал там какой-то легкий, который мы проложили подручными средствами через Волгу. Он обеспечивал крайне неустойчивую связь. А самим уехать на левый берег нам было просто невозможно, потому что для участия в работе штаба требовалось бы всякий раз преодолевать Волгу. Да и приезд к нам с докладами командующих и посыльных был бы сопряжен с такими же трудностями. Поэтому мы решили перенести весь свой командный пункт на левый берег. И когда составляли очередное боевое донесение, то приписали, что просим разрешить перенести командный пункт на левый берег. Там у нас был оборудован настоящий командный пункт и имелся пункт связи со всеми армиями фронта. Послали донесение. Прошел день, ни слуху ни духу. Мы повторили, и уж не знаю, сколько раз еще повторяли, но ответа все не поступало: ни запрета, ни разрешения.

Вот типичная тактика Сталина. Он был, наверное, против, но прямо о том не говорил. А ведь мы сами без его разрешения не могли оставить прежний командный пункт и перейти на левый [408] берег. Потом Сталин позвонил по иному вопросу. Я в разговоре с ним сказал: "Товарищ Сталин, мы уже не раз просили вас разрешить нам перейти на левый берег. Генштаб ответа не дает. Я прошу разрешить нам это, потому что интересы командования требуют, чтобы мы перешли туда". Он отвечает: "Нет, это невозможно: если войска узнают, что командующий со штабом уехали из Сталинграда, то Сталинград падет" — "Нет, товарищ Сталин, я смотрю на это не так, потому что сражаются ведь войска, а не штаб фронта. Тут же рядом с нами находится штаб 62-й армии, которой командует Чуйков. 62-я армия обороняет Сталинград. Мы назначили члена Военного совета фронта Гурова членом Военного совета этой армии, с тем чтобы усилить руководство ею. Мы абсолютно уверены, что Чуйков и Гуров вполне справятся со своей задачей и все сделают для того, чтобы не допустить противника занять Сталинград". Сталин: "Ну, хорошо. Если вы так уверены, что фронт будет держаться и оборона не будет нарушена, то разрешаю вам перейти на левый берег. Только оставьте в Сталинграде представителя штаба фронта, который докладывал бы вам, чтобы вы знали о положении дел через своего человека, а не только через командующего армией Чуйкова". Отвечаю: "Хорошо. Мы оставим первого заместителя командующего войсками фронта генерала Голикова".

Сталин хорошо знал Голикова и согласился. Стали мы готовиться к переезду. Подготовились за сутки и на рассвете переправились на лодках на левый берег. С нами было очень мало людей. Начальник штаба фронта уже давно находился на левом берегу. Начальником штаба тогда был Захаров{26}. Он приехал к нам вместе с Еременко. Еременко относился к нему с уважением. Я его тоже уважал. Он заслуживал уважения за исключением одного своего порока: дрался, бил подчиненных ему офицеров. Этот порок поощрялся и со стороны Сталина, и со стороны Еременко, который знал настроения Сталина. Сталин, беседуя с Еременко, часто говорил, что надо "бить по морде". Когда такие указания выполняли недалекие люди, то это одно дело; но Захаров был образованный человек, имел хорошее военное образование{27} и толково разбирался в военных вопросах. Если поговорить с ним, то он производил впечатление дельного человека, верно рассуждающего. Однако имелся за ним такой вот порок.

Воздушной армией{28} командовал на фронте у нас Хрюкин. Молодой, высокий такой, очень приятный человек. Герой Советского Союза. Я считал, что он находится на своем месте, уважал его и поддерживал. Звание Героя он получил за участие в освободительной [409] войне Китая против Японии. Он сражался в небе Китая на стороне Чан Кайши (мы тогда поддерживали Чан Кайши). Человек он был опытный, прежде служил летчиком-истребителем. Но воздушные силы у него в армии были ограниченные, самолетов имелось малое количество. Однако он самоотверженно дрался с врагом. Заместителем у него был тоже очень хороший летчик, Нанейшвили, грузин{29}. Сам прежде тоже истребитель, но уже в летах, полный человек, летать он, конечно, был уже не способен. Как организатор он был очень хорош, к тому же порядочный и добросовестный человек и толковый генерал.

Мы с Еременко, вызвав Голикова, сказали ему, что получили разрешение перенести командный пункт фронта на левый берег Волги и хотим, чтобы вы остались здесь, на прежнем командном пункте, сохранили связь с командующим 62-й армией и докладывали нам отсюда о положении дел. Сказали также, что он тут останется ненадолго. Мы полагали, что длительное пребывание его на правом берегу ничем не будет оправдано. Кроме того, это могло быть плохо расценено Чуйковым как командармом-62: он мог подумать, что оставлен человек, который был бы ему пилой от штаба фронта. Командующие не любят таких. Они производят впечатление надоедливых соглядатаев. Чаще же всего о них говорят, что они попросту мешают работать. Тем более я уже увидел, что характер у Чуйкова крутой, и можно было ожидать всяческих эксцессов.

Наше предложение вывело Голикова из себя. Он страшно изменился в лице, однако сдержался и вышел из помещения, а потом улучил момент, когда я остался один, и обратился ко мне, буквально умоляя не оставлять его здесь. Я никогда еще никого не видел в таком состоянии за всю войну, ни одного человека — ни военного, ни гражданского. Он просил не оставлять его тут, мотивируя просьбу тем, что все погибло, все обречено: "Не бросайте меня, не оставляйте, не губите, разрешите мне тоже выехать", — умолял он, просто в недопустимом тоне. Я ему: "Послушайте, что вы говорите? Поймите, товарищ Голиков, здесь стоит целая армия, которая ведет упорные бои. Вы видите, как стойко она держится. Как же вы смеете говорить, что все обречено, что все погибло? Это не вытекает из обстановки, которую мы сейчас имеем на фронте. Вы видите твердость, с которой ведут бои наши войска. Это ведь не то прежнее положение, когда мы за день оставляли врагу добрый десяток километров территории. Здесь этого нет, да и не предвидится. Что же вы?". А он опять повторял одно и то же. Тогда я сказал: "Как вы себя держите?" Но на него ничто не действовало. Тогда я добавил, [410] что есть решение Ставки, товарищ Голиков, которое должно выполнить. "Делайте, что приказано!" На этом разговор окончился. Разговор произвел на меня ужасное впечатление. А потом Голиков то же самое повторил при Еременко.

Одним словом, мы его оставили, а с ним — офицеров связи, сами же переехали на левый берег реки. Не помню, сколько дней прошло, как получили мы записку от офицера, который находился при Голикове и сообщал, что Голиков совершенно потерял голову и не владеет собой, ведет себя, как человек, утративший рассудок, лезет на стенку, поэтому его пребывание в армии не только не приносит пользы, а даже вредно: он заражает таким своим состоянием других. Этот офицер просил нас принять соответствующие меры. Получив такое сообщение, мы приказали Голикову, чтобы он покинул прежний командный пункт и переправился к нам. После этого у нас с Еременко отношение к Голикову резко изменилось: его состояние и такое его поведение наложили на это свой отпечаток. Вскоре произошел еще один случай, не благоприятный для Голикова.

Сложились тяжелые условия с переправой в войска боеприпасов и пополнения. Связь со Сталинградом через Волгу была очень трудной. Переправа обстреливалась вражеской артиллерией и подвергалась авиабомбежке на всех участках. Нами принимались особые меры, чтобы обеспечить нормальный подвоз боеприпасов, продовольствия и пополнения. Однажды мы приказали Голикову, чтобы он поехал туда и сам обеспечил переправу. Да, условия были тяжелые, это я понимал. Однако он, поехав, не выполнил задания, вообще ничего не сделал, потом приехал и доложил, что противник очень сильно бомбил или обстреливал переправу, так что ничего не получилось. Раньше мы посылали туда с тем же заданием офицеров, и те хотя и с трудом, но что-то делали. И мы вынесли Голикову выговор за невыполнение указания о перевозке боеприпасов. Голиков, видимо, пожаловался на нас Сталину, но тогда ни я с ним, ни он со мной не вели бесед на эту тему и не объяснялись.

Однажды случилось еще и так. Мы с Еременко выехали на берег Волги, к речной флотилии. Прибыли в район Рынок и наблюдали, как используется артиллерия флотилии. Она там особой роли не играла из-за своей малочисленности. Но, как говорится, на безрыбье и рак рыба. Мы считали, что это одна из наших опор — артиллерия речной флотилии. Когда возвращались обратно, смотрим — едет Голиков навстречу. Мы остановились, и он вышел из машины. "Куда едете?". "Еду на аэродром, улетаю в Москву. Хорошо, [411] что встретились, я хочу с вами попрощаться". "Как это вы вдруг уезжаете?". "А вот, я получил предписание товарища Сталина прибыть в Москву". "Да ведь мы случайно с вами встретились. А то бы вы уехали, а мы и не знали бы, где искать вас, где вы находитесь". "Я получил приказ и уезжаю!". И уехал. Конечно, мы посудачили потом отнюдь не в пользу Голикова. Ведь если бы он был на месте командующего войсками, то тоже остро реагировал бы на человека, который так поступил. Ну, что ж теперь, уехал, так уехал, и нечего больше разговаривать. Мы ведь беседовали с ним только о форме поведения, а по существу ничего не имели против его отъезда.

Спустя какое-то время нам прислали нового заместителя командующего, генерала Попова Маркиана Михайловича{30}. Раньше Попов командовал армией; какой номер этой армии, сейчас не помню. О Попове у меня остались наилучшие воспоминания. Я с ним вместе много работал, когда было принято решение подготовить наши войска для окружения группировки Паулюса. Сосредоточение войск, поездки в эти войска — все это мы делали вместе с Поповым. Еременко никак не мог оправиться от давнего ранения, у него постоянно болела нога, ездить и ходить ему было трудно, поэтому он на дальние расстояния не выезжал. А когда выезжал, то я видел, что это для него затруднительно, и не хотел побуждать его ездить туда, где можно было обойтись без его поездки. А Попов — здоровый, еще молодой человек. Ему, как говорится, и карты в руки. Человеком он был знающим военное дело.

Позвонили из Москвы, чтобы я приехал. Прибыл в Москву, встретился со Сталиным. Сталин начал меня упрекать, что я допускаю неправильное отношение к генералам, что не защищаю их и т. п. Говорю: "О чем и о ком идет речь? О каком именно генерале? Что Вы имеете в виду? Я, собственно, таких случаев не знаю". — "Вот, например. Голиков. Мы вам послали Голикова, а к Голикову вдруг такое отношение". Главным образом Сталин напирал при этом на Еременко: такой он сякой, и прочее. Я был поражен. Прежде Сталин буквально боготворил Еременко, носился с ним, выставлял его как самого хорошего боевого генерала, сам мне об этом говорил, когда мы искали, кого назначить командующим войсками Сталинградского фронта. И вдруг — такое! Правда, прошло уже немало времени после того разговора, противник вполз в Сталинград, бои велись в самом городе. Но это были упорные бои: мы несли потери, и противник тоже нес потери, Сталинград не взял и не возьмет, если нам, конечно, будут оказывать помощь. [412] Отвечаю: "Товарищ Сталин, я не знаю, что вам рассказывал Голиков, я же должен вам сказать, что если Голиков говорил, что к нему сложилось такое отношение, тогда и я обязан рассказать о причинах нашего плохого отношения к Голикову". И я рассказал о событиях в связи с оставлением фронтового командного пункта в Сталинграде: как мы с ним беседовали, как Голиков держал себя, как выражал абсолютную неуверенность в нашей победе, выказывал даже обреченность и буквально со слезами умолял не оставлять его там. Сталин посмотрел на меня с удивлением. Я понял, что он не допускал такой мысли, не знал этого. Я продолжал: "Поэтому наказание, которое мы наложили на Голикова, было обосновано. Я, собственно, и не понимаю, почему вы так обрушились на Еременко и на меня. Я защищаю, кого следует; но не могу защищать тех, кто заслуживает осуждения". — "Ну, вот, а мы решили снять Еременко". — "Если, товарищ Сталин, Вы решили отменить наше решение, вы, конечно, сделаете это, но это будет неправильно". — "Почему?". "О Еременко существуют разные мнения. Как почти у каждого человека, у него много противников, которые не уважают его. Я же, будучи членом Военного совета, прошел с ним через ответственный момент и считаю, что он как командующий войсками (не буду говорить о других качествах, потому что на войне главное — военные качества) вполне отвечает своему назначению и положению. Он оперативен, со знанием дела руководит войсками. Вы посмотрите, как организована оборона Сталинграда, и осуществляется она сейчас тоже хорошо. Это ведь заслуга командующего". Привел я и другие доводы.

Сталин сначала наседал, но потом стал сдавать, отступать и в конце концов прекратил нападать на меня. Пора мне уезжать, и он сказал: "Можете лететь". Когда мы прощались, он пожал мне руку: "Хорошо, что мы вас вызвали. Если бы мы вас не вызвали, то сняли бы Еременко. Я уже решил снять его. Ваши доводы, ваши возражения убедили меня. Надо его оставить". Отвечаю: "Очень правильно делаете, товарищ Сталин, очень правильно". Я сейчас не стану рассказывать, как я противопоставлял военные качества Еременко тем другим, которые как плохие называл Сталин. "Ладно, оставим его". И я улетел. Таким образом, оказалось, что все это было навеяно рассказами Голикова. Я был просто удивлен. Я высоко ценил партийные качества Голикова, и у меня не было оснований сомневаться в них. Но, когда он допустил такую вещь, доложил о своей деятельности очень субъективно, я изменил свое мнение и о его партийных качествах. Если бы он рассказал Сталину хотя бы десятую часть того, что говорил мне и Еременко, [413] когда мы его оставляли на правом берегу, то Сталин и разговаривать с ним не стал бы. А Голиков, вместо того чтобы правильно оценить свою слабость, все свалил на командующего войсками и на меня. Думаю, что Сталин спросил его: "Ну, ладно, Еременко, а как Хрущев?" — "А Хрущев тоже не защищал меня. Он с Еременко заодно". Если он так ответил, то это было верно, в этом вопросе мы были заодно с Еременко. Тут каждый честный человек мог занять только такую позицию.

Я вернулся на Сталинградский фронт. У нас продолжалась подготовка к окружению группировки немцев. Как возникла мысль об окружении там противника? Не говорю, что она возникла только у нас, то есть у меня и Еременко, нет, она, возможно, возникала и у других. Но в целом этот вопрос назрел. Чем это было вызвано? А вот чем. Бои на Сталинградском фронте затянулись. Противник сосредоточил усилия на довольно узком направлении. Это говорило о его слабости: на широком фронте он наступательных операций вести не мог и бросал живую силу в город, как в мясорубку. Самые тяжелые бои велись в самом городе. А там обороняющимся было легче, чем тем войскам, которые наступали. От наших войск мы получали донесения, что у противника на флангах его группировки — очень жиденькая оборона. Мы посылали туда разведку. Наша разведка переправлялась через Дон и довольно глубоко забиралась в тыл к немцам. Не всегда она докладывала правильно. Мы ловили их на слове, когда разведчики просто врали и не были в тех пунктах, о которых докладывали. Но это являлось исключением. Как правило, разведка работала добросовестно и докладывала правильно. Она сообщала, что за Доном войск противника нет. На левом фланге фронта у нас стояла 51-я армия. Там тоже была слабая оборона у противника. Главным образом, там находились румыны — очень неустойчивое войско. Командующий 51-й армией докладывал, что там у врага слабые силы, и он мог бы разделаться с ними.

Мы решили проверить боем, насколько устойчиво это направление у противника, и приказали командующему 51-й армией провести такое испытание, а кроме того, специально вызвали командира одной из дивизий, перед которым поставили задачу — на каком направлении нанести удар и какими силами. Строго приказали ему, если удар окажется успешным, чтобы он не продвигался вглубь больше, чем на такую-то глубину. Если появятся пленные, то вести себя с пленными корректно, чтобы не оставить "следов", которые мог бы использовать затем противник. Командир дивизии, хороший такой человек лет 45, коренастый и полный, [414] основательно поседевший, но бодрый и крепкий, отвечает: "Хорошо, я все выполню". Он быстро организовал удар и легко смял противника, углубился в его оборону более даже намеченного, "перевыполнил" план, хотя мы его предупреждали, чтобы он этого не делал. Он захватил много пленных и расстрелял их. Потом противник это использовал в целях агитации против нас. Когда мы это узнали, то раскритиковали его. А он отвечает: "А куда я их дену?". Это, конечно, были неправильные действия. Противник позднее взял представителей солдат из разных своих дивизий, приводил их на это место и показывал: вот, мол, русские, не берут в плен, а расстреливают пленных. Немцы утрировали этот случай, усиливали его значение, пугая свои войска, чтобы те не сдавались в плен.

В целом наши войска прочно держали линию обороны, она была уже подоборудована. Это вновь нас подбодрило. Мы видели, что имеем возможность нанести удар на флангах противника и изменить положение дел под Сталинградом. Тогда мы с Еременко написали Сталину докладную, где высказали свое мнение. Это мнение сводилось примерно к следующему: по нашим данным, включая данные той разведки, которую мы забрасывали в тыл противника, и разведки боем, которой мы прощупывали устойчивость обороны противника, — у немцев за Доном пусто; сил, на которые они могли бы опереться, там нет. Мы не знаем, чем располагает Ставка, но если найти войска, которые можно было бы сосредоточить восточное Дона и ударить отсюда к Калачу, а нам с юга ударить по южному крылу противника, то можно было бы окружить врага, который ворвался в город и ведет бои в самом Сталинграде. Чем располагала Ставка и были ли у нее такие возможности к тому времени, мы просто не знали. Знали только, что нам очень тяжело и что нам дают подкреплений очень мало. А если нам дают мало, значит, давать нечего. Так мы думали. И у нас даже возникла мысль — не запрашиваем ли мы лишку, потому что не знаем реального положения, которое сейчас сложилось в стране?

Спустя какое-то время к нам приехал Жуков. Он рассказал, что в Ставке имеется замысел, аналогичный тому, который мы с Еременко изложили в своей докладной, и предупредил нас, что об этой операции не должен никто знать и что он прилетел специально предупредить нас об этом. В данном случае подозрительность Сталина была полезна: чем меньше знает людей о готовящейся операции, тем лучше для самой операции. Жуков показал по карте, на каком участке должен будет нанести удар Сталинградский фронт. Это было как раз направление действий 51-й армии. Мы тоже считали, [415] что нам ударить надо оттуда, где мы уже провели успешную разведку боем. Там лежит озеро Цаца. Южнее него вдоль линии обороны, которую занимала 51-я армия, есть возвышенность. Ее занимали румыны, у восточного же подножия располагалась наша оборона. Это нас не смущало: возвышенность была небольшой, там протянулись прикалмыцкие степи, равнина.

Кто бывал в тех местах, знает, что там простым глазом можно видеть вдаль на 20 километров, все просматривается насквозь. И я спрашиваю Жукова: "А что нам дадут для выполнения задачи?". Жуков: "Вы получите механизированный корпус в составе 100 с лишним танков, пехоты на автомашинах и артиллерии по штату, что положено. Потом получите кавалерийский корпус, он сейчас на подходе, им командует генерал Шапкин{31}. Еще есть боеприпасы. И что-то дадут из пехотных частей, но очень мало". Все это он рассказывал нам с Еременко. Потом мы с ним поехали в район намечаемого наступления, ознакомиться с условиями рельефа. Там все проглядывается, все видно, и нигде ни дерева, ни кустика. Я говорю: "Если будут войска, которые вы нам даете, плюс то, что мы имеем у себя, то у меня складывается полная уверенность, что мы прорвем оборону, сомнем противника и выполним свою задачу".

Мы должны были сначала занять хутор Советский, неподалеку от Калача-на-Дону. Советский я хорошо знал, мы еще не так давно сами были в Советском. С севера Ватутин{32} должен был спуститься со своими войсками по Дону и занять Калач. Мы же ударом на Советский облегчали выполнение задачи Юго-Западного фронта. Вот такой сложился план. Успех операции не вызывал сомнений. Мы были уверены, что немцы в Сталинграде будут окружены. С Жуковым у меня были, повторяю в который раз, очень хорошие отношения, и я ему сказал: "Товарищ Жуков, мы-то сделаем свое дело и окружим немцев. Надо полагать, что войска противника, когда окажутся в окружении, захотят вырваться. Куда им идти? Они не пойдут прорываться из окружения на север, они пойдут на юг. Чем мы их будем держать? У нас удержать их нечем. Они нас раздавят, вырвутся и уйдут". Жуков улыбнулся, посмотрев на меня, и отреагировал русской словесностью довольно крепкого концентрата и резкого содержания, добавив: "Пусть уходят, нам-то нужно, лишь бы они ушли, нам бы только Сталинград и Волгу высвободить". Я ему: "Это верно, это наша первая задача, но если бы нам дали больше средств, то можно было бы и перемолоть силу, которая навалится на нас и будет прорываться". — "Больше, — отвечает, — дать мы вам ничего не сможем", "Ну, хорошо". Жуков уехал. [416] Об операции знало очень ограниченное число людей, буквально считанное количество. Мы продолжали готовиться и ожидали механизированный корпус генерала Вольского{33}. Корпус был на подходе. Я познакомился с Вольским. На меня он произвел очень хорошее впечатление: знающий человек. Мне хорошо отрекомендовали его и другие лица. О нем говорили, что это большой сторонник использования танковых войск и разбирается в методах применения танков в современной войне; что на него можно положиться; что он покажет себя здесь с должной стороны. Вот подошел корпус. Мы назначили ему место переправы у большого села с высоким берегом, там были приготовлены съезд и паромная переправа. Переправившись, корпус мог оттуда двигаться к месту сосредоточения у Сарпинских озер.

Потом к нам прибыл Тимофей Тимофеевич Шапкин, старый русский воин, человек уже в летах, среднего роста, с окладистой бородой. У него сыновья уже были не то генералы, не то полковники. Сам он служил в царской армии, воевал в Первую мировую войну. Еременко говорил мне, что он имел четыре Георгиевских креста. Одним словом, боевой человек. Когда он нам представлялся, на его груди Георгиев не было, но три или четыре ордена Красного Знамени украшали его грудь. Я встретил его с большим уважением и почтением, умиленно смотрел на него и слушал рассказы старого воина. С ним пришел и его заместитель, молодой, красивый и очень подготовленный человек, туркмен по национальности. Это был уже современный человек, он был душой кавкорпуса, но не успел повоевать, был убит. Когда начались главные бои, он был уже мертв: при подготовке операции разъезжал по своим частям, и на одном переезде его с воздуха расстрелял в автомашине "мессершмитт". Я очень жалел этого генерала. Однако не он был первым, не он и последним. Многих поубивал противник таким образом.

Как же готовилась эта операция? Прилетел к нам Василевский. К тому времени прибыл уже и Вольский, прибыл Шапкин с кавалерийским корпусом. Накапливались боеприпасы, артиллерия. Одним словом, то, что должны были получить, мы уже в основном получили. Мы с Василевским и Поповым поехали втроем к Вольскому. То была наша главная сила. Поехали мы проинформироваться и посмотреть, как обстоят у него дела. Наступила осень. На юге, под Сталинградом, осень, оказывается, бывает очень холодной и дождливой, с пронизывающим ветром. Части Вольского уже переправились через Волгу и разместились в указанном селе. Противник бомбил их, но не сильно. Видимо, не заметил, [417] когда Вольский переправлялся со своими танками. Иначе враг мог бы нанести при переправе довольно существенный урон. Волга там широкая, берега крутые, не так-то легко перебраться на правый, высокий берег. Доклад Вольского произвел на нас приятное впечатление. Мы поговорили с танкистами. Было видно, что люди готовы к делу и рвутся в бой.

На обратном пути мы, замерзнув, заехали погреться к Попову. Попов имел свой командный пункт невдалеке от места высадки, справа от мехкорпуса. Как раз тогда у него был день рождения. Мы с Василевским ехали в принципе к Толбухину, в 57-ю армию{34}. В штаб фронта я не поехал потому, что это было далеко. Штаб фронта тогда находился на левом берегу Волги, в районе Ахтубы, в местечке Райский Сад. Я редко бывал в то время в штабе фронта, больше у Толбухина, как раз неподалеку от переправы. Войска, которые сосредоточивались для удара, тоже находились в этом районе. Поэтому удобнее всего было расположиться у Толбухина. Но Попов стал уговаривать нас: "Ну, хоть на полчаса заезжайте, у меня день рождения, я очень хотел бы, чтобы вы зашли сегодня, потом поедете". Ну, мы и заехали.

Известное дело, раз день рождения, да еще в обстановке предстоящего наступления! Мы поздравили его и довольно много выпили. Я видел, что Маркиан Михайлович доволен своим днем рождения. К сожалению, он увлекался выпивкой больше, чем позволяли его здоровье и интересы дела. Если бы у него не было этого недостатка, то он с большей пользой смог бы приложить свои способности на благо Вооруженных Сил. Я считал его очень одаренным человеком. Чудесным, интересным человеком. Но он выпивал. Он сам знал этот свой недостаток, да и все это знали. Мы действительно недолго задержались у Попова, сели в машину, завернулись в бурки (хорошее средство защиты от сталинградских ветров) и поехали к Толбухину. Приехали поздно, обогрелись. У Толбухина была вырыта в речном берегу хорошая баня.

Развернулась подготовка к наступлению. С каждым днем у нас вырастала уверенность в успехе. Мы ждали дня наступления, как торжества. Абсолютно были убеждены, что это наступление принесет нам радость, хотя еще не вполне конкретно представляли себе глубину радости. А это стало потом радостью для всего прогрессивного человечества, которое прилагало свои усилия для победы над Гитлером. Я был удивлен ранними заморозками. Рано, очень рано начали появляться льды на Волге. Было холодно, особенно ночью и по утрам. Днем же пригревало солнце [418] и становилось тепло. Наступление должно было начаться 19 ноября, но потом для нашего фронта начало было перенесено на 20 ноября. Так потом и случилось. Вечером 7 ноября мы с Василевским приехали к Толбухину и узнали, что утром 7 ноября состоялось торжественное заседание в Москве и что на нем выступил Сталин с докладом. Это нас приободрило. Мы радовались, что жизнь в столице нормализуется, что столица чувствует себя уверенно и что доклад был сделан именно Сталиным.

Подготовка к наступлению шла полным ходом. Торопились, сосредоточивали войска, лучше овладевали техникой, особенно в танковых войсках. Обучали солдат практическим действиям, однако не в поле, а на картах, потому что в поле выводить танки было невозможно. Вывести их — значит привлечь внимание авиации противника и понести потери, а главное — преждевременно насторожить противника. Главным условием успеха была внезапность нашего удара. Каждый род войск, каждая воинская часть готовили себя, чтобы задача, которая была поставлена, была бы решена как можно быстрее, эффективнее и с меньшими потерями. Мы неоднократно выезжали в части вместе с Поповым. Ездили и с Еременко, несмотря на трудности, которые он с больной ногой встречал при поездках. Мы отправились с ним даже в самое отдаленное место, 51-ю армию. Командовал ею генерал Труфанов{35}. Я потом встречался с ним уже после войны, когда мы с Микояном и Булганиным летали на Сахалин. Труфанов командовал там войсками.

Приехав, мы опять же занимались разбором предстоящей операции. Труфанов докладывал план того, как он будет действовать. Мы проверяли, какие части прибыли и в каком состоянии. Одним словом, разбирали все вопросы, которые связаны с успешным решением задач, поставленных перед фронтом. Труфанов должен был нанести удар в юго-западном направлении и прорвать румынскую линию обороны. Основные наши силы в 51-й армии — механизированный корпус Вольского, пехотные дивизии Труфанова и кавалерийский корпус. Этого недостаточно, чтобы удержать противника в кольце после окружения, если тот навалится на нас для прорыва на юг. Но вполне достаточно, чтобы, прорвав оборону, решить основную задачу: выйти механизированным корпусом на Советский и там соединиться с войсками Ватутина — войсками Юго-Западного фронта, которые должны были спуститься на юг по правому берегу Дона.

Все было четко рассчитано. Сейчас уже не помню, сколько отводилось нам времени на артиллерийскую подготовку. Может быть, два часа, может быть, и меньше. Не помню также, сколько [419] мы имели боекомплектов снарядов для этого, но мы считали, что выделенного достаточно для решения задачи. Отвлекающий удар был организован на участке 57-й армии Толбухина. Здесь наших сил имелось очень мало. Задача заключалась в том, чтобы сковать, а если удастся, то и ввести противника в заблуждение. Главное, чтобы он не перебросил с этого участка войска на направление нашего главного удара. Решили, что я и генерал Попов выезжаем в 51-ю армию, на участок главного удара, а Еременко выедет к Толбухину: его армия была ближе других по отношению к штабу фронта. Правда, она наносила вспомогательный удар. Начальник штаба Захаров выедет в 28-ю армию, в Астрахань{36}. Там тоже намечалось провести демонстрацию наступления, с тем чтобы сковать противника.

Мы много тогда думали и беседовали с Василевским об этой операции. Он был приятным собеседником. С ним можно было говорить по всем вопросам. Вдруг за день до начала операции позвонил Сталин. Мы должны были ночью 19 ноября выехать в пункты, каждый в свой, откуда будет начато наступление каждой из групп войск. Сталин спросил меня: "Куда поедет начальник штаба Захаров?". "Мы решили, что он поедет в Астрахань. Это спокойный участок, но нужно все-таки поехать к Герасименко, с тем чтобы на месте все проверить и начать успешно действовать. Я с Поповым выезжаю на участок главного удара, в 51-ю армию, к генералу Труфанову. Еременко выезжает к Толбухину, на участок вспомогательного удара". Сталин не сделал никаких замечаний и только сказал: "Вы предупредите генерала Захарова, чтобы он там не дрался". Мне было довольно странно услышать от Сталина такое замечание. Он так сказал впервые, а больше я от него этого не слышал. Видимо, у него тогда наметился какой-то поворот. Он ведь всегда говорил, что надо "бить морду". "Что вы его слушали? Морду бы ему набить!". Этот мордобой прививался командному составу. Пользовались этой рекомендацией Сталина и Еременко, как я уже рассказывал, и Захаров, и другие лица. Многие пользовались. И вдруг Сталин говорит: "Вы ему скажите, чтобы он там не дрался".

И я рассказал Василевскому, что, вот, Сталин так сказал. Мы посмеялись над этим, потому что Василевский тоже хорошо знал позицию Сталина в этом вопросе. Сталин не любил, чтобы такое его указание рекламировали, хотя и толкал всех, с кем соприкасался, на это. Потом мы стали думать, как же сказать про это Захарову? Как преподнести ему эту пилюлю? Я предложил: "Товарищ Василевский, давайте порекомендуем, чтобы это сказал Еременко. Не вы и не я, а пусть Еременко. Еременко сам толкал [420] его на такие действия и сам этим пользовался, поэтому пусть он сам и скажет". Захаров был большим любимцем у Еременко. Нужно заметить, что как военнослужащий Захаров заслуживал уважения. Я к нему тоже хорошо относился, за исключением этого недостатка, который знал за ним и который возмущал меня. И я сообщил Андрею Ивановичу: "Сталин позвонил и спросил, куда мы разъезжаемся. Он, наверное, и с Вами разговаривал?". "Да, он со мной тоже разговаривал". — "Не знаю, говорил ли он вам, мне же сказал еще и о том, чтобы предупредить генерала Захарова, чтобы Захаров не позволял себе драться, когда поедет в 28-ю армию, а если позволит это себе, то будет наказан. Лучше всего, Андрей Иванович, именно вам сказать это Захарову и предупредить его".

Еременко принял от меня такой совет очень настороженно. Говорил ли с ним Сталин и говорил ли об этом, не знаю. Может быть, и не говорил. Может быть, он только мне сказал это. Какие соображения были у Сталина, не знаю. Вечером мы сошлись в землянке Еременко: он, Захаров, Василевский и я. Вносились последние уточнения в план. Докладывал Захаров. Все вопросы обсудили, надо было разъезжаться. Ехать всем, особенно Захарову, было далеко. Я смотрю на Еременко. Осталось только одно: чтобы Еременко сообщил условленное Захарову. А он не говорит, у него язык не поворачивается. Я ему: "Ну, Андрей Иванович, надо разъезжаться". — "Да, надо разъезжаться". Я: "Так мы поехали. По-моему, все ясно?". "Да, все". Одним словом, тянет он. Я стал уже беспокоиться. "Ну, Андрей Иванович, нам надо разъезжаться и следует сказать товарищу Захарову, как же?". "Да, да". И Еременко вдруг принял официальную позу и повернулся к Захарову. А они были большими приятелями. "Смотрите, товарищ генерал, вот вы поедете в 28-ю армию, так не позволяйте себе бить там людям морды. Иначе дело для вас плохо обернется". Тут Захаров немного приподнял голову, но глаза опустил: "Да что же я, уговаривать буду, что надо наступать?". Опять Еременко: "Товарищ генерал!". Тогда и я реплику подал, и Василевский поддержал, что, мол, товарищ Захаров, нужно вести себя сдержанно, иначе это может обернуться для вас неприятностью. Он пробурчал в ответ что-то невнятное. Трудно ему было такое замечание пережить. Я понимал, что это унижает человеческое достоинство и достоинство генерала, но вызвано это замечание было действиями, которые он себе позволял. А ведь такие действия и унижают больше всего достоинство человека и достоинство воина. [421]

.........................................................................................

{1}То есть Калач-на-Дону (в отличие от Калача в Воронежской области).

{2}1-й танковой армией генерал-майор артиллерии МОСКАЛЕНКО К.С. командовал в июле-августе 1942 года. Эту армию сформировали на базе 38-й армии, но спустя три недели вновь расформировали, чтобы на базе ее полевого управления создать управление Юго-Восточного фронта. Вторично 1-я ТА возникла в январе 1943 г. как 1-я Гвардейская танковая армия, однако уже в ином составе. МОСКАЛЕНКО же возглавил в августе 1942 г. 1-ю Гвардейскую армию.

{3}Генерал-полковник ВАСИЛЕВСКИЙ A.M. Он стоял во главе Генштаба с июня 1942 года.

{4}Эта смена командования произошла в августе 1942 года.

{5}Он с октября 1942 г. командовал 33-й армией на Западном фронте.

{6}13-й механизированный корпус (командовал генерал-майор ТАНАСЧИШИН Т.И.)

{7}После Великой Отечественной войны генерал-полковник ГОРДОВ В.Н. командовал войсками Приволжского военного округа, потом был перемещен на другую должность, с понижением. Генерал-майор КУЛИК Г.И. служил в ПриВО его заместителем, в июне 1946 г. уволен в отставку. В 1950 г. они оба были репрессированы. В 1957 г. КУЛИК посмертно был восстановлен в звании Маршала Советского Союза.

{8}Речь идет об авиационном налете 23 августа 1942 года.

{9}Первый секретарь Сталинградского обкома и горкома ВКП(б) ЧУЯНОВ А.С.

{10}Генерал-лейтенант ГЕРАСИМЕНКО В.Ф. до сентября 1942 г. командовал войсками Сталинградского военного округа.

{11}В Севастополе генерал-майор КРЫЛОВ Н.И. был начальником штаба Приморской армии, а под Сталинградом в сентябре 1942 г. был назначен начальником штаба 62-й армии.

{12}Нарком танковой промышленности МАЛЫШЕВ В.А.

{13}Представителем, поскольку ранее являлся председателем Совнаркома УССР.

{14}Генерал-лейтенант (вскоре генерал-полковник) авиации НОВИКОВ А.А. стал в апреле 1942 г. заместителем наркома обороны СССР и командующим ВВС. Генерал-полковник артиллерии ВОРОНОВ Н.Н. был с июля 1941 г. заместителем наркома обороны СССР и начальником артиллерии Красной Армии.

{15}Эту должность он занимал в августе-октябре 1942 года.

{16}13-я Гвардейская стрелковая дивизия (командовал генерал-майор РОДИМЦЕВ А.И.).

{17}Поселок на реке Червленная, юго-западнее Сталинграда.

{18}Генерал-лейтенант ШУМИЛОВ М.С. командовал тогда 64-й армией.

{19}Генерал-майор СЕРДЮК З.Т.

{20}То есть 1-я гвардейская и 66-я армии.

{21}Генерал-майор авиации ГОЛОВАНОВ А.Е.

{22}В начале XVII в. автор "Трактата об артиллерии" Диего Уффано, понимавший "артиллерию" как "arte de tirar" (то есть "искусство стрелять"), ввел в обиход выражение "артиллерия — богиня стрельбы". В XVIII в. выдающийся мастер артиллерийского вооружения Ж.-Б. Вакетт де Грибоваль переиначил данное выражение на "артиллерия — богиня полей сражения". В ходе Наполеоновских войн оно стало ходячим. Выражение "артиллерия — бог [422] войны" есть его модификация. В советской печати впервые появилось как будто бы со времен Финляндской кампании 1939-1940 года.

{23}Генерал-лейтенант (вскоре генерал-полковник) РОКОССОВСКИЙ К.К. командовал войсками этого фронта с сентября 1942-го по февраль 1943 года.

{24}Генерал-майор (затем генерал-лейтенант) авиации СКРИПКО Н.С. был заместителем командующего АДД с марта 1942 года.

{25}Контр-адмирал РОГАЧЕВ Д.Д. командовал Волжской военной флотилией с февраля 1942 по май 1943 года.

{26}Генерал-лейтенант ЗАХАРОВ Г.Ф. был начальником штаба фронта в августе-октябре 1942 года.

{27}Он еще до Великой Отечественной войны окончил "Выстрел" (Высшие стрелково-тактические курсы усовершенствования командного состава РККА им. Коминтерна), Военную академию им. М.В.ФРУНЗЕ и Военную академию Генштаба.

{28}8-я воздушная армия (командовал ею генерал-майор, затем генерал-лейтенант и генерал-полковник авиации ХРЮКИН Т.Т. с июля 1942 по июль 1944г.).

{29}Герой Советского Союза, генерал-майор авиации НАНЕЙШВИЛИ В.В.

{30}Генерал-лейтенант ПОПОВ М.М. ранее командовал войсками Ленинградского ВО, Северного фронта. Ленинградского фронта, 61-й и 40-й армиями. В должность заместителя командующего войсками Сталинградского фронта вступил в октябре 1942 года.

{31}Генерал-лейтенант ШАПКИН Т.Т. командовал 4-м кавалерийским корпусом.

{32}То есть командующий войсками Воронежского, затем Юго-Западного фронтов генерал-лейтенант (потом генерал-полковник и генерал армии) ВАТУТИН Н.Ф.

{33}4-й механизированный корпус (командовал генерал-майор, затем генерал-лейтенант танковых войск ВОЛЬСКИЙ В.Т.).

{34}Генерал-майор Толбухин Ф.И. в те дни командовал именно 57-й армией.

{35}Генерал-майор ТРУФАНОВ Н.И командовал ею в июле 1942 г., затем вновь с октября 1942 по февраль 1943 года. А на Дальнем Востоке он служил в 1950-1957 годах.

{36}Там генерал-лейтенант ГЕРАСИМЕНКО В.Ф. командовал 28-й армией с сентября 1942 до ноября 1943 г.